Опубликовано в журнале Нева, номер 8, 2004
Не ходи никуда без сердца своего.
Леонид Кривощеков
Благополучно преодолев кодовые цифры замка, вхожу в подъезд, звоню в ее квартиру.
Вот она, невысокая, с короткой стрижкой, милая женщина в очках, с осторожной, как бы на ощупь, походкой.
— Скоро девяносто, Елена Борисовна?
— Да. Родилась в тринадцатом. Числа не скажу, это неважно, важно, что родилась. Пьем чай?
Каждый раз, вступая в небольшую с роялем посредине комнату, оглядываю ее будто заново. На стене картина — хозяйка в полный рост в концертном платье у рояля, на крышке — букет роз. Довоенные, военные и послевоенные афиши — ее и друзей, и тех, кто был дорог. Целый стенд фотографий Галины Улановой, артистов Нового ТЮЗа, самой Елены Борисовны в ролях. Афиша творческого вечера Кадочниковых, Павла Петровича и Розалии Ивановны. С Розочкой дружили еще в детском доме. Рояль уставлен стопками нот, фотографиями покойного мужа, родственников. Вот племянница — очень похожа на Елену Борисовну, композитор, весьма преуспевает в Англии. Наверху книжного шкафа — пластинка с изображением Семена Степановича Гейченко. Елена Борисовна дружила с великим хранителем Пушкинских Гор и его женой. Круг друзей певицы неохватен. Это и те, чьи голоса ленинградцы слушали по радио много лет, и музыканты, и художники.
С некоторыми познакомимся — в тот вечер Елена Борисовна рассказала мне свою жизнь.
Сирота
В простенке в рамке под стеклом портрет супружеской пары: летчик, офицер царской армии, и красавица с пышной прической и в строгом платье. Родители Елены Борисовны — Борис Нилович Фирсов и Ольга Владимировна, в девичестве Голицына.
— Умерли молодыми, отцу было всего тридцать два, а маме двадцать семь. Любящая пара — Лелица и Бориска — так их называли. Помню, после долгого отсутствия появляется папа, наверное, для того, чтобы забрать нас. Помню лошадь, запряженную в сани, где мы сидим — мама, я, Олег и Танюшка, все в теплом. Папа, высокий, в форме, идет следом, ступая четко, выворотно. У поезда папу называют “господин полковник”. Мне было шесть, Олегу — четыре, Танюшке — два. Помню Усть-Лабинскую. Там гроб папы везли в аэроплане. Позади шагало много-много людей. Кто-то говорит: “Борис Нилович умер в сознании”. Через день рядом с отцом хоронят маму… Совсем недавно мама, уходя на службу, подвешивала мешочек с сахаром повыше, а я подставляла стул, снимала мешочек и ложечку — себе, ложечку — в разинутый рот Олегу, ложечку — Тане. И снова мешочек на гвоздик. Вечером мама, приготовив чай, замечает, что объем мешочка очень уменьшился, и тихо плачет. На всю жизнь я запомнила свой стыд.
— Шесть лет? Значит, это 1919 год?
— Да. Совершенно случайно нас отыскала сестра отца Вера Ниловна и увезла из приюта, спрятав на самых верхних полках вагона. Где она доставала еду! Было так голодно. Помню, в Царицыне, в гостинице, братишка сидел на полу, подбежала крыса и вырвала у него сухарик. Как безутешно он плакал!
Танюшку, самую маленькую, удочерила какая-то одинокая женщина, бездетная учительница, когда мы еще были в приюте, и, несмотря на хлопоты тети Веры, не отдавала. Уговорились переписываться.
До эвакуации с Белой армией Фирсовы жили в Гатчине, недалеко от аэродрома. Теперь тетя Вера устраивает Лену в приют, в бывшей Демидовской женской гимназии, Олега оставляет у себя. Он был слабый, худенький, но большой фантазер — что-то придумывал, изобретал, рисовал, чертил. Потом стал физиком-теоретиком, прославился.
