Опубликовано в журнале Нева, номер 9, 2004
Похоже, основным рассказчиком за чайным столом “Невы” может стать главный редактор журнала. Впрочем, в этом нет ничего удивительного. Ведь в декабре этого года исполнится ровно двадцать лет с того момента, когда он впервые вошел в свой редакторский кабинет. Каких только событий не происходило с той поры! Есть, есть о чем вспомнить — и о серьезных вещах, и о забавных происшествиях. И вот сегодня главный редактор решил рассказать о том, как ему довелось ездить по дорогам Северной Кореи в “мерседесе”, приобретенном по указанию Ким Ир Сена, и что из этого получилось. Итак —
Борис Никольский
“Мерседес” от ким ир сена
В Северную Корею я отправился в составе делегации Союза писателей вскоре после того, как стал главным редактором “Невы”. И хотя делегация наша была более чем скромной — она состояла всего из двух человек — я и писатель с Украины, Николай Луков, или, точнее, Микола Лукiв, — встречали ее в аэропорту Пхеньяна весьма торжественно: были и пионеры в парадной пионерской форме, и цветы, и музыка, и консул по культуре из нашего посольства.
— Катасонов, — представился он мне, протягивая руку.
Я с заинтересованностью взглянул на него: дело в том, что на страницах “Невы” только что была напечатана повесть Елены Катасоновой, имевшая немалый успех у наших читательниц.
— Да, да, не удивляйтесь, — с чисто дипломатической прозорливостью угадав мой вопрос, сказал он. — Это моя супруга. Впрочем, бывшая. Так что считайте, что с “Невой” я знаком не понаслышке.
Вот уж поистине — тесен мир!
У выхода из аэровокзала нас уже ждал черный “мерседес”. Об этом “мерседесе” и ему подобных машинах сотрудники посольства потом нам расскажут целую историю: вроде бы поначалу Северная Корея хотела закупить у нас, в СССР, какое-то большое количество — кажется, пятьсот — “волг”, и чтобы все они были непременно черного цвета. А мы им предлагали часть черных, а часть белых. Мол, такой большой партии черных “волг” у нас попросту в данный момент нет. И тогда корейцы, дескать, сказали: “Ах так! Не нужны нам в таком случае ваши „волги””. И приобрели черные “мерседесы” в ФРГ.
Я тогда еще, конечно, не мог догадываться, что подобная история станет провозвестником еще многих удивительных открытий, ожидавших нас на корейской земле.
А удивляться было чему. Вот, скажем, везут нас наши хозяева на 38-ю параллель, где, как известно, пролегла граница между Северной и Южной Кореей. В назначенное время прибываем на вокзал. Идет дождь. Заботливые хозяева тут же выдают нам зонты, хотя до вагона всего ничего, только пересечь платформу. На платформе возле состава под дождем толпятся люди с мешками, корзинами, жаждущие втиснуться в вагоны. Картина эта очень напоминает мне наши советские послевоенные вокзалы. Однако нас проводят, как я догадываюсь, через специальный для VIP-персон выход на перрон.
И вот мы в вагоне. Вагон купейный и, к моему удивлению, абсолютно пустой. Кроме нас, нашего гида и проводницы, здесь никого нет. Странно.
Поезд трогается, через окно видны люди, по-прежнему толпящиеся на перроне. А в нашем вагоне так и не прибавилось ни одного пассажира.
— Почему же так? — спрашиваю я нашего гида-переводчика, совсем юного еще парнишку, который сразу понравился мне своей любознательностью и своей наивной доверчивостью, — он студент Пхеньянского университета, изучает русский язык. — На платформе столько народа, а почему никто не сел в наш вагон?
Гид улыбается и пожимает плечами:
— Дорого.
— Дорого, это понятно, — говорю я. — Но неужели так дорого, что никто из этих людей не в состоянии купить билет?
Гид некоторое время мнется, потом говорит:
— А у нас так положено. Если в вагоне едут иностранцы, никого больше в вагон не садят. Нельзя, — и с наивным удивлением спрашивает: — А у вас разве не так?
— Если бы у нас было так, — смеюсь я, — наши железные дороги давно бы прогорели.
