Рассказ
Опубликовано в журнале Нева, номер 7, 2004
Ольга Викторовна Митрофанова окончила в 1976 году Московский инженерно-физический институт (МИФИ). Доктор наук, профессор МИФИ, имеет более 80 научных трудов. Рассказы публиковала в “Литературной газете” и журнале “Энергия”. В “Неве” печатается впервые.
— Простите меня за откровенность, ваше высочество!
Я полагаю, любое ограничение свободы, даже с целью
предупредить злоупотребление ею, невыносимо, оно
подавляет душу, ибо резко противоречит природе человека.
— Вы всегда оказываетесь противоположного со мной
мнения, господин Леонард! — воскликнул герцог…
Э. Т. А. Гофман. Элексир сатаны, ч. 1, гл. IV
В тамбуре тихо дрались. Два бритоголовых господина, одетых на новорусский лад в дорогие костюмы а-ля “мишка косолапый”, молча тузили друг друга. Задеваемые ими двери тамбура электрички периодически разъезжались, отчего в полутемный вагон врывался грохот колес и прочего несущегося на этих колесах железа.
Из-за плохого освещения читать в вагоне было невозможно. Но и спать усталые пассажиры позволить себе не могли. Те из них, кто не совладал с собой и нечаянно уснул, теперь приходили в себя от шока, пережитого ими после недавнего вторжения в вагон барабанщика, трубача и саксофониста. Это беззастенчивое трио с неожиданностью торнадо обрушило на дремлющую публику ураганной силы звуки, в которых только самые хладнокровные из слушателей с трудом смогли угадать полонез Огиньского. Остальные как пришли в смятение, так и ехали до сих пор в мурашках. Но скучать было некогда. В вагон уже входили два контролера, две контролерши и четыре транспортных полицейских, причем вся эта команда с уважением обошла дерущихся и билетов с них не спросила. В дверях же противоположного тамбура показался аккордеонист, который тут же заиграл и запел. Услышав профессиональный тенор, призывающий “выпить за любовь” и “все отдать за блеск любимых глаз”, народ в вагоне заулыбался, а некоторые даже полезли за деньгами.
Дмитрий Алексеевич вздрогнул и вернулся к действительности от своих невеселых мыслей, в которые успел погрузиться после громкого и фальшивого полонеза. Он не любил теноров, но этот был необычайно нежен и неожидан посреди мрака и грохота. Настроение из минора стало переходить в мажор.
Надо бы заметить, что довольно частое в последнее время пребывание Дмитрия Алексеевича в не свойственном ему грустном расположении духа объяснялось тем, что у него странным образом стала болеть спина. Боль эта появлялась сразу после очередной неприятности и сопровождалась ощущением нестерпимого зуда. Возникало жгучее желание чесаться спиной обо что ни попадя, чего интеллигентный Дмитрий Алексеевич позволить себе, естественно, не мог и мучился несказанно.
Под звуки чудесного пения, доносившегося из-за его зудящей спины, и созерцая драку в тамбуре, Дмитрий Алексеевич дожидался, когда к нему подойдут контролеры, чтобы за мгновение до того, как с него спросят билет, встать и пойти к выходу. Этим приемом пользовалась вся неимущая интеллигенция, зарплата которой была меньше транспортных расходов. Контролеры такой ход знали, но препятствий не чинили — жизнь научила их не связываться: как говорится, на нет и суда нет.
Вставая, Дмитрий Алексеевич поймал себя на мысли, что чем тяжелее давит действительность, тем легче воспаряет дух. Тенор ли был виноват в появлении такой необоснованной гипотезы, или он раньше уже об этом где-то читал, но только Дмитрию Алексеевичу стало вдруг очень легко. Когда же навстречу ему в широко разъехавшиеся двери вагона, обнявшись, вошли давешние тихие драчуны, удержаться от смеха было невозможно: додрались, видно, стресс сняли — можно жить дальше.
Подходя к дому в веселом расположении духа, забыв о спине и размышляя над очередной проблемой в области динамики вихрей, рассеянный Дмитрий Алексеевич скользнул взглядом по ярко освещенной в кромешной темноте улицы витрине ларька. Слегка удивившись надписи “ОБНАЖЕННАЯ КИЛЬКА”, он поспешил перейти дорогу, пока не было машин, и уже через пять минут грел чайник и исследовал недра холодильника.