— А с сестренкой — история! Одинокая учительница вышла замуж, родила ребенка, потом другого и согласилась отдать Танюшку. А Таня давно называла ее мамой и уезжать не хотела! Я за три года подзабыла ее и рассказывала подружкам, что сестра у меня красавица, как Мальвина — белокурая, кудрявая, с большими голубыми глазами! А приезжает стриженная наголо замухрышка. Но выросла кокеткой, а в университете стала “звездой” и училась успешно.
Привидение? Повидать!
— В школе у девочек был обычай — выбирать “цариц”! “Царицы” обрастали целым штатом приближенных, а перед этим группа бегала и спрашивала: “Ты за Нонночку или Тамарку?” Разгоралась настоящая борьба за “трон”.
— Вы, конечно, восседали на нем, Елена Борисовна!
— Куда там! У меня прозвище было: “Фига пареная”! Обидчивая, плакса, никогда не умела за себя постоять. В приюте первые два года — как чужая. Однако помнила наказы бабушки, что надо быть доброй, с ближними делиться. И вдруг отважилась! И когда бабушка разрешила взять в приют шкатулку с “сокровищами” — брошками, куколкой, старыми открытками, я все раздала девочкам! Чувствовала себя волшебницей! А когда меня взяли на воскресенье домой и бабушка спросила, где же шкатулка, тут мне досталось! Строго приказано — все вернуть и больше ничего в приют не брать. Ежилась, краснела, мямлила невнятное, собирая “подарки”. И авторитета среди девчонок — как не бывало. Как и моего интереса к бабушкиным наставлениям. Казалось, недолюбливает меня — и то не так, и другое — не этак. “Трусиха!”
Ах, так?
Заросли крапивы? Залезть, где погуще! Прыгнуть с высоты? Повыше! Залезть по наружной стенке на второй этаж? Залезла.
На мраморной лестнице Половцовского дворца, говорили, живет привидение. Сходила поздним вечером. Привидения нет. Даже потайную комнату открыла, проникнув через лаз с лестницы.
Было еще одно испытание — подземный лаз. Считалось, по нему можно выйти на другую сторону озера. Со свечками в руках детдомовцы однажды побывали в этом лазе, но вглубь не пошли, убедились, как легко заблудиться в его лабиринтах. Лена взяла коробку спичек, спустилась в лаз и пошла. Зажигая очередную спичку, уронила коробку! Ощупью, кружась в темноте, коробку нашла. Но поднявшись с колен, поняла, что не знает, с какой стороны выход. А спичек — в обрез.
— Но я была уже достаточно смелой, чтобы взять себя в руки и сосредоточиться. Правда, когда впереди забрезжил выход на противоположный берег, пришлось сперва отдохнуть. Этим путешествием прославилась так, что по ночам девочки будили, умоляя проводить в уборную — ведь света не было. Терпела. Приятно быть нужной.
Летчики
На лето детдом вывозили в деревню — Рапти, недалеко от Череменецкого озера под Лугой. Красивейшее место. Там на берегу и стоял дворец графа Половцова.
— Как вы, наверное, знаете, Половцов был Государственным секретарем в военном департаменте Александра Третьего, но занимался историей, основал научный журнал “Исторический вестник”. Правда, вестей об истории лабиринта, по которому я когда-то шла со спичками в руках, у меня нет. Но рассказать хочу о другом.
Километрах в трех-четырех от Рапти был аэродром, и мы, детдомовцы, часто наблюдали, как летчики тренировались, особенно — бить по цели, на середине озера был плот. И вот однажды самолет, дав очередь в плот, рухнул в озеро! Огромный фонтан брызг — и что-то плавает вблизи плота. Оказалось, куртка надулась, и это спасло летчика, хотя сознание потерял. К нему двинулась моторная лодка. Мы прибежали на берег, летчик лежал уже там, с закрытыми глазами. Наша врач Мария Сергеевна сделала все, что нужно, летчик оправился. Но я успела похвастаться, что папа тоже был летчик.
