Опубликовано в журнале Нева, номер 8, 2004
ЖЕЛАНИЕ
петр Иванович проснулся однажды ночью, разбуженный страстным желанием славы. Вернее, проснулся он от какого-то внутреннего толчка, от которого забилось сердце и разом вспотели ладони. Сначала Петр Иванович очень испугался за сердце и внимательно прислушался к нему. Сердце билось громко, но не больно. Тогда Петр Иванович зажег ночничок и посмотрел на ладони. Они были, как всегда — бледные, полные и в маленьких рыжих веснушках, — только чуть мокрые.
Петр Иванович решил обтереть ладони и как человек аккуратный отправился на кухню за полотенцем, а заодно и корвалольчику тяпнуть — просто так, на всякий случай, для профилактики. Вот на кухне, когда он осторожно отсчитывал каплю за каплей, по капле на каждый год жизни, на счет сорок девять, он вдруг понял, что хочет прославиться.
Желание Петра Ивановича очень удивило. Желаний у него обычно было немного, да и те самые обычные — поесть, поспать, футбол посмотреть… А тут вдруг — слава!. Стучит прямо в груди — хо-чу, хо-чу, хо-чу. Петр Иванович даже оглянулся — не разбудил ли он своих этим стуком. В доме было тихо, но Петр Иванович на всякий случай прикрыл дверь на кухню, такая была у него строгая жена.
Потом он сел, выпил корвалол, закурил сигаретку и принялся разбираться в себе.
Дело это было абсолютно новое, но справился он с ним успешно, потому что знал: главное во всяком деле — это система. Он всю жизнь работал инженером-системотехником, был аккуратен, точен и потому во всякое время достаточно востребован. Он любил возиться с чертежами, читал их любовно и с интересом, как другие читают книги. Он любил рассматривать и чертить разные по толщине линии, любил вникать в их хитросплетения и понимать их недоступный профанам лаконичный, стройный язык.
Поэтому он провел влажной ладонью по столу, обтер, наконец, ладони, а заодно и стол полотенцем, взял чистый лист бумаги, острый, любовно отточенный карандаш и крупно написал в центре листа: СЛАВА. Потом аккуратным, привычным движением заключил слово в ровный квадрат, прислушался к себе — и написал еще одно слово: ДЕНЬГИ. Еще немного подумал и заключил оба слова в один большой квадрат, да не просто заключил, а еще стрелочками соединил. Одна стрелочка от слова СЛАВА к слову ДЕНЬГИ, а другая — от слова ДЕНЬГИ к слову СЛАВА.
Посмотрел, полюбовался — получилось красиво, а главное, вроде бы точно. Будет слава — будут и деньги. Будут деньги — будет и слава.
Дальше дело пошло еще бойчее.
Петр Иванович взял с подоконника пару номеров “Коммерсанта”, который он, с разрешения секретарши директора, регулярно забирал вечером из приемной, и быстро перелистывая страницы, стал записывать в столбик, о ком чаще всего писали. Понятно ведь, что в такой газете пишут о тех, у кого есть слава, и о тех, у кого есть деньги.
Столбик у Петра Ивановича получился не такой уж длинный.
Олигархи
Банкиры
Политики
Спортсмены
Актеры
Художники
Звезды эстрады
Писатели
Петр Иванович закурил еще одну сигаретку и стал внимательно изучать свой список, раздумывая, кем же он из этого списка может стать. Результаты раздумий Петра Ивановича просто обескуражили. Он быстро сообразил, что ни олигархом, ни бизнесменом, ни банкиром он стать не может — связей нет.
Звезды эстрады, художники, актеры с режиссерами — тоже отказать. Его даже в школьный драмкружок когда-то не приняли. Нету у него таких талантов.
Со спортом Петр Иванович всегда был не в ладах, это даже и со стороны всякому было видно, если кому-то было интересно посмотреть на Петра Ивановича.
Политика… Тут Петр Иванович задумался. Сюда, вполне вероятно, можно как-нибудь влезть: начать со своего ЖЭКа, или как там оно теперь называется — местное самоуправление. Соседи всегда уважали Петра Ивановича, он, считай, всему дому технику ремонтирует — и соседям хорошо, и приработок в семью. Но в “Коммерсанте” писали только о депутатах Государственной думы, а Петр Иванович понимал, что путь туда — ну очень долгий. А душа Петра Ивановича требовала славы прямо сейчас. Практически немедленно.
Петр Иванович вычеркнул слово “политики” и с огорчением посмотрел на свой красивый план, который разваливался прямо на глазах. Сердце по-прежнему стучало громко, и Петр Иванович понял, что ему придется быть писателем.
Эта новость его поначалу очень огорчила. Писать Петр Иванович никогда не любил и не умел, не то что школьные сочинения, но и простые письма и даже служебные записки давались ему с трудом.
— Придется понять, как это делается, — тяжело вздохнув, решил Петр Иванович.
В это время зазвенел будильник, и Петр Иванович быстро, но аккуратно сложил свой план и спрятал под клеенку. Не хотел Петр Иванович делиться с женой своим планом, и даже, как ему вдруг показалось, не хотелось ему делиться с ней и славой. Заспанная жена как-то вскользь спросила Петра Ивановича, чего это он так накурил и так рано встал — и Петр Иванович окончательно понял, что славой с этой женой делиться он не будет.
