Рассказ
Опубликовано в журнале Нева, номер 7, 2004
Спасение утопающего —
дело рук самого утопающего
Лично я теперь до смерти боюсь блата. Сейчас объясню почему. Когда мне было семь лет, мои родители решили, что мне нужно научиться плавать. Любые другие (нормальные) родители узнали бы адрес ближайшего бассейна и отвели бы ребенка в лягушатник. Мои же начали искать “блат”. И через каких-то дальних знакомых нашли. Им оказался тренер женской сборной Советского Союза по волейболу, который позвонил в Олимпийский комитет, оттуда позвонили председателю Всесоюзного общества “Спартак”, тот позвонил еще куда-то, и в результате маме сообщили, что нас ждут в таком-то, самом главном плавательном клубе, в такое-то время и что я принят.
В условленное время я оказался на краю бескрайнего бассейна в ряду десятка других мальчиков и девочек, значительно старше меня по возрасту, явно давно знакомых друг с другом и чувствующих себя в плавках значительно более уверенно, чем я. Два тренера в белых олимпийских костюмах о чем-то поговорили между собой, время от времени оборачиваясь и удивленно посматривая в мою сторону. Затем один из них скомандовал что-то, и вся шеренга прыгнула вниз головой в воду. Я чуть замешкался, но потом тоже, подражая старшим, впервые в своей короткой мальчишеской жизни прыгнул, как мне казалось, головой вниз.
Когда вся группа доплыла до противоположного бортика и часть ее уже повернула назад (я все это время лежал без движения на дне бассейна), оба тренера, не сговариваясь, одновременно прыгнули в воду. Меня вытащили и откачали, после чего я некоторое время лежал на скамейке и смотрел, как мальчишки и девчонки из моей группы отмахивали туда-сюда олимпийскую длину бассейна, по команде меняя стили, переворачиваясь на спину, элегантно отталкиваясь от стенок.
Впоследствии оказалось, что меня “по звонку” приняли в группу “Олимпийская надежда”, собранную из лучших юных пловцов Страны Советов, на тренировочные сборы. Плаваю я до сегодняшнего дня, как отечественный топор. Естественно, из-за блата.
Вторая трагикомическая история тоже могла плохо закончиться. Известный всей стране сатирик и пародист Сан Саныч Иванов и я ехали зачем-то в его новенькой французской малолитражке в московскую мэрию. У въезда на эстакаду нас остановил узнавший Сан Саныча по телепередаче “Вокруг смеха” постовой милиционер и предупредил, что “на въезде” стоят два десятка машин и запарковаться невозможно. Затем он предложил Сан Санычу заехать через “выезд” со стоянки, против движения.
Сан Саныч поблагодарил, развернул машину, въехал под кирпич и ровно через минуту столкнулся лоб в лоб с выезжавшей со стоянки “Волгой”, водитель которой, съезжая по закругленной эстакаде, никак не предполагал, что кого-то “по блату” могут пустить против движения. С “Волгой” почти ничего произошло, а вот мы с Сан Санычем дальше путь свой продолжали пешком, и более я малолитражку эту французскую никогда не видел.
Говорят, некоторые особо умные и толковые люди учатся на чужом опыте. Люди просто неглупые, сообразительные учатся на опыте собственном. Дураки (нас, дураков, вообще-то, подавляющее, конечно, большинство!) не учатся никогда и ничему. Ниже рассказана история, которая бы не произошла, не имела бы право произойти, если бы ваш покорный слуга был бы хоть чуть более сообразительным, ну в крайнем случае просто обучаемым. Называю я эту историю “третий блат”.
Хочу предупредить, что в дополнение к вышесказанному я еще (увы) и трус. С детства. Другие трусы, зная, что они трусы, спокойно сидят дома и, что называется, не подвергают себя неоправданным рискам. А меня носит неизвестно где. И я все время попадаю в какие-то переделки, истории и происшествия. Есть люди (не я, другие), которые ничего не боятся. Мужественные, твердые как скала, бронзовые от загара. Пусть бы они и попадали в эти переделки и истории. А меня за что? А теперь рассказываю по порядку.
