Опубликовано в журнале Нева, номер 8, 2004
Михаил Зощенко назвал Алма-Ату благословенной. Может быть, потому, что далекий яблоневый город приютил его в самые страшные годы войны — сюда его эвакуировали из осажденного Ленинграда осенью 41-го. А может быть и потому, что здесь он наконец начал свою заветную книгу — повесть “Перед восходом солнца”, в предисловии к которой он и обронил это счастливое признание. В Алма-Ате ему было лучше, чем могло быть где-либо еще, — одинокому человеку, оторванному от дома. И это при том, что Зощенко не раз вынужден был останавливаться на улице, хвататься за сердце, пережидая, когда уймется боль… Непривычную высоту, перепады давления он переносил тяжело и тем не менее отказался от предложения переехать в Ташкент.
Отказ этот объясним тем, что Михаил Михайлович обрел в Алма-Ате домашний уют, находился в той духовной среде, без которой ему было совсем невмоготу.
Когда в августе 46-го шельмовали Зощенко, наши идеологические отцы ничего лучше не придумали, как укорить писателя в том, что спрятался от войны в глубоком тылу, “окопался в Алма-Ате”.
Сам Зощенко из осажденного Ленинграда уезжать не собирался. К слову, преступное головотяпство Жданова, возглавлявшего оборону города на Неве, состояло именно в том, что он вовремя не организовал эвакуацию ленинградцев и обрек сотни тысяч жителей на неминуемую смерть от голода и холода. Как был вывезен Зощенко из Ленинграда, известно из воспоминаний П. Лавуты, того самого, кто устраивал выступления Маяковского и однажды сумел уговорить Михаила Михайловича совершить такое же литературное турне, что стоило ему неимоверных усилий, так как Зощенко чурался всяческих публичных выступлений. Вот что рассказал Зощенко Лавуте, когда тот оказался в командировке в Алма-Ате:
“Осенью сорок первого однажды поздно вечером я дежурил на крыше. Внезапно чей-то голос меня позвал: └Бросайте работу, сдайте дежурство и — срочно вниз, сейчас отвезут вас на аэродром”. Стал собираться, но трудновато, знаете, в считанные минуты уложиться без потерь. Кое-что забыто из нужных рукописей…”
Поясним, почему дежурил Зощенко на крыше. Во время налетов на Ленинград фашисты сбрасывали зажигательные бомбы. Вот их-то и обезвреживали “дежурные”. Хватали специальными щипцами и кидали или в ящик с песком, или в бочки с водой. А вывезен был писатель из Ленинграда по распоряжению Смольного — обкома партии, ибо никто другой такую команду отдать не имел права. Напомним, что первым секретарем его был тот же небезызвестный Жданов.
Зощенко собирался так поспешно, что взял с собой лишь легкое пальто: наверное, в его представлении в Ташкенте и Алма-Ате не бывало зимы. Да и разрешалось везти с собой только 12 килограммов багажа, и писатель взял для себя самое дорогое — 20 тетрадок-заготовок для будущей книги “Перед восходом солнца”. Чтобы облегчить вес, содрал с них коленкоровые переплеты. Тетрадки весили восемь килограммов. Четыре осталось на все остальное…
Самолет ночью перелетел линию фронта. Из предложенных городов Зощенко выбрал Алма-Ату, где в то время находился “Мосфильм”. Налегке отправился Михаил Михайлович в далекий путь еще и потому, что полагал: через несколько месяцев вернется домой. Но в Алма-Ате он пробыл с октября 1941 до весны 1943 года, когда его вызвали в Москву работать в журнале “Крокодил”. А война все продолжалась и продолжалась…
О впечатлениях, связанных с приездом в тогдашнюю столицу Казахстана, никаких сведений не сохранилось, и вообще архивные материалы о пребывании Зощенко крайне скудны. По счастью, есть воспоминания ленинградки Лидии Чаловой, и они помогут в какой-то мере реконструировать то время. Эвакуированных писателей, киношников, музыкантов, ученых селили в гостиницах, общежитиях, уплотняли коммунальные квартиры, снимали для них “углы” в частных домах. Известно, что через месяц после приезда Зощенко был принят на работу на киностудию в сценарный отдел. И поскольку Михаил Михайлович числился по ведомству кино, то его и определили в гостиницу “Дом Советов”, предоставленную для мосфильмовцев и ленфильмовцев, работавших в ЦОКСе (Центральной объединенной киностудии, куда входили и казахские кинематографисты).
