Опубликовано в журнале Нева, номер 9, 2004
ЛЕД КРОВАВЫЙ В ЯНВАРЕ
Я пришел к Насте с магнитофоном 31 января, уже после шумно-трагических дней празднования 60-летия снятия блокады. Случайно оказалось, что именно в этот день 62 года тому назад, 31 января 1942 года, она, 17-летняя девчонка, хоронила своего отца. Вот ее рассказ об этом.
“В сорок первом году я закончила школу, подала документы в первый медицинский институт, но началась война. Осенью маму мобилизовали на рытье траншей около Поклонной горы. Она там и жила в бараке. А мы остались с папой вдвоем. Он был механиком на фабрике Первого мая. Но с началом блокады очень тяжело болел. Фабрику постоянно бомбили. Питания не было. Отец тихо угасал. Маму с оборонных работ не отпускали. Да она и сама бы не ушла. Такие были у меня родители. Моего отца на фабрике любили все. Он был очень чуткий и совестливый человек. Его и в профком поэтому выбрали. Он был человек очень строгих порядков. Вот уж настоящий коммунист. Не знаю уж, хвалить его сейчас за это или нет? Наверно, надо похвалить. Он был настоящий патриот. И так верил в победу, так верил.
Как-то раз, в августе, когда на фабрике выдавали еще продукты, мама (она тоже работала на этой фабрике) принесла две буханки хлеба и еще что-то, он ей говорит: “Юля! Ну, зачем ты так много принесла? А вдруг другим не хватит? Да и война скоро кончится. Пойди отнеси обратно”.
Папа уже тогда тяжело болел. Ему необходимо было питание. А после пожара на Бадаевских складах продуктов стали давать все меньше и меньше. И с ноября я уже получала 250 грамм на папу и 125 грамм на себя. Однажды отец с фабричной помойки даже кости какие-то принес, так есть хотелось. Он совсем слег, а я 27-го пошла на фабрику, чтобы получить на него и на себя карточки на февраль. Помню, в последней декаде января, с 20 по 29 января 1942 года хлеба не выдавали совсем, ни одного грамма. И знаете, что я хочу сказать: первые дни очень хотелось есть. Ночью вспоминались какие-то и пироги, и блины, и всякое такое. Хотя мы вообще-то не густо жили. И я как-то от голода в последующие дни не очень мучилась.
И вот 29-го рано утром я встала и в 5 часов заняла очередь, а в 6 часов вдруг стали выдавать! Буханки были такие огромные, их резали пополам. Хлеб так пахнет! Хлебозавод был напротив! Мне дали целых полбуханки, видно, за все бесхлебные дни. Хлеб был еще теплый, от него даже шел пар. Я была такая довольная, что смогу накормить папу. Запрятала хлеб за пазуху. Такое тепло от него шло, И запах хлебный! Такой запах, что до сих пор помню. Я так хотела принести отцу хлеба, думала, может быть, он поправится. Но когда пришла, увидела, что отец уже совсем плох, еле дышал. Я хотела дать ему кусочек хлеба, но он только покачал головой. А я сама так есть хочу, так есть хочу. Смотрю на хлеб, как кот на сало. Но я не стала есть, а решила пойти на Неву за водой, чтобы вскипятить воды (у нас была буржуйка), и дать отцу хлеба с кипяточком. А хлеб, чтобы не соблазниться, спрятала в маленький папин сундучок. Взяла бидон с веревочкой и с Посадской, где мы жили, пошла к проруби. Но легко сказать “пошла”. Мы жили на четвертом этаже, на лестницу выливали все отбросы и даже испражнения. Мороз был под 40 градусов. Я скатилась по обледеневшей лестнице. На улице у подъезда валялось несколько трупов. Вот дядя Коля. Вот еще один сосед…
