Рассказ
Опубликовано в журнале Нева, номер 7, 2004
Элла Иосифовна Медякова родилась в 1935 году. Закончила институт киноинженеров, кандидат технических наук. Публиковалась в “Литературной газете”, в журнале “Знамя”. Живет в Санкт-Петербурге.
Воспитание человека, как известно, дело непростое. Меня много лет назад воспитывала школьная учительница русского языка и литературы, классный руководитель, которой давно уже нет на свете. Помню, была она, невзирая на погоду, наглухо застегнута под самое горло в синее суконное платье и гладко причесана. Всегда ровная и спокойная, она производила впечатление строгой классной дамы. Спокойствие это, однако, сочеталось с изрядной долей иронии, но это я поняла уже позже. Хотя в некоторых случаях, когда мы ее чрезмерно допекали юной резвостью, она все же бросала в рот очередную валидолинку.
В отличие от княжны Джавахи или Людочки Влассовской, описанных в произведениях чтимой нами писательницы Лидии Чарской, мы в свои тогдашние 15–17 лет были абсолютно бесчувственны к миру взрослых. Но мне бесконечно нравилось, когда она, проглотив валидолинку, спокойно изрекла нечто вроде:
— Дорогая, к сожалению, вы не правы. Ведь красивый чистый гений и гений чистой красоты — это абсолютно разные особи. Вы же в своем сочинении их путаете…
И этот синий взгляд усталых неулыбчивых глаз на грустном лице, эти длинные белые пальцы, заправляющие седые кудри за бледные уши с бирюзовыми серьгами, были восхитительны.
Обозревая рассеянным взором школьные стены, окна и фикус на подоконнике, она добавляла:
— Ищите свой собственный имидж, а не скачите, как примитивная обезьяна по джунглям. А то вы становитесь обычной, типовой личностью, а это так грустно…
Русский язык и литературу она знала великолепно, хотя эти ее несомненные знания тогда казались нам старомодными. И стиль преподавания у нее был именно тот, который описан в произведениях Лидии Чарской, изображавшей закрытые учебные заведения для девочек конца XIX века, сверстниц, скажем, моей бабушки. Оно и понятно: наша Синюха (так мы ее называли) и была воспитанницей подобного заведения. Наши юные головы эту старомодную обстоятельность преподавания, боюсь, оценить не могли, однако в обязательный, почти казарменный алгоритм преподавания русского языка и литературы, который был характерен для советской школы 50-х годов, она все же умудрялась вносить нечто свое: субъективное, интеллигентное, трепетное и невыразимо милое.
Какое образование давали в то время в советской средней школе, моему поколению хорошо известно. Даже телевизор тогда присутствовал не в каждой семье. Только книга и книга, причем и ее приходилось доставать с большим трудом. И именно поэтому юный мозг всегда находился в активном состоянии, работая на всю катушку, добросовестно, ежеминутно упражняясь и фантазируя. Потому что школьная жизнь была простейшая. Никаких особых соблазнов, отвлекающих от учебы, — только каток и книга. И теперь, спустя много лет, я с благодарностью вспоминаю некую аристократическую даму с бирюзовыми капельками в ушах, воистину аристократических, потому что именно она дала мне возможность овладеть достаточно обширным кругом русских слов. Впоследствии это мне очень пригодилось.
Она много нам рассказывала из того, чего не было в школьной программе, например, о знаменитых женщинах из далекого или не слишком прошлого разных стран — всяких Клеопатрах, Оливерах, Роксоланах, Гиппатиях и многих других. Но слушали мы все это равнодушно и часто даже с насмешкой.
Помню, однажды я, как бешеная, вскочила в класс, ну прямо как обезьяна в джунгли, чтобы с разбегу прокричать во все свое пятнадцатилетнее горло:
— Девки, ликуйте! Оливера наша распрекрасная опять изволила захворать! Пусть ваши грешные уши отдохнут от ее лапши!
Наступила абсолютная тишина, и средь этой самой тишины с задней парты раздался ровный голос нашей Синюхи:
— Бесконечно благодарна за заботу о моем здоровье. Я чувствую себя уже лучше. И вот я пришла в школу, к вам. Сейчас я объясню Валентине то, что она не понимает, а потом начнем урок…
Она поправила волосы, заправила кудельки за уши и продолжила тихую беседу с Валентиной, сидящей рядом.
Чувствую до сих пор: она меня так и не простила, хотя я знаю, что она пыталась хлопотать, чтобы мне дали хотя бы серебряную медаль. Медаль я не получила, но уже по другим причинам, о которых не стоит здесь распространяться. И я поняла, не получив медаль, что права Синюха, а не я. Я — хулиганка, недостойная медали, я — дитя середины XX века, а Синюха — из века XIX, более благородного. Ее воспитывала княжна Долгорукая, а ту, в свою очередь, сама княжна Ливен, которая воспитывала царских детей. Воспитание же, как известно, дело тонкое, и эффект от педагогических приемов наблюдается не слишком скоро — лет через сорок–пятьдесят. Как и случилось со мной. Неполучение же серебряной школьной медали сделало меня стоиком-спартанцем.