Удовольствовавшись остатками ужина и перекинувшись двумя-тремя словами с женой и детьми, Дмитрий Алексеевич присел на диван, намереваясь посмотреть по телевизору программу новостей и одновременно произвести на бумаге математические выкладки, чтобы проверить те соображения, которые пришли ему на ум по дороге домой. Вместо этого через минуту он уже крепко спал.
Как только глаза его сомкнулись, хороводы веселых маленьких русалочек окружили его. В своем быстром танце они то соединялись в серебристые вращающиеся кольца, образуя тороидальные вихри, то уносились вдаль, сплетаясь в спиральные, перекручивающиеся между собой нити. Тихий смех переливался звоном хрустальных колокольчиков. Русалочки шалили. Проносясь мимо удивленного Дмитрия Алексеевича, некоторые из них вытаращивали круглые рыбьи глаза, крутили серебристыми хвостиками и пели: “Выпьем за любовь!” Другие ну просто умирали со смеху, показывая друг на друга маленькими изящными ручками и выкрикивая тоненькими голосами: “Килька!”, “Ой, не могу, сама ты килька… обнаженная!”
Утром Дмитрий Алексеевич был, как никогда, свеж и бодр. Спина не болела. И хотя ничего, кроме повседневной рутины, сегодняшний день не сулил, Дмитрий Алексеевич преисполнился какого-то непонятного воодушевления. Проходя мимо знакомого ларька, он вспомнил свой сон и стал искать глазами удивившую его надпись. Четкими буквами, выведенными по трафарету, над стопкой плоских баночек было написано: “ОБЖАРЕННАЯ КИЛЬКА”. “Попутал меня вчера тенор со своей любовью”, — хохотнул про себя Дмитрий Алексеевич.
Пора наконец сказать, что Дмитрий Алексеевич принадлежал к некогда многочисленному, а ныне стремительно вымирающему виду гомо-сапиенс. Он был старшим научным сотрудником “элитного”, как его рекламировали теперь, а в недавнем прошлом, так скажем, не совсем открытого физического института. В настоящий момент свою элитарность ощущала только администрация института, оставшаяся в неприкосновенности со времен великого застоя, но успевшая прекрасно сориентироваться в новой обстановке. Следуя девизу времени, точно сформулированному веселым нравобытописателем современности: “Паровоз — для машиниста, магазин — для продавца”, администрация быстро усвоила, что институт — для нее, администрации. Ввиду того что научные сотрудники на этом празднике жизни оказались носителями чего-то нематериального, того, что нельзя съесть, унести или сдать в аренду, а именно — своих научных идей, они оказались совершенно ненужными для нее, администрации. Почему они вообще еще водились в институте без окладов, вынужденные сами на стороне раздобывать деньги на продолжение своих исследований, было непонятно. На многих кафедрах их совсем не осталось. Эти кафедры тихо умирали.
Зато все чаще на тщательно охраняемой обширной территории института можно было встретить дородных крашеных блондинок с не приличествующими их возрасту бантами в удрученных химической завивкой волосах. Эти тетеньки, по-свойски остановив какого-нибудь студента или не желающего вымирать научного сотрудника, постоянно выясняли примерно следующее: “Где, блин, корпус И-43, к какому складу подгонять трейлер с водкой и где, опять же, блин, у вас тут проходная? — ездим уже полчаса — накладную отметить не можем!”
Бледных студентов или ископаемых сотрудников удивляло до глубины души, как же эти тети, сопровождающие столь ценные грузы, ездят здесь на трейлерах и прочем крупногабаритном транспорте, если не проезжали проходную с усиленной охраной, вооруженной автоматами Калашникова. Ведь при нарушении пропускного режима студентов немедленно отчисляли из института, а для оформления пропуска любому командированному в институт специалисту тем сотрудникам, к кому этот специалист направлялся, необходимо было два дня, бросив все дела, писать служебные записки и добиваться от администрации разрешений.
