Опубликовано в журнале Нева, номер 8, 2004
Письма эти я случайно нашел в маминых бумагах уже после ее смерти. До этого, где-то в конце шестидесятых — в начале семидесятых годов, мама мне сказала: “Знаешь, я решила уничтожить эти письма. Папа уже не вернется. Мне, да и тебе, наверное, скоро они не будут нужны. А кому они вообще будут нужны после нас?” Я промолчал, внутренне соглашаясь с ней. И вот оказалось, что они не уничтожены. То ли она не успела этого сделать, то ли не смогла — не поднялась рука. И я, развернув сверток и увидев их, решил: это судьба. Значит, они должны жить — для меня, для моих родных, а, может быть, и для других в память о прекрасных людях — моих родителях, судьба которых (как, впрочем, и судьбы многих тысяч людей) была самым невероятным образом исковеркана нашей счастливой советской эпохой.
В свертке я обнаружил 92 письма, но, конечно, их было больше. Например, за письмом от 1.01.34 года следовало письмо от 10.07.34 года, из которого было видно, что отец уже получил письмо о нашем возвращении в Ленинград из Тары. Отсутствовало письмо, которое написал отец, узнав об убийстве С. М. Кирова. Это письмо мне очень запомнилось. Киров посещал опытную станцию “Белогорка” на Сиверской, где отец работал до 1930 года. В последние годы отец там заведовал отделом полеводства, и ему доводилось водить Кирова по полям и рассказывать о делах и планах. Человеческие качества Кирова очень нравились ему, он был потрясен произошедшим и не мог понять, зачем и кому это нужно. Не исключено, что мама отослала это письмо с каким-нибудь своим прошением еще до войны. Я знаю, такие прошения она неоднократно писала.
В Таре мы с мамой были три раза: в 1934-м, в 1935-м (с июня по август) и в 1936-м (июль-август). В 1937 году решили не ехать, так как в марте 1938 года кончался срок ссылки. Но все повернулось иначе. В 1937 году отца арестовали во второй раз, в Таре. Об этом мы узнали от его квартирной хозяйки. На запросы мамы ей ответили, что он получил срок десять лет без права переписки и свиданий. Мама неоднократно обращалась с запросами и до войны, и после нее. В своем письме ко мне от 19.08.47 года она пишет: “…Вчера вечером ходила за ответом на мое заявление, по вызову, в дом на ул. Чайковского. Папа находится в исправительно-трудовом лагере — следовательно — жив. Мне сказали, что писать никуда не надо, так как я буду получать пока такие ответы, а мне, все, что нужно, будет сообщено по моему адресу…” и далее: “Думаю, что в октябре-ноябре будут какие-либо изменения в его жизни”. В 1950 году, наконец, ее вызвали в этот же дом и вручили бумагу, в которой черным по белому было напечатано, что он умер в 1942 году от острой сердечной недостаточности. Летом 1959 года на мамин адрес пришло письмо, в котором сообщалось, что “постановлением Ленинградского городского суда от 24 апреля 1959 года постановление Тройки ПП ОГПУ в ЛВО от 21.04.33 г. отменено и дело производством прекращено за отсутствием состава преступления”. После получения этого письма мама никуда больше не обращалась. Она скончалась в январе 1979 года, так и не узнав окончательно судьбу моего отца: ворошить прошлое было для нее слишком тяжелой ношей.
После обнаружения писем я долго не мог решиться на выяснение обстоятельств арестов и судьбы моего отца. Трудно сказать, что меня на это подвигло. Может быть, то, что, разбирая его чудом сохранившиеся бумаги, я наткнулся на документ, относящийся к тому времени, когда он работал в “Белогорке”, на станции Сиверской, под Ленинградом, где проходило мое детство. Может быть, “давление” со стороны жены. А может быть, внутренний голос, твердящий: “если не ты, то кто же?” и часто не дающий покоя. Я ведь слишком мало знал об отце: когда его арестовали в Ленинграде, мне было 9 лет, а когда видел последний раз в Таре — 13. Он представлялся мне или шагающим по полю в брезентовом дождевике с капюшоном, или сидящим за письменным столом, когда виделась только его спина… Как все же ничтожно мало знаем мы в детстве о своих родителях!
Конечно, мне было известно, что отец родился в 1898 году в селе Творино Ярославской области (губернии), что его отец (а мой дед) служил в этом селе священником, а мать — учительницей. Я бывал там и видел и деда, и бабушку. Они имели восемь детей, мой отец являлся старшим. Из рассказов мамы я знал, что в августе 1918 года он окончил полный курс Ярославской духовной семинарии и в том же году поступил в Петровскую сельскохозяйственную академию на сельскохозяйственное отделение, а в 1919 году перевелся в Ярославский университет, который окончил в 1924 году. В 1925 году, при организации в имении “Белогорка” Ленинградской областной опытной станции, перевелся туда и в течение 3 лет занимал там должность старшего ассистента по отделу полеводства. С конца 1928 году временно был назначен исполняющим обязанности заведующего этим отделом, а в марте 1929 года его избрали на эту должность по конкурсу.