“Заселили гостиницу люди, которые еще до войны вместе работали, хорошо знали друг друга, — рассказывала в своих воспоминаниях Л. Чалова. — И, естественно, шум, гам, поздние посиделки, бесцеремонное хождение из номера в номер. Не привыкший к подобному образу жизни Михаил Михайлович чувствовал себя в гостинице нехорошо. Нервничал, раздражался — работать не мог. И тогда, не видя иного выхода, сделал не свойственный ему шаг: пошел за помощью в Союз писателей. И так совпало, что как раз в эти дни туда поступило заявление от преподавателя философии Алма-Атинского университета У. М. Балкашева, предлагавшего кому-нибудь из эвакуированных писателей занять его кабинет. Он уезжал в Москву, на работу в Казахское постпредство, и вот решил сделать это доброе дело.
Комната была небольшая, но очень уютная: письменный стол, стул, тахта, библиотека. Что еще надо для работы и отдыха? В квартире оставались жена Балкашева и трое детей. Вели они себя предупредительно, тихо, ненавязчиво…”. Михаилу Михайловичу повезло: он оказался в той обстановке, о которой только и мог мечтать.
Прочитав воспоминания Чаловой, я, понятно, тут же принялся искать людей, знавших Балкашева, чтобы установить, где же жил в Алма-Ате Зощенко. Расспросы проваливались в какую-то пустоту. Никто из бывших преподавателей университета, работавших здесь в начале войны, о Балкашеве ничего не слыхивал. И неудивительно, так как Умутбай Мендикеевич, оказывается, преподавал не в университете, а в пединституте. Когда поиски, казалось бы, зашли в тупик, выручил счастливый случай. Господи, сколько раз судьба подбрасывала мне такие “счастливые случаи”, когда уже отчаивался и терял надежду! Так вот, в редакции газеты “Столица” зашел разговор о юбилее Зощенко, и я посетовал, что никак не выясню, где жил писатель, и никого из родственников Балкашева, приютивших его у себя, отыскать не удается. И вдруг… будничным таким тоном ответственный секретарь газеты Юрий Сапожников говорит: “А я знаю дочь Умутбая Мендикеевича, мы вместе работали…” — и дает ее домашний телефон…
Звоню. Отвечает Римма Умутбаевна. В военные годы она была совсем маленькой девочкой и помнит лишь, что жил у них неулыбчивый, если не сказать мрачноватый жилец. Сохранился отцовский письменный стол, который теперь можно назвать историческим, потому что за ним работал Зощенко.
“Когда Михаил Михайлович садился писать, мама приказывала нам вести себя тихо, не шалить”, — вспоминает Римма Умутбаевна. Наверное, этот стол в самом деле был “счастливым”, потому что за ним были написаны первая часть повести “Перед восходом солнца” и знаменитый рассказ “Рогулька”, сюжет которого подсказала Л. Чалова.
Как оказалось, семья Балкашевых жила по улице Узбекской, ныне Сейфуллина, между улицами Шевченко и Джамбула, в двухэтажном доме — такие до сих пор еще в Алма-Ате кое-где сохранились, доживая свой век. Но на месте того дома, где жили Балкашевы, сейчас воздвигнуто многоэтажное здание. Зощенко сохранил самые теплые воспоминания о гостеприимстве Умутбая Мендикеевича и, когда приехал в Москву в 1943 году, не преминул с ним встретиться. Затем Балкашев был призван в армию, воевал, вернулся домой и снова преподавал в пединституте. В семье Балкашевых трепетно хранят память о Зощенко.