Абсурдность порядков, воцарившихся в научных и не только научных учреждениях постперестроечной эпохи, можно было бы описывать долго. Но уже об одной мысли об этом тянет зевать, взгляд тускнеет, и жалко бедного читателя, к которому, не дай бог, попадет в руки этакая писанина. Можно просто утешить себя мыслью, что законы природы таковы: то, что лишено здравого смысла, долго просуществовать не может. Так же рассуждал и Дмитрий Алексеевич: нужно заниматься своим делом. Сказано же в Писании: “Что да — то да, что нет — то нет, а что сверх того — то от лукавого”.
Итак, на сегодняшний день у Дмитрия Алексеевича было запланировано: с утра — занятия с дипломниками и аспирантами, затем — лекция, которую он читал студентам третьего курса, а во второй половине дня нужно было бы поработать в библиотеке, где были заказаны дефицитные журналы, и ответить на письма от зарубежных коллег. Но вместо второй части программы предстояло нечто неописуемо неприятное, от чего начинала зудеть спина, как будто у него растет горб или панцирь. Что это будет, сказать было трудно, но еще вчера заведующий кафедрой лично “убедительно” просил его присутствовать на заседании кафедры. Поскольку научные сотрудники, которых почти не осталось на кафедре, по доброй воле на эти заседания не ходили, то личное приглашение заведующего могло означать только очередное аутодафе для приглашенного.
Но с утра Дмитрий Алексеевич не хотел об этом думать. Вчера поздно вечером они расстались с дипломником Андреем, условившись, что тот дождется окончания машинного счета и оставит для Дмитрия Алексеевича распечатку результатов. Бегом от нетерпения Дмитрий Алексеевич подлетел к принтеру и жадно схватил торчавший из него листок. Его интересовали цифры.
Цифры были замечательные, но комментарии не лезли ни в какие ворота! На листочке значилось:
УЕ!ИАЕ!Й Ы??+УИ!;:ОХИ! = 1.2
ВА;!…Е-::ОХИ. = 0.7.
Можно было подумать, что Андрюха оставил шифровку, опасаясь шпионов. На самом деле все было намного прозаичнее. Андрей, как и обещал, дождался, когда программа кончит считать, просмотрел результаты на экране дисплея, но так как он вечно спешил и, кроме работы над дипломом, готовился сейчас к экзамену по бухгалтерскому учету, сдавая сессию в экономическом институте, а с утра должен был бежать на стройку, где зарабатывал на жизнь штукатуром, то времени правильно задать режим работы принтера у него не было. Пока принтер, как мог, шлепал результаты расчета с отключенной программой русификатора текста, Андрюха, скорее всего, был уже далеко.
Опытному Дмитрию Алексеевичу, который сам являлся автором программы, ничего не стоило догадаться, что “УЕ” с прочей ерундой не что иное, как “КРИТЕРИЙ ЭФФЕКТИВНОСТИ = 1.2”, а “ВА;!…Е-::ОХИ. = 0.7” означает “ЗАВИХРЕННОСТЬ = 0.7”. Это была победа. Программа наконец считала без ошибок и выдавала вполне приличные результаты.
С удовольствием позанимавшись со своими отличниками, которые, сами набираясь опыта в области расчетной гидродинамики, неплохо помогали в отладке сложных расчетных программ, Дмитрий Алексеевич побежал в учебный корпус читать лекцию.
Здесь придется извиниться перед читателем за небольшой штрих к портрету нашего героя. Поскольку в голове у Дмитрия Алексеевича постоянно крутились какие-то учено-философские мысли, а весь день был расписан по минутам, ходить спокойно, размеренно-солидной походкой он не мог. Сам за собой он этого не замечал, но со стороны казалось, что человек этот куда-то так стремительно летит, потому что вспомнил про включенный утюг или кипящий на огне чайник.
Как всегда, студенты слушали его лекцию с живым интересом. Сказывалась не только профессиональная осведомленность Дмитрия Алексеевича о последних мировых достижениях в области гидродинамики, но и его безусловное остроумие и начитанность. Многие студенты после лекции спешили в библиотеку в отдел художественного абонемента, чтобы взять ту или иную книгу, которую цитировал лектор. На этот раз, окончив лекцию, Дмитрий Алексеевич вместе с чувством некоего морального удовлетворения ощутил, что он голоден. В кармане у него нащупались какие-то деньги, и он впервые за последние три года решил посетить столовую.