Из сохранившихся бумаг отца мне стало известно, что весной 1930 года в “Белогорке” проходила “чистка соваппарата”. Приведу выписку из “Предложений комиссии РКИ по чистке соваппарата по Ленинградской областной сельско-хозяйственной станции” от 15 марта 1930 года (председатель — Субботин, член — Богданов, секретарь — Сорокин): “В связи с форсированным темпом коллективизации сельского хозяйства предложить Опытной Станции полностью отказаться от постановки опытно-показательных работ в индивидуальном секторе сельского хозяйства, перенеся ее опорные пункты специального характера в колхозы, совхозы и производственно-кооперативные объединения”. В этих же “Предложениях” было рекомендовано “произвести подбор руководителей… из состава марксистски-выдержанных научных работников”, “немедленно заняться оздоровлением научного состава сотрудников Станции путем подбора из оканчивающих ВУЗы молодых специалистов из среды рабочих и крестьян и из среды работников Станции”, “в 2-х недельный срок уволить лиц, находящихся в родстве, согласно Правительственных распоряжений”. В моей памяти сохранились фамилии Розепин, Кондаков, Кукуев и Бенуа, поскольку их дети были моими друзьями и в ту пору куда-то уехали вместе с родителями. В отношении моего отца комиссия приняла решение: “Снять с занимаемой должности по II-й (второй) категории, без права занимать ответственные руководящие посты в течение 5 (пяти) лет” (протокол комиссии № 1 от 10.03.30 г.). Не знаю, как развивались события дальше, но в 1930 году мы переехали в Ленинград. Отец начал работать в Институте реконструкции сельского хозяйства (Институте экономики и организации социалистического земледелия) и, по совместительству, во Всесоюзном институте растениеводства (ВИРе) ученым специалистом. От какой-то из этих организаций ему предоставили жилье — две комнаты в коммунальной квартире. Я начал учиться в первом классе.
В 2000 году я написал заявление начальнику УФСБ РФ по Санкт-Петербургу и Ленинградской области с просьбой оказать посильное содействие в установлении судьбы моего отца и получении его личных материалов, возможно, оставшихся после реабилитации, и вскоре получил ответ. На основании материалов архивного дела № П-52489, находящегося в архивных фондах УФСБ РФ по Санкт-Петербургу, удалось установить, что Смирнов Александр Павлович до ареста работал старшим агроспециалистом реконструкции сельского хозяйства и обвинялся в том, что “…являясь руководителем созданной им н/р эсеро-народнической ячейки в Институте Реконструкции с/х, составил и спустил в колхозы вредительскую схему и инструкцию по севооборотам в кол-зах Лен. обл. и принимал активное участие в составлении вредительской карты климатических условий области…”, т. е. в совершении преступлений, предусмотренных ст. ст. 58–7 и 58–11 УК РСФСР. Постановлением Тройки ПП ОГПУ в ЛВО от 21 апреля 1933 года осужден к лишению свободы в концлагере сроком на 5 (пять) лет. Заключение в концлагере заменено высылкой в ЗАПСИБКРАЙ на тот же срок”. В ответе указывалось также, что постановлением Ленинградского городского суда от 24 апреля 1959 года он по данному делу реабилитирован (это мне было уже известно), а для выяснения обстоятельств его повторного ареста и дальнейшей судьбы следует обращаться в УФСБ РФ по Омской области. Пришлось писать туда. 22.05.2000 г. начальник отдела УФСБ РФ по Омской области В. В. Толокнов мне ответил (№ 10/34–1716), что Смирнов А. П. “…проживал в г. Таре Омской области, работал агрономом-плановиком Тарского ОКРЗУ. Арестован 26.06.1937 году Тарским ОКРО УНКВД по Омской области по обвинению в совершении преступления, предусмотренного ст. 58–10 УК РСФСР. Постановлением тройки УНКВД по Омской области от 02.09.1937 году как участник группы офицерско-повстанческой организации за проведение контрреволюционной агитации (без ссылки на статьи УК) осужден к высшей мере наказания — расстрелу…. Приговор приведен в исполнение 07.09.1937 года в г. Таре, конкретное место захоронения не известно”. Вскоре из Верховного суда РФ за подписью первого заместителя председателя ВС РФ В. И. Радченко я получил справку (№ ОС 90–44 от 3. 07. 00 г) о реабилитации, где говорилось: “Определением Судебной коллегии по уголовным делам Верховного Суда РСФСР от 29 апреля 1990 года постановление Тройки УНКВД по Омской области от 2 сентября 1937 года и Постановление Президиума Омского областного суда от 2 февраля 1959 года в отношении Смирнова Александра Павловича в части осуждения по ст. 58–10 УК РСФСР отменены и дело производством прекращено за отсутствием в его действиях состава преступления”. 6 июня 2000 года. Тарским отделом управления ЗАГС администрации Омской области мне было выдано “Свидетельство о смерти” (!) 1-КН № 525921, где констатировалось, что отец “умер 07.09.1937 года в г. Тара Омской области”. Таков трагический конец истории об отце, который так и не удалось узнать моей матери. Она ждала отца до 1959 года. На ее долю выпала нелегкая жизнь. Беженка Первой мировой войны, она оказалась в Ярославле, ей удалось окончить там Мариинскую женскую гимназию и после этого заведовать детским домом беженцев, где некоторые дети были немного моложе ее. В Ярославе она пережила белогвардейский мятеж, отсиживаясь с детьми в погребе, и под обстрелом бегала на Волгу за водой. Она впервые встретилась с отцом под Ярославлем, в селе Норском, где он проходил сельскохозяйственную практику. С 1925-го до 1933-го она вела домашнее хозяйство, так хотел отец. С 1933-го до 1957-го работала воспитательницей в детском саду: до войны — в одном, который с началом войны был эвакуирован из Ленинграда, там преобразован в интернат, а в августе 1945 возвращен в Ленинград и расформирован; после войны — в другом, откуда в 1957 году ушла на пенсию. В связи с этим в газете “Ленинградская правда” (№ 8 (13034) от 10.01.56 г.), в рубрике “Читатели сообщают”, появилась заметка Л. Лебедевой “Воспитательница детей”. В ней говорилось: “Сорок лет тому назад начала воспитывать детей Любовь Николаевна Смирнова. В 1917 году она трудилась в одном из детских домов, созданных сразу же после Октябрьской революции. Последние двенадцать лет Любовь Николаевна воспитывала дошкольников в детском саду № 46 парфюмерной фабрики “Северное Сияние”. На днях педагогический коллектив детского сада и родители сердечно чествовали юбиляра”.