Портрет княжны Ливен мне удалось увидеть через пятьдесят лет после окончания школы в одном из залов Мраморного дворца, что рядом с моим родным институтом, где я работаю педагогом, правда, в техническом вузе. Красивая, несмотря на внушительный возраст, представительная дама с лентой, пересекающей обширный бюст, и с шифром на плече. Она смотрела на меня с портрета, как живая, словно хотела вымолвить голосом незабвенной Синюхи:
— Дорогая, читайте, трудитесь над собой. Летайте мыслью. Бескрылая птица — это суповая курица.
С начала моей преподавательской карьеры прошло немало лет, и мне пришлось увидеть тысячи студенческих лиц. Теперь я даже позволяю себе на лекциях попутно думать об абстрактном, например, о невозвратном своем прошлом, а на лабораторных занятиях даже почитывать о какой-нибудь прелестной Гризельде, гуляющей по страницам типового дамского романа и увешанной всякими добродетелями, но, естественно, так, чтобы студенты его не заметили. Поэтому тоненький роман о Гризельде я вставляю в толстый учебник, принятый в качестве основного Министерством среднего и высшего специального образования.
Следует заметить, что в своей педагогической деятельности я не всегда бывала абсолютно объективной, однако вовремя вспоминала незабвенную Синюху.
И вот случилось так, что в моей личной жизни последних лет, выражаясь высоким слогом, успели увянуть бутоны и цветы чувств и желаний и даже начали осыпаться семена. Дети выросли и разбежались по своим квартирам, где и начали подолгу пропадать, по многим месяцам не показываясь мне на глаза. И прошлой весной, как и в давно прошедшей моей молодости, начала терзать мое изрядно постаревшее сердце вся прелесть мира. Я, конечно, могла бы поделиться этой своей весенней тоской с двумя внучками, но, увы, мне никогда не доверяли их воспитание, и поэтому они могли меня не понять или просто равнодушно отмахнуться. Девочки эти связаны со мной общими генами, и теоретически я знаю, что это дочери моей родной дочери. Ну и что? Плоть от плоти моей. Но, может, дочерью была разгадана моя личная тайна: я хотела сделать хотя бы внучек такими, какой не смогла сделать собственную дочку? На лице же своих давно взрослых детей я могла прочитать только нечто вроде: это мои личные дети, и только потом твои внуки. Им и так хорошо. Сердечные же узы, которые некогда связывают нас с детьми, когда мы вначале вскармливаем их грудью, а потом делаем за них уроки и терпим их дерзости, удивительно слабеют с течением времени.
И вот как-то ранней весной в поисках смысла жизни в оставшиеся годы, которые, надеюсь, еще будут отпущены судьбой, я по совету друзей отправилась в некое благотворительное общество. Назову его условно “ассирийское”. Дело в том, что я по происхождению ассирийка, но бежать в далекую Ассирию, естественно, не собираюсь, потому что еще неизвестно зачем, да и к тому же по воспитанию я русская.
Прямо у входа в это благотворительное общество мне повстречались два знакомых доцента, оба с тележками. Из сумок нагло выглядывали бутылки постного масла и кульки. Я этих людей лично знала не как ассирийцев, а как истинно русских. Все трое, мы тут же синхронно и стыдливо отвели глаза в сторону. Меня же стала мучить мысль, что я своим походом в это общество вроде отрекаюсь от православной веры, к которой я принадлежала, так как в девятимесячном возрасте меня крестили в церкви. И при этом крещении моя давно покойная крестная мать за меня лично отреклась от дьявола и всех его деяний. И поэтому мне сейчас трудно определить, к кому это я должна испытывать чувство благодарности в этом самом ассирийском клубе — к Будде, Магомету, к Осирису, наконец? И какова вообще была вера моих предков со стороны отца? А не нагло ли с моей стороны тащить старую мать и множество документов, подтверждающих мою половинную принадлежность к ассирийству?
В вестибюле общества нас встретила черноглазая дама с копной седых волос и горбатым носом размером гораздо больше среднестатистического, главный волонтер. Она была ласково-равнодушна, но безукоризненно вежлива, причем долго не могла понять, чего я хочу от нее, если у меня и так имеются законные документы, подтверждающие мое ассирийство. А мне захотелось быть полезной, а не просто получать постное масло. Я хотела на старости лет прививать, так сказать, собственные мысли на дичке юного поколения!