Когда мне посчастливилось побывать в квартире-музее Зощенко (Мемориальный музей размещен в двух комнатах, куда Михаил Михайлович вынужден был переехать из более просторной квартиры, когда был ввергнут в нищету после идеологических проработок), меня поразила совершенно спартанская обстановка его кабинета, где размещались письменный стол со старенькой пишущей машинкой, кровать,заправленная суконным одеялом, старый шифоньер — скудный быт человека, жившего на скудные средства. А ведь Зощенко был знаменитейший писатель 20-х и 30-х годов! Его имя было на устах миллионов читателей и почитателей! К нему обращались люди, ища у него помощи и совета, и он, к слову, помогал многим материально. Может быть, Михаила Михайловича и спасли его полнейшая непритязательность, умение обходиться самым малым. Неприхотливым донельзя он был и в Алма-Ате (когда сюда была позже эвакуирована из Ленинграда Чалова, при виде Михаила Михайловича она пришла в ужас).
“На алмаатинском вокзале, когда я впервые взглянула на Михаила Михайловича, то глазам своим не поверила. Я видела дистрофиков в Ленинграде, сама была почти что дистрофик, но чтобы здесь, в глубоком тылу, так ужасно мог выглядеть человек — нет, это было невыносимое зрелище. Я спросила, как ему удалось довести себя до такого состояния? Он сказал, что получает четыреста граммов хлеба, половину съедает, а половину обменивает на поллитра молока и луковицу.
На другой день я пошла на студию. Михаил Михайлович работал в сценарном отделе… Я спросила у Коварского (заведующего сценарным отделом. — Р. С.): └Вы ведь, наверное, получаете какие-нибудь лимиты?” Он подтвердил: └Конечно”. — └А почему же Михаил Михайлович не получает?” Николай Аркадьевич опешил: └Как не получает?” Оказалось, ни ему, ни кому другому из сотрудников отдела в голову не приходило, что Михаил Михаилович чуть ли уже не год живет, отоваривая лишь хлебную карточку. Ну а где глаза у Михаила Блеймана, Юзефа Юзовского и у того же Николая Коварского, с кем работал в сценарном отделе Михаил Михайлович? Неужто они не видели, что Зощенко, как говорится, уже └дошел”. Наконец, если дополнительные какие-то карточки на продукты выдавали на киностудии, то почему эта помощь миновала Зощенко? Непонятно. Я вызвала врача. Он определил: дистрофия… Написал справку. С помощью этой бумажки сценарный отдел выхлопотал Михаилу Михайловичу месячное питание из больницы Совнаркома. Такое обильное, что хватало на двоих. Но месяц прошел, нужно было оформить право на получение питания по лимиту, а Михаил Михайлович вдруг заупрямится. Нужно было идти в торготдел, а он не хотел просить, не хотел писать. Говорил, что это неудобно во время войны. Я сказала: └А удобно умирать во время войны в Алма-Ате от дистрофии?” И все-таки заставила написать в торготдел. Взяла записку и вот прихожу. Мне говорят: └Как, Зощенко в Алма-Ате? Уже год? А мы ничего не знаем…””
Первое время Зощенко был поглощен текущей работой в сценарном отделе: правил сценарии, придумывал титры к фильмам. В архивах ЦОКСа хранятся его короткие сатирические сценарии для “Боевого киносборника”, который выпускался в те годы. Сюжеты их не отличались оригинальностью и были построены на общеизвестных пропагандистских клише: враг изображался примитивным, жадным, глупым, трусливым, жестоким, и никто тогда как бы не задумывался, как же этот маловыразительный враг побеждает советских людей, которые на голову выше него. Впрочем, высказать столь еретическую мысль в те годы — значило бы получить лагерный срок. Наверное, Зощенко почувствовал фальшь своих киносценок, когда взялся писать киносценарий о солдате Трофиме Трофимовиче, позже переделанном в киноповесть “Солдатское счастье”. Писатель обратился к более знакомому ему по первой мировой войне материалу: он писал не о фашистах, о коих имел представление из газет и сообщений по радио, а создал образ русского солдата — смекалистого, находчивого, не унывающего ни при каких обстоятельствах, — в чем-то фольклорного героя. Такой в огне не горит и в воде не тонет. И сегодня, читая те давние строки, ловишь себя на мысли, что написана киноповесть профессиональной рукой мастера, несмотря на заданность сюжета и конфликта между немного зазнавшимся знаменитым снайпером Василием и скромным, неброским солдатом Трофимом Трофимовичем. Причем любопытно, что снайпер Василий ведет счет уничтоженным фрицам, а Трофим Трофимович наносит более ощутимый ущерб врагу не выстрелами, а своей смекалкой: то он пускает чучело по воде, и немцы зря тратят на его обстрел боеприпасы, то, переодевшись регулировщиком, направляет вражеские машины прямиком к нашим, где гитлеровцев разоружают и берут в плен, то обманом выманивает полковника Фон-Брудера и приводит его с важными документами в наш штаб.