Мне трудно прокомментировать эти письма. Люди, фамилии которых в них встречаются, мне в основном неизвестны. Единственный, о ком я могу что-то сказать — это Ник. Иван. Трунин — работник (а может быть, и начальник) Ленинградского окружного земельного управления (ОКРЗУ), помещавшегося на Литейном проспекте, член партии, имевший за гражданскую войну два ордена Боевого Красного Знамени; отец его очень уважал, а я гордился, когда ходил с ним рядом.
К великому сожалению, приводимые ниже выдержки из отцовских писем почти ничего не говорят о его жизни в тарской ссылке. Это извлечения из рукописи, содержащей около 13 авторских листов, в которой много бытописаний, обстановка с продуктами, ценами на базаре и ярмарках и т. д. Учитывая ограничения журнальной публикации, я стремился сохранить самое главное, а главным для отца всегда были работа, семья и, разумеется, надежда на справедливость.
В письме отца от 15 января 1937 года проскользнула тревожная нотка: “Моментами прямо не знаешь, за какую же работу браться, какая из них срочнее. Ты знаешь, что при такой спешке всегда могут быть просмотры или ошибки, а в моем положении это уже совсем не допустимо. Другой раз так раздумаешься — отдаешь, мол, все время, все силы этой работе, стремишься делать как лучше, а случись какой-либо просмотр — едва ли кто вступится, и пострадаешь еще больше, чем пострадал”.
Увы, он оказался пророком. Мама, хорошо зная его, говорила мне, что он — идеалист и за своей работой не видит людей, некоторые из которых завидовали и его работоспособности, и его успехам. Что греха таить, пока еще человечество не избавилось от зависти к ближним, к тем, кто умножает, а не проматывает добро, нажитое своим или даже чужим трудом. Не знаю, как было дело в Таре, а в Ленинграде он был арестован по чьему-то доносу. Кажется, следователь даже называл маме фамилию. Эта фамилия, наверное, до сих пор сохранилась в соответствующих архивах. Да мало ли было этих фамилий!
Как-то при очередном посещении Российской национальной библиотеки (РНБ), я поинтересовался, что из работ отца сохранилось в ее каталоге и сохранилось ли вообще. Нашел шесть работ, относящихся к 1931–1932. Основной из них являлся “Курс кормодобывания применительно к условиям северной нечерноземной полосы”, составленный бригадой из 12 человек при его участии и под его редакцией и являвшийся учебником для слушателей техникумов по животноводству и кормодобыванию. Эта книга, выпущенная издательством колхозной и совхозной литературы, за один 1932 год выдержала два издания. Второе издание подписали в печать 26 декабря 1932, таким образом оно вышло в свет уже после ареста отца тиражом 30200 экземпляров.
Откровенно говоря, мне было приятно, что труды отца сохранились, что, возможно, ими руководствовались, что, может быть, они и сегодня могут представлять какой-то интерес. Я не могу оценить их ни с точки зрения пользы, ни с точки зрения вреда — жизнь и судьба предписали мне работать совсем в другой отрасли. Тем не менее, я на них не в обиде. Но мысли о доселе не преодоленной несправедливости, жестоко вторгшейся в судьбы моих родителей и особенно отца, частенько не дают мне покоя.
Игорь Смирнов
29 марта 1933г.
ул. Воинова, 25, ДПЗ. 3-й кор.
10-я камера.
Дорогая Люба! Меня оч. беспокоит, как ты живешь, как твое здоровье и как здоровье сынишки.
Получил вчера третью передачу — лишней там была простынь, которых ты не присылай. Большое спасибо за твои заботы, но ты меня не хочешь слушать и шлешь очень дорогие вещи, как масло. Я уже писал тебе и сейчас прошу для меня ни масла, ни яиц не покупать. Очень благодарен за махорку, курю ее с большим аппетитом. Я здоров по-прежнему. Что ты сказала обо мне сынке? Ждет он папку? Получил ли он красный галстук и готовится ли ко встрече 1-го мая? Передай, что папка его хочет, чтобы сынка во всем слушался мамы и не сердил ее. Представляю, что теперь он готовит уроки за моим столом. Крепко целую свою дорогую жинку. Поцелуй за меня милого, милого сыночка и скажи, чтоб не скучал без папки. Шура и папка.
12 мая 1933 г. 12 час. г. Вятка
Дорогие мои Люба и сынок. Пишу вам из Вятки. Еду благополучно, радует погода и природа. Настроение бодрое. Есть уверенность в свои силы. С аппетитом уничтожаю продовольственные запасы. Очень вкусные котлеты. Поезд в Вятке имеет опоздание уже на 5 часов. В Новосибирск, наверное, приедем не раньше 16-го. Крепко целую дорогих. Привет знакомым. Твой Шурка и сынкин папка.
17 мая 1933г.
Дорогая Люба! Я не сдержал своего слова и не послал тебе телеграмму в день приезда в Новосибирск. Не сразу решился и сегодня послать ее, да думаю, что хоть многое для меня неизвестно — ты находишься в еще большей неизвестности. Мне хотелось указать в телеграмме не только, что я доехал благополучно, но и где устроился на работу, а этого-то и до сих пор сказать нельзя.