— Другую найду, помоложе и получше. А то и так буду, безо всякой женитьбы. Говорят, так оно и приятней.
Мысли эти для Петра Ивановича были новыми и приятными, никогда прежде не приходили они ему в голову. И Петр Иванович заранее радовался своей славе и той новой жизни, которая была уже совсем рядом. Жене же он тихо буркнул в ответ, что сердце чуть поджимает, и сразу же отрапортовал, что корвалол выпил, на работу не пойдет, а врача сам вызовет — лишь бы она ни о чем не спрашивала, только бы не слышать ее надоевший вдруг и навсегда голос.
Он действительно вызвал врача и легко получил больничный, честно рассказав о сердцебиении, влажных ладонях и бессонной ночи.
Когда участковая ушла, Петр Иванович сгреб со скудных книжных полок все содержимое, достал свой великий план и начал решать, что же он будет писать.
По всему выходило, что писать надо детективы, но ничего такого, слава богу, в жизни Петра Ивановича не случалось, только однажды из заднего кармана брюк на вещевом рынке кошелек вытащили, а в милиции у него даже заявление не приняли, так что опыта в следственных делах у него и не было.
Фантастика всякая нынче была в почете, или, как теперь говорят, фэнтэзи. Но с этой самой “фэнтэзи” у Петра Ивановича тоже всегда нелады были, когда-то по молодости его жена сильно этим попрекала. Так что осталось Петру Ивановичу писать жизненные рассказы или роман. Тут Петр Иванович не сомневался — писать надо роман, где-то он читал, что писателям, особенно поначалу, платят за объем. Тему романа Петр Иванович нашел сразу, опять же, “Коммерсант” помог, очень полезная газета.
Услужливая память подсказала Петру Ивановичу, что в своих ночных метаниях видел он что-то про писателей и про деньги. Переворошил снова газеты, и точно, нашел объявление о конкурсе на лучший роман о современной жизни с первой премией в 5000 долларов.
Петр Иванович аж задохнулся от предчувствия удачи — как все ладно сошлось. И он решил стать писателем, и конкурс только объявили, всего пару дней назад, и премия такая, что для начала сойдет.
Сначала Петр Иванович прикинул объем будущей работы, чтобы знать, сколько за день страниц писать надо, чтобы к сроку конкурса успеть. Вот уж что-что, а расчеты Петр Иванович делать умел. Взял первый попавшийся роман, подсчитал, сколько букв на странице и сколько страниц в романе. Потом взял другой роман, и снова посчитал, потом — третий. Вывел среднее арифметическое. Получилось, что надо написать 380 страниц, примерно по 1500 букв на странице. До конкурса оставалось три месяца, стало быть, у Петра Ивановича было примерно 90 дней.
Ну, пять дней на правку уйдет, да еще пять дней — на распечатку, отсылку, чтобы с гарантией пришел роман, вовремя. 380 страниц он поделил на 80, и получилось, что писать Петр Иванович должен по 4,7 страницы в день. Тут Петр Иванович расслабился и даже пообедать решил. Компьютером он владел неплохо, печатал быстро, так что, даже если и думать придется, он со своим планом легко справится
После обеда, сытый и уверенный в себе, Петр Иванович сел за работу.
С героем своего романа о современной жизни он определился быстро — чего уж там. Как их когда-то учили в школе: роман о типичном представителе своего времени? Так вот: он, Петр Иванович — типичный, куда уж типичней. Закончил институт, женился, сын родился, в школу кое-как ходил. Потом перестройка началась — Петр Иванович потерял работу, потом нашел работу. Жена как была учительницей, так и осталась — куда с ее профессией денешься? Сын вырос, в институте учится, комнату с подругой снимает, подрабатывает, как и Петр Иванович, — вот она, жизнь. Так вот просто Петр Иванович про нее и напишет. И всем будет интересно, потому что все так живут. Кроме тех, из списка Петра Ивановича. Но они, олигархи и прочая шушера, Петра Ивановича больше не волновали. У него был свой путь, и он знал, куда идти.
До прихода жены Петр Иванович успел написать даже больше, чем запланировал, — целых 10 страниц. Но как только услышал звук открывающейся двери, быстро выключил компьютер, прилег и глаза закрыл. Дремать и мечтать о славе. Так и проспал до утра.
Утром, после ухода жены, Петр Иванович решил сначала перечитать написанное. Он сварил себе чашечку кофе и не без трепета достал из стола плоды вчерашних трудов. Вчера он как раз успел написать, где родился, кто были родители, кем работали, в какую школу ходил.
Все было по правде, все было написано правильно — и все-таки что-то было не так.
Петр Иванович прочел написанное еще раз, потом еще.
— Где-то я это уже читал, — подумал Петр Иванович, напрягся — и вспомнил! Он читал это в своей автобиографии, как раз недавно что-то его просил уточнить кадровик. Там, конечно, было написано покороче, страницы полторы, здесь побольше и поподробнее, но уж как-то очень похоже.
Петр Иванович почувствовал неладное, какой-то подвох, помеху, которая стояла между ним, его пятью тысячами долларов и его славой. Это была проблема, смысла которой он не понимал, но зато он точно знал, что неразрешимых проблем не бывает, главное — найти системный подход к решению проблемы.
