Опубликовано в журнале Нева, номер 7, 2004
Многое мы знали бы лучше, если бы не стремились узнать столь точно… Микроскопы и подзорные трубы, по сути дела, замутняют ясность человеческого разума.
Гёте
I
“Я инвалид. Мне нельзя любить человека. Может быть, мне любить стену? Но она не живая. Я хочу теплого человека, близко от себя, чтобы не бояться. Только человек может погладить и утешить. Есть девушка, ее зовут Кати. Я хотел бы лечь с ней рядом, закрыть глаза и заснуть. Я позвал ее к себе, но пришла медсестра. Она сказала: непорядок. Она сказала: здесь не место”. Кай1
Сексуальное воспитание — это область знания, в которой большинство людей считает себя знатоками. Во всяком случае, каждый из нас может что-то на эту тему сказать. Если захочет и если позволят. Пока я была советским психологом, говорить было, собственно, не о чем. Официально секс для нормальных советских людей не существовал. На лекциях нас учили науке о душе бесполой, принадлежащей кому-то, кто был “Оно”. В свободное от учебы время налаженная система оперотрядовских налетов позволяла обнаруживать существа противоположного пола в недозволенном взаимодействии, что запускало цепь строгих мер, завершавшихся вывешиванием приказов декана “О выселении из общежития за нарушение порядка”. Я долго верила, что все оперотрядники и работники деканата — девственники и примерные семьянины. Наше сексуальное воспитание было стихийным. Студенты философствовали, мечтали о любви, читали Кьеркегора и Сэлинджера и торопливо, с наслаждением и отвращением, отдавали друг другу свою невинность. Одинаково восторженно и презрительно рассматривали мы человеческие мозги в холодных лужицах формалина и живые, пышащие потом и молодостью тела своих друзей. Смерть, как и близость чужой плоти, раскрывала сокровенное, расставляла точки. К пятому курсу мы твердо знали, что душа есть отражение объективной реальности, что силу чувства можно подсчитать, умножив потребность на вероятность ее удовлетворения, что люди всего лишь сложно устроенные машины, обидно похожие друг на друга. Знание этого, такое ясное днем, ночью растворялось в запахе сирени на Воробьевых горах, когда, презрев строгий ректорский запрет, усталые голые студенты плавали среди бронзовых кувшинок парадного фонтана, целовались, смотрели на звезды и называли своих подружек единственными и любимыми.
“Что такое — любовь? Не знаю. Что-то это значит… Обниматься? Я один раз что-то любил. Не помню… А, вспомнил! Музыку. Как-то стоял, курил, пришла девушка. Говорит: люблю тебя. Не понравилась она мне. Обниматься… Я никогда ни с кем не обнимался. За руку здоровался”. Маури
Перестройка, сорвавшая покровы и открывшая двери, меня не застала. Задолго до ее начала я переехала из России в страну, где люди не притесняли, не ограничивали и не замечали друг друга. На первый взгляд это была страна абсолютной свободы. Второй взгляд обнаруживал прозрачную непробиваемую оболочку: свобода была взвешенной, измеренной, упакованной в компьютерно-денежные капсулы. Вскоре я познакомилась с теми, у кого ее не было совсем. Оказавшись единственным психологом в дальнем северном районе, я ездила по лесным дорогам, мимо плоских озер с черной водой, в интернаты, где за заборами и кирпичными стенами жили размеренной другими жизнью странные взрослые дети. Их необычность стала мне ближе обычаев чужих нормальных людей. Их так же, как и меня, иностранку, без конца поучали и заставляли быть такими, как все. С ними говорили, как со мной, громко и отчетливо выговаривая слова. Они не замечали “моего акцента, не смеялись над моими привычками. Пришельцы в родной стране, одинокие и тоскующие по дому, они были рады любому ласковому слову, улыбке, взгляду… Их сексуальная жизнь была морем проблем, для решения которых у меня не было ни знаний, ни опыта. В первый день работы ко мне привели женщину, которая рвала зубами свою обувь на мелкие кусочки. Если ей не давали ботинок, она кричала и билась головой о стену. Медсестры, закатывая глаза, шептали:
— Страшно сказать, что она делает с этими ботинками… раздевается и прикладывает… ну, понимаете… а потом раздирает на части…
Что я могла сказать по этому поводу? О психотерапии до эмиграции я знала только то, что смогла прочитать в нескольких самиздатовских переводах Фрейда. И еще в учебнике по психиатрии, на двухстах страницах которого рассказывалось, как определять психические болезни, и на трех — как их лечить. Излюбленными методами лечения во времена развитого социализма признавались лекарства и принудительный труд.