16-го мая утром явился на регистрацию. Народа — бездна. Долго ждали. Затем нам выдали анкеты, предложили тут же заполнить и сдать и сказали, что за ответом приходите в 3 часа дня. День протолкался — был в Краевом земельном управлении (Крайзу) и в Новосибирском институте молочного хозяйства. В Крайзу познакомился с сетью опытных учреждений — многие из них находятся в Омске (Зерновой ин-т, Агропочвенная ст. и др. ); сказали, что недостаток в работниках есть, но уже не такой большой и касается он преимущественно далеко заброшенных, окраинных опытных учреждений. Надеялся в Ин-те молоч. хоз. увидеться с т. Маткановым (единственный мой знакомый в Новосибирске), но оказывается он в командировке и будет обратно не раньше 25-го мая. В секторе кормодобывания ин-та, как мне удалось выяснить, вакантных мест нет. Да, я забыл сказать, что при заполнении анкеты я просил, чтобы мне предоставили возможность работать в одном из научных центров края (Омск, Новосибирск). Пришел, как и другие, к 3-м часам, часа полтора прождали, а там говорят — приходите завтра к 12 час. — сегодня не успели сделать. 17-го опять пошел. С 12 часов прождали до 4-х, когда началось движение. Получает публика документы и все в Нарым — это от Новосибирска км 500–600 вверх по Оби; ж. д. сообщения туда нет. Между прочим, получили туда направление Словинский и Эльман, один проф.-директор ленинградского с/х техникума — забыл сейчас фамилию и др. Подошла и моя очередь. Вызывают меня вместе с Кукулем и дают пакет к т. Долгих, чтобы мы договорились с ним 19-го о работе. Кроме нас таких направлений было дано еще 3–4 и каждое на двоих. Тов. Долгих ведает переселенческим управлением. Что вложено в конверт, о чем с нами будут говорить, куда попадем — пока еще неизвестно. Настроение по-прежнему бодрое. Никакая работа меня не страшит — везде живут люди и везде есть счастливые…
В Новосибирске пыльно, жарко. Жизнь дорогая, но об этом потом. Ни на минуту не падаю духом. К случаю придется — толкнись в отношении меня. Привет Ник. Иван. Крепко целую.
21 мая 1933г.
Дорогая Люба! Три дня прошло после первого моего письма, но изменилось пока еще немного… Ты уже знаешь, что я был направлен в Сиблаг к т. Долгих, 19-го туда явился. Принял его секретарь, спросил меня о специальности, где я прежде работал, за какие дела попал сюда. Дал письмо к заву с/х группой. Такой же путь прошел Куколь и др. Наметилось примерно следующее. Меня как кормовика и специалиста по севооборотам предположено оставить в Новосибирске при управлении на должности специалиста по агротехнике. Имеется в виду работа среди спец. переселенцев, а также по совхозам Сиблага. Большую роль в этой наметке — оставить меня в Новосибирске — сыграло то, что я хорошо знаю Ленинградскую, Ивановскую и Моск. области, а сельское х-во Северо-зап. Сибири во многом схоже с этими областями. Имела значение и “Курс кормодобывания”. Эта книжка есть в магазинах Новосибирска и в Сиблаге о ней знают. Вопрос, как мне сказали, принципиально согласован где нужно, но приказ еще не подписан, и я через час иду к секретарю Долгих по его вызову. Между прочим, в Новосибирске почти никого не оставляют, а посылают в т. н. комендатуры. Комендатуры довольно разбросаны по северу Сибири, и ни одной из них нет ближе 200 км от железной дороги. Куколь намечен агрономом в одну из таких комендатур — Кривошеино — это км 150–200 от Томска вверх по Оби… Начал письмо в управлении Сиблага, а кончаю на почте. Прошел не час, а целых три, и мне сказали, чтоб я пришел завтра к секретарю. За сегодняшний день, следовательно, ничего нового…
1 июня 1933 г.
Дорогая Люба! Пишу тебе на столе омского Молокотреста. Доехал до Омска благополучно, Сегодняшний день полон всяких приключений и впечатлений. С утра явился в ОГПУ. Там выяснил, что в Омске остаться нельзя — здесь никого из ссыльных не оставляют. Но лицо, с которым я говорил, очень внимательно выслушало меня (а я рассказал, как было дело в Новосибирске и почему я попал в Омск) и предложило следующее: обождать мне в Омске числа до 6-го, он запросит Новосибирск и тогда уже окончательно решит мою судьбу. Если Новосибирск разрешит, то он, со своей стороны, считает полезным, чтобы я остался в Омске. Если не разрешит, то мне придется выехать в г. Тару или в Славгород. Со своей стороны я высказал пожелания относительно Тары. Решил выяснить — на какую работу можно рассчитывать, если попаду в Тару. Побывал в Райзо. Оказывается к Таре и вообще к Тарскому району омское Райзо никакого отношения не имеет. Узнал, что в Омске есть Маслотрест. Направился туда. Здесь, только что я успел сказать о своей специальности, меня потащили к директору. И, чудаки, просят, чтоб я остался в Омске — им нужен в тресте агроном-кормовик, спрашивают: нельзя ли ходатайствовать об оставлении меня в Омске. Объяснил им, как обстоит дело и что ходатайства здесь бесполезны, так, понимаешь Люба, предложили поработать хоть эти 4–5 дней, пока я буду ждать решения из Новосибирска. Сразу же взялся за дело, и сейчас, несмотря на то, что 11 часов вечера, сижу в учреждении и работаю. Предложением работать я очень обрадовался — с одной стороны я не знал, как убить время, с другой — хоть небольшой, да все же заработок — пополнение скудного бюджета.
2 июня 1933 г.
Дорогая Люба! Прошли всего одни сутки и опять уже новое. С утра зашел сегодня в ОГПУ, чтобы сказать, что я могу подождать до 5–6. 06 в Омске, а земляк (тот человек, с которым я говорил — ярославец) сразу предупреждает: он написал бумажку в Новосибирск по поводу меня, пошел с ней к большому начальству, а тот об этом и слышать не хочет. Омск — запретная зона, и он считает излишним и бесполезным делать какие-либо запросы. Земляк обещал, что мне будет дана Тара — удостоверение будет готово завтра к 10 час. утра. Кончится ли Тарой мое мытарство или пойдет все дальше и дальше — боюсь сейчас угадывать… Духом я не пал, энергии не уменьшилось. Что за беда, что живу водой и хлебом (живут еще хуже, а есть и совсем не живут), что за беда, что на подошвах волдыри от беготни и ботинки совсем развалились — есть же правда в Советском государстве, и я верю, что ее найду… Если из Тары направят еще дальше, в какой-нибудь угол, в непроходимую глушь в болото, в тайгу — ведь я поеду. Поеду по своим убеждениям. Я готов везде работать и буду работать, если работа нужна Советскому государству. Везде буду работать и отовсюду буду говорить, что моя ссылка — ошибка, я не тот, за кого меня посчитали…
7 июня 1933 г., 2 час. дня.