Вопреки утверждениям идеолога партии Жданова, отличившегося в травле творческой интеллигенции, будто бы в годы войны Зощенко ничем не помог советскому народу в его борьбе с врагом, писатель сражался с фашистами своим оружием — сатирическим пером: писал рассказы и фельетоны, разоблачающие гитлеризм. Они печатались в “Крокодиле”, “Огоньке” и других изданиях, а рассказ “Кукушка” был опубликован в новогоднем номере “Казахстанской правды” в 1941 году. И понятно, почему рассказы и фельетоны военных лет долгие годы не переиздавались: иначе бы стала очевидной заведомая ложь, высказанная с высоких трибун и растиражированная средствами массовой информации.
Впервые эти фельетоны были обнародованы в книжке “Карусель”, выпущенной издательством “Жалын” в 1989 году (составителем был автор этой статьи) — эта книжка спорила и опровергала домыслы Жданова, который, например, утверждал, будто Зощенко ничего не видел позитивного в нашей жизни. Вообще-то странный упрек сатирику, кто призван высмеивать пороки людей и общества. В данном же случае Жданов попал впросак, потому что перу писателя принадлежали, например, повести о революции — “Возмездие” и “Керенский”. Они и были включены в книгу как свидетельство мошеннического передергивания фактов партийным идеологом.
Однако самым важным свидетельством шельмования Зощенко служил рассказ “Приключения обезьяны” — на нем были построены все домыслы, будто бы писатель очернил советский строй и советских людей. Сегодня и эта вещь доступна читателям, и они, конечно же, пожимают плечами от недоумения. Ну ничего нет в нем такого, что якобы “изображает советских людей бездельниками и уродами, людьми глупыми и примитивными”. Просто смешной детский рассказ, и критика о нем как бы совсем о каком-то другом произведении, которого Зощенко не писал. А тогда книги с “Приключениями обезьяны” были изъяты из читательского обихода и заключены в спецхран. Вот почему было так существенно присутствие этого рассказа в книге “Карусель”.
Конечно же, никто из нас не знал, что к выходу “Карусели” ЦК КПСС спустя много лет наконец отменит постановление о журналах “Звезда” и “Ленинград” без каких-то объяснений. Однако отмена его ничего не изменили в судьбе рассказа “Приключения обезьяны” — его по-прежнему еще долго не включали в зощенковские книги, так сильно было предубеждение к нему наших идеологических иезуитов. “Карусель” была издана неслыханным для Казахстана полумиллионным тиражом и разошлась по всей стране. Так мы отдали дань памяти замечательному писателю.
Примерно через год своего пребывания в Алма-Ате Зощенко обращается к тем тетрадям, которые вывез из Ленинграда. “Моя работа опровергает └философию” фашизма, которая говорит, что сознание приносит людям неисчислимые беды, что человеческое счастье — в возврате к варварству, к дикости, к отказу от цивилизации”.
Так считал Зощенко. Иных взглядов придерживались в ЦК ВКП(б), где лучше всех знали, как варить сталь, как доить коров и как писать книги. Партийная точка зрения была высказана в рецензии “Об одной вредной повести”, напечатанной в журнале “Большевик” в 1944 году. Извращая подлинный смысл “Перед восходом солнца” (а опубликована в журнале “Октябрь” за 1943 год была лишь первая часть повести), критики по заказу свыше приписали автору все грехи, какие тогда считались самыми тяжелыми — якобы произведение проникнуто презрением к людям, клеветой на народ, и оно было… плевком в лицо читателям!