Новый план Петра Ивановича был прост и лаконичен:
1. Продлить больничный.
2. Купить справочники и пособия для начинающих писателей.
Исполнять свой план Петр Иванович отправился немедленно — он поехал в самый большой книжный магазин, который так и назывался: Дом книги. Оделся Петр Иванович, несмотря на морозное утро, полегче, а на улице даже шарф с шеи стянул и в карман засунул в надежде, что по дороге туда-обратно он и простудится заодно, не сильно, а так, дней на семь. Больше он на теорию, в соответствии со своими первоначальными расчетами, потратить никак не мог.
В Доме книги Петра Ивановича постигло страшное разочарование. Любезная продавщица сказала, что никогда подобные справочники ей не попадались, она даже не слышала об их существовании. И посоветовала Петру Ивановичу обратиться в Публичную библиотеку.
В Публичную библиотеку Петра Ивановича вообще не пустили, то есть в саму библиотеку впустили, а дальше — ни-ни. Велели привезти диплом, паспорт и две фотографии.
Петр Иванович попробовал немножко покричать о том, что библиотека называется Публичной, и потому должна для всякой желающей публики работать, но ему охранник дал по этому поводу такие популярные объяснения, что Петр Иванович быстренько поехал домой за дипломом и паспортом. Фотографии Петр Иванович тоже сделал быстро и недорого — прямо в метро, в специальном автомате. Фотографии вышли так себе, и Петр Иванович, украдкой рассматривая их в тряском и душном вагоне, твердо решил, что, когда роман будут печатать, он уж денег не пожалеет, сфотографируется в хорошем ателье. Мысли эти немного утешили Петра Ивановича, и он даже принялся размышлять, не следует ли ему начать отращивать бороду, потому как вроде и у Толстого и у Достоевского бороды были, а, пока он роман пишет, борода как раз отрастет.
Потом он вспомнил, что у Пушкина бороды не было, а были бакенбарды, но Петр Иванович не очень представлял себе, как надо бриться, чтобы бакенбарды на лице оставались. Больше никаких писателей в лицо Петр Иванович не помнил, и вопрос с бородой решил пока отложить.
В Публичной библиотеке Петра Ивановича долго посылали порыться в разных каталогах, потом отправили к специальной пыльной старушке-библиографу, которая долго и внимательно слушала Петра Ивановича и наконец сказала, что так сразу помочь ему не может, но пусть он оставит запрос и она подумает, поговорит с коллегами — может, что-нибудь и найдется, особенно если на английском языке, поскольку, например, американцы любят писать всякие руководства для начинающих.
Петр Иванович старушке сообщил, что английский он вовсе не знает, да и времени на ожидание совсем нет, очень срочно ему пособие нужно.
— Да что же вы так нервничаете? — удивилась старушка. — Вам зачем это надо? Вы объясните свою цель, может быть, мы вам подберем что-нибудь, не впрямую отвечающее вашим требованиям, но то, что вам поможет: какие-то литературоведческие труды, критические обзоры прозы…
Поскольку Петр Иванович меньше всего собирался делиться с кем-нибудь планами по получению пяти тысяч долларов, он просто спросил, как же тогда учатся начинающие писатели, если в такой большой и уважаемой библиотеке нету для них никаких пособий.
Ответ старушки и обескуражил Петра Ивановича, и вдохновил. Она сообщила ему, что, в принципе, в Москве есть Литературный институт, но большинство писателей вообще нигде не учатся, а следуют “зову своей души и прихотям таланта”. Учиться в Литературном институте Петру Ивановичу было, понятное дело, до конкурса некогда, а после конкурса — уже и не нужно будет.
Но фраза эта так потрясла Петра Ивановича, что он, выйдя из библиотеки, записал ее на пачке сигарет, потому что решил, что такая красивая фраза обязательно пригодится в его романе.
Записав же фразу, Петр Иванович закурил и еще раз внимательно ее прочел.
С зовом души у него, как известно, было все в порядке. Душа не просто звала — она кричала. А вот по поводу таланта Петр Иванович задумался. Он не знал, где в человеке находится талант и как его можно почувствовать или обнаружить.
Зато Петр Иванович понял, что именно в вопросе таланта и содержится вся закавыка, что талант ему необходим и он должен его найти.
Поскольку Петр Иванович не знал, как обнаружить талант внутри себя, он решил обнаружить его в других, проанализировать и понять, что это такое, как он устроен и из чего состоит. Как инженер-системотехник, Петр Иванович твердо знал, что, если понять устройство системы, ее всегда можно воспроизвести.
Найдя, наконец, правильное решение, Петр Иванович посмотрел на часы и обнаружил, что до закрытия Дома книги оставалось совсем немного времени. Поскольку он уже потерял зря практически целый день из 85 отведенных на написание романа, он буквально бегом побежал в магазин и там потребовал, чтобы ему срочно продали десять самых знаменитых романов из всех, какие есть.
На вопрос изумленной продавщицы, каких авторов он предпочитает, российских или зарубежных, и в какой стилистике должна быть выдержана проза, Петр Иванович ответил раздраженно, что романы должны быть жизненные, и на русском, а не на зарубежном языке.