Говоря образно, институтская столовая являлась четким отражением всех нюансов переменчивой погоды институтского быта. Когда-то она была совсем маленькой, и любимым блюдом всех студентов, преподавателей и научных сотрудников, стоявших всегда в одной очереди, была страшного вида вареная колбаса с зеленым горошком. Потом, в преддверие Олимпиады, которая запомнилась тем, что Большой Мишка улетал на связке воздушных шаров, а все при этом плакали, столовую института объявили Всесоюзной олимпийской стройкой. И построили. Построили нечто нелепо громадное, в мраморе, чем Олимпиада так и не смогла воспользоваться по причине засекреченности института.
Вот когда вспомнили о субординации. Для студентов открыли зал “Эффект” с комплексными обедами, который в народе тут же окрестили залом “Дефект”, так как повторное посещение этого зала влекло за собой тяжелое отравление, а тем, кто по неразумности шел туда третий раз, грозил летальный исход.
Примерно такого же качества питание предлагалось в “Зале для сотрудников”. Максимальное число посещений этого зала не превышало пяти.
“Зал для преподавателей” пользовался наибольшей популярностью. Там если и травились, то после двухмесячного ежедневного питания. Поскольку в этот зал норовили пролезть и студенты, то при входе поставили бабулю, которая, несмотря на белый халат, повадками напоминала тюремную надзирательницу на пенсии. Прорваться через нее можно было только в большую перемену, инсценировав штурм турецкой крепости полководцем Кутузовым.
Учредили и “Профессорский зал”, где тоже стояла стража и молодых профессоров по их несолидности не пускала. Но и этого было мало. Администрация в лице ректора, проректоров и хозяйственников питалась отдельно в огромном ресторане.
Дмитрий Алексеевич в то время уже был кандидатом наук и читал лекции, но, в каком бы зале он ни оказался, чувствовал себя страшно неловко. Поэтому похожая на Дмитрия Алексеевича публика предпочитала обходиться чашечкой крепкого кофе в буфете. Вскоре стало считаться, что тех, кто посещает буфет, отличает скромный дух элитарности, и контингент посетителей резко изменился. Без очереди подходили очень уважающие себя преподаватели. Глядя на них, волнами стали накатывать студенты, бравирующие своей невоспитанностью. Они засылали в очередь своего “казачка” во время занятий и подстраивались затем к нему целыми группами. Когда и в буфете стало невозможно питаться, Дмитрий Алексеевич вообще перестал ходить на обед.
Сейчас он шел в столовую с неподдельным интересом.
В зале “Эффект” ныне размещались библиотека научной периодики и учебная библиотека младших курсов. Это было замечательно, особенно если вспомнить, что лет пять назад из-за ограниченности библиотечных помещений были безжалостно сожжены все научные журналы за предыдущие двадцать лет.
Вход в “Зал для преподавателей” был замурован. Там устроили какой-то склад. Зато “Профессорский зал” никем не охранялся.
Выходя голодным из “Профессорского зала”, Дмитрий Алексеевич вспомнил, что сейчас его ждут новые неприятности, и в тот же момент почувствовал острую боль в спине.
Опять придется извиниться перед читателем за небольшое отступление.
Большинство неприятностей, возникающих у Дмитрия Алексеевича в последнее время, были, как ни странно, прямым следствием слабого дуновения свежего ветра благих перемен. Так, стоило ему получить грант, приглашение на международную конференцию или выгодное предложение для сотрудничества, как на его голову начинали сыпаться неприятности. Бюрократические ураганы требующихся разрешений, согласований и приказов сбивали его с ног, засасывали в омут служебных записок, на которых требовалось иметь десяток подписей местных управленцев. При этом оказывалось, что то, что хорошо управленцам от науки, совсем нехорошо финансово-хозяйственным службам, и наоборот. Дмитрий Алексеевич постоянно чувствовал себя в положении солдата, которого забыли на передовой. Оставленный без довольствия, он первое время думает, что сейчас подойдут основные части и начнется наступление, но потом понимает, что надо что-то предпринимать самому. Вот тут-то, когда он обнаруживает себя, по нему начинают лупить из всех видов оружия с обеих сторон линии фронта.