“Впрочем, мне ли смеяться, — тут же подумал я. — Разве еще недавно в нашей стране не создавались порой самые нелепые, самые абсурдные препятствия, чтобы только помешать общению с иностранцами…Так что нашим друзьям было с кого брать пример…”
Нам ли было иронизировать, когда в краеведческом музее около витрины с костью некоего доисторического животного, найденной палеонтологами, была прикреплена красная табличка: “Возле этого экспоната останавливался Великий Вождь Ким Ир Сен”. Или нам ли было изумляться, когда однажды мы оказались в другом музее, где целых два или три огромных зала были отданы под выставку произведений Ким Ир Сена. Здесь были великолепно изданные книги на самых разных языках. Но самым удивительным оказалось то, что посетителям, во всяком случае нам, разрешалось бесплатно брать все эти книги: хочешь — собрание сочинений, хочешь — отдельный, отпечатанный на мелованной бумаге том, хочешь — роман-эпопею, хочешь — небольшую брошюру. Я, признаюсь, был скромен: взял только небольшую в синем переплете книжку, она называлась, кажется, “Идеи чучхе и корейская интеллигенция” или что-то в этом роде. Идеи чучхе меня действительно занимали. А вот мой товарищ по делегации, Николай Луков, не удержался: бесплатные книжные обретения, с которыми он уходил из музея, были еле подъемны. Тогда он не предполагал, какую головоломку зададут ему эти книги впоследствии. Накануне нашего отлета из Пхеньяна он обнаружил, что, если возьмет все эти тома с собой, вес его багажа очень и очень намного превысит нормы, допускаемые Аэрофлотом. Что же делать? Оставить сочинения Ким Ир Сена в гостинице, словно ненужную макулатуру, или того хуже — попытаться вынести и выбросить — некрасиво, невозможно. Наверняка это нанесет глубокую обиду нашим гостеприимным хозяевам, а то даже и вызовет политический скандал. Луков был в полной растерянности. Он стоял посреди гостиничного номера, горестно взирал на кипу книг и ругал себя всякими последними словами за столь неумеренную жадность. Оставался лишь единственный выход: звонить в посольство и спрашивать совета, как поступить в столь щекотливой ситуации. “Вы не первый, — усмехнувшись, сказал консул по культуре. — Придется выручать вас. Сегодня вечером я приеду и заберу ваши книги в посольство…”
Впрочем, по несколько книг — на память — мы, конечно, все-таки с собой взяли. И до сих пор у меня дома хранится, кроме “Идей чучхе”, роман-эпопея “Бессмертная история. Подножие горы Пэкту” — подарок пхеньянских писателей. На титульном листе этой прекрасно изданной книги вместо имени автора значится: “Литературная творческая группа „15 апреля” при Центральном правлении Союза корейских писателей”. То есть книга написана не одним человеком, а целой бригадой. Во время встречи с писателями наши коллеги так объясняли нам необходимость подобного коллективного творчества: “Понимаете, — говорили они, — один человек не может взять на себя такую ответственность: создать роман о революционных событиях и о нашем Великом Вожде”.
Что ж, как бы странно для нас ни выглядел подобный подход, справедливости ради следует сказать, что и он не является большой новостью: еще в 20-е годы ХХ века в России поэт и оригинальный мыслитель Алексей Гастев утверждал, что подлинное пролетарское творчество должно быть анонимным и коллективным. Дескать, долой индивидуальное авторство, долой буржуазный индивидуализм!
Однако я забежал вперед. До наших предотлетных хлопот было еще далеко.
А разного рода неожиданные открытия подстерегали нас на каждом шагу. Вот, например, собрался я купить в гостиничном киоске открытку. Протягиваю продавщице соответствующую монетку, а она внимательно взглянула на нее и отрицательно качает головой и что-то объясняет по-своему, по-корейски. Ничего не понимаю! На ценнике возле открытки указана цена, и достоинство моей монетки вроде бы как раз этой цене соответствует. Так в чем же дело? Мне оставалось только в недоумении пожать плечами и с достоинством удалиться от киоска.
И только потом я узнал от гида: оказывается, в Северной Корее существуют три вида денег. Бумажные отличаются друг от друга цветом купюр, а металлические — особой насечкой на ребре монеты. Отличаются они по своему происхождению. Одни — это обычные, те, которыми платят зарплату трудовому корейскому люду. Другие — если не ошибаюсь, зеленые — это деньги, полученные в обмен на валюту стран социалистического лагеря, который в те времена еще благополучно существовал, и, наконец, третьи — красные — выдаются в обмен на твердо конвертируемую валюту. И соответственно все эти деньги имеют разную покупательную способность. Моя же монетка, с которой я сунулся в гостиничный киоск, как выяснилось, была самая обычная — и на такие деньги киоск этот попросту не торговал.
Вообще, как обстоит дело в стране с продажей товаров, я поначалу никак не мог разобраться. И стал расспрашивать об этом нашего гида.
— У вас есть карточки? — спрашивал я.
— А что такое карточки?
— Ну, хорошо, тогда, может быть, талоны?
— А что такое талоны?
Он наивно глядел на меня и пожимал плечами.
— Ну ладно, — пытался я зайти с другой стороны, — вот ты можешь пойти в магазин и купить себе костюм?
— А зачем?
— Как то есть зачем? Разве тебе не нужен костюм?
