Опубликовано в журнале Нева, номер 8, 2004
Иван А. Дуда. Разлинованная
тетрадь. Фрагменты. Книга стихов.
СПб.: Знак, 2003
Представьте, что вы прожили обычный насыщенный день: работали, звонили по телефону, отнесли в ремонт часы, подали милостыню, что-то читали, смотрели по телевизору “Вести” и фрагмент эстрадного концерта, гуляли с собакой, наконец легли спать, не сразу уснули, и поутру, перед самым пробуждением видите суетливые, быстро-быстро сменяющие друг друга сны, что-нибудь такое, например:
Звезды без ретуши, Стейнбек и Диккенс,
страхи и фобии сильных и гордых,
мобилизованный родиной спикер
головоломки решать все, кроссворды,
датский биг-бен, а за ним и дуэнья,
та, что была хороша, но распутна,
предусмотрительно по воскресеньям
выспаться вдоволь возможность дают нам.
Просыпаетесь с мыслью: “Бог знает что городилось!” А это всего лишь ваша жизнь — в кривом зеркале сновидения, и “в безумье этом есть своя система”, и сны следуют своей “кривой” логике, а где не следуют… там поэт Иван Дуда потерпел неудачу. В книге “Разлинованная тетрадь” он действительно городит Бог знает что. То перебивает себя, торопится, то застревает на одном каком-нибудь слове, долго ходит вокруг да около, то переставляет слова во фразе так, что даже весьма терпимый в этом отношении русский язык едва выдерживает.
Гостил у других, успокаивал нервы
на кружеве легком оконной гардины,
на ирисах предположительно первых —
на ирисах разве? — на вазе из глины,
любовно, искусно обыгрывал вон как
стыдливую нимфу с амуром крылатым,
покамест не понял, что кончилась пленка,
что все — до последнего — кадры отсняты.
Очень несвоевременная книга. Как, впрочем, и все хорошие книги стихов. Она родом из застоя. Как и большинство из нас. Она пестрит собственными именами, навеки застрявшими в нашей памяти: Биешу, Шмыга, Чкония, Цыбульский, Доронина… Не случайно так много певцов и актеров. Человек семидесятых — ухо и глаз, и глаз обращен к телевизору, а ухо настроено на радиостанцию “Маяк”.
Гостелерадио все еще чардаш
бойкий транслирует, бойкий и юркий,
аудитория — треть миллиарда:
гунны и эллины, мавры и турки.
Герой этой книги живет не в Петербурге, как ее автор. Он даже в пригороде кажется командированным из глубинки. Пожалуй, все, о чем идет речь, происходит в провинции, далеко от культурных центров, вероятно, там же, где непонимаемые согражданами герои Шукшина пишут в разлинованных тетрадках что-то “О государстве”. Ерунду пишут: “Люди доброй воли плюс современная техника — установлено: провисло на этаже └у”…” Изъясняются на канцелярите, приправленном научными терминами.
Книгу, похоже, писал не философ,
не Эпикур, но на многих страницах
шатии-братии простоволосой
было развеяться чем, соблазниться,
ориентир был в наличии, вектор…
Конечно же, “был в наличии”, а не просто “был”! Не скажут “сегодня”, — только “на сегодняшний день”. Полно в книге этих советских клише: “по большому-то счету”, “ на почве непреодолимой тоски”. А тоска настоящая — томление неразвитого или задавленного сознания, коллективного разума по важному и высокому, которое в таких условиях не может не иметь экзотического обличия:
…Тот пригород нужен, промокший до нитки,
жасминовый куст у разбитой калитки,
у озера селезень, либо павлин.
И пышные цветы собственных имен и топонимов, буйно цветущие в пыли захолустья: все эти Клаудии Шиффер, Монтени, Сен-Жюсты, Бреслау и Брюгге, — такие же “павлины”, синдром Сатина. И перечислительная интонация — отчасти проявление этого синдрома — невозможность остановиться, перестать называть. А еще… еще вот что приходит на память: “И Шуберт на воде, И Моцарт в птичьем гаме,// И Гете…”. Может быть, вся книга “Разлинованная тетрадь” — невольные вариации на тему, выраженную в последней строчке этого четверостишия: “Считали пульс толпы и верили толпе”.