Попробуем понять истоки таких, с позволения сказать, оценок. Для тех лет было обычным приукрашивание действительности: жизнь подавалась в книгах, в театре, кино, в картинах не такой, какая она есть, а такой, какой предписывалось ей быть. Зощенко написал честную, предельно откровенную повесть, доверяя читателям все самое сокровенное. Иначе он и не смог бы найти причину своих душевных мук. Он как бы и ставил опыт на себе, и потому произведение, в самом деле, заполнено сокровенными фактами из личной жизни, в чем не замедлили укорить его рецензенты.
Они сделали вид, что не поняли истинного смысла необычной повести Зощенко, пытавшегося найти противоядие против меланхолии и тоски, которыми жестоко страдал писатель, и доказать, что разум способен победить духовные недуги человека. Между тем, считалось, что советский человек — оптимист по своей натуре и не может быть несчастливым, страдать от ипохондрии, потому что все советские люди обязаны быть счастливыми, о чем свидетельствует песня: “Живем мы весело сегодня, а завтра будет веселей…”.
Высоко оцененный медиками и психиатрами, его необычный труд, сплав научного и художественного прозрения, представил большой интерес и для филологов. В подтверждение — исследование доцентом Казахского национального университета Николаем Скалоном литературно-философских взглядов Зощенко на основе его трилогии — “Возвращенная молодость”, “Голубая книга” и “Перед восходом солнца”. (Сейчас Скалон — профессор Тюменского университета). Писатель, смешивший всю страну своими уморительными рассказиками и фельетонами, создавший незабываемую галерею образов мещан, был человеком глубоким, основательным, увы, еще до конца не раскрытым.
Наконец, и что самое существенное, — личность человека ни во что ни ставилась сталинским режимом: человеческий материал служил как бы топливом для осуществления великих целей и предначертаний Сталина. И гибель миллионов людей на фронте и лесоповалах как бы не стоила внимания. Поэтому повесть не о фронтовом подвиге или трудовом героизме, а о душевных страданиях человека рассматривалась как вызов социалистическим ценностям и коммунистической идеологии. Критика в журнале “Большевик” была хорошо спланированной политической акцией, имеющей далеко идущие последствия. Публикация второй половины повести “Перед восходом солнца” в “Октябре” была запрещена, издательство, которое готовило ее к выпуску отдельной книгой, отказалось от своего намерения. Наконец, самого Зощенко обсуждали на редколлегии “Крокодила” и вывели из ее состава. Вокруг писателя была создана атмосфера недоброжелательности и подозрительности. Лишь много лет спустя удалось найти рукопись второй части “Перед восходом солнца”. Под названием “Повесть о разуме” она была напечатана в 1972 году в журнале “Звезда”.
Уехав из Алма-Аты, Зощенко не забыл о гостеприимном городе и народе, давшем ему приют в самые тяжелые годы войны. Он написал статью “О юморе в литературе”, в которой с большим уважением говорил о фольклорных истоках казахского юмора. Тогда в Казахстане еще не было письменной сатиры — основоположники казахской литературы, под чьим пером только-только рождался этот литературный жанр, были уничтожены сталинским репрессивным режимом, и юмор продолжал жить, как и многие века, в устном народном творчестве, а точнее, в выступлениях акынов, а также в сказках об Алдар-Косе. К слову, Зощенко первым перевел на русский язык одну из сказок о безбородом обманщике. Знакомство с казахским фольклором позволило Зощенко сделать вывод, что “юмор свойственен казахскому народу в высшей степени и поэтому он должен занять подобающее место и в письменной литературе”. Михаил Михайлович умер в 1958 году, не дожив до того времени, когда стали одна за другой выходить книги казахских сатириков, комедии в театре и на экране, зазвучал веселый голос юмористов на эстраде, появились замечательные карикатуристы. И Зощенко был первым, кто открыл эту тему!
В Алма-Ате неожиданным образом к 100-летию Зощенко журналист Орынбасар Сулейменов сам перевел и на собственные сбережения издал небольшую книжку Зощенко из тридцати трех рассказов.