В Эйлате я оказался почти случайно. Был по делам в Тель-Авиве, и у меня выдался вдруг свободный день. Мой товарищ, который в это время играл в оркестре одного из новых шикарных эйлатских отелей, пообещал мне солнце, море, музыку и “полный покой, какой тебе, старик, и не снился”, — сказал он. Ровно через два часа мы уже ехали на такси от маленького, расположенного посредине пустыни аэропорта к залитому солнцем и омываемому очень теплым и очень красным морем Эйлату.
“Сначала море”, — сказал приятель. Мы нырнули в теплые волны, затем улеглись на песок. В небе парило несколько парашютов. “Ты что, никогда туда не поднимался?” — спросил меня теперь уже бывший мой друг, которого буду для краткости называть Вовчик. “Я боюсь высоты”, — объяснил я и решил, что тема закрыта. Не тут-то было. Вовчик приподнялся на локте, иронически прищурился в мою сторону: “А чего ты еще боишься? Темноты? Мышей?” Я попытался отшутиться: “Вшей”. — “Сейчас мы это исправим, — уверенно сказал Вовчик. — Это совсем не страшно и абсолютно безопасно. Все, кого я знаю, летали, даже грудных детей катали. Ты только посмотри, какая красота!”
Я посмотрел. В небе медленно и плавно парило несколько огромных парашютов. В удобных люльках под ними висели в абсолютной безопасности счастливые отдыхающие. От люлек вниз свисали канаты, которые другими своими концами были обернуты вокруг установленных на элегантных катерах гигантских катушках. Рядом с катушками виднелись мускулистые, белозубые, уверенные в себе молодые люди в белых одеждах. С помощью мощных моторов вертели они катушки в одну или другую сторону, укорачивая или выпуская канаты.
“Как спиннинг, — сказал Вовчик, — закинули тебя, и виси наверху, получай удовольствие, жди, когда вытянут”. Вовчик прикрыл глаза и зачмокал, показывая, как получают удовольствие те, кто висит себе на ветру. Вдруг он широко открыл глаза: “Тебе повезло, ох как повезло! — сказал он. — Двое моих корешков только что оборудовали катер и сшибают с туристов за милую душу. Один в отеле „Шломо Хамелех” на кларнете играет, а другой — на похоронах. Счас они тебе бесплатно…”
“Ну зачем же бесплатно… да и вообще…” — вяло запротестовал я, но Вовчик уже растаял в жарком солнечном мареве. Откуда-то из ниоткуда донеслось: “… по высшему классу…” — и замерло. Вовчика рядом со мной уже не было.
Тут-то мне и надо было насторожиться, напрячься и, вспомнив предыдущий опыт, бежать без оглядки. Но я (дурак), убаюканный солнцем и покоем, расслабился, впал в полудремотное состояние и пропустил момент. А когда вскоре Вовчик подъехал к берегу на катере, я, захватив вещи, без сопротивления, своими ногами взошел на борт.
На борту катера, кроме Вовчика, было еще двое. Один худой, маленький, рыжий. Другой огромного роста и невероятных размеров. “Пинчук”, — баском представился маленький и протянул ладонь лодочкой. “Сема”, — пискнул огромный и застенчиво улыбнулся. “Кто из них играет на похоронах?” — вяло подумал я. “Лучшая в мире команда тяни-толкай, парашюты запускай! — громко сказал Вовчик и икнул: — Значит, слушай сюда…”
Мы двигались в сторону груды прибрежных отелей. Сема стоял за штурвалом, а Пинчук, неодобрительно почему-то на меня посмотрев, начал раскладывать на корме что-то напоминающее парашют. “Ребята лично мне делают одолжение, ясно?” — негромко, доверительно сказал Вовчик. Я попытался робко возразить, что, мол: “не стоит, может…” — “Глупости, — отрезал Вовчик. — Катуху они с кормы сняли, но я их уговорил без катухи тебя поднять. Поднимут тебя на самый верх, ясно? И за полцены!”