Выглядел Петр Иванович неважно, но на пьяного похож не был, поэтому продавщица быстро покидала в его корзинку все, что лежало на полках с надписью “бестселлер”, и отправила к кассе.
Сумма, которую назвали Петру Ивановичу, была такой огромной, что он сначала растерялся. Никогда в жизни Петр Иванович не тратил таких денег без разрешения жены. Но потом он вспомнил, что после выхода романа с женой он все равно жить не будет, а полторы тысячи рублей — это всего одна сотая его будущей премии. Петр Иванович не только успокоился, но даже и порадовался. Он вдруг сообразил, что, мечтая о премии, он как-то не учел гонорары от продажи своего романа. А, если судить по цене книг, гонорары эти будут не маленькие. Однако, пока жена еще ждала его дома, он в метро тщательно замазал на каждой книжке цену, в надежде, что подлинную цену покупки жена не узнает, а если покричит — то пусть, все равно всего три месяца терпеть осталось.
Но когда в одиннадцатом часу Петр Иванович добрался до дому, то скандал вышел совсем по другому поводу, да и тот короткий. Жена начала на крике спрашивать, где это он, Петр Иванович шлялся с больным сердцем и не позвонивши, а потом вдруг замолчала, подошла к нему и осторожно коснулась лба.
Мечта Петра Ивановича сбылась — у него был жар.
Утром Петр Иванович привычно дождался участкового врача, которая продлила его больничный и посоветовала как следует вылежаться, потому как в городе начинается грипп и сердце Петра Ивановича, может быть, среагировало на инфекцию. Петр Иванович пообещал поостеречься и как следует отлежаться, поскольку это как раз входило в его планы.
А потом Петр Иванович принялся читать.
Читал Петр Иванович быстро, а болел долго. Он послушно ходил сдавать кровь, сделал флюорографию, еще какие-то положенные анализы, принял несколько сеансов УВЧ — и читал, читал, читал.
Время от времени Петр Иванович брал написанные им 10 страниц и в очередной раз пытался понять, почему же у них, у писателей, получаются книжки, а у него нет. Вроде бы они описывали все то же самое. Их герои тоже учились, женились, хоронили родителей, но у них, у писателей, книжки получались, а у Петра Ивановича — нет.
Он честно пытался анализировать прочитанное. Он составлял план каждого романа, считал количество героев и стрелочками обозначал их взаимоотношения. Для своего будущего романа он тоже написал план, подробно перечислив в нем основные события своей жизни. Потом он соединил себя, родителей и жену стрелочками, потом соединил стрелочками себя и тещу, потом стер эту стрелочку, потом снова нарисовал. Потом он написал список своих друзей и около каждой фамилии аккуратно записал, что хорошего они для него сделали. Потом он написал список своих врагов — их было мало, на самом деле только один сосед по даче, который уже лет десять доказывал Петру Ивановичу, что его банька на полметра захватывает соседский участок. Тогда Петр Иванович записал несколько друзей во враги и мучительно принялся придумывать их недружеские поступки: этот не вернул деньги, этот напился на дне рождения и разбил любимую вазу жены, а тот не позвал на отличную рыбалку.
Наконец Петр Иванович вставил дружеские и недружеские поступки своих знакомых в перечень основных событий своей жизни и остался доволен своим планом, который теперь стал еще длинней и подробней. Единственное, что теперь смущало Петра Ивановича: он не знал, как закончить свои роман.
Во многих романах, изученных Петром Ивановичем, герой в конце умирал. Но Петр Иванович был человек суеверный и, кроме того, слышал, что мысли материализуются.
И то сказать, ведь Петр Иванович собирался материализовать свою мечту о пяти тысячах долларов за роман и был уверен, что так и будет. А вдруг он напишет, что он умрет — и умрет, а вся слава и деньги достанутся жене?! Этого Петр Иванович допустить не мог, а потому решил, что он к концу романа останется в живых. А чем его закончить, придумает, когда напишет роман.
Другое дело, что Петр Иванович потратил на изучение литературы почти три недели, а сам начал стремительно выздоравливать. Да и с работы уже пару раз звонили — вроде самочувствием интересовались, а вроде и намекали: пора, мол, хватит филонить. Да и сам Петр Иванович понимал, что по нынешним временам со всякими болезными не больно церемонятся. Ни профкома теперь, ни КЗОТа нет. Уволят и другого найдут, а потом что — по судам ходить?
В какую-то минуту Петр Иванович даже и сам подумал уволиться. Но по условиям конкурса подведение итогов планировалось через два месяца после окончания срока приема работ. Так что Петр Иванович понимал, что премию он получит не раньше, чем через полгода, а эти полгода надо было на что-то жить. Сам бы он как-нибудь перетерпел, перекантовался, но как объяснить жене, что денег больше не будет? Тогда разводиться надо прямо сейчас, но как ей сейчас об этом сказать? Вроде жили-жили, и не ругались особо, и в гости вместе ходили, и к ним гости ходили — не придерешься. Вот когда у него начнется другая жизнь, тогда Петр Иванович все ей скажет: и про то, что она в него никогда не верила, не уважала, в грош не ставила, только и корила тем, что всякие другие люди лучше живут, а если и не корила, так думала.