Доплелась до проруби. Но она была похожа на воронку с высокими обледеневшими краями. Каждый, кто вытаскивал дрожащими руками воду, проливал часть на края проруби, и вода тут же превращалась в лед. Стенки воронки становились все выше и выше, а вода уходила все дальше и дальше. Когда я перегнулась через ледяной бруствер, чтобы попытаться достать бидоном до воды, то вдруг увидела в проруби две ноги. Я закричала. Рядом стоял какой-то мужчина с ведерком на длинной палке. Он оттолкнул ноги утопленника в сторону, достал воды и хотел уходить, но, увидев мои глаза, налил мне в бидон. Мне так надо было воды для папы. А я такая дура была: совсем не думала о смерти, о том, что папа может умереть. По дороге собрала какие-то бумаги, картон, чтобы растопить буржуйку. Когда я пришла домой, отец уже умер. Время было 11 часов утра. Соседей никого. У нас в квартире семь комнат, и никого — кто умер, кто ушел к родным. Я осталась одна. Не помню, спала ли я в эту ночь или нет. Но, наверно, в эту ночь я и поседела. Лицо было молодое, а волосы седые. 30-го днем вдруг пришла мама. У нее было предчувствие какой-то беды, и она отпросилась, чтобы проведать нас. Как она дошла, я не знаю: у нее были совершенно распухшие ноги… Что было делать с отцом? Мы разломали шкаф, соорудили из его стенок длинный ящик без крышки. Одели отца в черный рабочий костюм, положили его в ящик, и я повезла его на Серафимовское кладбище на больших отцовских санях. Когда спускались по обледеневшей лестнице, ящик с отцом ударился о стенку площадки, папа зашевелился, и мне показалось, что он живой. Не помню, сколько времени я везла его. От Посадской до Серафимовского расстояние немалое. Наверно, не меньше пяти-шести километров. Когда подошла к воротам, не знала, что делать дальше. Вдруг увидела, что к кладбищу подъехали военные машины: привезли из госпиталей хоронить солдат в братскую могилу. Упросила старшего, чтобы положили папу вместе с ними. Он согласился. Я видела, как кидали солдат в могилу. Они лежали, раскинув руки и ноги, как живые. Кто на спине, кто на животе, кто боком. Туда же бросили и моего отца. Вынули его из ящика и бросили. Могилу не засыпали, видно, должны были привезти новую партию. Яма была заполнена только наполовину. Похоронщики уехали, а я осталась лежать на промерзшем бруствере и сверху вниз смотрела туда, где лежал отец. Он, как черная ворона, сверху лежал. Он был в костюме, а они-то все раздетые. И вдруг недалеко раздался взрыв. Не знаю, что это было, но меня засыпало комьями земли и снега. А я была в новом пальто, и косыночка была такая хорошая. От страха, что свалюсь в общую могилу, нашла силы сбросить с себя все, что на меня навалилось, и потащилась домой. Не знаю, сколько я шла, но сил уже никаких не было.
Если бы случайный прохожий (он оказался преподавателем Института имени Покровского и после войны нашел меня, чтобы узнать, осталась ли я жива) не довел меня до самой двери, я бы, наверное, не дошла домой. А я как села на две скамейки, сложенные одна на другую, напротив Ленфильма, так и сидела. Сил не было подняться. И замерзала. А он прошел мимо. А потом вернулся и повел меня. Так и довел да самого дома. Мама на следующий день снова ушла на Поклонную гору на оборонные работы, а я пошла на фабрику сдавать отцовские карточки за февраль. И какая-то женщина на фабрике, ни слова не говоря, взяла их. Только очень удивленно на меня посмотрела. Наверное, решила, что я с ума сошла. Спросите меня сейчас, зачем я понесла эти карточки? И спросите, зачем эта женщина взяла их?
А еще через день, 2-го февраля 1942 года, мама отправилась на оборонные работы, а я пошла в Первый медицинский институт, где мне посоветовали пойти работать в Военно-санитарный поезд, который формировался на Московской товарной. Там я была зачислена санитаркой в Военно-санитарный поезд № 1009, в составе которого провоевала всю войну, четыре с половиной года. Ну, об этом я отдельно расскажу. Вот только отдышусь немножко”.