Дмитрий Алексеевич обладал образным мышлением. Любое явление, идею, человека он воспринимал в виде образа — привлекательного или отталкивающего, успокаивающего или настораживающего, образа, имеющего свой цвет, вкус, запах и звучание. Ясно, что он воспринимал окружающий мир чувствами и только в силу крайней необходимости искал всему логическое обоснование. Наверное, раньше все люди были такими, но с развитием цивилизации утратили эту способность.
В глазах нормально приспособленного к жизни человека образность мышления, как атавизм, только мешает ориентироваться в логике искусственно выстроенных меркантильных человеческих отношений. Дмитрий Алексеевич же, напротив, считал, что эта его атавистическая способность надежно защищает его от повседневной необходимости плутать в лабиринтах чьих-то непонятных для него интересов.
Вот и сейчас, подходя к двери кабинета заведующего кафедрой, Дмитрий Алексеевич, чтобы защититься и успокоиться, мысленным взором представил, что за этой дверью его ждут Дирол Без Сахара с Ксилитом и Карбамидом и Портрет Дориана Грея.
Дирол Без Сахара был нынешний заведующий кафедрой, принявший бразды правления после ухода всемирно известного академика, при котором она считалась одной из сильнейших в стране. Бесцветная личность нового руководителя кафедры могла ассоциироваться в воображении Дмитрия Алексеевича только с широко разрекламированной по телевидению жевательной резинкой, отчего в его сознании и утвердился Дирол Без Сахара.
Дирол в короткий срок сделал то, что не смогли бы сделать никакие другие силы природы: он тихо и незаметно развалил кафедру, лично принимая участие в кампании по увольнению маститых ученых и избавляясь от молодых талантливых сотрудников. Большинство научных направлений на кафедре закрылись, штат сократился в пять раз, зато лакейство и приспособленчество щедро поощрялись. Критерием подбора новых сотрудников стала посредственность.
В заместители Дирола выбились два его добровольных дубля Ксилит и Карбамид (по ассоциации все с той же рекламой). Это были не отмеченные признаками какой-либо неординарности бывшие аспиранты Дирола. Главное их достоинство заключалось в том, что они наиболее удачно могли копировать тусклый взгляд, тихую медленную речь и мелочный педантизм своего начальника. Но нужно сказать, дубли все равно были с изъяном, так как, числясь доцентами, они часто пугали студентов и других преподавателей, появляясь на занятиях в состоянии затрудненности координации движений и речи, то есть, попросту говоря, выпивши.
Идеологом всей нынешней кафедральной политики был Портрет Дориана Грея. Портрет доцентствовал на кафедре с молодых лет, благодаря высокопоставленному папаше. Он обладал загадочной способностью зомбировать Дирола и давно подчинил его себе. Несмотря на вкрадчивый голос, сиротский облик и постоянно наклеенную подобострастную улыбочку, скрыть свою сущность Портрету удавалось не всегда. Бывали моменты, когда его маленькое личико полностью выдавало своего хозяина, тогда на нем отражались все пороки низменной человеческой натуры.
Войдя в кабинет, Дмитрий Алексеевич действительно нашел всю компанию в сборе.
Прозрачный взгляд Дирола, сопровождаемый шелестом почти беззвучного приветствия, скользнул по Дмитрию Алексеевичу, оставив после себя желание подойти и заглянуть сзади — может быть, там находится живой человек. Дубли на своих одутловатых лицах постарались изобразить такие же, как у Дирола, глаза. Но Портрет Дориана Грея, казалось, искренне обрадовался и подобострастно закивал: “А, Митрич! Проходи, проходи!”
Портрет Дориана Грея был младше Дмитрия Алексеевича. Воспитанный в лучших традициях партийной верхушки, он считал хорошим тоном фамильярничать со старшими по возрасту, переделывая имена в отчества, как делал его папаша, перенявший, в свою очередь, такую манеру обращения от других пролетариев у власти. При этом на лице Портрета всегда присутствовала заискивающе-извиняющаяся улыбка. У многих такое обращение вызывало неприятное чувство, как будто на них ни с того ни с сего вылили ведро помоев.
С таким же чувством и с ощущением жгучей боли в лопатках стоял сейчас Дмитрий Алексеевич посреди просторного кабинета заведующего кафедрой. За длинным столом спиной к огромному, во всю стену, окну сидели Портрет Дориана Грея, Ксилит и Карбамид. Дирол располагался слева от них за унаследованным от прежнего главы кафедры столом, образующим с первым конфигурацию в виде буквы “Г”.
