Опубликовано в журнале Нева, номер 7, 2004
Нина Юрьевна Савушкина родилась в Ленинграде. Печаталась в журналах «Постскриптум», «Невский альбом», коллективном сборнике «Анфилада» (Германия). Автор двух стихотворных книг. Член СП. Живет в г. Пушкине (Царском Селе).
* * * Памяти тети Ставши клиентами жизни-мошенницы, мы подписали просроченный вексель. Думали, видно, - куда она денется, - эквилибристка, чей юмор невесел. Сколько иллюзий ей было завещано для неофитов младенчески пухлых! Но неизбежности острая трещина спрятана в нас, как в пластмассовых куклах. Нынче ты платишь за каждый дарованный миг, за судьбы мимолетную милость. Словно каблук от туфли лакированной, юность твоя от тебя отломилась. Кажется, будто недавно бежала с ней рядом, в свою бесконечность поверив, не замечая, что ветер безжалостней студит пробор меж седеющих перьев. Где перманента померкшая платина? Старость подкралась походкой звериной, чтобы распять это тело в халате на буром диване, пропахшем уриной. Бывшая шея бумажными складками от подбородка стекает каскадом. Веют уста не помадами сладкими - стылой микстурой, осенним распадом. Жизнь расфасована фото квадратными: "На вечеринке", "С подругой", "С блондином", "Школа", "Блокада"… Зеркальными пятнами вспыхнут они, если луч по гардинам перелетит электрической пчелкою, яркость даря выцветающим розам. Это судьба, выключателем щелкая, крутит кино перед вечным наркозом. Так, завлекая веселою съемкою, жизнь изначально сгибает хребет нам, пряча от нас интонацию ломкую в наглом ребяческом крике победном. * * * Ноябрь на дальнем полустанке с чудным названьем Будогощь. Вагонов стылые останки увязли меж вокзальных рощ. Заиндевелых рельсов спицы вдали не свяжут ничего. Здесь можно незаметно спиться и не проснуться в Рождество, но опуститься лет на двадцать - застой. Провинция. Досуг. И безмятежно напиваться, тогдашних пригласив подруг. Как будто я глаза закрыла - сама не ведаю зачем, и вижу платья из акрила, и слышу звуки "Бони-М". Там, разложив колоду таро, я убедительно совру и девушки еще не старой услышу пляску по ковру. Порой подошва налитая, из разоренного носка сверкнув, как будто запятая, нарушит связный мой рассказ. Вокруг, во мраке заоконном, идет, не ведая, - пуста ль? - чужая жизнь. И самогоном горит искусственный хрусталь. Но вдруг покажется ликером вся эта клюква на спирту. И мы на вымышленном скором перенесемся за черту убогой юности, теряя привязанности по пути. Но, впрочем, дома, словно рая, не сможем после обрести. Там светом, словно маргарином, намазан бутерброд окна. Как было весело внутри нам! Теперь снаружи я одна мчусь в электричке, пролетая вдоль жизни той, что мне узка. Но точка света золотая жужжит у моего виска. ПАРОМ Я в этот мир проникла с черного ходу, я нелегально влезла в трюм кораблю. Здесь голоса почти не слышны сквозь воду. Много народу. Я никого не люблю. Тут все логично: каждой твари - по паре. Каждому ложу положен комплект белья. Вилки, ножи и ложки лежат в футляре. Сверстан сценарий. Но где же здесь роль моя? Не суждено попасть ни в одну каюту. Там, наверху, не выдала мне ключа при дележе Фортуна. И вот стою тут в плюшевом коридоре - одна, ничья. В поисках счастья была я нетороплива. Что же тогда я праздную на борту? Губы мои холодны, как жестянка пива, - не отличишь, когда поднесешь ко рту. Время течет сквозь меня потоком соленым. Мысли скользят в мозгу на манер медуз. Если вся жизнь - корабль, по ее салонам и потаенным палубам я пройдусь. И возносясь наверх на лифте стеклянном, и застревая в нем, как щепка в глазу, вдруг угадаю - рай зовется здесь рестораном, ибо все остальное давно осталось внизу. Люди отсюда кажутся совершенней, переливаясь цветами тканей, камней, волос, - как персонажи безмолвной жизни растений, - впрочем, понять язык вряд ли бы удалось. Как не понять Фортуны, что сочинила этот круиз и этот ночной паром и, погружая его в морские чернила, пишет слепые буквы стальным пером. ДВОРНЯЖКА Я не пойму, хозяйка, уж не меня ли выдворили с веранды скучать в сарай? Я не привыкла, чтоб меня заменяли и отбирали выслуженный мой рай в пользу чужой породистой фаворитки, чей праотец элитным был кобелем. Да и другие предки бывали прытки, коль доводилось им скулить о былом. В прошлом ее, как звезды, блестят медали. Вычерчен гороскоп, а личности - нет. Только дворняга, коей судьбы не дали, вылезет в свет из сумеречных тенет. Топится печка, пахнет едою в доме, цедят окошки свет, как яблочный джем. Видела я - зашел туда незнакомец. Непостижимо - он-то тебе зачем? Я подкрадусь к дверям, на крыльцо прилягу. Вряд ли приятель сможет тебя развлечь. Как сосунок, лакает из рюмки влагу. Даром дана ему человечья речь. Впрочем, порою он производит звуки. Это не вздох любви, скорей - гайморит. Но запотевшим взором влюбленной суки ты наблюдаешь - вдруг он заговорит? А под столом, посмев пренебречь халявой, ловит твоя питомица каждый жест. Стынет тоска на морде ее костлявой, демонстративно нынче она не ест. Лучше откройте мне - разгоню тоску я, выцыганю искусством право на жизнь. Я вам спою, на задних лапках танцуя, прежде чем он прикажет тебе: "Ложись!" Бывший твой друг отметил - я даровита, выказав этим свой безупречный вкус. Много всего смешалось в моей крови-то. Я и сама, по правде, не разберусь. Ты позабудешь всех, кто тобой увлекся, сменишь не раз любовников и собак. Высохнут образы, словно на грядке флоксы, выскользнут дымом в форточку, как табак. Гладь же пока курчавых ушей котлеты. Разнообразье встретит тебя в аду. Курицей-гриль завертишься там в котле ты, но за тобою следом я не войду. Шавке бродячей незачем приобщаться к чести нечастых бдений в твоем дому. Раз напрокат, в аренду дается счастье, лучше не приручаться здесь ни к кому. ЧУЖОЙ Любили мы в тот год встречаться на озерах, и, запалив костер, взирать за пикником, как зубом золотым кусает пламя ворох листвы, и в этот миг не думать ни о ком. Ведь были мы тогда как будто в гамме ноты, и гирьки наших душ слагались вразновес. В такой момент всегда приходит лишний кто-то, чтоб выверенный мир качнулся и исчез. Зачем, соседка, ты, волнуясь, ждешь кого-то, кому по капле ты свой разум передашь? И вот его лицо, румяное, как рвота, блеснув из-за кустов, запачкало пейзаж. И в этот самый миг чутьем почти собачьим вдруг ощутила я, что значит нелюбовь. Так ветер сентября скользит по мокрым дачам дыханием гнилым несобранных грибов. Гляжу в глаза друзей, но все заволокло там мерцающим пятном нетрезвой пелены. Как озеро, цветя, становится болотом, так присмирели вы, в пришельца влюблены. Почуяв новизну, закопошились нервы. Нарушился баланс в присутствии чужом. И каждое нутро запахло, как консервы, открытые большим зазубренным ножом. Нас стало больше, но мы стали как-то мельче. От кислого вина безрадостно знобит. И солнце в облаках застряло сгустком желчи, над пыльной мошкарой амбиций и обид. На дно чужой души отчаянно ныряя, жаль, запоздало я уразуметь смогла, что не нащупать там ни истины, ни рая, лишь запотевший ил да слипшаяся мгла. На мутной глубине там плесневеют корни красивых наших крон, цветущих напоказ. И следует отсель выныривать проворней, покуда огонек иллюзий не погас. Исчерпан разговор. Увядшие сосиски сереют средь золы, в корнях прибрежных ив. Мне надо уходить бесшумно, по-английски, гармонию числа и меры сохранив. ПЕРЕБИРАЯ ФОТОГРАФИИ Радужной вспышкой, потерянным раем будут казаться вчерашние фото. Это случается, если теряем время, пространство, кого-то, что-то. Так на веранде, пропахшей вишней, кашляет в щели снежный сквозняк. Воспринимаю это как знак - летом я буду на даче лишней. Я не войду также в сумрачный дворик дома, куда созывались поэты, чтобы стихами, как скажет историк, тешить себя в ожиданье банкета. Нынче там пусто. Веет хворобой. Окна темнеют, стекла знобит. Восстановить ускользающий быт, как расшатавшийся зуб, не пробуй. Где собеседница, с коей недавно за полночь мы проболтали в отеле? Тешит небось мокрогубого фавна каждой ложбинкой в податливом теле. Вряд ли теперь завершим беседу. Похоть до крика сужает речь. Вам предстоит бессловесно лечь, не опасаясь, что я приеду. Вот еще фото - сквозь дымчатый глянец в память вплывает чужая квартира, где в окруженье восторженных пьяниц я - на коленях былого кумира. Где же теперь он с прищуром отчим потчует свежую протеже? Он не услышит меня уже - губы обида мне склеит скотчем. Новые кадры в июльском пейзаже - тени, скользящие над водоемом, - время метельною кистью замажет. Мне через снег не пробиться к знакомым. Стынут в альбоме зеркальные блики. В них погружая, как в полынью, взгляд удивленный, не узнаю жизни обрезки, что так безлики.