Опубликовано в журнале Нева, номер 7, 2004
Карандаш
1.
Мой друг, сосед по парте Костя Барабанов сегодня не пришел в школу. Что с ним стряслось? Но что-то стряслось необычное. Я не думаю, что Костя мог заболеть. С самого начала школьной страды никто не пропускал уроков. До глубокой осени все ходили в школу босиком, никто из ребят никогда не болел. А когда становилось очень зябко, то, к примеру, Ванька Морозов бросал школу до зимы: у него не было сапог. А валенки были у всех ребятишек. А Васька Журавлев продолжал ходить в школу и в осенние холода в лаптях за четыре километра от их деревни. Но лапти у него аккуратные, сплетены как сапожки с невысокими голенищами. Мы их называли лукошечки, Васька ходил в лукошечках. А у Ваньки Морозова не было и лукошечек. Поэтому Ванька в первом классе сидит уже третий год. Он был из Костиной деревни, и я спросил Ваньку:
— Почему Кости нет?
Ванька таинственно прошептал мне в ухо:
— У него батька повесился.
Такой ответ Ваньки настолько был нелепым для меня, что я воскликнул:
— Как? — сам не понимая смысла этого восклицания.
Но Ванька понял буквально мой вопрос и опять прошептал, приложив палец к губам:
— На вожжах.
Я был в растерянности. Верить или нет Ваньке? Он был озорным, нередко обижал других ребят, но только из других деревень, а не своих, врать тоже был мастак. Однажды в перерыв говорит Кольке Степкину на крыльце:
— Лизни задвижку, я пробовал, она сладкая.
Колька лизнул и тут же взревел, язык мгновенно приварило к железу. Ванька хохочет. Мы высыпали на крыльцо, учительница побежала за чайником. Колька не дождался помощи, оторвал язык от задвижки, оставив на ней кусок кожи.
Может, и теперь Ванька решил подшутить надо мной. Он мог думать, что я ему поверю и разболтаю. Ванька будет хохотать. А Костин батька и не вешался. Нет! Буду молчать. Отца Кости я видел один раз.
Однажды Костя говорит мне:
— Пойдем к нам, у нас ночуешь, а утром вместе в школу.
Я согласился, мать меня отпустила.
Отца Кости мы встретили возле дома. Он высокий, статный. Увидев нас, сказал:
— А, ты с гостем, заходите, обед готов.
После обеда он потрепал наши вихры, спросил, как мы учимся, и сказал, чтобы мы старались учиться, потому учение — свет, неучение — тьма. А потом добавил:
— Когда станете большими, не разоряйте церквей, как это сделали ваши братья. Без церкви человек звереет, великий грех разорять церкви, — закончил он разговор с нами.
Я знал, что мой брат Шурка был комсомолец и брат Кости тоже был комсомолец, а в Песчанице был еще один комсомолец. Они втроем разорили церковь в Хирово. Тогда Шурку ругали мать и старший брат Миша, а мать потом много молилась, стоя перед божницей на коленях, замаливая грех Шурки. Он отвечал, когда его ругали, что религия — опиум народа.
Я спросил Шурку: “Что такое религия и опиум?” Он мне ответил, что божница, иконы и есть религия, это обман, никакого бога нет. А про опиум сказал, что это такая отрава, что бывают грибы, ягоды, которые нельзя есть, вот и опиум тоже нельзя есть. Но для меня все это было очень мудреное, и мне трудно было понять.
2.
Вечером к нам зашел дядя Ефим, он жил напротив, с ним был и дядя Павел, тоже сосед. Мать и Михаил были дома, Шуры не было.
— Да… повесился Григорий Никифорович, — опускаясь на лавку, промолвил дядя Ефим как бы про себя.
— Повесился, — печально повторил дядя Павел.
— Странно, — произнес Михаил.
Моя мать возилась за перегородкой возле печки, она расслышала слово “повесился”, но не поняла кто.
— Кто повесился, где?— поспешно выходя из-за перегородки, спросила она.
— Григорий Барабанов в Горушке.