Попутно черноглазая дама с характерным носом кратко ознакомила нас с главными ассирийскими правилами и обычаями, поглядывая на нас покровительственно, как истинный воспитатель. Нравы же эти и обычаи ассирийские показались мне весьма странными: например, ортодоксальный, то есть истинный, ассириец в субботу не имел право ни пол помыть, ни носки постирать. Но, как известно, теория — это одно, а практика — совсем другое.
Тут же нам были заданы этой истинной ассирийкой вопросы. Меня она спросила, ем ли я свинину и работаю ли по субботам, на что я не могла ответить, не покривив душой. Потому что все это я делаю. Если по субботам выпадает свинина, я ее ем, а если необходимо проводить занятия после этого, то я их провожу. Не может же институт страдать из-за правил, установленных три тысячи лет назад! Естественно, носки я тоже стираю часто именно по субботам, когда нет институтских занятий. И не скажешь ведь сейчас, нет и нет, что вы! Я все же ассирийка, хоть и наполовину — по папе, который живет в этом же городе, но к нам давно не показывается.
В ответ на этот самый коварный вопрос я повела головой вправо-влево и наоборот — понимай как хочешь! И черная дама удовлетворилась этим ответом, приветливо кивнув: значит, вы наша, вы ассирийка!
Я выразила желание быть полезной этому обществу и взяла номер телефона девочки из истинно ассирийской семьи, с которой должна была заниматься русским языком и литературой. Меня предупредили, что обращаться со всеми членами семьи надо на “вы”, но по имени, невзирая на возраст, в семейные дела не вмешиваться, деньги не брать, подарки тоже.
Уже через день я направлялась по указанному адресу к своей потенциальной ученице. Девочка оказалась толстенькой коротышкой лет около шестнадцати. По правде сказать, она мне не слишком понравилась. Впрочем, я ей, по-видимому, тоже. Это было заметно. Ведь она наверняка видела во мне просто ученую пожилую мымру, а я — глупую коротышку.
На заднем плане маячила мать, дама под шестьдесят, и еще две особы неопределенного возраста. Как оказалось, старшие коротышкины сестрицы. Ничего себе разница в возрасте — лет двадцать между старшими и этой коротышкой! Вот и результат — дебильное дитя, толстое, косолапое, и веки как-то подозрительно складываются, приподнимаясь к вискам. Может, следы синдрома Дауна? Но тогда почему она учится в обычной школе?
Уже через несколько минут мне показалось, что я знаю об этой семье буквально все. Пока они переругивались на заднем плане, попутно прислушиваясь к нашему разговору с младшей, я поняла, что центром семьи является мать, которая их мирит, кормит, учит, и все это она делает с чисто русским долготерпением. Моя ученица, несмотря на юный свой возраст, явно превосходит остальных сестер в смысле тиранства и капризов, и поэтому маме больше всего достается именно от младшей.
Старшая сестрица по имени Клеопатра и вовсе производила впечатление не совсем нормальной, потому что все время размахивала руками и странно крутила шеей. Пока мы занимались Гоголем, она сходила в другую комнату, откуда принесла фотоальбом, бесцеремонно возложила его прямо на томик великого писателя. Пришлось пересмотреть пару десятков фотографий и прослушать комментарии к ним. Видно было, что эта самая Клеопатра в свои тридцать с хвостиком лет успела поколесить по Европе и поиметь пару-тройку любовников. Все эти лица мужского пола были сфотографированы абсолютно голыми. Впрочем, и Клеопатра тоже. Особенно нахально выглядел один из них — лет пятидесяти, с большим брюшком, стоящий на фоне цветущего розового куста. Он так и уставился на меня, словно спрашивая: а ты кто такая? А я Винченцио, живу в Неаполе…
Но в моем нездоровом теперешнем теле все же живет вполне здоровый дух, и поэтому, глядя на голого Винченцио, я и ухом не повела, только сделала головой жест направо-налево и наоборот. Понимай как хочешь. Ведь эту самую Клеопатру мне в ассирийском обществе не поручали. Эту воспитывать не надо.
Только я хотела опять перейти к бессмертной поэме “Мертвые души”, как вдруг обнаружила перед собственным носом два безумных глаза этой самой Клеопатры.
— Как вы думаете, я все еще девушка?
Я про себя усомнилась, вспомнив голого Винченцио и пару таких же голых, но не ответила. Похоже, эта самая Клеопатра очень сильно во мне засомневалась:
— Вы же воспитатель, вы учитель, вы должны все знать!
Пока я с изумлением взирала на Клеопатру, она успела тут же переключиться, и они уже ругались между собой, в том числе и моя Коротышка, имя которой я так и не смогла разобрать, оно было ассирийское.
— Уходи отсюда, сволочь, Клепка гнусная, противная! — вопила Коротышка, ей вторили сестры и мать. Потом Клеопатру отвели в сторону и напоили валерианкой.
