Опубликовано в журнале Нева, номер 8, 2004
В 1914 году по горячим следам событий, вероятнее всего, за счет автора неустановленным тиражом вышла в свет брошюра-памфлет уже имевшего не только всероссийскую, но и европейскую известность дрессировщика, клоуна и… литератора Владимира Леонидовича Дурова “В немецком плену”,
Текст В. Л. Дуров проиллюстрировал своими карикатурами, а карикатуры, в свою очередь, снабдил сатирическими стихотворными подписями.
Об этой книжке до сего времени знали только считанные единицы — узкие специалисты: достаточно сказать, что она ни разу за минувшие 90 лет не переиздавалась и что ее экземпляров нет даже в крупнейших библиотеках России.
Текст дуровского памфлета подготовил к печати Н. Н. Сотников.
Сокращены обильные цитаты “документов”, тексты переговоров, тексты на иностранных языках. Орфография и пунктуация приведены в соответствие с нынешними нормами русского языка. Примечания к тексту Н. Н. Сотникова.
Владимир Дуров
В немецком плену
7 июня со своей семьей я отправился в Карлсбад (ныне — Карловы Вары, Чехия. — Н. С.). Время на курорте протекало обычным порядком… Когда была получена телеграмма об убийстве эрцгерцога Фердинанда, мирная жизнь курорта сразу изменилась. Публика стала усиленнее читать газеты, обсуждать события, и заговорили о войне. Особенную тревогу вносили банки, вывешивая таблицы с курсом денежных бумаг. Наконец была объявлена мобилизация. Публика заволновалась. Улица наполнились военными, защитный цвет стал преобладающим. Австрийские войска заполняли поезда, солдаты украшали ружья розами и махали фуражками, прощаясь с жителями.
Жена моя (Анна Игнатьевна Дурова. — Н. С.) находилась в это время в Берлине в лечебнице известного профессора Боаса. Я решил ехать в Берлин… За три дня до объявления войны профессор Боас, всегда ласковый со своими больными, добродушно всегда трепавший своих пациентов по щекам, вдруг перестал делать это, стал сердит и суров. Для меня стало ясным настроение профессора после разговора с его ассистентом.
— Ваше правительство, — сказал мне ассистент, — не держит своего слова и объявило мобилизацию. Из-за каких-то сербских блох вы хотите воевать с нами.
Тучи на политическом горизонте сгущались. Однажды профессор Боас приходит в лечебницу и делает распоряжение открыть все окна:
— Чтобы не воняло “русским духом”!
Окна все время держались открытыми, и от сквозняков моя жена приобрела себе новую болезнь, которая доставила ей при создавшихся для русских в Германии условиях большие мучения. Служащие больницы сразу сделались чрезвычайно грубы и отказывались оказывать больным какие-либо услуги, и больным все приходилось делать самим. Потом с больных получили деньги сполна и закрыли лечебницу.
С большим трудом удалось мою жену перенести напротив, в пансион госпожи Науман. Содержательницу этого пансиона все звали “мадам профессор”. Своей фигурой она производила впечатление высохшего полена с пером на голове. Эта “мадам профессор” впоследствии доставила нам очень много неприятностей.
Мы хотели немедленно уехать в Россию. Нами были куплены билеты до Москвы, но на поезд нас не пустили и вернули обратно. Было досадно оставлять немцам деньги за билеты (заплачено было 245 марок), и я попробовал потребовать их возвращения, но в ответ получил только смех.
При обратном проезде с вокзала мы попали на улицу Унтер дер Линден, где находится наше посольство. На улице стояла толпа народа в несколько тысяч человек и молча, беспокойно смотрела на наше посольство.
Я с большим трудом пробрался в наше посольство, где наш чиновник Ходько объявил, что теперь мы, русские, будем находиться под покровительством испанского посла, и тут же предупредил, чтобы мы не выходили на улицу толпой и не говорили по-русски,
При выходе из посольства мы смешались с толпой. В это время открылись ворота, и из нашего посольства выехало несколько автомобилей. Толпа заревела, бросилась за автомобилями, какой-то человек с палкой вскочил на автомобиль, но вскоре же упал с него. Полиция никаких мер не принимала против неистовства толпы и неистово кричала вслед по-немецки: “Русские свиньи!”
Берлин преобразился. По улицам мчались автомобили, ходили толпы народа, газеты разбирались нарасхват, в кафе стоял шум, везде кричали “хох” (“ура”. — Н. С.) Вильгельму, устраивались манифестации. И вот среди этого бушующего страстями моря я видел прошедшую маленькую, человек в 80, кучку людей. Это была манифестация в ПОЛЬЗУ МИРА, устроенная социал-демократами, но она незаметно потонула в толпе.
В первые дни после объявления войны в населении было заметно некоторое чувство боязни. Но после известной речи Вильгельма к народу настроение изменилось. Правительство обратилось с воззванием ловить русских шпионов. Это-то и было толчком к той разнузданной травле русских, которая началась в Германии.
…Неизвестность хуже всего. Ежеминутно вставал вопрос: “Что будет с нами?” Пошел я искать испанское посольство, под защиту которого нас отдали. Около посольства толпа. Повсюду шныряли агенты полиции и высматривали молодых русских, отзывали их в сторону, показывали свои полицейские значки и арестовывали как пленных, отправляя в тюрьмы Моабит, Елизаветинскую и в военный лагерь Дебриц.