Дорогая Люба! Пишу из Тары. Из Омска пришлось выехать 4. 06 в 12 час. дня. В Тару пароход пришел 5. 06 в 9 час. вечера… Наконец, прошел выходной день. Пошел сегодня по учреждениям. В ОГПУ мне сказали, что могут дать местожительством г. Тару. Завтра, наверное, получу документ, но очень плохо с работой… Учреждений раз-два, да и обчелся, и в них уже есть работники. Возможно, придется поехать работать в комендатуру — это км 80 от города…
16 июня 1933 г.
Дорогая Люба!… Сегодня счастливейший день. Я получил два твоих новосибирских письма и телеграмму… Думаю, что ты побывала теперь и у Голубева (следователя). О чем говорила с ним, какое у тебя от него впечатление? С нетерпением буду ждать от тебя писем…
Мои дела не совсем важные. Вернее, нет дел, и месячная неопределенность превращается в довольно курьезную определенность. Местожительством мне дан город Тара — я уже прописался здесь. Но в районе агрономической работы пока нет, так что, если хочешь, я сейчас безработный… Каковы перспективы? Написал еще в Омск, даже послал туда заявление директору молочной станции о необходимости организации в Таре пункта по кормодобыванию. Меня в этом отношении поддерживает зав. Райзо. И, если будет пункт, я мог бы быть зачислен сотрудником станции с местом работы в Таре… Работать стал бы в ближайших колхозах. Примерно о такой же работе переписываюсь с Омским зерновым институтом и буду еще писать Омской агропочвенной станции… Но все они, видать, не торопятся…. Привет агротехникам из ВИРа, в частности Н. Вл. Напишу ему. Целую. Твой Шурка.
28 июля 1933 г.
Дорогая Люба! У меня что ни день, то новое. Ты по предыдущему письму, наверное, почувствовала, как меня захватил колхоз, и что я уже определенно настроился в нем работать.
Все было подготовлено к тому, и выезд был назначен на 27-е. Пошел 25-го к начальнику ОГПУ, чтобы сменить документ относительно места проживания, а он словно уже ожидал меня. Вам, —говорит, в колхоз ехать не придется, будете работать здесь, в Таре; в связи с образованием округа здесь нужны работники — идите в Окрзу и там договоритесь. Я было начал возражать, что уже договорился с колхозом и теперь придется его обманывать, что в колхозе непочатый угол работы, я буду полезен и сумею сделать колхоз образцовым и т. д. Ничего не помогло. Мы, — говорит, — стараемся использовать вас с наибольшей пользой. Давать агронома на отдельный колхоз, когда их не хватает в округе, для нас слишком большая роскошь… Что было делать? Пошел, имея надежду, что, авось, там набран штат, и я не понадоблюсь. Заведующий Окрзу т. Третьяк оказался в отъезде, и я увидел его только сегодня. Сейчас, прямо от него, сел за письмо, чтобы скорее известить тебя. Определенного от зав. Окрзу я узнал только то, что мне все-таки придется работать у него, в Таре. Окончательно о характере работы и об условиях будем говорить завтра в 10 часов. Но он намекнул, что мне придется работать в плановом секторе и, наверно, по севооборотам…
4 августа 1933 г.
Дорогая, Люба!. . Ясно, что буду работать в Окрзу… Мне предложили работать в плановом секторе, преимущественно по севооборотам, хотя сейчас, я чувствую, за отсутствием работников придется заниматься и другими вопросами. Эти дни, например, пришлось составлять сводки по силосованию, сеноуборочной и хлебоуборочной кампаниям. Просил зав. Окрзу, чтоб он меня использовал на исследовательской работе по кормодобыванию, пусть даже не сейчас (сейчас ее нет), а в ближайшем будущем — он обещал. Планов пока никаких не строю, научен горьким опытом… Ни из Москвы, а я писал туда двоим, ни из Ленинграда ничего никто не пишет мне, каково положение с моим делом. Наверное, еще нет и, наверное, еще не скоро будут какие-либо результаты и с твоим ходатайством. Нужно налаживаться на зиму…
8 ноября 1933г.
Дорогая, хорошая Люба! Как тоскливы, длинны праздничные дни… Давно я хотел описать тебе, Люба, одно профсоюзное дело, да как-то все забывал. С оформлением профсоюзной ячейки Окрзу с меня сразу же попросили членский взнос в Союз, я это сделал. Потом спохватились — могу ли я состоять членом. Просили меня это выяснить. Сходил я в ГПУ. Говорил с начальником. Тот прямо сознался: я, говорит, сам не знаю, официально у меня ничего нет; мое же личное мнение, что вы в Союзе состоять можете. Но лучше сходите к прокурору — он у нас законник, и вам скажет точно. Пошел я к прокурору. Тот говорит: — зачем ко мне посылают, это же дело исключительно профсоюза, как они сами хотят, могут принять или не принять. Я попросил все же несколько уточнить и дать мне справку, что я как ссыльный лишен избирательных прав или нет — в приговоре об этом не было сказано. Прокурор ответил, что ссыльные бывают разные, и одни из них лишены избирательных прав, а другие — нет. Лично в отношении меня он не знает, лишен я избирательных прав или нет. Пойдите, говорит, к начальнику ГПУ, он вам скажет. Я не пошел, так как там был до этого. Рассказал в месткоме, но там говорят, что они со своей стороны тоже выясняли это дело, но ничего не могли выяснить и теперь запросили Новосибирск. Ответа пока нет. Все это дело тянется уже около двух месяцев, и я, внесши в Союз за август месяц, так больше и не вносил. На днях подходит ко мне секретарь месткома и спрашивает: — Почему же вы не вносите членский взнос, прошло уже два месяца?