Но я твердо запомнила основные аспекты истинно ассирийского воспитания и не вмешивалась. Правда, ассирийское поведение означало, что именно по субботам ругаться абсолютно запрещено, а можно только восхищаться стройностью мироздания и обсуждать основные вопросы религиозного плана, в благостной святости и душевном размягчении.
Я воспользовалась временным затишьем, отложила альбом с голыми европейцами в сторону и предложила Коротышке написать диктант, отложив на время Гоголя, чтобы уяснить уровень ее грамотности. Увы, лучше я бы этого не делала, потому что Коротышка оказалась левшой. Уложив пухлую щечку почти на стол и высунув язык, она стала медленно выводить корявые буквы левой рукой.
Диктовала же я ей историю любви сербской княжны Оливеры и султана Баязета. Прекрасная сербиянка Оливера почти семьсот лет назад была приведена в шатер непобедимого султана как военный трофей после гибели ее отца на Косовом поле… ее маленькие босые ножки были закрыты плащом золотых волос… волосы были до земли… голубые глаза были залиты слезами и с надеждой устремлены на султана… она просила за двух братьев… непобедимый султан велел призвать кадия и тут же скрепить их брачный договор…
Тут Коротышка перестала писать:
— А почему это поле было названо Кокосовое? Там что, кокосы растут, в этой самой Сербии?
Глаза ее цвета северной фиалки, несмотря на ее несомненное ассирийское происхождение, вопросительно уставились на меня. А я-то хотела научить ее чему-то доброму, вечному, что она смогла пронести как эстафету своим будущим потомкам! Но, несмотря на свое внутреннее раздражение, как и полагается истинному педагогу, воспитателю и учителю, пояснила, причем ровным тоном, что в Сербии кокосы тогда не росли и сейчас не растут.
Небрежно выслушивая мои пояснения, она попутно переругивалась с матерью по поводу обеденного меню. И вдруг я вспомнила свою маму — мое теперешнее старое дитя — и сказала:
— А моей маме почти девяносто лет…
Коротышка отвлеклась от обсуждения меню, чтобы спросить:
— И она вам не надоела?
Ничего не скажешь — вопрос своеобразный, потому что многоплановый, о чем эта самая дурочка и не догадывается. Но, может быть, если мне все же не удастся привить ей хоть минимальный интерес к русскому языку и литературе, то я смогу сделать ее терпимее к матери и сестрам?
Мать, почувствовав, что я ей симпатизирую, показывая указательным пальцем на строптивую дочку, лениво просматривающую “Горе от ума”, вдруг сообщила:
— Представьте, она вчера назвала свою химичку сучкой. Конечно, химичка — дрянь порядочная, но нельзя же так обзывать своего классного руководителя! Боюсь, это девочке отольется!
Да уж, ничего не скажешь, тоже впечатляет. Но надо постараться оставаться невозмутимой, хотя бы внешне. Не хватает встать в позу благородного негодования с первого же часа знакомства. Небось этой самой коротышке и в школе училки надоели.
И я постаралась перевести разговор опять о судьбе прекрасной Оливеры, жившей почти семьсот лет назад в далекой Сербии.
— Давайте продолжим диктант, время не ждет, — сказала я, — увы, ничего нет труднее, чем не работать…
— А кто это сказал? Это вы сами придумали? — спросила Коротышка не без интереса, что я и отметила.
— Это блаженный Августин сказал. Всем образованным людям это изречение известно…
— Он что, был тоже ассириец? — Коротышка вылупила глупые детские глазки цвета северной фиалки и попеременно глянула на меня, потом на мать.
С трудом удержавшись от язвительных пояснений, я поспешила переключиться на другую тему:
— Кстати, о суках. Как всем известно, сука — это собака женского пола. И это единственное, что роднит химичку с собакой. Свою же собственную химичку пятьдесят лет назад я называла попросту Анакондой, потому что ее звали Анной Кондратьевной. Но это тривиальная острота, потому что общеизвестная. И вообще, надо искать собственные остроты, которые, кстати, позволяют формировать собственный и неповторимый имидж. А то мы все станем одинаковые, как обезьяны в джунглях. А это так грустно…
Не успела я закончить тривиальную вроде свою мысль, как услышала громкий смех. Смеялись и мать, и дочь. И что особенного я сказала! В год моей юности девочки шутили и поинтереснее. Да уж, ничего не скажешь! Кокосовое поле!
Историю о прекрасной Оливере мы с Коротышкой мусолили еще не одно занятие. Оливера где-то в глубине веков чесала свои легендарные кудри, скрывавшие крохотные ножки, лелеяла своего ненаглядного султана, танцевала перед завоевателем мира Тамерланом — Великим Хромцом. Подробности были бесконечны. Но, увы, была какая-то тайная неловкость в общении моем с ученицей. Не то Коротышка была подавлена моей ученостью, не то боялась, что я начну ее воспитывать.