И вскоре, узнав, что в детдоме живут дети Бориса Фирсова, летчики пришли знакомиться, угостили конфетами и повезли к себе на аэродром. Так стала знаменитостью! А дружба с врачом, Марией Сергеевной Сакович, продолжалась до самой ее кончины, до осени 1966 года. Жила Мария Сергеевна при детдоме, но работала еще и в Большом драматическом театре, причем, со дня его основания. Интереснейший человек! В свое время дружила с Блоком, Горьким, Марией Андреевой, Монаховыми. Из больниц брала к себе наиболее слабых детей. Бывали у нее и мы с Таней. И детдомовскую дачу на берегу Череменецкого озера отвоевала на несколько лет тоже Мария Сергеевна. Там мы трудились на детдомовском огороде, ходили за ягодами и грибами, помогали на кухне, в столовой. Даже совхозу и одиноким старикам. Почему-то хватало времени и на экскурсии, и на сбор гербариев. А хоровые занятия на лодках! Вечером над водой так далеко несется песня — душа замирает. А вечера светлые — белые ночи.
Дворец, к сожалению, не сохранился, разрушила война. А детдом Елена Борисовна считает своим родным домом. Когда пришла пора, то и уходить не хотелось. И вырастили, и “приданое” выдали — одежду, одеяло, подушку, постельное белье.
— Из детдомовских лет запомнилось вот еще что — наводнение двадцать четвертого года! На последнем уроке кто-то крикнул: “Ой, сколько воды!” Все припали к окнам. Вода быстро приближалась к решетке, тротуару по всей набережной, до панелей домов, и рекой потекла в ворота! Свет погас. С первого этажа стали выбираться повыше.
Воспитательницы ходили со свечами и лампами, успокаивали, ободряли, потом напоили чаем с кусочками хлеба и буквально загнали в постели.
Потом я узнала, что мой дядя Жан — Иван Нилович Фирсов, — спасая людей, оказался смытым за борт! Спасли товарищи. Об этом писали потом газеты.
Четверка
— С Розочкой Котович, которая стала женой легендарного Кадочникова, мы подружились в детдоме сразу. Она была так же боязлива, как я, даже больше — чуть что: “Давай — ты первая?” Я опекала ее, но дразнила “гиперболой”!
Лена и Роза всюду были вместе: в драмкружке, в хоровом, в музыкальном. В театральной студии Лилиной к ним присоединилась Наташа Замятина и Галя Боброва. Так, четверкой, и в театральный институт поступили. Вместе зубрили уроки, разыгрывали этюды. Иногда — по пути в студию. И прохожие с любопытством оглядывали четверку девиц: невысокие, крепконогие, с длинными косами, только Наташа с челкой.
— О моих косах потом сочинят:
Зачем же вдовий обиженный вид?
И вешаешь голову с серьезными косами,
Как будто шибко душа болит?
А душа-то порой еще как болела… Это ведь мама дала иглу и научила штопать, зашивать. Что ни сошью — ее вспоминаю. А шить научилась. Даже бабушка похвалила, когда я сделала первое платье, а дождаться похвалы от бабушки — надо стараться долго. Да, в большой семье без строгости нельзя. Бабушка рано овдовела, а на руках — три сына и две дочери. Но в выборе профессии не перечила: сыновья стали летчиками. Вставала бабушка рано, шепотом читала молитвы и очень сердилась, если отвлекали. Красивая, подтянутая. В доме во всем порядок. И со вздохом говорила: “Господи, мать красавица, отец красавец, а внуки — в кого такие уроды?” Разве приласкаешься к бабушке, которая считает тебя уродом?
Но вот кого я любила, так это тетю Веру. Мягкая, жалостливая, она оберегала всех, кончая кошками и собаками в доме. Когда-то в Ревеле у нас была собака Рамзай, ей говорили: “Найди Лялю!” Пес находил и приводил. “Найди Таню!” И так всех детей к обеду собирал. Рамзая обучила тетя Вера.