За десять лет власти Дирола ничто не изменилось в обстановке кабинета. Те же шкафы с книгами, подаренными академику авторами, стояли вдоль стены слева от окна. Та же коричневая доска, предназначенная для научных дискуссий, висела справа. На прежнем месте красовались поблекшие вымпелы за победы кафедры в социалистическом соревновании двухдесятилетней давности. Так же незыблемо стоял в углу сейф. Пыльные портьеры и посеревшие тонкие занавеси на окне были не стираны тоже со времен прежнего хозяина. Но что совсем уж сбивало с толку — так это табличка на дверях кабинета, из которой явствовало, что заведующим кафедрой по-прежнему является ушедший академик.
Отвлекшись, Дмитрий Алексеевич не заметил, что Дирол начал тихо говорить. Он уведомлял, что на кафедру пришло извещение о присуждении Дмитрию Алексеевичу индивидуального гранта, выигранного им в конкурсе по фундаментальным наукам. В связи с этим руководство кафедры приняло решение об обязательности “добровольных” отчислений с предполагаемого объема финансирования по этому гранту в пользу кафедры. А поскольку единственной статьей расходов при финансировании научных исследований из госбюджета является зарплата, то Дмитрий Алексеевич, если он и дальше думает оставаться на кафедре, должен порадеть о нуждах родного коллектива. То есть, грубо говоря, Дмитрию Алексеевичу предлагалось взять нужного для Дироловой команды человека на содержание. При этом откровенно намекалось, что в случае отказа Дмитрия Алексеевича свобода его действий будет ограничена. И так грехов за ним накопилось великое множество: набирает себе лучших студентов на исследовательскую работу, пытались не пускать, а они рвутся именно к нему, выигрывает в конкурсах гранты и не делится с начальством, позволяет себе выезды за рубеж и прочее.
Дмитрий Алексеевич почти не слушал медлительный монолог заведующего. По тому, как умильно улыбался Портрет Дориана Грея, было ясно, что это его проделки, и если не его самого, то какого-нибудь из нужных именно Портрету скользких приспособленцев предлагается кормить.
И тут в голове Дмитрия Алексеевича все понеслось вихрем. Как это было предсказуемо! Да, он ждал и подсознательно представлял себе именно эту сцену. Какая скука и глупость! Глупость продолжать ловиться в этой мышеловке.
И в тот же момент Дмитрий Алексеевич ощутил вдруг необыкновенную легкость, как тогда в электричке. Боль в спине исчезла, вырвавшись наружу, и все услышали странный резкий звук разрываемой ткани. На спине Дмитрия Алексеевича трещала рубашка, рвался пиджак. Нитки со звоном лопались от бьющего наружу давления.
Подзадремавшие было дубли в ужасе вытаращили глаза. За спиной Дмитрия Алексеевича показалось нечто нечеловеческое. Вначале это было похоже на огромную латинскую букву “V”, которая тут же трансформировалась в перевернутую дубль-вэ. И в следующий миг стало ясно, что это не что иное, как огромные с бело-черным, как у цапли, оперением крылья.
Дмитрий Алексеевич ощущал не только великое облегчение, но и буйную радость. Он попробовал взмахнуть крыльями. Это получилось не сразу, так как вначале он пытался махать руками, а в правой руке был тяжелый кейс с книгами. С хохотом поупражнявшись на глазах у изумленной публики, Дмитрий Алексеевич понял, как надо действовать, и, величественно взмахнув широкими крылами, воспарил под потолок.
В воздух было поднято все, что могло взлететь. Листки с приказами и циркулярами вихрем кружили над столом заведующего кафедрой. От пыли, поднятой в воздух, все начали неудержимо чихать. Грязные занавеси рвались на свободу. Вымпелы, как безумные, кружились на стенке и срывались с гвоздиков. Со шкафа слетела кем-то забытая много лет назад шляпа и степенно спланировала на голову Карбамида.