— И всё-то вы знаете! — нередко говорила она.
Так и есть, я была права в своих тайных опасениях. И, глядя в глаза цвета северной фиалки, пыталась разгадать спектр тайных фобий этой девочки. Когда-то в свои пятнадцать лет я лично считала себя такой нескладной и некрасивой. А эта была коротышка. Может, она терзалась из-за несчастной любви? Но ведь и ты в эти годы мечтала, что некто единственный и неповторимый однажды заглянет в твои наивные, еще не определившиеся глаза, чтобы тут же ввести тебя в царство вечной истинной любви, естественно, до гроба.
После прекрасной Оливеры мы перешли к судьбе не менее прекрасной Роксоланы, жившей уже в XVII веке в Турции. Поскольку я была полна решимости разнообразить свои педагогические приемы, то не жалела красок в описании судьбы этой особы. Прекрасная Роксолана заинтересовала Коротышку еще меньше, чем златокудрая Оливера.
Отчаявшись, я предложила написать самостоятельное сочинение на любую абстрактную тему, например, “Придут страсти-мордасти, приведут с собой напасти”. Коротышка же взглянула на меня с подозрением, после чего сказала:
— Пусть Клеопатра пишет. Она у нас шизанутая!
Я машинально поправила:
— Так говорить нельзя. Это не по-русски. Надо говорить: она психически неустойчивая личность…
Увы, эта девочка, всегда жившая среди русских и сама, в сущности, русская, неприязненно косясь на меня, отказывалась изучать этот язык. Она отвергала и истории жизни знаменитых женщин прошлых веков, о которых мне лично много рассказывала Синюха. Очаровательные, обманчивые, коварные эти дамы всячески суетились среди придворных и евнухов, но Коротышку и они не интересовали! Она отказывалась понять свое счастье — вызвать со страниц книги образ, пусть и вымышленный, развить его по своему личному вкусу, понять, обсудить, оправдать, после чего вместе с ним пережить чужую судьбу. Пережить как собственную! То, чему научила меня моя Синюха! Даже незатейливая химичка Анаконда приложила свои старания к моему развитию, потому что я на уроках химии читала романы, а она, махнув рукой, мне не препятствовала.
Я оглядела толстые розовые пальчики и пухлые щечки своей ученицы, и вдруг захотелось в духе школьных сочинений середины прошлого века воскликнуть:
— Работай, учись! Ученье — свет, а неученье…
И где она могла бы работать после окончания школы — при ее ограниченности — в киоске, в парикмахерской? Тогда зачем ей Гоголь?
Вооружившись терпением, я заправила волосы за уши и взяла в руки логарифмическую линейку, чтобы перемножить год рождения Гоголя на год смерти Эратосфена, жившего в греческом городе Кирены примерно триста лет до нашей эры. И когда в нашу комнату заглянула уже успевшая отдохнуть Клеопатра, а Коротышка закричала ей: “Иди себе, дрянь ненормальная”, я строго сказала:
— Если вы не уважаете свою старшую сестру, я вас тоже перестану уважать!
Как будто я эту девчонку до этого уважала!
Та так и взвилась:
— А за что мне ее уважать? То прикидывается беременной, то кричит, что девушка!
Я вспомнила Синюху:
— Все равно ее надо уважать, хотя бы за ее страдания. Телесные и душевные. И покончим с этим вопросом, потому что и так все ясно…
Это мое выступление дало Коротышке повод закричать:
— Нет, я никогда-никогда не пойму эту противную алгебру! И “Мертвые души” тоже!
После чего она не удержалась, чтобы язвительно спросить, читала ли я “Мертвые души” сама. Наивные серые глазки, очень и очень подозрительные! Я же терпеливо пояснила, что в свое время, пятьдесят лет назад, естественно, прочитала, но потом уже не перечитывала. Почему читала? Потому что интересно было узнать, как жили люди в то время. А почему уже больше не перечитывала? Потому что жизнь коротка и не хватает времени на другие книги.
Когда вся семья ушла на кухню обедать, я в полной праздности пересмотрела обстановку этой комнаты. Но кто-нибудь из них то и дело ко мне заглядывал. Может, проверял, не украла ли я что-нибудь ценное, например, хрусталь или книги, которых было полным-полно в этой комнате? После обеда мне вынесли в пакетике бараньи кости для моих собак. Я подумала и взяла — ведь для собак же, не для меня, и не свиные, а бараньи. Так прошли первые дни моего общения с этой ассирийской семьей, и я не могла с грустью в сердце не отметить, что первое общение вышло комом, без особой сердечности с обеих сторон.
В третье посещение я наконец увидала отца этой странной семейки.