Еще любила я дядю Жана, младшего брата папы, Ивана Ниловича. Даже суровая бабушка звала его Жанюшкой. Дядя Жан приучал нас к смелости. Мне предложил покататься на аэроплане. И показал все: бреющий полет над самой землей, и “мертвую петлю”, и виражи. “Вот теперь ты действительно дочь летчика!” Сказал и обнял.
А Олега однажды опустил за окно, держа за ноги. Тот висел и вопил — четвертый этаж! “Неужели ты думаешь, я могу тебя уронить?” Олег этого не думал, но так и не привык к высоте, не переносил ее.
Дядя Жан работал в Ленинградском аэроклубе, который сам организовал вместе с братом Владимиром Ниловичем. Но дяди Володи не стало в тридцатом году, умер от туберкулеза. А после смерти Кирова арестовали и дядю Жана, сослали в Куйбышев вместе с женой, тетей Шурой. Нравилась мне тетя Шура — веселая черноглазая брюнетка, любила петь, бойко аккомпанируя себе на пианино. Часто сочиняла и свое, зажигательное! До сих пор пою тети Шурин вальс:
Пусть дрожит и сверкает хрусталь.
Пусть огонь закипает в крови.
Ничего нам на свете не жаль,
В эту ночь, ночь вина и любви!
Однажды на гастролях удалось к ним заехать в ночь под Новый год. Тетя Шура эффектно прошлась по клавишам, и мы с ней дуэтом спели этот вальс.
В новом году — это был 1938-й — семья Фирсовых получила известие, что Иван Нилович осужден. “Жанюша — в тюрьме?” И бабушка пошла в НКВД! Вернулась успокоенная, даже довольная — так деликатно с ней говорили. “Жанюшка работает, только засекреченный, так что, пока — без права переписки”.
Бабушка так и не узнала, что сын расстрелян.
Потом — война! Из Ленинграда я перебралась в Новосибирск, куда эвакуировали Новый TЮЗ, в котором я уже работала. Письма от Тани получала скорбные, сначала она похоронила тетю Лялю, потом бабушку, потом тетю Веру…
Предложение от Ратнера
В то, что она будет петь, Лена, верила давно. Пением бредила. В школе, на перемене, средь шума и гвалта, Роза говорила: “Спой мне на ушко? Так люблю твой голос, он как колокольчик!” И начинала вторить. Скоро дуэт Лены и Розы зазвучал на школьных утренниках; и оперные дуэты, и песни, народные и современные.
— Помню, заболела брюшным тифом. А бредила — будто меня заворачивают в одеяло, везут в театр, там гримируют, и я пою “Чио-Чио-Сан”! В антракте вижу публику — вытирает слезы…
Очень любил мое пение друг Олега Саша Ратнер. Работал в Радиевом институте. И часто приходил к нам. Его любили — веселый, остроумный, физик, а знает литературу, даже играет где-то в драмкружке. Таня аккомпанировала мне, а Саша с удовольствием слушал нас, потом шумно-восторженно благодарил, поправляя очки. Мы считали: очень похож на Пьера Безухова, но за полноту прозвали Гиппопотамусом. Потом прозвище сократилось, осталось — Тамус. Так он и сам стал себя называть, Александр Петрович Ратнер, любимый ученик академика Хлопина.
Предложение он сделал мне в начале войны, когда уже сжималось кольцо вокруг Ленинграда. Прислал записку:
“Леночка, дорогая моя! Мне необходимо повидать Вас. Институт эвакуируют в Томск, и мне грозит потерять Вас. Я ругаю себя, что до сих пор не смог набраться духу сказать, как я Вас люблю! Хотя, думаю, Вы это и так знаете. С Вами связано все мое счастье. В последнее время мне стало казаться, что и Вы в какой-то степени отвечаете на мое чувство, и я Вам сколько-то дорог. Но видимся урывками и трудно объясниться. Однако нависла разлука! Леночка, любимая моя, если Вы действительно меня любите, мы можем сейчас же пожениться, и я беру Вас с собою в Томск, а то при теперешних обстоятельствах легко потерять друг друга на всю жизнь. Девочка моя любимая — любите ли Вы меня? Жду звонка. Тамус”.