Возвратясь из Москвы в Ленинград, Зощенко был полон творческих планов, верил в возрождение сатиры в новом качестве, но его замыслам не дано было сбыться. Он не предполагал, что его жизнь и творческая судьба будут искалечены политическими обвинениями постановления о журналах “Звезда” и “Ленинград”: его предадут анафеме и исключат из Союза писателей, запретят печатать, а многие знакомые перестанут здороваться. Жданов назовет его пошляком, хулиганом и подонком. Однако самым зловещим был ярлык антисоветчика. Какой антисоветский поступок совершил писатель? В его произведениях, под какой лупой их ни рассматривай, ничего враждебного существующему строю не содержалось. Поскольку при таком обвинении Зощенко не арестовали, можно было предположить, что сказано это было ради красного словца, для пущего устрашения. Между тем в партийных постановлениях и речах ничего с кондачка не говорилось. За недоговоренностью всегда прятался какой-нибудь скрытый смысл, какая-то “сверхзадача”.
Какой? Тайну эту открыла Мариэтта Шагинян, приехавшая на обсуждение постановления о журналах “Звезда” и “Ленинград” казахстанскими писателями. В своем выступлении она особенно подчеркивала злопыхательский характер творчества Зощенко, чем, мол, не преминули воспользоваться наши враги. Геббельсовская служба пропаганды, сообщила она, издавала рассказы Зощенко на русском языке для населения оккупированных гитлеровцами территорий, снабдив их словами: “Читайте талантливого русского писателя который хорошо показал, что такое Советская Россия”. Геббельсовские писаки не были первооткрывателями этой темы — темы антисоветской направленности сатиры Зощенко. В эмигрантской прессе не раз пытались представить писателя как обличителя пороков советского строя и советских людей (например, в предисловии к книге Зощенко “Скупой рыцарь”, изданой в Риге в 1928 году, Петр Пильский писал: “…смеясь над бытом, Зощенко, несомненно, смеется и над породившими его причинами, над всем укладом и режимом советского государства и большевицкой власти”. Вряд ли так безгранично можно толковать зощенковские обличения, носившие все-таки локальный адресный характер). Жданов ловко манипулировал с своем докладе понятиями “советский мещанин” и “советский человек”, подменял эти понятия, и действительно в итоге вырисовывалась совсем иная общественная физиономия Зощенко, которой у него не было.
Но самое поразительное в случае с Зощенко — это схожесть оценки творчества сатирика Геббельсом и Ждановым! С той лишь разницей, что каждый из них приспосабливал ярлык “антисоветчика” для своих пропагандистских целей.
После гражданской казни Зощенко уже не смог подняться, найти свое место в литературе. Он пытался понять, в чем состояли его ошибки, пытался писать иначе, как требовали идеологические иезуиты, кому вовсе и не нужна была сатира — в обществе показухи и вранья. Да и сами отцы-идеологи вряд ли понимали, чего хотят: с одной стороны, чтобы сатира что-то разоблачала, а с другой — чтобы с помощью смеха утверждала коммунистические идеалы. Это что-то похожее на крик “Караул!”, в котором прослушивается “Ура!”. За десять последних мучительных и драматических лет Зощенко не написал ничего достойного своего пера, реализовать свой творческий потенциал ему удалось, пожалуй, лишь в великолепном переводе с финского “За спичками” Лассилы.
Непреходяще значение Михаила Зощенко, стоявшего у истоков советской сатиры вместе с Ильей Ильфом и Евгением Петровым, Михаилом Булгаковым, Михаилом Кольцовым, Пантелеймоном Романовым, Вячеславом Шишковым, Николаем Эрдманом, Владимиром Маяковским. Он — Мастер, оставивший глубокий след в русской литературе советского периода.
Считается, будто сатирик не видит ничего светлого в жизни, рисуя ее в черных красках, изображая пороки людей и общества. Подобно тому, как врач пользует больного, чтобы его вылечить, сатирик врачует душу, характер, нравственность. При этом они причиняют боль во имя спасения человека. Подоплека их подвижнической деятельности — доброта. Подтверждение, и лучше не придумаешь, — в одном из рассказов Зощенко: “…не худо бы по примеру того, как на ящиках пишут: └Осторожно! Не бросать!”, и на человечках что-нибудь мелом выводить. Какое-нибудь петушиное слово: └Фарфор! Легче!” Поскольку человек — это человек…”
В этих словах — весь Зощенко.
(Цитаты из воспоминаний П. Лавуты и Л. Чаловой — из книги “Вспоминая Михаила Зощенко”. Л.: Художественная литература, 1990)
Алма-Ата