…Я добился в посольстве ( испанском. — Н. С.) бумажки на беспрепятственный пропуск, выходил на улицы, собирал десятками паспорта, носил их в посольство, и там на них накладывали штемпели. В ходе этой работы я познакомился с членом Государственной Думы Чхенкели, адвокатом Полиановским и директором Харьковского отделения Международного банка Вургафтом. Мы решили ходайствовать о разрешении организовать “Комитет взаимопомощи русских подданных”. В этом нам было отказано. Тогда за дело взялся немецкий прогрессивный писатель Фукс, а я лично решил обратиться за содействием к Либкнехту. Я стал ему рассказывать про бедствия русских. Он слушал и молчал. Брови насупились. Ему все это было неприятно, и я видел, что он чувствует себя подавленным и угнетенным.
— Все, что от меня зависит, я сделаю! — сказал он, пожимая мне руку.
Мое посещение Либкнехта оказалось для меня роковым. У дверей своей квартиры я застал двух людей, вооруженных револьверами. Они предъявили значки сыскной полиции и объявили мне, что я арестован. Сняли с меня все золотые вещи и бриллианты (оставили в кармане всего 25 марок ) и, показывая мне на револьверы, любезно предупредили:
— Они заряжены, господин.
Жена и дочь в испуге бросились ко мне с расспросами: за что, почему?.. Но ни от кого не получили ответа. Меня повели. Жена надела на меня теплое пальто, а дочь, зная мою болезнь, сунула мне в карман бутылку сельтерской воды. Жара стояла страшная, солнце палило немилосердно, а я шел по улицам Берлина в теплом пальто, задыхаясь от скорой ходьбы.
Меня привели в участок. Большая казарменного типа комната. В ней, кроме меня, было уже 7 человек русских. Нам нельзя было разговаривать. Стояла глубокая гнетущая тишина. Вдруг — звук выстрела! Никогда не забуду этой минуты. Сначала мелькнул страх на лицах шуцманов (полицейских. — Н. С.), один из них побежал к двери, другой полез под стол, третий остолбенел с кофе в руках.
— Бомба! — раздался крик. Я почувствовал у своих висков холодные дула револьверов. Сельтерская вода, которая была у меня в кармане, нагрелась, и пробка с треском вылетела из бутылки. Вновь сделавшись мужественными, шуцманы со свирепыми лицами что-то кричали мне.
— Вассер! Вода! — говорю я им.
Не верят.
— А, вассер! Посмотрим! — лицо одного из шуцманов озаряется “гениальной” мыслью. Его поняли остальные.
— Тринкен! Тринкен! — говорят мне.
Пью… Шуцманы думали, что у меня в бутылке яд, которым мы должны были, по их мнению, отравить реки и колодцы.
Нас, русских, повели в Елизаветинскую тюрьму. По улицам нас с гиканьем и свистом провожала громадная толпа. Солдаты сзади подталкивали меня прикладами. У меня упала шляпа. Я нагнулся, чтобы ее поднять, но в это время подбежала какая-то женщина и вырвала у меня из головы клок волос. Какой-то прилично одетый немец разжевал остаток сигары и бросил мне в лицо. Все мы шли как затравленные волки…
Нас привели в тюрьму и после исполнения формальностей разместили по отдельным камерам. Грязь, вонь и мрак стояли невообразимые. Вместо обеда приносили какую-то бурду, к которой я при всем желании есть не мог притронуться, нас заставляли выносить параши и чистить камеры.
В тюрьме меня продержали двое суток, затем пригласили в контору и объявили, что я СВОБОДЕН. После тюремного заключения я старался отдохнуть. У “мадам профессор” происходили патриотические собрания, на которых гости шумели и кричали “хох”! Постоянные крики торжествующей толпы, возгласы “хох Вильгельм!” до того стали противны мне, до того действовали мне на нервы, что я приходил в бешенство. Я хотел хоть чем-нибудь насолить немцам. К моим собакам часто прибегала собачка “мадам профессор”, и мне пришла мысль устроить немцам каверзу через посредство собаки. Я занялся урывками ее дрессировкой. И вот что вышло. Как только собака услышит крики “хох Вильгельм!”, она поворачивается задом и делает неприличную позу.
…Наконец нам разрешили выехать в Стокгольм. На палубе (парохода “Люлиа”. — Н. С.) начались шутки. Я, чтобы больше развеселить толпу, стал давать представления со своими собачками…
— А знаете, что я узнал, господа? — спросил я, сделав тревожное лицо. Смех сразу умолк, лица боязливо вытянулись.
— Что? Что?..
— Мы в Петербург не попадем.
— Как не попадем? Почему не попадем?
— Пе-тер-бурга больше нет!
— Как нет? — На лицах — горе, печаль, тревога. Нас немцы стращали, что Петербург будто бы взят ими.
— Как нет Петербурга? — обращались ко мне сотни голосов.
— Так и нет! Петербург переименован в Петроград!
Радостный гром аплодисментов.
* * *
Финляндия. Появилось лоцманское судно под русским флагом. Мы встретили его громогласным “ура”…
Первое, что было мною сделано, когда я приехал в Петербург, — я встал по русскому обычаю на колени и поцеловал Родную Землю!