Я ответила: “Давайте это сделаем после войны”.
Институт эвакуировали, а Саша ушел на фронт добровольцем…
Позвонил через несколько лет. Приехал. Оказалось — женат. Но развелся мирно. И дальнейшие отношения у нас троих сохранились доброжелательные.
Талантливого Александра Ратнера забрал к себе Курчатов. Работали в Челябинске-40, абсолютно засекреченном. Летом — путевка в санаторий, там и виделись муж и жена, а так только переписывались.
После создания атомной бомбы Александр Петрович в числе других был удостоен Сталинской премии, получил орден Ленина, двухкомнатную квартиру на Сенной, государственную дачу и даже бесплатный проезд. Но жизнь его оказалась короткой. Облучение получил еще в Радиевом институте, где радий развешивали “голыми руками”. Подтверждение я нашла в книге “Радиевый институт имени В. Г. Хлопина”, изданной в 1972 году:
“Для Министерства здравоохранения проводилась очень сложная и кропотливая работа по развеске и расфасовке в платиновые иглы солей радия, используемого в онкологии”. Среди сотрудников был и Ратнер, в книге его имя встречается часто: начал разработку основ отечественной радиевой промышленности вместе с учителем В. Г. Хлопиным, и одним из первых профессор Ратнер скончался, не прожив и пятидесяти лет.
— Домой из больницы Сашу отпустили умирать. И прожил он всего одиннадцать дней. Он был такой слабый, что не мог поднять рук. Я брала его за руки и себя обнимала… У него — слезы. Однажды я сказала: “Тамус, миленький, когда ты выздоровеешь, окрепнешь, я буду у тебя под каблуком всегда!” Он улыбнулся: “Леночка, ты никогда не будешь ни под чьим каблуком…”
Потеряв его, я словно выключена была, жить не хотелось… Потом посвятила себя племянникам, детям Тани и Олега. И работе…
Работа, работа, работа
Новый Театр Юного Зрителя, который организовал Борис Зон в 1935 году, уйдя с группой актеров из театра А. Брянцева, просуществовал десять лет, до 1945-го. Когда вернулись из эвакуации, он уже распался. А был престижным! Считалось, в него надо ходить! Как в Театр Комедии Николая Акимова. Талант собирает талантливое: у Зона, работали Б. Чирков, Л. Любашевский, П. Кадочников, Ф. Никитин, С. Поначевный, Е. Уварова, О. Беюл.
Елена Борисовна была занята почти во всем репертуаре. В эвакуации, в Анжеро-Судженске и Новосибирске, она организовала и ансамбль гусляров-женщин, заменивших мужчин, ушедших во фронтовой агитвзвод. Концерты приносили дополнительный доход театру. Елена Борисовна и на фронт ездила в составе бригады. Между прочим, среди фронтовых бригад их бригаду Москва признала лучшей. Два месяца колесили по Волховскому фронту. Художественным руководителем был Леонид Соломонович Любашевский, о фронтовой бригаде у него есть воспоминания в книге “Рассказы о театре и кино”.
— Самое страдательное мое впечатление военных лет — из Новосибирска. Врач, частый слушатель шефов-артистов, попросил меня спеть для раненого генерала. Предупредил, что тот — без рук, без ног и слепой. Предложение показалось кощунственным. “Попробуйте, — настаивал врач. — Прошу вас”.
Я боязливо вошла в палату. Раненый лежал, до подбородка закрытый простыней. Сдерживая ком в горле, поздоровалась. “Мне сказали, вам можно спеть?.. Если не понравится, я не буду”. — “Пойте”, — тихо проговорил он. Медленно прошлась по струнам гуслей. Спела. “Спойте еще”, — попросил он.
На втором день я снова пришла, спела. “Спасибо, — сказал он очень тихо, — приходите еще, пока я жив…”
Больше петь не пришлось — на четвертый день он умер.