В наступившей тишине я сообразил, что надо платить, и достал кошелек: “Сколько?” Сема расслабился, а Пинчук стал веселее раскладывать парашют. Повеселел и Вовчик: “Ровно половина от обычной платы, верно, ребята?” — Вовчик поглядел поочередно на ребят, которые согласно, но не смотря в мою сторону, закивали головами. “Сколько не жалко”, — пискнул вдруг Сема, но Вовчик негромко кашлянул, и Сема сразу и согласно затих.
“Я не знаю сколько”, — сказал я, держа открытый кошелек деньгами наружу. “Сорок „д”, чтобы по-честному”, — резюмировал Вовчик, вытащил две двадцатки, и деньги немедленно куда-то исчезли. “Вы, ребята, меня ссадите, у меня дела, а моего друга чтобы не обижали, ясно?” — “Эх, прокачу!” — вдруг грудным басом сказал Пинчук. Мы довезли Вовчика до пристани, и он исчез, почему-то захватив мои деньги с собой, сказав напоследок, что завидует мне хорошей, белой завистью.
Сема развернул катер, и мы стали удаляться от берега. “Значит, счас мы тебя поставим на платформу и сдернем”, — сказал Пинчук. Тут я заметил, что мы плывем в сторону стоящей посреди залива метрах в двухстах от берега квадратной деревянной платформы.
“Конечно, когда катуха на корме, оно вроде сподручнее, но это только кажется”, — продолжил Пинчук. Я посмотрел на Сему. Семино огромное тело было повернуто по курсу корабля, а невероятной величины белые пухлые руки сжимали штурвал. “Катуху мы сняли, — сказал после небольшой паузы Пинчук. — Сняли, потому как она вообще не нужна. Мешает она даже, понял?” Я согласно кивнул головой. Рядом с нами разгонялся белый с голубым катер. На корме его, позади огромной катушки, на которой был намотан нейлоновый, сверкающий чистотой и белизной канат, на специальной подставке, огражденной перилами, стояла молоденькая рыжеватая и удивительно хорошо сложенная девушка. Когда катер набрал скорость, за спиной у девушки раскрылся огромный белоснежный парашют, моментально надувшись, потянул назад и вверх люльку, в которой, как оказалось, сидела девушка и к которой парашют был привязан.
Стоящий у катушки человек в белой форме что-то сказал девушке и потянул за рычаг. Люлька с девушкой приподнялась, трос начал раскручиваться, и парашют стал медленно подниматься все выше и выше над катером. Оказавшись над нами, девушка посмотрела в нашу сторону, увидела, что я слежу за ней, и дружелюбно помахала мне рукой. Блузка на груди у рыжей натянулась, подчеркнув ее замечательные формы. “Нет, это не страшно, — решил я и захотел туда, наверх, к рыжей. — Главное, чтобы не очень высоко и не очень долго”.
Мы пришвартовались к платформе, оказавшейся внушительным сооружением — десять на двадцать метров. Пинчук взвалил полусобранный парашют на Сему, и вскоре они разложили его рядом с катером, а еще через пару минут на меня надели лямки и обвязали со всех сторон веревками. Ни в какую люльку меня не сажали. Сема вернулся на катер, который, как перед прыжком, стал издавать угрожающие хрипящие звуки.
“Мы на плавающем средстве… — расхаживая по платформе, инструктировал меня Пинчук (в отсутствии Вовчика он явно чувствовал себя главным авторитетом), — пойдем вон в ту сторону, вдоль борта платформы. Как только трос потянется, ты беги по движению, а когда добежишь до конца платформы, прыгай!” — “Куда? — спросил. — В воду?”
Пинчук прищурился и немного презрительно глянул на меня: “Когда будешь в прыжке, трос будет натянут, и мы тебя на лету подхватим”. Он еще раз зачем-то поправил на мне лямки, спрыгнул с платформы на “плавающее средство” и поднял правую руку вверх, ладонью вперед. Я где-то видел этот жест, кажется, в аэропортах, кажется, именно так диспетчеры давали пилотам разрешение на взлет. Я поглядел на грязный, промасленный и обветшалый канат, бухтой лежащий на корме катера, на веревки, которыми меня зачем-то обмотали Сема и Пинчук, и мне стало страшно.