Я говорю, что не считаю нужным, пока дело не выяснится, а если нужно, так внесу хоть сейчас. Да, говорит, вносите. Ну я и внес и буду дальше вносить, а в общем какая-то неразбериха.
В ближайшее время начинаю заниматься на курсах. Кажется, с 11-го ноября. Предмет не особенно мне нравится, но, как говорится, взявшись за гуж, не говори, что не дюж. Буду заниматься по “организации и планированию колхозного хозяйства”, занятия с колхозниками. Готовиться придется не так много, но все же придется. Сейчас разрабатываю программу…
23 ноября 1933 г.
Дорогая Люба! Большое тебе спасибо за большую посылку… С работой в Окрзу у меня сейчас временное затишье… Начал продолжать ленинградскую работу по севооборотам. Но, знаешь, Люба, после твоих писем и после того, как хорошо отнесся к тебе ин-т (экономики, И. С. ), не лежит у меня душа к этой работе. Нет, неверно я говорю, не к работе, душа не лежит к выполнению работы для ин-та… Знаю, что и ты недовольна этим, пробую себя заставить, но мысли разбегаются… Пробую другое — пишу статью по севооборотам для местной газеты; опять легко идет работа, и статья без изменений помещается в печати за подписью Окрзу… И темы есть. Можно дать “Очерк Тарского округа”, хочется взяться за “Руководство для районного плановика” и т. д., и т. п. Не берусь за эти темы, потому, что не выполнен договор, а договор не выполняется. Отсюда разрыв, отсюда неудовлетворенность, отсюда худое настроение и желание совсем забыть о ленинградской работе. Я думаю, ты хорошо меня понимаешь…
24 декабря 1933 г. 11 час. вечера
Дорогая Люба! Давно я тебе не писал, но давно не получал и от тебя писем. Мало хорошего, а о плохом писать не хочется… В отношении себя, своего дела, за последние месяцы я ничего не предпринимал. Становишься как-то в тупик. Я писал тебе, куда и когда я обращался. Похоже, что находишься в какой-то бездонной пропасти, из которой не только голоса, но и эхо не слышно. Давно ли ты не встречалась с Трун., как он смотрит на вещи, не слышала ли — может быть что-нибудь еще нужно предпринять с моей стороны?.. Сейчас усиленно занимаюсь с районами по севооборотам. Два района прошли, причем был и самый северный — Тевризский. Столько нагорожено, столько всяких искривлений, что во многих колхозах работу приходиться делать заново. Работники подготовлены слабо, и с ними фактически приходиться заниматься. На днях получил письмо из Тевриза, агроном просит моей книги по севооборотам, а у меня их всего одна, так что и помочь не могу.
Всего счастливого тебе! Счастливо встретить Новый Год. Пусть он принесет нам то новое, чего нам так давно хочется. Хочу, чтобы он укрепил нашу с тобой веру в правду…
1 января 1934 г.
Дорогая Люба!. . Вскоре после твоего письма получил новое письмо из Ин-та, это ответ на мое. Пишут, что программа моя принята, и торопят с работой. Она намечена к печати в 1-м квартале, в областном издательстве (это “Красная деревня”), причем пойдет не отдельной работой, а как “главная часть” (так пишут мне) той большой работы по севооборотам, которую я вел как бригадир. Интересно, кто ее оформляет в целом — там требуется очень большая и внимательная работа. Сейчас сижу за работой усидчиво…
10 июля 1934 г.
Дорогая Люба! Без вас я провел в отпуске только один день — это 2-го. 7-го открылся пленум окружкома, приехали все начальники РАЙЗО с планами уборочной кампании. Мне нужно каждый план проанализировать (а их всего составлено по 610 колхозам) и дать заключение. Сегодня эту работу кончил и докладывал Третьяку в присутствии всех начальников. Пришлось резко раскритиковать многие планы, но сами авторы их со мной согласились, и Третьяк безоговорочно подписал все мои заключения. Работой, по-видимому, остался доволен. Дальше сажусь за другую большую работу, за посевные площади 1935 г. — о ней я тебе говорил, что она задержалась не по моей вине, и заняться ей по-настоящему можно только сейчас…
24 июля 1934 г.
Дорогая Люба!… Из Окрзу сейчас ни на один день не отпускают. Там совсем затерло… Третьяк сегодня утром уезжает в Новосибирск, и ему нужно было подготовить целый ряд материалов. Работаю же один… Сегодня ночью кончил работу и носил ее Третьяку на квартиру… Третьяк не спал, дожидался. Берет работу, подает мне руку, жмет мою и говорит: большое спасибо Александру Павловичу. Так это “прочувствованно” получилось…
29 июля 1934 г.
Дорогая Люба! Вечер. На улице дождь. Сижу у себя за столом в Окрзу… Неужели еще не один год придется пробыть в Таре?…
На этой шестидневке урвал все же полдня и съездил с Красниковым на сенокос Окрзу за 12 км от Тары, вниз по Иртышу… На покосе заложил опыт по приготовлению бурого сена (особый способ, к которому приходится прибегать, когда плохие условия сушки) — что называется, отвел несколько “душеньку”: все-таки, вроде, опыт. Завтра, наверное, придется туда еще сгонять, посмотреть. Как хорошо в поле, на лугах: травы шикарные, масса цветов… С удовольствием поработал на покосе…
27 августа 1934 г.