Я сказала:
— Ей сорок лет. Она не выходит за эти стены, а здесь нет никого, кто бы ей нравился. Ботинки покупаются на ее пенсию, пусть она делает с ними, что хочет. Купите красивые большие сапоги — может, она привыкнет и не будет их рвать. И зачем вы следите за ней? А если бы кто-то заглядывал к вам в постель?
Медсестры пожаловались главному врачу. Мне сделали выговор за “оскорбительные намеки в адрес персонала”. Тогда я попросила объяснить, что человеку делать в интернате, если за него всё делают другие: готовят еду, стирают белье, решают, когда ему спать, когда гулять. Мне ответили:
— Жить по правилам.
“Я жила в Барнесби. И Гилберт тоже. Я ему нравилась, а он мне. Но сестре Линне это не нравилось. Она боялась, что он сделает мне что-то плохое. Она не давала нам быть вместе. Если мы уходили в лес, сестра Линна наказывала нас. Два дня не выпускала из комнаты. Она говорила: если ты пойдешь с Гилбертом в лес, он снимет штаны. Сестра Линна не любила меня. Гилберт меня любил. Мы ходили в лес и собирали чернику. Гилберт был добрый, большой и красивый. Сестра Линна сказала маме, и мама увезла меня из Барнесби. Я не знаю, где сейчас Гилберт”. Стина
Прошло много лет. Я научилась жить по правилам чужой страны, и белые перья моих вороньих крыльев почти скрылись под ее пылью. Почти, но не совсем. Из коллектива создателей учебника по сексуальному воспитанию я была изгнана после совещания, на котором седовласый подтянутый ректор инвалидного техникума обратился ко мне, по-учительски четко выговаривая слова:
— Елена, твой изумленный вид всех нервирует. Тебе что-то непонятно?
— Я просто думаю: вы это серьезно или шутите?
— На такую важную тему, как секс, не шутят. Что ты конкретно имеешь в виду?
— Это похоже на уроки кулинарии: зажгите две свечи, намажьтесь душистым маслом, нажмите на вон ту кожную складку… и омлет, пардон, оргазм, готов… Мы сидим уже час, но еще ни разу не прозвучали слова: любовь, страсть, ревность…
— Выбраны актуальные для умственно отсталых темы. Знание своего тела, умение сбросить сексуальное напряжение… Что ты в этом видишь странного?
— Мне все странно. Открыть любую страницу. Вот… глава “Близость”, первая фраза: “Половые акты бывают двух видов: прямые и анальные”. Зачем начинать с этого, если главное для человека — понять, в чем смысл нормальной физической близости? А потом, есть и другие виды половых актов — в ухо, например…
Ректор обиделся и сухо заметил:
— У нас, в Скандинавии, своя точка зрения на этот вопрос. Ты слишком долго воспитывалась в восточной традиции, Елена.