“Беги”, — крикнул Пинчук срывающимся голосом. Катер рванул с места, и я побежал. Не знаю, что именно произошло, — возможно, Пинчук и Сема о чем-то не договорились, но катер, вместо того чтобы поехать вдоль платформы, почему-то круто повернул и поехал от нее. Когда же я добежал до края платформы, закрыл глаза и прыгнул… считая, что меня сейчас подхватит, медленно и плавно поднимет в воздух и я взлечу. Я даже успел представить, как мы с рыжей парим в вышине совсем-совсем рядом, чуть улыбаясь друг другу, глядя друг другу в глаза, и упал в воду.
До того как я успел сообразить, что произошло, канат натянулся, и меня потянуло за катером. Я открыл глаза: между мной и бьющим через край жарким эйлатским солнцем был слой в сорок — пятьдесят сантиметров воды. Воздух был близко, но совершенно недосягаем. Меня, спеленутого по рукам и ногам веревками, тащило вперед ногами за катером. Ни разогнуться, ни подать сигнала, ни крикнуть, ни отвязать запутавшийся и зацепившийся мне за ноги канат я не мог.
Я помню, что, двигаясь, как торпеда, под водой эйлатского залива, я подумал, причем почти без паники, довольно спокойно: “Это конец”. Я отчетливо понимал, что у Семы и Пинчука есть много дел, значительно более важных, чем оглянуться назад и посмотреть, лечу я за ними на парашюте или нет. Я понимал, что когда-нибудь они оглянутся и даже, наверное, расстроятся, что я утонул, но почему-то был уверен, что расстроятся они ненадолго.
Неожиданно канат ослаб, и я выплыл. Выплыл я, слава Богу, лицом вверх и, пока меня (опять ногами вперед) не втащили на катер, качался, связанный по рукам и ногам, как бревно.
Припоминаю, что я не был совсем в себе. Иначе как бы я дал себя уговорить бежать и прыгать снова. Смутно припоминаю, что Пинчук и Сема очень нервничали, что я могу потребовать свои деньги обратно, и что я пытался их убедить, что мне никаких денег от них не надо и что они уже отработали на “полную катушку”. Упоминание о катушке им не понравилось. Уговоры не помогли, и, быстро сломав мое сопротивление, меня заново спеленали, поставили на платформу, рыкнули мотором, и сиплый голос Пинчука крикнул: “Беги!”
Я побежал. У края платформы, перед самым прыжком я почему-то занервничал и притормозил. В этот момент меня невероятно сильным рывком сдернуло с помоста, парашют слегка раскрылся, и меня понесло за катером, головой вперед, в метре над (в этот раз все же над!) водой, лицом вниз. Полураскрытый парашют летел позади меня, зацепившись одним из своих стропил за мою левую ногу.
Так я летел некоторое время и смотрел на убегающие из-под меня волны. Потом парашют полностью раскрылся, стал забирать ввысь. Звуки исчезали, я медленно ввинчивался в небо. Правда, в отличие от других отдыхающих, я снова начал двигаться ногами вперед. А так как “вперед” означало в этом случае так же и “вверх”, то, иными словами, я висел под парашютом, как гигантская летучая мышь, вниз головой.
“Пинчук!” — слабо закричал я. То ли от моего крика, то ли еще от каких природных явлений, но парашют стал подниматься быстрее. Возможно, почувствовав мой крик, Пинчук оглянулся, мельком посмотрел на меня и отвернулся к Семе, с которым они о чем-то жарко спорили. Больше ни тот, ни другой в мою сторону не смотрели.
Сначала я поднялся на высоту трехэтажного дома, потом на высоту семиэтажного. По дороге я медленно обошел рыжую, которая несколько растерянными глазами проследила, как я, попирая ногами законы физики, проплыл мимо нее в сторону солнца.