ДОРОГИ ЖИЗНИ
Познакомились мы с Настей летом 2003 года в кардиологическом отделении Сестрорецкой больницы. Там с приступом ишемической болезни оказалась моя жена, и я почти ежедневно забегал в палату, в которой лежало 8 женщин. Большинству из них было за 70. Анастасию Михайловну Мутовкину все звали просто Настей. Как старший по воинскому званию я ее назначил старшиной палаты. Когда приходил, она докладывала: “Товарищ майор, в вагоне номер три полный порядок. Трое под капельницей. Остальные на ногах”. Обедали в палате. Все было в складчину. Как в Военно-санитарном поезде.
Сестрорецк для нее — особое место. Здесь был похоронен ее брат Иван и замполит Военно-санитарного поезда майор Козловский, которому Настя была обязана многим. Можно даже сказать, жизнью. Он очень оберегал ее и любил. Не только потому, что была комсоргом поезда и проводила беседы, политинформации. Видно, было в этой седой девочке столько незамутненной чистоты, скромности и доброты, что не прилипали к ней ни легкомыслие, ни клятвы и обещания фронтовых женолюбов, ни тем более всякая грязь.
Она столько раз рисковала жизнью! Достаточно сказать, что во время боев на Невской Дубровке их поезд под артиллерийским обстрелом и бомбежками по три раза за сутки принимал и отвозил раненых из мест боев в осажденный и голодный Ленинград. ТРИ РАЗА В СУТКИ!
Говорят, что в тех боях погибло от 300 до 400 тысяч солдат и офицеров. Точно никто не знает. Как и не знает никто, сколько жизней спасли военфельдшеры и санитарки этого поезда… Но дадим слово самой Насте.
“Вот так 31 января умер отец, а на третий день я уже работала санитаркой в Военно-санитарном поезде. А 17 июня 42 года умерла мама. Я ее тоже похоронила на Серафимовском. Но тут мне уже помогли товарищи из поезда. Наш поезд был единственный на Ленинградском фронте. Больше всего запомнилось, конечно, как мы забирали раненых с Невской Дубровки и с Пулковских высот. Сейчас трудно себе представить, но мы успевали по три раза за сутки забирать раненых и привозить их в Ленинград. Это в кино показывали, как раненых несут на носилках к поезду. Было, конечно, и так. Но там была такая мясорубка, что большей частью поезд заполнялся теми, кто подползал или приходил к поезду сам: кто без ноги, кто без руки, кто перевязанный кровавыми бинтами, кто с развороченной челюстью. И мы всех их привозили в Александро-Невскую лавру. Там, кажется, был какой-то сортировочный или перевалочный пункт для раненых. Были такие тяжелораненые, которые не доезжали живыми до Ленинграда. Их мы отдельно сдавали…
Но когда начались боевые действия по освобождению Ленинграда, в которых принимали участие несколько фронтов, городские и пригородные госпитали были сверхпереполнены. Да не только госпитали! Я помню, что две гостиницы на площади Восстания были так забиты ранеными, что мы их укладывали в коридоры прямо на пол. Город задохнулся от этих раненых. Не хватало госпитальных мест, лекарств, перевязочных средств, питания. И вот тогда было принято решение прорываться нашему поезду с ранеными на Большую землю. Вот тут мы хлебнули лиха! Много раз поезд попадал под бомбежки. Казалось, что вагоны наклоняются под углом 45 градусов. В некоторые вагоны попадали бомбы или снаряды, и вагоны отцепляли. А иногда поезд проходил по местности, занятой немцами. И мы их видели, в белых маскировочных халатах.