— Нет, не нужен. Мне костюм Великий Вождь подарил.
Тут пришла очередь удивляться уже мне. А переводчик смотрел на меня все теми же наивными глазами и в свою очередь изумлялся, как я не могу взять в толк таких простых вещей. Все действительно объяснялось просто. Оказывается, в Северной Корее был введен в практику такой обычай: в день рождения Ким Ир Сена все студенты и школьники получали подарки: пальто, костюмы, разумеется одинаковые, ботинки. Одежда эта была рассчитана на какое-то определенное время носки.
Так что уже позднее, когда в концертном зале я видел целые ряды юношей в абсолютно одинаковых костюмах, я уже понимал, в чем дело. Значит, обо всех них позаботился Великий Вождь.
Под конец нашего пребывания хозяева вознамерились свозить нас на берег моря.
Уверяли, что, если мы там не побываем, потеряем многое. Да и мы сами были не против взглянуть на море, подышать морским воздухом. Только вели себя наши хозяева как-то загадочно, странно. Утром, бывало, взглянут на небо: небо ясное, солнце светит, а они через гида-переводчика нам объясняют: “Нет, сегодня ехать нельзя. Погода на побережье плохая”. На следующий день то же самое. А на третий — небо затянуло низкими тучами, метет поземка, нам вдруг говорят: “Сегодня едем. На море хорошая погода”. Потом в посольстве нашем нам сказали, что скорее всего метеорология с ее прогнозами здесь совершенно ни при чем, а все объяснялось прозаическими причинами: просто у наших хозяев не было бензина, но признаваться в этом иностранным гостям они считали невозможным, потому и откладывали поездку под разными предлогами.
Но вот наконец мы поехали. Поехали все в том же сверкающем черном “мерседесе”. Погода, как я уже сказал, сквернейшая, туман, и навстречу нам по асфальту шоссе метет поземка. И пока мы ехали к морю, которого все еще не было видно, наш гид-переводчик расспрашивал меня о Советском Союзе, о Ленинграде, о Москве — я знал, что скоро ему предстоит отправиться в нашу страну на стажировку, и этого дня он ждет с радостным нетерпением.
Шофер вел машину крайне осторожно, на очень небольшой скорости. Наша машина катила по мокрому асфальту, обочины дороги были абсолютны пусты, навстречу по-прежнему несся мелкий мокрый снег, и я, хорошо помню, даже сказал по этому поводу:
— Вот когда ты будешь в Ленинграде, тебе наверняка расскажут, как точно в такую же погоду Владимир Ильич Ленин, чтобы скрыться от царских жандармов, шел по льду, через Финский залив…
Произнося эти слова, я, конечно, не подозревал, что через несколько минут нам самим будет суждено оказаться в положении Владимира Ильича. Я уже говорил, что корейский шофер вел машину с предельной осторожностью, и, наверно, как раз эта чрезмерная осторожность и подвела его. А может быть, подвел скользкий асфальт, но каким-то образом шофер не сумел вписаться в поворот, и машина сорвалась с шоссе под откос, дважды или трижды перевернувшись. Пока машина переворачивалась, — почему-то потом мне казалось, что все происходило словно при замедленной съемке, хотя на самом деле, наверно, это было не так, я успел увидеть смертельно бледное лицо нашего гида. Оно было настолько бледным и неподвижным, что я перепугался за него. Уж не потерял ли он сознание от страха за нас? Но все обошлось. Когда мы выбрались из машины, я увидел, что наш новенький “мерседес” представляет жалкое зрелище: дверцы были полуоторваны, верх машины помят. При этом мы все, к счастью, остались целы. Я только почувствовал боль в плече, когда выкарабкивался по откосу назад на шоссе, но поначалу решил, что это просто ушиб.
Шофер наш — он был в одном костюме, возможно, этот костюм ему тоже подарил Великий Вождь — бегом побежал в ближайший городок за помощью. Честно говоря, мне больше всего сейчас было жаль этого человека: одному Богу известно, какие кары теперь ожидали его. Мы же сквозь метель пошагали за ним следом…
Когда к обеду нас, уже на другой машине, которая, впрочем, оказалась тоже “мерседесом”, наконец доставили в нашу гостиницу и мы пошли в ресторан, я обнаружил, что не могу правой рукой поднести ложку ко рту. Дело плохо.
Хозяева наши всполошились, меня срочно повезли в больницу. Это, как я понял, была какая-то особая больница — для дипломатов и иностранцев. Было воскресенье, но тем не менее в больницу специально вызвали профессора-хирурга. Мне сделали рентгеновский снимок, и профессор вынес свой приговор: перелом ключицы, причем перелом сложный, нужна операция, придется остаться в больнице.