В сорок пятом, когда Новый ТЮЗ распался, актерам пришлось искать работу. Устроились кто куда. Елена Борисовна работала в капелле, потом в музыкальных школах — в десятилетке при консерватории двадцать семь лет, затем в музыкальной школе имени Ленина, теперь Ростроповича, тоже двадцать семь лет.
— Сколько же было у вас учеников? Пятьдесят?
— Ой… сотни.
Жизнь ее щедра на дружбу. Слишком много было потерь и тем ценнее становились сокурсники, друзья, племянники, брат, сестра. А если уж Елена Борисовна начинала с кем-то дружить, то становилась нужной друзьям, а друзья — ей.
Уроки вспоминает с удовольствием! Каждый был как бы маленьким спектаклем, где она — режиссер: готовила пианистов-аккомпаниаторов, а они должны не механически исполнять вещь, а создавать образ произведения. Аккомпаниатор — единственный помощник солиста, это одна душа, один порыв, один полет.
Елена Борисовна хранит письма учеников. Вот — от Виктории Реготун, солистки Малого оперного театра:
“Вспоминая школу, вспоминаю Вас! Слушала Ваше пение и думала — это для меня недостижимо… И вот сейчас, получив Ваше письмо, Ваши советы, мне становится легче, не чувствую себя одинокой на сцене. Приходите на мои спектакли, Елена Борисовна! Ваши добрые советы помогут! Завтра └Снегурочка”, приходите? Вы мой кумир!”
А кумиры Елены Борисовны?
— Ой, много! Один из них — Галина Уланова. Галина Сергеевна была моей богиней! Счастьем было увидеть ее живую у кого-нибудь в гостях.
Много поклонников и у Фирсовой. Через полвека после расставанья, в восемьдесят восьмом году, получила письмо из Парижа — от Ю. Н. Шемякиной, мамы знаменитого художника. Она чуть моложе Елены Борисовны, но считает ее и Льва Шостака своими учителями. Юлия Николаевна писала: “От Вашего письма так повеяло радостным воспоминанием расцвета Нового ТЮЗа! Вы — Купава, Борис Блинов — Мизгирь (мы больше помним Блинова-Фурманова из фильма └Чапаев”. — Н. П.), Настенька Тимофеева — Снегурочка. Вы — раскрасавица! Яркая, страстная, с букетом полевых цветов, счастливая своей любовью! └Снегурочка, порадуйся со мной!””
“Снегурочка” — первый спектакль зоновского ТЮЗа — зрители любили много лет. И актеры любили: “Наше чудо-поколение, — говорит Елена Борисовна. — Дорогие снегурчата!”
Семен Гейченко — Великий Человечище!
Зимой 1949 года группа из Пушкинского общества поехала в Михайловское. Там и познакомилась Елена Борисовна с хранителем Пушкинских Гор.
— Было очень плохо с едой. Хлеб привозили раз в неделю, возникала очередь. И Семен Степанович кормил всю группу, пять человек. В доме культуры холодно, отопление печное, до выхода на сцену грелись возле печки.
Но в июне решила снова поехать в Пушкинские Горы. Набрала в Ленинграде продуктов, Семена Степановича тоже намерилась порадовать: купила папирос. Поражаюсь — что сделал этот человек! “Семенушко Степанович, Великий Человечище!” — звала я его. Чувствовала себя — словно рядом с Пушкиным. Как же не чувствовать, если он в самом деле прикасался к Александру Сергеевичу! Восстанавливая Михайловское после войны, комиссия обследовала могилу Пушкина. Семен Степанович увидел — прах Пушкина сильно истлел, но нетленными остались волосы. “И я отрезал прядь волос, локончик!”
На всю жизнь я запомнила вечер, когда пела в храме Святогорского монастыря. И работники, и гости собрались там, поставили напольные свечи. Полумрак. Тишина. Первые аккорды рояля и — в небеса улетела! Акустика прекрасная. Среди слушателей была правнучка Пушкина, кинулись с объятиями, милиционер жал руки, сквозь слезы говорил: “Вот надо же… Вот надо же…”
Пушкинские Горы столько лет жили трудами Гейченко! Семен Степанович — гений! Ну, кто бы столько сделать мог!