“Просто удивительно. Я очень занятый человек. Живу в общежитии. Работаю в трудовом центре. Хожу на хоккей. И все равно остается время для любви! Уже семь лет, как я занимаюсь любовью! И конца этому не видно… Лежу рядом с девушкой. Целуемся. Туда-сюда… Лежу и думаю: ну, повезло Весе!” Веса
В прошлом году меня попросили перевести этот учебник на русский язык. Европейский союз дал деньги на проект по повышению качества жизни инвалидов в Петербурге, и частью проекта стало обучение русских родителей основам сексуального воспитания. Помня мою восточную отсталость, на семинаре, устроенном в летнем санаторном лагере под Лугой, меня с моим другом отсадили на последний ряд. Родители, в основном пожилые женщины, одни воспитывающие своих взрослых инвалидов-детей, собрались в полном составе, надеясь узнать много нового у западных специалистов. Вела семинар финская медсестра Лиза, крепкая женщина с большими белыми зубами и холерическим темпераментом. Объявив, что проблемы поведения умственно отсталых людей являются следствием их недостаточной сексуальной разрядки, она предложила посмотреть шведский учебный фильм “Мастурбация и как ею правильно заниматься”. Августовское солнце заглядывало в зал сквозь ситцевые шторы. В золотом сумраке засветился экран, и возникла обнаженная упитанная блондинка. Шепот смолк. Дотошный оператор, въехав камерой в половые органы симпатичной шведки, скрупулезно показывал нам ее старательные движения. В течение десяти минут созерцания этой поучительной картины тишина оставалась гробовой. Пожилые русские мамаши явно не знали, как реагировать на достижения скандинавской науки. Наконец блондинка издала последний лебединый стон, и в зале пронесся вздох облегчения. Но не тут-то было. Экран затрещал, замигал, и мы увидели ту же длинноволосую диву, сидящую на краю ванны с душевой трубкой в руке. Сцена повторилась и оказалась не последней. В третьей серии нам объяснили, какая польза может быть одинокой женщине от электрического массажера. На этом семинар кончился, и радостная медсестра Лиза предложила задавать вопросы. Публика оцепенело молчала.
— Скажи хоть ты что-нибудь, — дернула я за рукав своего друга.
— Шведская мученица. Драма в трех половых актах, — немедленно отозвался он, и в зале неуверенно засмеялись.
Потом мы сидели на веранде и ругали шведов за их механический натурализм, пока не подошел мой друг и не заявил:
— Все вы ханжи. Мечтали потихоньку о “запретном плоде тлетворного Запада” — вот он вам, радуйтесь. Нет, опять недовольны, опять им не то. Ну что вам особенного показали? Вы телевизор смотрите? Теперь такое каждый вечер показывают.
— То телевизор, а то учебный фильм. Для порядочных инвалидов, — возмутилась учительница Оля.
Я назидательно добавила:
— Зачем учить инвалидов бессмыслицам, изобретенным скучающими и испорченными “нормальными” людьми? Ласкать себя — все равно как есть бумагу, если голоден.
— Не скажи, мужикам это надо для здоровья, — скорбно поджав крабьи губы, проскрипела фельдшер Мария Ивановна. — Им все равно, рукой себя или бабой… Никакой разницы.
— Вот ты как мужчина скажи, есть для тебя разница? — спросила я своего друга.
— Ума бы тебе побольше, а образования поменьше, — устало ответил он и пошел искать сигареты.
Незаметно стемнело, потянуло речным холодом, и все стали расходиться по своим комнатам. Остались только я и одна из мамаш, высохшая от бед и забот женщина в смешной соломенной шляпке. Наклоняясь ко мне и оглядываясь на мрак высокого соснового леса, она заговорила колючим прокуренным голосом:
— Леночка, вы, конечно, все правильно понимаете, что надо о духовности думать и прочее. Ну, а если заходишь к нему в комнату, он лежит, руки в штанах, по щекам текут слезы, и повторяет: нельзя, нельзя, убью, гаденыш… Его в интернате били за это… И думаю: были бы деньги, купила бы девку продажную, чтоб хоть раз приласкала моего мальчика… А он дергает себя, царапает… Ужасно ли, безнравственно ли взять его за руку и научить?
Я, не зная, что сказать, виновато погладила ее дрожащие, раздутые в суставах пальцы. Кто знает, что правильно? Слова “нравственность” и “нравиться” имеют один корень. Нравственно то, что по нраву, по вкусу нам, “нормальным” людям. Мы уверены, что всем должно нравиться то же. Все — врачи, учителя, чиновники — знают, что для инвалидов нужно и что хорошо. Как найти в себе силы позволить другому быть самим собой, дать ему возможность жить так, как хочет он сам? Как много убивающей любви, требовательной ласки, нежного принуждения…
“Тетя Анита говорит: дай, я заплету тебе косички. Я говорю: косички только у маленьких девочек. Тетя Анита все время расчесывает мне волосы. Гладит по голове. По ногам. По плечам. Сидит рядом — кладет свою руку на мою. Идет мимо — подойдет и погладит. Обнимает так, что дышать трудно. Говорит: ты моя душечка. Я говорю: я не твоя. Купи плюшевого медведя и обнимай. Не хочу, чтобы меня трогали”. Линда
В тот вечер, по дороге за родниковой водой в притаившемся ночном лесу, мы продолжали спорить о праве одних людей учить других “правильно” любить.