…Дней шесть назад ездил с Красниковым на сенокос смотреть свой опытный стог с бурым сеном. Опыт получился удачный; Третьяк тоже смотрел и говорит, что получилось хорошо, можно рекомендовать колхозам… В Окрзу по-прежнему один — агрономов до сих пор нет, да что-то не слыхать, что скоро будут. Время горячее, и за четверых отдуваться приходится, очень тяжело… Дошел слух, что Пис. (арев) работает по-прежнему в Москве и Ленинграде и что кто-то еще вернулся. Совсем не представляю — чем же вызвано мое пребывание в Таре и когда оно кончится. Изо дня в день собираюсь писать т. Акулову или прямо на новый комиссариат, но за работой или неудобством в комнате (пока был ремонт) — все откладывал. Не знаю, наверное, откладывалось и по другим причинам: что же еще говорить и писать, после того, что писал. Посмотрит ли кто на новое мое заявление? Но это пессимизм — пессимизм временный… Выбери время и ты — поспрошай, поузнай не двинулось ли дело с твоим заявлением и нельзя ли еще что предпринять. Интересует меня положение с моей работой в Ин-те…
15 декабря 1934 г.
Дорогая Люба! Уже порядочно прошло времени, как я писал тебе… В прошлом письме я писал… о настроениях в связи с сообщением о смерти т. Кирова. В тот же день, когда послал тебе то письмо, вечером, под тем же настроением, я написал большое заявление на имя прокурора СССР т. Акулова. Ты знаешь, я ведь давно собирался… Но лишь только садился за письмо — вставал всегда вопрос: зачем? Я уже писал, все равно останется без ответа… В этот раз эти вопросы совсем мне не мешали. Писал от души и, кажется, изложил все обстоятельно: и работу до ареста, и как разбиралось дело, и мою работу после, в частности, договор с Ин-том экономики, работу в Таре. Писал и считал себя обязанным это сделать. Чем-то закончится это заявление?..
22 декабря 1934 г.
… Сейчас мне поручена организация с/х выставки к окружному съезду Советов (он будет 28. 12), и я подбираю материал для диаграмм, готовлю экспонаты, сговариваюсь и даю задания художникам, столярам и пр. Так что сверх основной, плановой работы у меня, пожалуй, больше другой — агрономической, по всем линиям. Как-то мое заявление на имя т. Акулова? Я, между прочим, писал там, что о моей настоящей работе лучше меня могут сказать тарские окружные организации…
24 января 1935 г.
Дорогая Люба! Тяжелое у меня настроение… Третьего дня я получил ответ на свое заявление прокурору СССР. Отвечает прокурор Ленинградской области. Привожу дословно:
“Сообщается, что заявление Ваше, направленное Прокурору СССР — Леноблпрокуратурой рассмотрено и оставлено без удовлетворения”. Подписал пом. обл. прокурора Федоров. Ответ датирован 14/1, № 4/Смир. Вот и все. Ответ очень короткий — на открыточке…
Ты знаешь, Люба, в том заявлении я же буквально открывал свою душу. Писал я его под впечатлением от смерти т. Кирова — писал о всем — и что мне предъявлялось на следствии, как я просил очной ставки, последующие впечатления (о которых я тебе говорил), о своей работе и там, и здесь, об убеждениях. Самое главное — писал его совершенно искренне, так можно писать только один раз. И мне казалось, что, если только заявление дойдет по своему назначению, — результат может быть только один. Я ждал результата и опасался только того, что, м. б., заявление не дойдет, или дойдет и будет оставлено без рассмотрения. И видишь, какой результат… В эти дни работа не идет на ум. Ничего не делается. Забросил свою тему — ни разу к ней не вернулся, и в Окрзу выполняешь все механически, по привычке. Говорить ни с кем не хочется, да и не с кем говорить, особенно по этому вопросу…
7 февраля 1935 г.
…По заданию Омска написал докладную записку “О продвижении пшеницы на север”… Когда я прочитал ее завед. — сразу увидел, что он не ожидал такой работы; только и сказал:
— У вас вопрос освещен исчерпывающе и совершенно правильно.
А я, действительно, раскопал данные по урожайности за целых 30 лет, начиная с 1905 года, проанализировал весь материал и выводы представил в виде тезисов. Не знаю, какая будет дальнейшая судьба этой записки; ее размножили, и он увез ее с собой… За этой спешкой и работой в последние дни у меня как-то поулеглась острота ответа прокуратуры. Помнишь, когда-то ты писала мне насчет правды… Примерно на тот же каламбур я недавно наткнулся у Чехова: “говорят, что есть правда, но это неправда”…
8 апреля 1935 г.
…В газетах, в журналах часто встречаю фамилии знакомых: в “Соц. землед.” видел заметки Орлова, в журналах часто встречаю статьи Писарева и с пометкой под датой “Детское село”. Выходит, что работает совсем по-прежнему. Почему нельзя мне? Этот вопрос, не смотря ни на что, должно быть, никогда меня не оставит…
17 апреля 1935 г.
…В последние дни к моей нагрузке по Окрзу добавилась работа в связи с переносом опытного поля под Тару…. Черноголовина здесь нет, и мне приходится помогать и в организационных вопросах, и в разработке схем, и в переписке по опытному полю с районами. Хочется наладить здесь опытную работу по-настоящему. А потом я сам навязал себе еще одну работу. В Окрзу поступили годовые отчеты от 600 колхозов; ценный материал, но он здесь из года в год не используется. Я поставил перед заведующим вопрос о необходимости разработки этого материала и составил программу… Окрисполком выделил на разработку 1000 руб. и поставил срок ее окончания к 1. 06. Руководство работой возложено на меня…
21 марта 1936 г.
…Сегодня за обедом мельком пробежал “Известия” и видел в числе награжденных передовиков-льноводов многих из своих знакомых, в т. ч. и Слинина А. Р. (Псковская станция). Рад за него — он мне нравился и как работник, и как товарищ. В той же газете прочел, что на совещании льноводов принимал участие проф. Писарев. Нет времени отдаваться настроениям, к счастью — оч. много работы… А в работе многое личное забывается…
10 июня 1936 г.