“Дорогая, милая, чудесная, очевидная и невероятная!” — писал ей Семен Степанович, не повторяясь, между прочим, в обращениях. Почти сорок лет, пока он серьезно не заболел, шли к Елене Борисовне письма, открытки с видами пушкинских мест, приглашения на пушкинские праздники, газеты со статьями Гейченко.
— Семен Степанович очень любил птиц. Во дворе, когда я там бывала, жил у него рыжий петух. Завидев хозяина, бежал навстречу, растопырив крылья, а потом рядом шел, будто в ногу. “Я тебе чистого, самого чистого пшена принес, Педро”, — говорил Семен Степанович, доставая из кармана пригоршню.
“Добрая барыня Елена Борисовна! — написал он однажды. — Ваше восторженное письмо мы получили и нам обоим стало неудобно, и мы застеснялись и покраснели у нас носы и щеки. (Рисунок, как покраснели. — Н. П.) Спасибо, что вспоминаете наш дом! И кота Базилия. А вот Дона Педро не вспомнили! (Рисунок петуха. — Н. П.) И напрасно. Мы гордимся своим петухом. Таких, как он, на свете вряд ли сыщешь. Он наша радость и вера в жизнь и ее премудрости.
Скоро ноябрь — отпуск,
благородное безделье.
Буду ходить в гости,
Буду звать гостей на Васильевский.
Адью. Ваш С. Г.”
“Дорогая, милая, добрая, ласковая, чудесная, разумная, музыкальная, певучая, нескучная, хорошая и очень даже хорошая Елена Барбарисовна! Пишет Вам Семен Степанович, который только что восстав с одра болезни и отрезвихуся, сотворил молитву Господева и опять, как прежде, засуетился, завертелся к… и… и… закрутился! А болел я крепко! Сперва занемог, потом пришел грипп, за ним пришла моя старая симпатия Пневмония, которая притащила свою подружку Стоматитиху. Вот три недели они со мной вытворяли разное мракобесие, чего-чего только не было…”
— Это он — в январе семьдесят девятого. Господи, в прошлом веке!
— Все мы уже из прошлого века, Елена Борисовна.
— Да. Плохо вижу, уже не хожу в театры и на выставки. Озабочена одним — безденежьем. Пенсии хватает только на оплату квартиры и скромную еду. Одеждой довольствуюсь прежней. Нет, помогают ученики! Один — из Германии, другая — здесь, приедет с мужем, тот технические неисправности устранит, третья — ванну почистит, полы помоет. Верной собеседницей — пусть и по телефону — была Розочка Кадочникова. Только в декабре 2001 года похоронили ее. Полвека радовалась я их счастью — фильмам, где снимался Павел Петрович, фильмам, которые он сам начал снимать. Защищала его от поклепов, была рядом, когда случилась беда — погиб единственный сын Розы, Петя. После него умер совсем скоро и старший сын Павла Петровича, Костя. А после смерти Розочки совсем затосковала… Но бывшие тюзяне все равно собираются: └Пятое мая — дата святая!””
Как мало, как мало уже нас осталось!
Печальные мысли приходят невольно,
И сердцу от этого грустно и больно.
Безжалостно время — и губит, и старит!
Не эта ли встреча последнею станет?
Но дружба — она никогда не стареет,
И силу дает, и надеждою греет.
Так выпьем же, девочки, это вино,
За то, что встречаться пока нам дано!
Эти стихи я услышала еще в мае 2001-го. За столом сидели четверкой: Елена Борисовна, Розалия Ивановна, Галина Александровна. Наташи Замятиной уже не было, четвертой была я. По-прежнему пели любимые песни, по-прежнему “гремел” рояль: у Елены Борисовны — двадцать четыре сочинения, вальсы, мазурки, полечки. У Елены Олеговны, племянницы, чья фотография стоит на крышке, в Англии совсем другая музыка. Новые времена — новые песни. Лишь бы “не ходить никуда без сердца своего”.