— Кладут любовь под микроскоп… Разве чувство можно анализировать? Обратил на него внимание — оно и пропало. Вот я бы написала о сексуальном воспитании совсем по-другому, — говорила я, размахивая фонариком.
— То-то тебя сегодня отсадили подальше и даже переводить не дали, — ехидно заметил мой друг. — Ну что ты можешь в этом понимать? Ты ведь только мозгами занимаешься, верхним, так сказать, кончиком человека.
— Почему только мозгами? Я в психиатрической поликлинике лечила людей с разными сексуальными расстройствами…
— Представляю, как ты это делала. Читала им мораль о смысле жизни?
— Даже не хочу тебе отвечать. Пациенты плакали, когда я оттуда уходила.
…Осторожный стук в дверь. Вошедший человек невысок и худощав, светлые волосы аккуратно подстрижены. Это мой новый пациент. Человек тихо здоровается и усаживается в кресло напротив. Некоторое время мы молчим и смотрим друг на друга. Наконец я говорю:
— Хорошая погода сегодня…
Человек переводит взгляд на окно, за которым уныло свистит февральская метель.
— Да, — соглашается он вежливо, — погода приятная…
— Может быть, расскажете о себе, — предлагаю я бодро, — как вообще жизнь?
Он глубоко вздыхает.
— Да жизнь-то как-то не очень. Проблемы у меня…
Я радуюсь, что так легко мы приступили к делу.
— Ну-ну, какие, расскажите, — прошу я, взглянув на часы.
— На улицу я не могу выйти, боюсь, — понижая голос, говорит человек, — женщин боюсь, особенно девушек… Молодых. Много их. Куда ни пойдешь, обязательно какую-нибудь встретишь…
— Что же вам могут сделать девушки, — я улыбаюсь, — они ведь вас слабее… Или, может быть, вы стесняетесь их, а вам хочется познакомиться?
— Вот, вот, — пациент оживляется и придвигается ко мне ближе, — именно, что слабее. Такие они все слабые, нежные, шейки тоненькие, ну вот прямо как у вас, — он облизывает губы узким языком, — так бы вот веревочку на такую шейку надел и затянул… Стесняюсь, это да… Знаю, что так делать нельзя, но боюсь, что не смогу устоять. Я уж и веревочки припас. Под матрасом их держу. Из дома когда выхожу, кладу их вот сюда. — Он похлопывает себя по карману куртки и выжидательно смотрит на меня. Я невольно оглядываюсь на дверь.
— Что вы помните о своем первом сексуальном опыте? — поразмыслив, спрашиваю я. — Возможно, в нем таится причина вашей невротичности.
Человек удивляется и надолго задумывается. Я беру в руку чашку с кофе, а другой выдвигаю ящик стола, где лежит раскрытый детектив. Минут десять мы мирно занимаемся каждый своим делом.
— Много чего могу рассказать, вот только было ли это в первый раз?.. — вдруг говорит пациент, и я вздрагиваю. Как учил Фрейд, главное для аналитика — не заснуть во время сеанса.
— Сколько себя помню, столько у меня сексуального опыта… — печально уточняет человек. — Трудно точно восстановить, когда что было. Все перемешалось, лиц не различить…
— Да, да, понимаю, — поддакиваю я, чтобы продолжить терапевтическую беседу.
— У вас такие же проблемы? — сочувственно спрашивает он…
II
В тридцати километрах к югу от Парижа, на берегу Сены стоит величественное здание в позднеготическом стиле, обнесенное высокой каменной стеной. Это бывший монастырь, в котором когда-то строгая настоятельница Мария-Оксилатриса воспитывала в труде и молитве бедных юных девиц. Теперь здесь интернат для глубоко умственно отсталых детей. Дважды в день их возят на каталках по извилистым, пахнущим грибами и мокрой листвой дорожкам старого парка. Из узкого окна маленькой кельи на верхнем этаже видны освещенная луной резная башня и серебряная тихая Сена. Иногда по ночам через темные залы с высокими окнами, мимо белой статуи настоятельницы я выходила в парк и бродила под кружевными платанами, надеясь встретить привидение одной из бедных дев. По утрам горбатый, умственно отсталый служка приносил кофе и горячее молоко и, пока я завтракала, учил меня французскому языку. Он был очень доволен, что раз в жизни получил возможность кого-то учить, тыкал кривым пальцем в кофе и булочки и радостно кричал: “Кафэ! пти дежене!”