В общем, разводиться Петр Иванович решил пока повременить и с работы пока не уходить. С романом придется, конечно, поднапрячься. Писать страниц по семь, а то и по десять за день. Ничего, на работе вечерком можно подольше посидеть, в субботу и воскресенье можно дома поработать, а жене скажет, что фирма большой и срочный заказ получила. Жена, конечно, спросит, будут ли ему за это доплачивать, или, может быть, премию дадут? Придется сказать, что дадут, а иначе начнет выступать, говорить, что ему, Петру Ивановичу, больше всех надо, что он вечно за других старается, а проку с этого никакого. А скажешь про премию, она же начнет всякие планы строить, размечтается, шубу, например, новую захочет. Ее-то шубе цигейковой уже сколько лет, и не вспомнить, еще при советской власти покупали. Да, крепкие вещи тогда делали, раз она эту шубу все еще носит. А как они два года на эту шубу деньги собирали — даже вспомнить страшно. А потом еще и с переплатой, через знакомых доставали…
Нет, нынешние времена все же лучше: всякие шубы и дубленки разные на каждом углу висят — только плати. А что ж они ей так и не купили новую шубу, вон на том хотя бы рынке, где у Петра Ивановича кошелек вытащили? Уж, наверное, и не так дорого эти шубы стоят, если их у каждого метро продают, не олигархи же их у метро покупают. А Петр Иванович зарплату нормальную получает, стабильно, каждый месяц. Деньги, правда, все уходят, и вроде бы всегда на дело — то на даче что-то надо, то сыну подбросить, то на телевизор новый собирали, то куртку Петру Ивановичу теплую купили. А что ж на шубу-то не собирали? Что же это она молчит и не пожалуется?
Он бы, Петр Иванович, про эту ее шубу-то и не вспомнил, да вот она как раз днями пришла, и что-то там, возясь на кухне, через плечо про эту шубу сказала. Что заходила в ателье узнать, сколько стоит подреставрировать шубу — кожей карманы, полочку и рукава обшить. Оказалось — дорого.
Сколько это “дорого”, Петр Иванович не мог вспомнить, никогда он такими вопросами не интересовался, деньги всегда жене отдавал, себе оставлял так, на жизнь, на сигареты, а она сама решала, на что откладывать, на что тратить. Вещи говорила разумные, Петру Ивановичу и в голову не приходило спорить.
Да, плохо получается как-то, несправедливо. У Петра Ивановича впереди новая жизнь, а у жены, что ж, так и останется старая шуба?
— Ничего, — утешил себя Петр Иванович, — с премии, так и быть, куплю ей новую, да получше. Не обеднею.
И так обрадовался Петр Иванович своему справедливому решению, что вдруг сразу понял, как закончится его роман.
Четкие, как на экране телевизора, картинки, замелькали в голове Петра Ивановича. Вот он стоит на сцене прекрасного зала, полного роскошно одетых людей, и прекрасная, сияющая дева вручает ему конверт с долгожданной премией. Зал встает и бурными аплодисментами провожает Петра Ивановича за кулисы, где уже ждут его журналисты, телеведущие и издатели. Они поднимают бокалы за успехи Петра Ивановича и за его роман. На улице Петра Ивановича ждет роскошный лимузин, который должен отвезти Петра Ивановича в аэропорт, потому что ему надо будет лететь куда-то далеко, по каким-то очень важным делам, которые сейчас Петр Иванович еще не мог придумать.
По дороге в аэропорт он заезжает домой и оставляет для жены на столе деньги на шубу, прощальное письмо и ключи от постылой квартиры и всей своей прежней никчемной жизни.
Мысль о “ключах от прежней жизни” невыразимо понравилась Петру Ивановичу. Он почувствовал такой прилив энергии, возбуждения и нетерпения, что сразу понял — это и есть вдохновение! Откуда, из каких глубин памяти, или давно виденных фильмов, или читанных где-то интервью извлек мозг Петра Ивановича это, прежде чужое, никогда им не произносимое слово, он сам не знал. Но зато он понял, что вот оно, то самое чувство, которого ему не хватало все это время, и вот почему у него никак не получался роман. Он понял, что сейчас же должен сесть и написать финал своего романа, это прощальное письмо, в котором он именно сейчас сумеет выразить и сожаления о прежней жизни, и надежды на жизнь другую.
Ничего, пусть сначала будет финал. Прекрасный финал. Все остальное пойдет само. Петр Иванович схватил лист бумаги и начал писать.
Нина!
Я ухожу от тебя. Вот деньги на шубу и ключи от квартиры.
Прости меня за все.
Твой Петр.
Петр Иванович поставил точку, посмотрел на скудные строчки, написанные трясущейся от волнения рукой, и заплакал.
Вдруг и сразу он понял, что никогда не сможет написать роман. Не сможет. Не получится у него. Не умеет.
И никогда он не сможет уйти от Нины.
Не сможет.
Не получится.
Не умеет.
Как она будет жить без него?
На что?
Сын пока еще только-только себя содержать научился, а если женится и внуки пойдут? Что она будет делать одна, в этой квартире со старыми, выцветшими обоями, которые он так и не собрался переклеить, и вечно текущим бачком в туалете, который он так и не собрался починить?