Немцы, конечно, стреляли по поезду. Но мы прорывались. Много раненых мы сдавали в Череповце. И много раз ездили в город Киров. Два или три раза мы сдавали раненых в селе Слободское. Сейчас это город. Тогда это был райцентр, по-моему. Так вот в этом месте мы сдавали └обрубки”. Простите меня, что я их так называю. Но что было, то было. Это ребята без ног, без рук. Мы их иногда по два человека на одну полку сажали. Ох, беда с ними была! Но вы знаете, даже они никогда не жаловались на то, что с ними сделали! Было жутко смотреть, когда зимой подъезжали сани-розвальни в этом Слободском, и ребят, этих обрубков, закутанных в одеяла, переносили в сани по четыре-пять человек. Помню, как одна бабка, приезжавшая за ними, плакала и причитала: └Да куда же вы их, страдальцев, привезли?! Они же помрут через две недели!” Не знаю, что там с ними делали в этом Слободском…
Вообще я должна сказать, что раненые, которых мы перевозили, были очень сердечные люди. Столько ласки, столько доброты мы от них видели! Очень часто говорили: └Доченька, подойди ко мне”. Подойдешь к нему. Сам весь горит. Даю ему таблетку аспирина. У нас часто больше ничего и не было из лекарств. И говорю ему: └Это очень ценная таблетка. Она тебе поможет”. А он в ответ: └Доченька, возьми у меня кусочек хлеба. Ты, наверно, есть хочешь”. Или: └Я тебе немного каши оставлю”. Но мы никогда у раненых ничего не брали. Это я о всех девочках говорю, не о себе. Даже тогда, когда подвоз продуктов был плохой. Когда раненых возили, мы, конечно, не голодали. А вот на обратном пути, когда нередко долго стояли, бывало так, что и голодали. Но разве можно сравнить нашу жизнь с солдатской фронтовой жизнью?!
Мы спали на тюфяках, под одеялом. А они, те, кто остался жив, четыре зимы в окопах замерзали. И воевали! Особенно тогда, когда оборонялись или наступали! Да еще как воевали! Вот помню, в нашем поезде три раза оказывался Федор Хоменко. Так вот, Божья Матерь, если у Брежнева наград было до пупа, то у этого Феди Хоменко до пят, столько боевых наград у него было. Когда он в третий раз к нам попал, уже был в высоком чине. Но такой человек хороший! И такой вояка! Такой вояка! И вообще наши очень честно воевали, не жалели себя. Как раньше говорили: └Не жалели живота своего”. Такой патриотизм был, что я передать вам не могу.
Вот сказала про высокий чин и еще один случай из жизни вспомнила. Однажды в наш поезд поместили группу очень высоких чинов, немецких генералов, взятых в плен. Они в отдельном вагоне ехали. Их в Москву везли. Девчонки говорили, что эти генералы даже шоколад ели. И караул их охранял. Так вот, наши раненые, когда узнали, кто едет в нашем поезде, смяли караул и избили этих генералов до полусмерти. Потом нам замполит говорил, что эти генералы очень ценные сведения дали, и наши войска наступать стали лучше. Быть может, меньше наших солдат погибло благодаря этому.
Я должна сказать, что мы мало сейчас говорим и пишем о солдатах, участниках войны, которые еще живы. Вы не думайте, что я о себе говорю. Я о настоящих участниках войны говорю. Их сейчас уже так мало осталось. Вот даже из наших 87 девчонок два года тому назад оставалось всего пятеро. А сколько в живых осталось солдат из Сталинградской битвы? Кто о них сейчас рассказывает?
Я себя с фронтовиком никогда не сравню, я столько не видела, сколько видел фронтовик. Я о солдатах, которые всю войну прошли. Не об интендантах. И не о наших военных медицинских чинах, которые в офицерском мягком вагоне ездили. Хотя иногда им тоже не сладко было. Но я не о них говорю, а о таких, как мой муж, Евгений Мутовкин, который всю войну в окопах был и, слава Богу, до Берлина дошел. Но его уже двадцать один год как нет. Он уже ничего не расскажет. А ведь ему бы жить да жить. Он столько мог бы рассказать про войну, чту там я…
А вы знаете, у меня в поезде дневник был. Ну, записывала всякое. И вот, когда мы поженились после войны, мой муж этот дневник сжег. Сказал: └Я больше плакать не хочу”. Но, по-моему, там ничего особенного не было. Просто у всех девчонок из поезда были родственники, знакомые. И не только в Ленинграде, но и в других городах. Они приходили к нам в гости. А я была, как └казанская сирота”. Ко мне никто не приходил. Наверно, моему мужу было грустно про это читать. Он ведь тоже хлебнул и в детстве (отец пил, семью бросил), и на фронте. Такое видел, что мне и в страшном сне не снилось. А я просто одинокая была.