— А это наш бывший папа, который нас давно бросил! — и мать Коротышки представила меня старому коротышке, причем вся зарделась, как девочка. Я тут же ее поправила, как истинный педагог:
— Папы не бывают бывшие. Это жены бывают бывшие и настоящие. Папы же всегда бывают только настоящие…
Все три девы вышли из своих комнат и смотрели не на отца, а на то, что он принес. Видно было, что папа имеет некоторые средства, но не слишком большие. То есть не так богат, чтобы на воскресенье летать в Париж, но может сделать так, чтобы дочки и бывшая жена съедали самолично по курице в два дня. Поэтому из кошелок, стоящих на полу в прихожей, торчали многочисленные куриные ноги.
Я стояла перед папой и молчала, как истинная гувернантка.
— И чего это вы преподаете моей маленькой дочке? — осведомился беглый отец. — Хорошие манеры, что ли?
Я сухо ответила:
— И манеры тоже…
— А вас не пугает ее невежество?
В ответ я повела головой вправо-влево и наоборот — понимай как хочешь.
— И что вы о нас думаете?
Я ответила собственным вопросом в духе незабвенной Синюхи:
— А вы обо мне что думаете?
Папа сунул дочерям в руки по конверту и ушел. Я старалась не смотреть, как сестры пересчитывают деньги. Припомнилось, как в далекой молодости я отчего-то отвергла мужчину, который меня три года добивался, чтобы жениться на мне и стать отцом моих детей. Потом я исступленно добивалась тех, кто меня тут же предавал и не хотел ничего, кроме собственного покоя, и все же было непонятно, как можно было полюбить этого коротышку папу, чтобы иметь от него явно дебильных детей.
Мне пришлось принять участие в обсуждении семейных проблем. Мать семейства закончила повествование о коварстве бывшего мужа следующими словами:
— И этим он мне прямо в душу плюнул. Младшая только-только родилась…
Я упрямо молчала. Меня ведь тоже неоднократно бросали, но никому так и не удавалось забежать вперед, чтобы ухитриться плюнуть в мою душу, потому что я всегда успевала увернуться или просто убыстрить бег. И что я могла ей сказать — что люди имеют обыкновение беспощадно мстить друг другу буквально за все? За то, что любимый постарел, а ты считаешь себя по-прежнему молодой, и за многое другое, такое же грустное. Я теперь знаю, что у любящих вначале множество тем для разговоров, когда же чувства притупляются, темы истощаются, потому что нет в земной жизни ничего бесконечного. Когда рождаются дети, возникают уже другие темы, может, не такие волнующие, ибо природа мудра. И поэтому плакать о том, что ушло, смысла не имеет. Ведь сотворили же они в прошлом трех дочек, пусть и не особенно удачных, но все же своих, родных.
Я молча смотрела на мать, оставшуюся не отмщенной и пылающую негодованием. Она была явно из той породы женщин, которым никогда не дарили цветов, духов и прочей милой женской дребедени, но зато ей приносили кур. Жаль, что она этого не понимала и не ценила. Впрочем, видно было, что и отцу этому никогда и в голову не могла прийти мысль принести цветы.
— И машина уже не наша, а этой дряни, которая увела отца от детей…
Я встала и посмотрела во двор с высоты пятого этажа: коротышка уже уезжал. Машина весьма впечатляла: на подобной машине разъезжали по экранным прериям иностранные туристы где-нибудь в Африке среди безмятежно возлежащих львиных прайдов. Я оглянулась: сестры уже ели папины сосиски, но почему-то сырые и прямо с оболочкой. Впрочем, оболочку они все же потом вытаскивали двумя пальцами. Я села и не удержалась, рассказав им как бы между прочим, как некогда пьяные доярки скормили колхозным коровам корм прямо с полиэтиленом. Коровы к вечеру сдохли, а их мясо попало в собачий клуб как условно съедобное. Подробно в этом рассказе я остановилась на коровьих мучениях и страданиях собак, съевших их мясо.
Сестры ответили молчанием, и все мои педагогические приемы оказались напрасными.
Съев последнюю сосиску, Коротышка сказала:
— Он все обещает увезти меня в Америку. Там я получу настоящее образование. И поэтому мне незачем изучать всякого такого Гоголя и алгебру противную.…
Я в глубине души обиделась. Да уж, ничего не скажешь, Америка аж затрясется от радости — от Флориды до Кордильер, если эта примитивность туда смотается. Осчастливит Америку, одним словом.
Но тут же обуздала свои недобрые мысли. Дитя все же растет без отца, и поэтому не может не завидовать тем, которые при папе, причем не приходящем, а каждодневном.
На следующей неделе я сказала Коротышке примерно следующее:
— Как бы помягче выразиться… Ну, не слишком я буду вас уважать, если вы выберете такой легкий путь: не учиться и не уважать родного папу, исправно приносящего куриц. Я лично ожидаю от вас несравненно большего. И вообще, еще раз повторяю: ищите свой собственный имидж, а не подражайте другим, неумным и недобрым. А то вы скоро превратитесь в примитивное, злое, неумное создание. А это так грустно!