Петр Иванович собрал все свои расчеты, план романа, первые десять страниц и письмо. Он аккуратно изорвал все бумажки в мелкие клочки и затолкал поглубже в мусорное ведро.
Нет. Он не пошел сразу чинить бачок в туалете и не отправился в магазин за обоями. Все равно жена будет решать, какие обои лучше.
А вот на шубу надо заработать.
Это он уж как-нибудь сумеет.
Для начала надо узнать, сколько нынче шубы стоят, какие-нибудь не очень дорогие. Потом надо к директору на прием записаться и попробовать о прибавке поговорить, или дополнительную работу взять, у себя или на стороне. А может, и вовсе новую работу начать искать. Главное в любом деле — система.
И Петр Иванович начал писать новый план.
ОСТОРОЖНО, ДВЕРИ ЗАКРЫВАЮТСЯ
— Осторожно, двери закрываются.
Ага! Успел! Еле-еле.
Народу полно, портфель тяжеленный, мешок с формой зацепился за чью-то сумку, мороженое чуть не уронил, а тут еще эта тетка, вся из себя расфуфыренная, с тортом и цветами своими лезет и орет:
— Осторожно, товарищи! У меня цветы! Там, в середине, двигайтесь, двигайтесь! Не пройти же!
Ну, не пройти тебе — и не надо. Проход весь загородила! Двери же закрываются! Боднул тетку головой, попал прямо пониже спины, тетка дернулась, качнулась вперед, и я, наконец, протиснулся и застрял вместе с портфелем, мешком и мороженым у нее под мышкой. Поехали.
Сейчас надо как-то вывернуться из-под этой тетки, а то задавит совсем. И пальто у нее какое-то мохнатое, кусачее, нафталином и мокрой собакой пахнет. Все лицо от этого пальто чешется. Теснотища такая, даже лицо не отвернуть.
— Тетенька! Дайте, я пройду!
Не слышит. Еще бы, толстая такая, ее ничем не прошибешь.
— Тетенька! Пройти дайте, а?
— Куда тебе пройти? Куда? Да он еще и с мороженым! Ах ты, поганец. Ты ж меня своим мороженым всю извозил!
— Ничего я вам не извозил!
— Не извозил, так сейчас извозишь. Кто тебе разрешил с мороженым в метро? Товарищи! Чей этот мальчик с мороженым? Ах, ты один. И куда твои родители смотрят? Вот так вот они шляются без присмотра, а потом хулиганье вырастает, по городу вечером страшно пройти. На прошлой неделе у нас на работе у одной сотрудницы двое таких малолеток сумочку в парадной выдернули из рук. И она, главное, видит, как они по улице бегут, кричит, чтоб задержали, ну хоть бы кто-нибудь оглянулся! Мужчин сколько по улице шло — никто не помог. Что за народ пошел, мужиков вообще нет. Ну, что вот вы, мужчина, глаза прячете? Да, да, газету он читает! Я вам, мужчина, говорю, к вам обращаюсь. Вы глаза-то поднимите, видите, что написано? Места для пассажиров с детьми и инвалидов. Ну, мне вы место не уступаете, ладно. Я, слава богу, еще не инвалид, так вот встаньте и уступите место мальчику. Видите, ребенок из школы один едет, родители весь день на работе, а бабушка с дедушкой есть у тебя, мальчик? Умерли? Бедненький, ну давай, пролезай, сейчас тебе дядя место уступит. Садись. Молодец. Самостоятельный такой, один и в школу, и из школы. И не обедал еще небось, а мороженое лопаешь. Куда только твои родители смотрят?
Елки-палки. Вышла наконец. А здорово получилось, молодец тетка. Сижу на самом любимом месте, с краю, у дверей, щекой к холодному поручню прижался и мороженое можно спокойно доесть. Здорово. Люди входят, выходят, толкаются, ругаются, а я — прямо как король. Интересно, короли ездят в метро? Раньше, понятное дело, короли в каретах ездили, про это во всех сказках пишут. А теперь как они ездят, карет ведь больше нету, а короли в разных капиталистических странах еще есть. А почему теперь не пишут сказки про теперешних королей, чтобы знать, как они теперь живут? Если в мантии и в короне все равно ходят, то, конечно, в метро в мантии не получится. Мантия зацепится — вот смеху будет! Наверное, для королей теперь какие-нибудь специальные кареты делают, которые сами ездят, как машина. Да, если бы я был королем, я бы в метро не ездил, это точно. Или бы повелел сделать себе отдельное метро, королевское, чтоб только я один в нем ездил, ну, можно еще друзей катать. Хорошо, конечно, что мы все при социализме живем, все у нас по справедливости, но жалко, что у нас из-за этого нельзя стать королем и ездить на своем метро. Но можно стать машинистом. Он один в целой кабине катается. И никаких толстых теток. Хорошая работа, едешь все прямо и прямо, никто тебя не дергает, не лезет… Вот это да! Я же приехал, моя станция. Еле успел выскочить, а он уже объявляет:
— Осторожно, двери закрываются!
— Осторожно, двери закрываются!
— Черт побери, как я успел! А то бы через весь город пешком тащиться.