Дмитрий Алексеевич сделал круг по комнате, удивляясь картине пыльно-бумажного хаоса, в который с такой легкостью превратился только что существовавший обветшалый порядок. Под ним по очереди промелькнули лица присутствующих. Судя по невозмутимости Дирола, он вряд ли успел осмыслить случившееся. В силу его крайней заторможенности реакция на происшедшее в полной мере могла проявиться на его лице только через полчаса. Портрет, напротив, мгновенно преобразился. От неожиданности он перестал контролировать себя. Умильно-смиренная маска бедного сироты исчезла, уступив место отвратительному лицу, отражавшему нечистую совесть его обладателя. Из-под узкого в резких волнистых складках лба маленькие бесцветные глаза источали не только неприкрытую злобу, зависть и обман, в них сквозил животный страх разуверившегося в своей безнаказанности негодяя. У Ксилита и Карбамида рты так широко еще никогда не были распахнуты. Причем Карбамид, запрокинув голову, машинально придерживал рукой доставшуюся ему шляпу.
Красивые в оторочке бархатно-черного оперения крылья Дмитрия Алексеевича при каждом взмахе задевали потолок и были уже все в побелке. В комнате становилось трудно дышать. “Вон отсюда! Скорее!” — зазвенело в голове Дмитрия Алексеевича, и он устремился к окну. Проносясь над ужасным лицом Портрета, Дмитрий Алексеевич инстинктивно поджал ноги, хотя соприкосновение с подошвами ботинок вряд ли могло сделать Портрет более безобразным.
В этот момент за окном послышался звук разбиваемого стекла, и сверху посыпались осколки. Это явилось сигналом к действию. Какая-то непреодолимая сила влекла Дмитрия Алексеевича наружу. Двойные стекла окна являлись жалким препятствием сокрушающему желанию вырваться. Первого же удара тяжелым кейсом в нужную точку оказалось достаточно, чтобы стекла со звоном осыпались. Задержавшись на мгновение на подоконнике, Дмитрий Алексеевич вдохнул полной грудью, сделал шаг вперед, и… широкие надежные крылья выхватили его из невесомости, вернули из бездны, в которую он падал. Теперь это был настоящий свободный полет.
Тем временем вокруг происходило нечто невообразимое. Под звуки то здесь, то там разбиваемых стекол с разных этажей институтских корпусов вылетали такие же, как Дмитрий Алексеевич, крылатые люди. Полтора десятка человек уже парили в воздухе. Они подлетали друг к другу, обмениваясь приветствиями и рукопожатиями. Здесь были мужчины и женщины с крыльями всевозможных оттенков и очертаний. Некоторые стрекотали даже слюдяными стрекозиными крыльями и могли зависать, как вертолеты. Все были хорошо знакомы, хотя работали на разных кафедрах и факультетах. Это были те, кто не мыслил себя вне науки. Довести до конца то, что они когда-то начали, воплотить в реальность свою идею было для них смыслом и радостью жизни. Их можно было найти у своих установок и компьютеров в любое время суток, когда институт не опечатывался охраной на праздничные и выходные дни. Они охотно помогали друг другу, являясь каждый уникальным специалистом в своей области. Их было мало в огромном институте, но между ними установилась некая духовная связь, которая давала опору и поддерживала в трудную минуту.
Ситуация очень напоминала такое природное явление, как исход летучих муравьев из муравейника. Каждый год в июле в царстве насекомых происходят интересные превращения: среди обычных пеших муравьев появляются крылатые для того, чтобы не было тесно в ползающем муравьином обществе, а можно было основать новый муравейник и продолжить муравьиный род и скромно созидательное муравьиное дело.
Через некоторое время звон стекол и радостный гвалт в воздухе начали затихать. Огромный красновато-оранжевый солнечный шар уходил за горизонт, отражаясь в уцелевших окнах институтских корпусов. И на фоне закатного неба, плавно изменяющего свой цвет от красного до фиолетового, переходя через все цвета радуги, можно было видеть, как крылатые фигуры выстроились клином и потянулись к старому заброшенному экспериментальному корпусу. Окна в нем хмурились немытыми стеклами, двери не закрывались, отопление не работало, но это было несущественно. Единственное, что было нужно летящим, — это чтобы им не мешали работать!
Свежий ветерок подхватил музыку красок вечернего неба, и в прозрачном воздухе как будто послышалось:
Прочь уныние и лень!
Ложь исчезнет, тьма минует.
Завтра вновь настанет день,
Когда свет восторжествует.