Семин катер превратился в маленькую, еле различимую точку. Потом точкой стала платформа, с которой я стартовал. Потом в малую точку превратилась рыжая. “Я больше ее не хочу”, — вяло и апатично подумал я. Мимо пролетела стая птиц. “На юг, наверное”, — само собой сложилось у меня в голове.
Где-то был катер, где-то были гордые отели эйлатского побережья, веселились отдыхающие, била ключом жизнь. Наверху, вися головой вниз, привязанный за одну ногу к огромному парашюту, я начал понимать, насколько все земное бренно. Я думал об этом следующие пять или десять минут. К голове приливало все больше крови. И тут я понял, что я нарушаю воздушную границу Саудовской Аравии.
Я понял это по движению на берегу, над которым я парил, привязанный на невероятной длины грязный канат к подозрительному катеру без опознавательных знаков.
Это был не наш еврейский берег. Наш берег был далеко. И наши солдаты были далеко. А прямо надо мной не наши солдаты снимали ружья с плеч и поднимали их дулами в мою сторону. Тогда я заорал по-настоящему. Я еще не понял, что меня оттуда никогда и никто не услышит. За исключением Бога, конечно. Может быть, еще улетающие на юг птицы.
Двое из стоящих на берегу маленьких солдат направили свои маленькие ружья прямо на меня и явно прицелились. Один маленький человечек бегал между ними, а другие маленькие, вскоре уже все, стояли, вскинув свои маленькие ружья вверх, ловя меня на мушку. Я продолжал висеть. Меня начало тошнить. Ветром меня относило все ближе и ближе к берегу. С ревом подо мной пронеслись два израильских боевых самолета. Возможно, мне показалось, но я уверен, что видел остолбеневшие от удивления глаза одного из летчиков.
С самолетами солдаты решили не связываться и ушли, так и не попав в меня. Вся кровь перетекла мне в голову. Я подумал, что если выживу, если переживу этот кошмар, то уйду жить в тибетский монастырь и стану монахом. Затем берег стал удаляться, катер — медленно приближаться. По дороге вниз я пролетел мимо совсем других людей, не тех, кто висел в поднебесье, когда я поднимался.
Держали меня наверху “по блату” вместо полагающихся десяти минут около часа. Сема, оказавшийся похоронным музыкантом, сказал мне, что они испытывали угрызения совести, так как отчасти были виноваты в неудачном первом старте, и поэтому решили дать мне подольше насладиться поднебесным покоем. Он намекнул, что если мне понравилось, то у меня есть способ дать им с Пинчуком понять, что я им благодарен.
Но так как все мои деньги вместе с кучей других лежавших у меня по карманам вещей сначала намокли, а потом выпали во время моего часового висения вниз головой, то я сделал вид, что ничего не понял.
Рыжая, которую я вскоре нашел на пляже, оказалась жутко смешливой, веселой и компанейской израильтянкой из киббуца Дафна. “Никогда ничего не было в моей жизни более странного, — сказала она, когда вспомнила, где она меня видела, — чем ты, медленно выплывший ниоткуда и так же медленно и печально, вверх ногами, проплывший мимо и вверх! — она засмеялась: — Я сохраню воспоминания о тебе до конца жизни! Я, возможно, буду о тебе рассказывать внукам!”
Высунувшись из окна отеля, где меня временно (пока я ждал перевода денег из Тель-Авива) приютила рыжая, я увидел огромную надпись: “Катание на парашюте — 20 долларов!”. Я немного расстроился, но потом подумал, что если бы меня катали, как всех, вверх головой, ногами вниз, то, конечно, двадцать! А ежели вверх ногами, да еще над Саудовской Аравией, так с меня еще и недобрали.
Потом я слышал, что Вовчик, Пинчук и Сема поссорились, деля мои сорок долларов, и даже что один из них пытался ударить другого музыкальным инструментом. Но не знаю, кто кого, и не знаю, каким инструментом. Правда, совершенно уверен, что не попал, а инструмент испортил. Но мне до этого не было уже никакого дела.