Она молчала, я же продолжала, возясь со своей палкой, туфлями и сумкой:
— Представьте себе: мы с вами сидим под сикоморой триста лет назад от начала нашей эры. Но не в России, а в Древней Греции. Бесконечно мудрый философ Платон ходит около учеников и говорит им о вечном-бесконечном. О красоте, добре, мудрости, благодарности, наконец…. Много о чем.
Она перебила меня:
— Но я же стараюсь! Может, я не могу быть лучше?
— Нет, ты не стараешься! — закричала я, закусив удила и напрочь забыв советы главной волонтерши и собственные благие намерения. — Ты несправедливая, а часто просто злая девочка. Ты неблагодарная и не умеющая любить другого человека. Хотя бы старайся быть ему нужной. И вообще, разве ты не слышала, что ученик сапожника вначале учится нянчить дитя сапожника и ставить самовары, а только потом становится подмастерьем…
Ее светлые глаза наполнились слезами. Это были злые слезы.
— А вы сами старались в пятнадцать лет?
Я тогда была хулиганка и воительница против всех школьных устоев, одна Синюха умела удерживать меня в неких рамках. Но не скажешь ведь это вслух.
Девочка между тем утерла слезы и стала успокаиваться, после чего мы с ней довольно успешно позанимались. По крайней мере, она не клала пухлые щечки на пухлые локотки, говоря, что она никогда, никогда не сможет все это понять.
Так все и продолжалось. Я приходила к ним два раза в неделю, но уже остерегалась говорить о том, что было сказано однажды. Время от времени Коротышка все же восклицала, что никогда этого не поймет, но я не обращала внимания, брала в руки логарифмическую линейку и перемножала две первые пришедшие в голову цифры, например, год смерти императора Петра I и год рождения Сосо Джугашвили — Сталина, что меня тут же и успокаивало.
Через месяц мне сообщили, что папа устраивает Коротышку в дорогой частный лицей. Но для этого надо написать домашнее сочинение на вольную тему, представив его комиссии.
Я начала диктовать. Вспомнила милый своему сердцу стиль исторических романов Валентина Пикуля. Никто и никогда так больше не напишет, нам останется только жалкий плагиат. Пусть простит меня его тень!
Диктовала я примерно следующее:
“…император Павел I вышел весенним утром на прогулку. Любимый Павловск! И вдруг видит: по летнему полю шагают гуси — нахально! Император едва не задохнулся от гнева великого: не допущу! Спасибо, выручил верный слуга Кутайсов: подбежал и стукнул главного нахала тростью по башке. Гусь повертел головой, покружился на месте и затих. Верный, бесстрашный слуга, хоть и басурман. Большую пользу принес России! Вот он взял нахала за вялую шею и понес в поварню…
Дома императрица таращила голубые немецкие глаза… Пахнуло вечной супружеской скукой, от которой не отвертеться… За спиной императрицы смеются умненькие глазки Вареньки Нелидовой. Милая, верная! Глаза русские, серые. Сынки Николаша и Миша вертятся, ластятся. Глаза немецкие, голубые… День казался бесконечным, полным скуки. Так ли мечтали вместе с верным воспитателем, когда был еще наследником престола? Вечный наследник…”
Только я хотела развить тему о воспитании Павла I, приведшем к печальному результату — формированию личности надменной, гневной и неуправляемой, как Коротышка спросила меня тоненьким голоском:
— Как все это сложно, даже непонятно! А нельзя ли попроще?
Я согласилась — можно и попроще, после чего продиктовала:
“Троглодитка Чао-Мао вглядывалась в сумерки. В пещере догорал костер, было тихо. Все соплеменники ушли охотиться на мамонта. Среди холмов виднелись их стада. Чао-Мао широко зевнула, не зная, чем заняться. День казался бесконечным, полным скуки. Она мечтала самолично забить мамонта, но ей не хотелось выходить из теплой пещеры. К вечеру пришел ее отец мистер Троглодит, который был самый главный в пещере, и принес ей кусок мамонта. Она его съела, но спасибо не сказала…”
Тут я почувствовала, как неудержимая зевота овладела мной, но продолжала в том же духе. Набежало вполне прилично — пять страниц.
Тогда я так и не узнала, какой вариант сочинения был представлен в этот самый лицей.