В кинокартинах о войне часто про фронтовую любовь рассказывают. Вот и меня после войны мои новые подружки спрашивали: └Настя! Расскажи чего-нибудь про любовь на колесах. Ведь столько мужиков было рядом, а ты такая симпатичная, молодая…”
Вот хотите верьте, хотите нет. Никаких не только романов, но и знакомств близких не было. И не только потому, что я комсоргом была. Просто мне это совсем не надо 6ыло. Конечно, у некоторых девчонок были и романы, и короткие связи. Некоторые наши санитарки бывали в мягком офицерском вагоне с зеркалами совсем не по служебным делам. Там другая жизнь шла. Особенно на стоянках, когда порожняком шли. Там много гостей бывало. Но я не любитель всего этого. Очень не любитель. Я на это не шла. Меня это не интересовало. Скажу вам честно-пречестно, как пришла на поезд, так и ушла. Свою любовь, своего мужа только после войны встретила. И была это первая и последняя любовь. А в те годы я была такая скромная, застенчивая девочка с седыми волосами, что ко мне и подходить-то с этими мыслями было, наверно, неохота. А, может быть, стыдно.
Может быть, и поэтому ко мне по-особому относился замполит поезда майор Козловский. Он очень оберегал меня и доверял мне. Уже после войны у меня была с ним случайная встреча в Сестрорецке, где мы были с сыном. Майор пригласил нас к себе в гости. Но его жена как-то странно отнеслась ко мне, когда узнала, что я с Военно-санитарного поезда. Она, видно, решила, что я была любовницей ее мужа. А Козловский был очень хороший человек, и я ему благодарна. Он, можно сказать, жизнь мне спас, когда наш поезд был в Польше.
Сейчас об этом больно рассказывать. Мы ведь где только не были! Раньше попросят, и я рассказывала. А сейчас почему-то тяжело вспоминать — духу не хватает.
И вот закончилась война. Осенью 45-го года поезд наш расформировали. Все плачут от радости. А мне грустно: куда идти не знаю. Никого у меня нет в Ленинграде. А работать-то надо — карточек нет. Пришла в райисполком, а там какая-то женщина, когда узнала, что я с Военно-санитарного поезда, как-то криво улыбнулась и направила меня в Тихвин на рытье трассы для газопровода. А у меня ни одежды, ни обуви. Там я не раз вспоминала свой поезд, и девчонок, и раненых. Но нашелся человек, который меня вытащил оттуда. Отец моей школьной подруги Вали (он работал в хлебопекарной промышленности) прислал на меня вызов. В отделе кадров прочитали мне бумагу и спрашивают: └Ты имеешь какое-нибудь отношение к хлебу? Тут на тебя вызов в Ленинград пришел”. Тут бы мне, дуре, и рассказать им, какое я имела отношение к хлебу, как голодала, как однажды учительнице Серафиме Николаевне свой хлеб отдала, как немецкую девочку от голода спасала, а я промолчала и говорю: └Никакого!” Но, видно, добрый оказался мужчина. И вид у меня, наверно, был, как у ребенка из концлагеря. И меня отпустили в Ленинград. Стала я работать действительно на хлебозаводе. Там я и с будущим мужем познакомилась. Он заканчивал учебу в хлебопекарном техникуме и приходил к нам на завод. Можно сказать, что хлеб нас и поженил. Вы знаете, какой мне муж свадебный подарок подарил? Большую стеклянную вазу (под хрусталь), а на ней кругами лежат подснежники, много, много подснежников…Так красиво было, так красиво! Это мой самый дорогой подарок”.
* * *
26 сентября 2003 года Анастасии Михайловне Мутовкиной исполнилось 80 лет. Были поздравления от друзей и соседей. Но один подарок растрогал Настю до слез. В этот день утром по радио в программе: “Музыка в подарок” прозвучала песня “Мамины глаза” в исполнении Тамары Гвердцетели. Попросил исполнить эту песню сын Насти — Игорь. “Он такие слова обо мне сказал! — рассказывает мне Настя и плачет. Такие правильные слова нашел, что я не могла придти в себя и ревела несколько минут. Раньше слезы далеко были. А сейчас близко, так близко. Особенно когда про войну вспоминаю”.