О себе, единственном и неповторимом, автор почти не говорит. Как будто люди — колония кораллов. Да-да, не муравьи, не пчелы, — в стилистике Дуды это, наверно, были бы именно кораллы — красиво, экзотично. Как же удается ему примирить нас с такой неприятной мыслью, мыслью-кошмаром для всякого, кто считает себя интеллектуалом — что человек вовсе не задуман как отдельное существо? Бога через каждую строчку не поминает, к соборности ни в каком смысле слова не призывает, об исторической общности под названием “советский народ” отзывается с иронией:
… где в груди кипела лава,
где уж точно без бутылки
не ложилась спать держава
знойных тружеников пылких.
Просто в этих стихах, почти совершенно как в жизни, высокое и пошлое, смешное и скучное почти незаметно перетекают друг в друга, в них есть гармония обыденности, иногда посмеивающаяся над “романтикой будней”. На эту гармонию работают и размер, и уже упомянутая перечислительная интонация, и повторы… Вот, например, любимый Иваном Дудой “повтор с приращением”, как я его для себя назвала: слово в строке повторяется дважды, но во второй раз к нему присоединяется еще одно, однородное: “…А нужен шершебель, шершебель и рашпиль”, “…находим пустырь, лишь пустырь да бурьян”, “…шлейф дыма, — дыма! — а не смога”. Похоже на разговор пилота с диспетчером: положено повторять последние слова собеседника, чтобы тот убедился, что ты его понял. Избыточность — как гарантия точности. Эти стихи устройства своего не скрывают. Излюбленными приемами автор пользуется часто. Можно сказать, не разнообразен. Меня лично это искренне радует: пишет хорошие стихи и не хочет изменять этой счастливой привычке. Однообразие, впрочем, мнимое. Как по-разному работает тот самый повтор! Например, в строчках “Грубить начинал я — работала торсом: иди, говорила, иди и не прыгай”, и “шушукались лампа настольная, лампа и кресло”…
Эти стихи кажутся простодушными. Написав “…и мир, обреченный на гибель вчера, своею рукою достраивать буду”, И. Дуда словно не помнит “…мы наш, мы новый мир построим..”, он будто не желает принимать во внимание, что ветлы и рябины изрядно скомпрометированы советскими стихами о любви к родине. Но сталкивая слова разных пластов, помещая рядом с достаточно традиционной “разбитой калиткой” того самого “павлина”, располагая поэтический “кипарис” “напротив культторга”, он частенько возвращает словам их настоящий смысл, избавляет их от “позднейших напластований”.
Хотелось бы мне вжиться в образ мошенника-ткача из сказки Андерсена “Новое платье короля”: мол, кому эта книга не понравится, тот… Выбирайте, что вам милей: несоответствие занимаемой должности или недостаток умственных способностей. Не стану вживаться… Потому что место обманщика уже занято. Эти стихи старательно притворяются “безвкусно одетыми”, простоватыми, косноязычными, провинциальными. Что ж, еще А. С. Пушкин ловил читателя на эту удочку: “Поэзия, прости Господи, должна быть глуповата”. Пользуясь маской простака, автор “Разлинованной тетради” утверждает право на нерафинированный вкус, право любить и слушать и Глюка, и современный шлягер. В отличие от многих стихов склонной к снобизму “петербургской школы”, эти действительно растут из того самого “сора”, из пошлости в том числе, на которой довольно часто бывает замешена лирика.
…уже в повестях худо-бедно, в рассказах
мы силились Гамбург обыгрывать, Бруклин,
а гордиев узел поныне завязан
на локон волнистый, на влажные букли.
Бесконечное “мы”… Всегда местные, потому что везде разные. Даже не очевидно, что люди. “Мы — люди, Мария, так мнится Ивану”, “Мы, маясь, дергали струну, не обронившую ни звука”. Эта книга — стремление хора вернуть свой истинный голос; из сводного и Краснознаменного снова превратиться в античный; в тот, что вступает в разговор с героем, оценивает его поступки, дает советы, то есть сам становится действующим лицом …
…после закравшихся было сомнений,
вечных сомнений и вечной, увы,
словно бы горем убитой сирени,
шумом и гвалтом осенней листвы,
после такого подъема в работе,
писем министру и в суд телеграмм,
с кем вы на рынок Торжковский идете,
кто эту жизнь комментирует вам?..
Вероника Капустина