Потом я уехала на две недели в командировку. Объявившись в городе после командировки, направилась прямо к ним и уже на лестнице, стоя перед дверью, услышала, как мать громогласно сообщала кому-то по телефону:
— А наша-то написала такое сочинение!! В лицее все так и ахнули!! Лучшее за шесть лет!! Конечно, теперь ее примут!! — Она продолжала, я же не знала, заходить или нет: — Да, забыла тебе сказать! Ходит тут к нам училка из благотворительного общества. Бесплатная! Ну, ты сама понимаешь! Даже она ахнула, когда прочитала! Говорит: ну и ребенок! Прямо вундеркинд…
Надо сказать, что в командировке я получила изрядную взбучку от начальства. Две неприятности в такой маленький отрезок времени — это был уже перебор, поэтому я решительно развернулась, вошла в лифт и поехала с пятого этажа на первый.
Больше я в этот дом не ходила. Да лучше сидеть с каким-нибудь стрелочным прибором у Ситного рынка под надписью: “Здесь вам измерят критерий вашего душевного здоровья” — и законные деньги, и удовлетворение. А что? Взять законную лицензию и измерять сопротивление тела. Пусть радуются своим большим критериям. Надо только удачно откалибровать шкалу прибора, чтобы этот самый критерий был всегда больше среднестатистического. Но самое главное — не надо никого воспитывать.
Прошло время. Уже отходила следующая весна с ее клейкими листочками, а я уже начинала томиться тоской по ее началу. Сколько весен мне еще оставалось встречать? Так я привычно грустила, посиживая перед лекциями в Летнем саду. Мимо моей скамейки прошла Коротышка. Она катила детскую коляску. Меня она сразу узнала и села рядом. Из коляски на меня глянули мутные еще глазки нового для нашей планеты существа. Существо было во всем розовом и усиленно крутило соску. Глазки глянули и закрылись, губки замедлили свое движение.
— Да племянница Оливерка, — пояснила Коротышка, — Клепкино произведение.
Я спросила не без лукавства:
— Но она же вроде осталась после Италии девицей?
Коротышка искоса глянула на меня, после чего засмеялась. А потом начала бесконечный рассказ о каких-то Эдиках, Вадиках, но я почти не слушала: признаться, беседа начала меня утомлять.
— А как поживает ваш милый, любимый папа? — осведомилась я.
Коротышка тут же надула капризные губки, но уже не детские, а девичьи, неумело накрашенные:
— А с чего это вы взяли, что он милый и любимый? Он вовсе не любимый!
Все она врала: любила своего папу больше всех. Меня не проведешь!
Не получив внешнего ответа и поняв внутренний, я спросила:
— А как лицей дорогой и частный? — Это была моя личная месть.
— Выгнали через два месяца, к ноябрю! — сказала она и отвернулась в сторону. Очевидно, все же стало стыдно.
— Ай-ай-ай, — сказала я, как запела, — а какое хорошее сочинение было на вольную тему. А тема какова! Весь лицей встал на уши от восхищения!
Коротышка вся запылала, но взяла себя в руки, наклонилась к младенцу и поправила пустышку. Вот как получилось: ее выгнали из лицея, и не помогли все папины денежки. Не зная, что сказать друг другу, мы с Коротышкой оглядывали пруд, лебедей и статуи. Нам было неловко друг с другом.
— По полю шли гуси, — сказала Коротышка и добавила: — Нахально!
Ага, все понятно. Значит, она представила сочинение не о Чао-Мао, а о Павле I! Она сделала тогда правильный выбор, может быть, первый в своей жизни!
— А сейчас мы с вами сидим под сикоморой!
Я перебила: но сидим не на Кокосовом поле, а в Летнем саду, и что она сейчас решила поделывать после лицея? Скоро ли уедет в Америку продолжать так удачно начатое образование? Чтобы получить настоящее образование, а не наше — бесплатное.
— Сейчас я временно нянчу сапожниково дитя и учусь готовить обеды. Клепка же в психушке…
Мы улыбнулись друг другу. Неслабая все же образовалась мешанина в ее голове!
— А учиться где? — не смогла я не спросить, потому что была училка, и это въелось в мою плоть и кровь за многие десятилетия.
Коротышка повела головой влево-вправо и наоборот, ну совсем как делаю это я, и некогда делала незабвенная Синюха:
— Вообще-то, я папе обещала, что с осени. В вечернюю школу. А сейчас надо дорастить Оливерку до яслей. Мама же не может, у нее сердце…
Уже дома, когда после лекций я только собиралась попить чай, мать сказала мне очень грустно:
— Понимаешь, часто мне на себя даже смотреться в зеркало не хочется. Какая я стала некрасивая! Просто ужас!
Я же посоветовала, вдруг вспомнив, что я хоть и технарь, но все же педагог:
— А ты и не смотри. Ты на меня смотри, ведь я твое прошлое. Не всякой женщине так везет: каждый день видеть перед собственным носом собственное прошлое. Ведь фотографии мертвы, а я живая…
Мать посмотрела на меня, утешилась этим и утешила меня. Так я ее воспитываю, а воспитание, как известно, дело тонкое.