Однажды мы беседовали с психологом интерната в ее кабинете. В это время в открытую дверь вбежал смуглый мальчик с черными кудрявыми волосами. Я сказала:
— Какой хорошенький! Какое интересное сочетание типичных черт марокканца и синдрома Дауна.
— Какого синдрома? — удивилась Жанет.
Сначала я подумала, что она шутит. Потом с подозрением спросила, знает ли она вообще про синдром Дауна.
— Конечно.
— Как ты можешь заниматься с ним терапией, не зная его диагноза?
— Не понимаю, зачем мне его диагноз. Я не врач. Если ты будешь анализировать шизофреника, обязательно тебе знать, что у него, скажем, простатит?
— Ну уж, извини… Люди с синдромом Дауна имеют свои психические особенности…
— Как и все остальные люди. Его проблемы не синдром, а отношения с людьми, которые его не принимают. Мать три месяца плакала, когда его родила. Думаешь, это прошло для него бесследно? Он, еще ничего не понимая, уже чувствовал, что он не тот, кого она ждала, что из-за него она ссорилась с его отцом. Моя задача как психолога — помочь им принять, простить и полюбить друг друга. Похожие проблемы были в детстве у меня самой. Я родилась против маминой воли. Родители меня любили и ненавидели одновременно: я “испортила” им жизнь, заставила пожениться, не дала получить образование. Знаешь, сколько комплексов от всего этого было у меня в юности? Синдромов много, но люди похожи: они нуждаются в близости и ласке, они хотят любить и быть любимыми.
“Я думаю о Марке всегда. У него глаза зеленые, как виноград, и волосы пахнут медом. Когда я в магазине, я думаю: эти конфеты я куплю Марку. Когда я засыпаю, я думаю о нем, и в животе у меня хлопают крыльями бабочки…
Марк добрый. Он меня любит. Он говорит: ты красивая сегодня. Он кладет руку мне на колено и улыбается.
Марк любит меня, когда нет Хелены. Когда приходит Хелена, он не смотрит на меня. Хелена — его подруга. Они живут вместе. Когда приходит Хелена, Марк говорит ей: ты красивая сегодня. И кладет ей руку на колено. И улыбается”. Ритва
“Любовь как танец. Держатся за руки, смотрят в глаза. Не кричат, не дерутся. Любовь как танец, который танцуют вдвоем. Третий человек мешает. Третий человек приходит, и больше нельзя танцевать”. Матти
Марта дружила с Клементом. Они были неразлучны с тех пор, как оказались в интернате. Клемент мало разговаривал, но Марте это не мешало, она разговаривала за двоих. Каждое утро, приходя на работу, я видела, как они гуляют по двору: толстенькая, коротенькая Марта держала Клемента за руку и весело болтала, а он, высокий и неуклюжий, покорно шел рядом, внимательно глядя под ноги. В столовой они тоже всегда сидели рядом, и, когда Клемент начинал раскачиваться сильнее обычного, Марта клала ему ладошку на голову и фыркала: “Ну, паровоз, приехали! Остановка!” И Клемент успокаивался. Пришла весна, Клемент стал еще тише и задумчивее. Целыми днями он стоял у окна, глядя на выкрашенную болотной краской стену соседнего дома. Марта гладила ему руки, дергала за нос — он ее не замечал.
“Усиление аутизма на почве ранней деменции”, — сказал наш главный врач. И распорядился перевести Клемента в другое отделение. Закрытое отделение для тяжелых аутистов.
…Марта сидит в моем кабинете и смотрит, как я заполняю истории болезней.
— Грусть мне мешает, — жалуется она, — не хочу гулять, не хочу рисовать… Послушай, я придумала стихотворение. Про любовь. И про волка.
— Молодец! Расскажи!
— “Ветер кружится. Волк сидит и качается. Слезы капают на лапы. Что с тобой, волчонок? Ничего, иди отсюда!”
— Марта, — удивляюсь я, — какое же это стихотворение? И где ты видела, чтобы волк качался?