Черт! Ну почему эта Люська так далеко живет! Или почему я так далеко живу от Люськи? Хорошая она девчонка, только далеко живет. Пока погуляем, пока проводишь ее — через раз на метро не успеваю. А на стипендию на такси не поедешь. Да, хреново. С деньгами хреново. Когда в институт поступал, думал — богачом буду. Не фига себе: тридцать рублей каждый месяц, а в школе когда учился, только пятнадцать копеек в день на завтрак мать давала. А мороженое сколько стоит? Самое дешевое — семь копеек. А в кино сходить, а в тире пострелять? Когда первую стипендию дали, мы по три рубля на групповую пьянку скинулись, и я еще на тачке за полтора рубля домой приехал, а у меня еще двадцать шесть рублей и пятьдесят копеек осталось. И только подумал, что вот она, нормальная жизнь началась, как мать дома такое устроила… И зачем я пил, и почему я не позвонил, и как она всю ночь у телефона просидела, по моргам–больницам звонила, и где это видано, чтобы по три рубля на пьянки-гулянки отдавать да на такси разъезжать, когда в доме лишней копейки нет, и сама она давно забыла, как в это самое такси садятся, и с самой свадьбы на такси не ездила, нет, еще из роддома твой отец, мерзавец, который бросил ее с годовалым ребенком на руках, на такси ее со своими дружками, такими же мерзавцами, домой привез, а в доме полный бардак, это они на радостях ножки сына обмывали, а она, дура такая, растила меня одна, жилы тянула, надеялась, что сын вырастет, опорой будет, а он весь в отца, уже нализался, решил, что взрослый стал, что может деньгами распоряжаться, как хочет, а сам живет на всем готовом: ни рубашку постирать, ни брюки себе отпарить не может, за хлебом выйти не допросишься его, и она на эту стипендию рассчитывала мне, же, дураку, на пальто зимнее надо откладывать, все-таки взрослый уже парень, и ей хочется, чтобы сын поприличней выглядел, а то ведь что люди скажут, и ни одна нормальная девушка с таким обормотом по улице пройти не захочет, а после вот таких пьянок-гулянок какую-нибудь дрянь еще и в дом приведет, и они тут вдвоем начнут свои порядки устанавливать, вот как у ее сотрудницы на работе сын привел в дом иногородную, из общежития, без прописки, но зато уже с пузом, и теперь они втроем на родительской шее висят, все по пьянкам–гулянкам болтаются, а внука родителям на руки кинули, потому что им, видите ли, учиться надо. Она, наверное, еще что-то говорила, но я, кажется, уснул.
Да ладно, что с матери возьмешь. Беспокоится, это понятно, но я же не дурак. Жениться не собираюсь, а Люська тоже не дура, как-то там следит, осторожничает. Ну, это ее, женские дела, я не вдаюсь, я ее с первого раза предупредил, и никаких обещаний не давал, хоть она и хорошая девчонка, без претензий особых. Да и что я могу. Ну, сводил ее пару раз в кино, мороженое купил, даже с цветами пару раз, как дурак, у метро торчал. Она тоже должна понимать, что я не король, не принц из сказки, а бедный студент. Можно было бы, конечно, по ночам где-нибудь подрабатывать, а жить тогда когда? Сейчас по ночам самая веселая жизнь и начинается. Эх, если бы еще метро по ночам ходило. Ладно, потом, глядишь, начну нормально зарабатывать, может, машину куплю, буду Люську на машине возить. А может, и не Люську. Что сейчас загадывать.
Вот, размечтался, чуть станцию свою не проехал, еле успел выскочить. Нет, черт побери, клянусь, что буду на своей тачке ездить. А то только и слышишь:
— Осторожно, двери закрываются.
— Двери закрываются, двери закрываются. А где же двери, которые открываются?
Стояли звери около двери. Хороший роман, люблю Стругацких. Стояли звери около двери. В них стреляли, они умирали. Ну, не умерли мы еще, положим, но попали они в меня, попали. Достали. Не ждал. Такого не ждал. Вроде бы со всеми обо всем договорился, все ходы-выходы просчитал наперед. Вот сволочи, а? Кто же это постарался? Кому это выгодно? Я же приказ своими глазами видел, я же сам под этот приказ характеристику свою наваял. Репутация безупречная. Женат, дети есть, нет, нет, не привлекался, родственников за границей не имею. Да, это точно. Все мои родственнички здесь. Были бы родственники за границей, хрен бы я в этой стране дерьмовой болтался, должность бы эта на хрен была не нужна. Да, дурак я был, дурак. По сторонам надо было повнимательней смотреть, по ночам не таскаться, а если уж таскаться, так с толком. Наплевать надо было на эту Люську, когда она залетела, так нет, мать тут со своей песней о мужском благородстве. А надо было на еврейке жениться, на жидовочке какой-нибудь носатенькой. Уехал бы давно с ней в Израиль этот поганый, а оттуда, говорят, как-то через Вену народ в Америку перебирается. А там, в Америке, на хрен бы послал эту жидовочку, женился бы на американке, и все дела. Я мужик нормальный, все бабы так говорят, уж подцепил бы там какую-нибудь миллионершу. Ну, не миллионершу. Все равно кого, лишь бы не наша дура была. Хотя, говорят, все бабы