— И на сколько времени? — спросил я.
— Примерно дней сорок…
“Бог ты мой, ничего себе!” — воскликнул я про себя. Честно говоря, мне было отчего прийти в уныние. Сорок дней — не зная языка, не имея возможности даже писать, так как сломана у меня была правая ключица, — это же с тоски можно умереть! Да и пребывать столько времени совершенно оторванным от журнала, от рукописей, от журнальной корректуры, от редакционных планов, короче говоря, от всей той журнальной жизни, которую я уже успел полюбить, — казалось невыносимым.
Правда, поместили меня в очень хорошую палату из двух комнат, к тому же с ванной и прочими удобствами. В каждой из комнат висело по портрету Ким Ир Сена, кроме того, здесь же присутствовал цветной телевизор, но я-то знал, что по телевидению здесь в основном показывают либо военные фильмы, в том числе и старые советские (в таких случаях наш заботливый гид со счастливым выражением лица объявлял нам: “Сегодня у вас свободный вечер, и вам очень повезло: по телевидению будет фильм”, и это значило, что нам предстоит увидеть “Два бойца” или “Она защищает Родину”), либо репортажи в духе сталинских времен, причем, естественно, на корейском языке.
Между тем кореянка-санитарка привезла на столике с колесиками ужин из нескольких корейских блюд и что-то говорила, объясняла по-своему, но я, конечно, ничего понять не мог.
Ночь я провел в больнице, а утром приехал наш посольский врач, посмотрел рентгеновский снимок, потолковал со здешним профессором и решительно пришел к заключению, что, если меня перебинтовать хорошенько, я вполне могу лететь домой. Я был, конечно, рад, а хирург-профессор несколько обижен: возможно, он решил, что его квалификации мы не доверяем. На самом деле это было совсем не так. Наоборот, посольский врач рассказал мне, что профессор учился в свое время в Америке и обладает здесь очень высокой репутацией. Несмотря на свою обиду, профессор лично забинтовал меня и сделал это так старательно, так искусно, что потом, уже в Ленинграде, врач и сестры с удивлением и восхищением оглядывали и изучали эту повязку.
Перевязанный, перебинтованный, я и отправился на следующее утро в аэропорт. Впрочем, по закону жанра накануне вечером не могло не совершиться еще одно небольшое трагикомическое происшествие. Я не без труда уложил свой чемодан, когда ко мне зашел Луков. “О! — воскликнул он. — Какой у вас замечательный чемодан, небось заграничный?” — “Ну да, заграничный. Сделан в Донецке, на вашей Украине”. — “Все равно замечательный! Прочный!” — с этими словами Луков ухватился за ручку чемодана и сильно тряхнул его. Ручка тут же благополучно оторвалась. Не буду рассказывать, какие слова я мысленно произнес, как обескуражен был сам Луков, как мы искали выход из аварийной ситуации, как нас выручил ленинградский композитор, проживавший в соседнем номере и пожертвовавший мне, а точнее, моему чемодану свой брючный ремень, — так или иначе, с грехом пополам утром, с помощью наших корейских друзей мы, разумеется, опять же на “мерседесе” двинулись в аэропорт.
По причине чрезвычайного происшествия провожать нас приехал не только советник по культуре, но и сам посол. Посол, помню, сказал советнику:
— Ты сейчас обязательно отправь шифровку в Москву, в Союз писателей, да покрепче, повыразительнее все там сформулируй. А то я знаю этих разгильдяев писателей. Они ведь и не пошевелятся, чтобы встретить пострадавшего человека…
Отчасти он оказался прав. Потому что когда мы прилетели в Москву и выбрались из самолета, нас никто не встретил. Но вместе с тем — об этом я узнал уже несколько позднее — наши коллеги из Союза писателей, оказывается, перестарались: они подкатили прямо на машине “скорой помощи” с носилками на летное поле, к самолету, но сделали это с некоторым опозданием, когда нас там уже не было, и напрасно, одержимые уже самыми мрачными предположениями, выпытывали у весьма удивленной стюардессы, куда делся тяжело раненный человек, который летел этим рейсом. А мы с моим украинским товарищем тем временем уже стояли на стоянке такси… Справедливости ради следует сказать, что именно здесь нас все же обнаружил консультант из Союза писателей. Я стоял в наброшенном на плечи пальто, и консультант, увидев меня, воскликнул, едва ли не разочарованно:
— Так вы же совсем целый!
Остается только добавить, что один мой приятель, врач, впоследствии уверял меня, что зря, мол, ты не настоял на том, чтобы остаться в больнице в Пхеньяне, там бы тебе сделали ювелирную операцию, так что и следов бы не осталось, а тут сляпали — лишь бы покрепче держалось, не до эстетики. Но это уже совсем другой разговор.