— Я никогда не видела живых волков. — Марта вытягивает губы. — А ты?
— Видела. Правда, давно.
“…Серые веселые глаза, седые завитки бороды, тонкие пальцы. Троллейбус едет по Арбату. Девочка рассматривает афиши.
— Девочка, — говорит он и легко дотрагивается ладонью до ее плеча, — куда ты идешь, Красная Шапочка?
— На Красную площадь, — отвечает девочка, забыв мамин запрет разговаривать с незнакомцами.
— Так, — смеется он, — идеологически правильная Красная Шапочка мне сегодня попалась. А где же пирожки для бедной старушки?
Девочка и сероглазый волк в пустом переулке. Девочка смеется, не замечая, как тонкие пальцы легли на ее шею. Ветер кружится, мама закрывает усталые глаза, и старый Арбат уже не помнит, как по нему когда-то ходил троллейбус, и старый волк давно забыл себя самого… Он сидит в чужом доме и качается, качается, качается…”
— Вот, — говорит Марта, — видишь, я, как всегда, была права!
Сексуальное образование кажется многим чиновникам не таким уж важным. А иногда оно их просто пугает. Они говорят: “Не будите спящую собаку”.
— Но дело в том, — заметил один преподаватель, — что собака давно проснулась. Только не знает, чем заняться.
“Моя любовь была несчастной. Сначала все было хорошо. Он был умный. Нормальный. Из моего же интерната. Мы любили друг друга. Но кончилось все ужасно! Оказалось, он только хотел проверить, есть ли у меня лифчик”. Анна
Из научного исследования “Влияние сексуального воспитания на людей с умственной отсталостью”:
Пациент: Кари М., 36 лет. Диагноз: умственная отсталость.
Проблемы: хватает за грудь медсестер отделения и инструкторов трудового центра.
Реабилитация: проведены пять занятий по сексуальному воспитанию. Занятия включали: 1) беседы на тему “Чем отличается женщина от мужчины”, 2) разбор картинок с изображениями обнаженных людей обоего пола.
Реакции пациента: при предъявлении первой картинки (женшина) пациент сказал: “Какой кошмар”. На вопрос, кто изображен на картинке, отвечать отказался. При многократном повторении вопроса ответил: “По-моему, это брат”.
Результаты реабилитации: пациент перестал хватать за грудь инструкторов трудового центра. Хватает за грудь только медсестер отделения.
Имеющиеся в мире программы сексуального воспитания далеки от совершенства. Но это не значит, что они не нужны. У разных людей разные проблемы — но проблемы все-таки есть. И если люди не могут решить их сами, им необходимо помочь. Объяснить человеку его права, научить защищать себя, понимать себя и других.
Я знала красивую неходящую девушку-аутиста, которую в интернате ежедневно мыл санитар-мужчина. Считалось, что девушке все равно: ведь она “ничего не понимала”. Но какие возможности были у нее понять, что у нее есть пол, если все всю ее жизнь относились к ней как к бесполому существу?
Однажды по просьбе своей подруги-журналистки, я побывала в детском доме для умственно отсталых детей в глухой приуральской провинции. Со мной в этот дом увязался один молодой сицилийский поп. Слишком наивный и восторженный для уроженца мафиозной местности, он тащил с собой мешок конфет для “бедных бамбини”. В детский дом нас пустили по ошибке: было воскресенье, летний полдень, начальство отдыхало, и в доме на двести детей оставалось три санитарки. Я, разумеется, говорила по-русски, а поп, следуя моему наказу, благоразумно молчал, и никто не заподозрил в нас иностранцев, приняв за районных инспекторов. Пожилая санитарка в линялом халате пошла с нами по этажам, открывая ключом комнаты, в каждой из которых на голом полу сидели голые дети, по двадцать—тридцать человек в каждой. Когда я смогла говорить, я спросила:
— Почему здесь ничего нет: ни мебели, ни штор, ни игрушек? Почему дети не одеты?
— Так ведь идиоты же, — улыбаясь моей недогадливости, пояснила санитарка, — рвут все, ломают. Никакой одёжи на них не напасешься. Если холодно, одеваем, а сейчас зачем — жарынь-то какая стоит!