одинаковые, но я думаю, наши дурее всех. Вот их у меня трое, святое семейство, мать, жена и дочь. Друг друга поедом едят, но я у них главный козел отпущения. И то не так, и это не так, задолбали меня своими разговорами вечными о деньгах, о коврах, о кооперативах. Тут стоим на очереди, там стоим на очереди, еще на машину на очередь встали — надоело им, видите ли, на метро таскаться. А мне не надоело? Хорошо, очереди длинные, пока одна подойдет, в долги повлезаешь, расплатишься, и снова начинай копить. Копим, копим, откладываем, откладываем, а из долгов не вылезаем. Один был расчет — на эту должность чертову. Потому что это — перспективы. Тут не только деньги. Тут двери, которые открываются. Может, и не сразу, не широко, а так, самая щелочка. Но если в эту щелочку хоть палец засунуть, хоть кончиком ботинка эту дверь удержать, а потом плечом наподдать, глядишь, и голова пролезет. А когда голова пролезла — все, тело само пройдет. И ты уже по ту сторону двери. И ты сам решаешь, для кого двери открываются, а для кого закрываются. И тогда начинается настоящая жизнь. Ты уже не пассажир, который должен успеть вскочить в душный вагон, и не машинист, который едет строго по рельсам, останавливается, где положено, и объявляет: “Двери открываются, двери закрываются”. Ты уже сам решаешь, где рельсы класть, где остановки делать, кого рядом с собой посадить, а кого и на ходу вышвырнуть. Ты — король. Да нет, что сейчас короли. Красивая сказка. Ты — бог. Ну, не бог. Ты этот, ну, тот, который у дверей рая стоит с ключиками. А ключики-то небось от этой небесной канцелярии не простые, а золотые. Не то, что от нашей канцелярии, где они, эти сволочи, мой приказ замотали. Крысы вонючие, канцелярские. Ах, ах, да мы не успели вовремя наверх документы отправить, да что вы, никакого умысла, случайность нелепая. Знаем мы эти нелепые случайности, которые кем-то хорошо подготовлены. Ничего. Я докопаюсь, я вычислю, я жизнь на это положу, но я узнаю, кто, кому было выгодно. Вы еще будете стоять передо мной на вытяжку, вы еще постелете предо мной красную дорожку и с метелочкой впереди меня побежите по ней пылинки смахивать, и двери распахнете, и придержите, а уж закрою я их сам, с той стороны, перед самым вашим носом, и забуду, как вас всех звали и кто вы мне есть, вместе с вашими очередями, слезами, претензиями и соплями. А то, видишь, придумали:
— Осторожно, двери закрываются.
Ну, закрываются, и ладно. Следующего поезда подожду. Что толкаться. Куда бежать. Отбегался, хватит. Всю жизнь только и слышу: “Двери открываются, двери закрываются”. Забавно. Сколько я этих дверей открывал, сколько закрывал, сколько передо мной их открывали, а сколько раз захлопывали? И я открывал, и я захлопывал. Да, что-то меня на философию потянуло. Интересно, а можно ли сосчитать, сколько раз за свою жизнь человек открывает и закрывает двери? Миллион? Сто миллионов? Вообще, порядок прикинуть можно. Сесть, да из любопытства сосчитать примерно за один день, потом прикинуть за год и умножить на все свои. Интересно, что получится. Да нет, неинтересно. А что мне теперь интересно? Интересный вопрос… Нет, неинтересный вопрос. Нету у меня интересных вопросов, потому что нету интересных ответов. Хотя вот интересно, почему это в метро днем так много народа? Не работает, что ли, никто? Ишь как напирают, торопятся. Интервал между поездами три минуты, а они напирают. Ну, чего толкаться, чего толкаться, двери-то закрываются, а потом снова открываются.
— А ты что прешь, корова расфуфыренная, с тортом и цветами, да плевать я хотел на твои цветы, на такси с цветами надо ездить. Ах, ты не зарабатываешь на такси, ну, мужа заведи, хотя кто такую корову замуж возьмет. Так, и этот еще сопляк со своим мороженым совсем рехнулся, сейчас мне все пальто изгваздаешь. Да куда ты лезешь, да не напирайте вы так, куда же вы все прете! Да ничего с тобой не случится, на другом поезде уедешь! Слышишь, что объявляют:
— Граждане! Отойдите от края платформы. Граждане! Отойдите от края платформы!..
— Где? Где?
— Да там, впереди, говорят, мужик какой-то на рельсы упал.
— Ужас! И что теперь делать? Поезда теперь небось долго не пойдут.
— Господи, и как теперь добираться?
— Ну ладно, пока на автобусе поеду. А народу-то, народу, и не посмотреть, что там.
— А я вернусь на пару остановок назад, у меня там маршрутка почти до самого дома. Ну, пока, побегу, а то двери закрываются.
РАЙ ЗЕМНОЙ
Здесь очень хорошо. Всегда хорошо. Тихо и спокойно. Здесь не бывает дождя и снега, здесь нет посторонних и так тепло, что всегда можно оставаться нагишом. Здесь нет ни зависти, ни злобы. Здесь вдоволь еды и питья. Здесь всегда можно быть самим собой, здесь никогда не осуждают и не порицают. Здесь не бывает войн и стихийных бедствий, здесь не бывает катастроф и несчастий, здесь царит покой и любовь.
Это — рай земной. Мы все знаем это место, мы все там были.
Это — утроба нашей матери.