… Все же написал и сегодня отправил письмо в ЦК ВКП(б) на имя т. Яковлева. Рассказал ему, как я сюда попал, чем занимался раньше и как сейчас используюсь в Таре; последнему уделил порядочно места — написал, что мне запрещен выезд в колхозы, не разрешили работать в школе, не позволили участвовать в экспедиции, и что в результате такого положения работа моя не может быть полноценной, и я недоиспользуюсь. Получилось заявление довольно большое, пробовал вчера немного сократить, но ничего не вышло, так и послал целиком… Дойдет ли письмо по назначению, и какой будет ответ? Пока писал, появилась другая мысль — не написать ли еще раз на имя прокурора СССР. Коротенькое, напомнить о прошлогоднем заявлении и еще раз просить пересмотреть дело. Пожалуй даже, напишу это на днях… Послал заявление, и сейчас как-то легче…
21 сентября 1936 г.
… Вчера на службе, в Окрзу, приносят мне открыточку — я был занят, были посетители — я разговариваю с ними, смотрю на открыточку и никак не могу ее понять. Вижу — из прокуратуры, думаю — мне ошибочно передали, хотя адрес агроному-плановику Смирнову; потом только разобрал, что это из прокуратуры Союза, из Москвы, так как непосредственно в прокуратуру я не обращался. Ответ неутешительный. Привожу тебе его дословно, хотя, имей в виду, что открыточка стандартная и большинство текста напечатано типографским путем. Что вписано туда от руки, чтоб тебе видно было, я подчеркиваю. “Гр. Смирнов! По распоряжению прок. отд. по спецделам сообщается, что за отсутствием оснований к пересмотру дела в порядке надзора Ваша жалоба Прокуратурой Союза ССР оставлена без удовлетворения. Секретарь подпись”. Вот и все. Послана из Москвы 10. 09. 36 г. № 13/35877р. Когда я прочитал и понял ее наконец, сразу мое настроение съехало. Мне больших трудов стоило продолжать деловой разговор с посетителями…
С завтрашнего дня опять с головой уйду в поле, целые дни на воздухе, с рабочими, спешные работы — думаю, что несколько дней, и я восстановлю свое равновесие, голова будет свежее и мозг яснее. Может быть тогда, взвесив все снова, и найду какой либо другой путь…
8 ноября 1936 г.
… Сегодня вечером открывается Чрезвычайный окружной съезд Советов. Третьяк делает доклад, и моя работа ему нужна, чтобы использовать ее в докладе. Переводя на авторский язык, мною передана ему рукопись примерно на два печатных листа уже окончательно разработанных и литературно оформленных материалов. 5. 11 он вызвал меня к себе и просил зачитать ему основные разделы; говорит: “правильно освещены вопросы”. Мы предполагали с Ивановым послать эту работу в омский журнал. Но как раз перед праздниками редакция местной газеты обратилась в Окрзу за статьями в предсъездовские и предпраздничные номера. Решили использовать нашу работу, один вечер мне даже пришлось сидеть в редакции и диктовать на машинку часть своей работы. В одном из первых номеров (5. 11) должна была быть помещена целая страница, куда вошли бы и материалы Иванова, и мои. В корректуре, которую нам присылали для проверки, было указано, что материалы составили агрономы Окрзу Смирнов и Иванов. Каково же было мое удивление, когда на другой день развертываю газету и смотрю — под статьей фамилия только одного Иванова. А когда я, накануне вечером, работал в редакции, меня любезно спрашивали: “Вы, кажется, ссыльный, надолго ли в Тару, откуда…”. Следующая часть, которая должна пойти в одном из ближайших номеров, написана исключительно мною. Как с ней думает поступать редакция? Может быть это и маленькая вещь, но на меня подействовала очень неприятно…
31 декабря 1936 г.
… Недавно прочел “Успех” Фейхтвангера (оч. понравилась книга; автор ее, между прочим, сейчас приехал к нам в Союз), там говорится (один заключенный в тюрьме), что если осталось только два года, то уже можно считать дни, цифры не такие уж большие. Я до сих пор на дни не считал, сейчас попробовал — совсем не трудно — еще 426 дней… Если б только этим все кончилось…
15 января 1937 г.
Дорогие мои роднушки!.. Вчера делал доклад на научно-агрономическом кружке… Тема доклада — “Климатический очерк Тарского округа”. Собралось порядочно публики, пожалуй, больше 30 человек — агрономы, мелиораторы, зоотехники и пр. специалисты. Если бы было больше времени — можно было бы сделать доклад еще интереснее, но и сейчас, судя по выступлениям и так, частным замечаниям, мое сообщение очень понравилось. Даже было вынесено предложение оформить его литературно (я имел только маленький конспектик) и отпечатать его, так как, говорили, этот материал нужен и сейчас каждому из нас, а, кроме того, потребуется и тем, кто будет работать после нас. Не знаю, найду ли я время для такого оформления, а затем все же оно пойдет, наверное, впустую — или совсем нельзя будет печатать работу, или, если она будет печататься, то без моей фамилии; примеры уже были…
15 июля 1937 г.
Дорогие мои роднушки! Пишу вам вторую открыточку. Жив и здоров. Хочу, чтобы вы не беспокоились обо мне и отдохнули за отпуск, а сынка поднабрался сил к новой учебе. Крепко целую и обнимаю своих дорогушек. Твой Шурка и сынкин папка.
Последнее обычное письмо отца из Тары датировано 20 июня 1937 года. Как следует из документов, 26 июня его арестовали (думаю почему-то, что не его одного). Затем писем долго не было, а потом пришла открытка от 15 июля, в которой написано, что она “вторая”. “Первой” так и не было. Может быть эту “вторую” удалось отправить с оказией. После этого снова долго не было никаких известий и, наконец, как я уже написал, мама получила весточку от его квартирной хозяйки, что он арестован. И все заглохло.