Дети смотрели на нас с любопытством, некоторые медленно вставали и подходили ближе. Поп таращил синие сицилийские глаза и так сильно побледнел, что стал похож на Пьеро из сказки о Буратино. Девочка лет тринадцати взяла его за руку и заглянула ему в лицо:
— Дядя, дашь мне конфетку?
Она умела говорить. Я спросила:
— А в школу они ходят?
— Кто? — изумилась санитарка. — Это ж дебилы, алигрены. Какая им школа? Что они понимают?!
Мы вышли из душного дома на залитый солнцем двор, и там поп вдруг упал на колени, в пыль и ромашки, сильно напугав санитарок и гулявшего по двору петуха; дергая себя за бороду и запрокинув голову, он завопил по-итальянски в высокое июльское небо:
— Падре! Благодарю Тебя! Не может длиться долго такое поругание над образом Твоим и подобием — скоро кончится этот мир! Скоро пошлешь Ты избавление наше! Аллилуйя!
III
Март в Хельсинки только по календарю можно считать весенним месяцем. За много лет я так и не смогла к этому привыкнуть. Каждый год 1 марта я смотрю в окно, надеясь увидеть там признаки приближающегося тепла. Но та же темнота и вьюга за окном, и промерзшая рябина так же стучит в стекло голыми ветками. Вчера был обычный ветреный мартовский вечер. Сумерки и мокрый снег стерли дома и прохожих. Я шла, задумавшись, пока, подняв голову, не заметила, что забрела на Олимпию — причал, с которого уходят огромные шведские паромы. Ветер здесь был сильнее, и черные волны качали ломаный лед. Оставался час до отплытия многоэтажного лайнера, сверкавшего разноцветными огнями. Руки у меня совсем замерзли, и, чтобы согреться, я вошла в светлый зал морского вокзала, наполненный приодетыми, возбужденными людьми. Музыка доносилась с корабля, начинался обычный круговорот круизной ярмарки одиночества. Женщины громко болтали между собой, оглядываясь, приглаживали волосы, улыбались накрашенными ртами. Мужчины бродили вокруг, окидывали женщин сомневающимися взглядами, ища, в кого можно будет толкнуться этой короткой морской ночью. Недалеко от входа сидели парень и девушка с мягкими лицами людей с синдромом Дауна. Они сидели молча, держась за руки, глядя друг на друга, не замечая царящей вокруг суеты. На коленях у девушки лежали три белые розы, перевязанные атласной ленточкой. Я не выдержала и спросила:
— Вы едете в свадебное путешествие, правда?
— Нет, — довольно заулыбались они, — мы уже два года женаты.
Девушка доверчиво протянула мне руку:
— Смотри, мы сами купили кольца.
Это было кольцо из цветной жести, из тех, что продаются в магазинах игрушек, но от восторга в ее глазах жесть сверкала ярче алмаза. Она снова взяла своего спутника за руку пухлыми пальчиками, и я вспомнила, как когда-то просила совета у старого писателя, выходить ли мне замуж. Старик, переживший две войны, две эмиграции и двух жен, посмотрел на меня хитрыми маленькими глазками из-под морщинистых век:
— Приятно ли тебе держать его руку?
— Не знаю, я никогда не держала его за руку…
— Тогда не выходи за него. С человеком может быть приятно говорить, спать, на него может быть приятно смотреть, но, если тебе не хочется держать его за руку, ты его не любишь.
Открылись двери в конце зала, и толпа потянулась к корабельной лестнице. Встали и мои тихие собеседники.
— Подождите одну минуту, — попросила я, — я пишу сейчас статью про любовь. Я выслушала сотню людей — и все они говорят разные вещи. Скажите мне, что это значит — любить?
— Любить — это хотеть быть вместе, — засмеялись они и побежали по длинным лестницам наверх.
“Любовь — это весело. Как будто тебя щекочут”. Кюлликки
“Любовь — что-то темное и горячее”. Кауко
“Любить — значит сказать: я тебе все простил. Ты мой друг. Я тебе верю”. Тайсто
“Я скучаю по тебе, когда тебя нет рядом. Вечером я смотрю на звезды, и мои мысли убегают к тебе по Млечному Пути”. Пайви
“Тебя нет рядом, но ты всегда в моих мыслях, как звезды на дневном небе”. Рабиндранат Тагор