— О, Господи!— перекрестилась мать. — Какой был справный мужик.
— Теперь справный мужик советской власти не нужен, ей чтоб лодырь да пьяница, — и, помедлив, закончил: — Только непонятно, что она будет жрать!
— Да что же случилось-то с ним?— не обращая внимания на рассуждения дяди Ефима о советской власти и жратве, настойчиво донимала мать.
— Из-за детей, — склонив голову, безнадежно ответил Ефим.
— Да ведь дети-то у него умные, работящие, старший-то, говорят, в Ленинграде учится, в анституте…
— Учился…— перебил ее дядя Ефим.
Далее он пояснил: Григория Барабанова еще осенью записали кулаком. Кто-то сообщил в институт, Горный называется. Начальство вызвало Василия и говорит ему:
— Твой отец — классовый враг. Пиши заявление о том, что ты от него отрекаешься и порываешь с ним навсегда всякую связь — личную и письменную. Он кулак, тебе с ним не по пути.
Василий, вероятно, предчувствовал это и сразу ответил:
— Когда побелеет моя голова, может, тогда отрекусь от отца, а сейчас нет.
Об этом ответе Григорий Никифорович узнал. Тогда он повесился, оставив записку: “Дорогие дети! Не хочу переходить вам дорогу! Отрекайтесь, отрекайтесь от меня!”
3.
Я смутно представлял, что означает слово “отрекайтесь”, вернее, совсем, пожалуй, не представлял. Но понял, что отец Кости умер, что у Кости теперь тоже отца не стало. Мой отец умер, когда мне было три года, и я совершенно не ведал тогда, что такое “умер” и “смерть”.
Поэтому я был уверен, когда на второй день утром встану и буду шалить, отец погрозит мне пальцем, как он всегда делал. И долгое время я верил, что отец опять появится в доме. Но Косте не три года, и он понимал, что отец его умер навсегда. И мне стало жаль Костю. Я упорно думал, что бы такое сделать хорошее для него, чем бы таким его порадовать. И придумал. Подарю ему карандаш. Необычный. У меня был красно-синий карандаш. Ни у кого в классе такого не было. Я берег его, даже не заточил. Я собирался его заточить, только когда научусь хорошо рисовать. Сейчас я плохо рисовал. Нарисую лошадь, смотрю на нее, и кажется, она похожа у меня на корову. Нарисую человека, а смотрю — у него очень длинные руки. А главное, они на моем рисунке как-то торчали, посмотрю на свою руку — не торчит, а на рисунке торчит. В общем, рисовал еще плохо. Поэтому карандаш берег. Теперь подарю его Косте. Он ему понравится.
Мазурик
1.
Ужин проходит в напряженном молчании. Еще до ужина мать и Михаил возбужденно обсуждали колхозные дела, а теперь молчали. Михаил допил чай, перевернул чашку вверх дном и вышел из-за стола. Взял гармонь в руки, нажал на клавиши, под резкий звук гармони растянул меха, собираясь, видно, играть, что нередко случалось после ужина. Но снова под визг гармони сложил меха и положил гармонь на место.
— Нет, мама! Надо уезжать, здесь толку не будет.
Через два дня он уехал в Ленинград. А еще через два дня к нам в избу неожиданно заявился председатель сельсовета Андрюшка Громов из соседней деревни.
— Где Михаил? — спросил он.
— Уехал в Ленинград, — ответила мать.
— Без разрешения колхоза он не имел права уезжать, плати штраф двадцать рублей.
— Да где же я возьму деньги, что было, он увез, заработает, пришлет — заплачу.
Андрюшка не уступил:
— Если через два дня не заплатишь, опишем имущество, — он оглядел всю избу и продолжал: — Комод, шкаф, швейную машину.
Продолжая шарить взглядом по избе и ничего больше не видя, что еще можно будет описать, спросил:
— А где ружье?
— На печке,— ответила мать.
— И ружье опишем.
С этим Андрюшка и удалился. По деревне быстро разнеслось, что у нас побывал председатель, но причины, разумеется, не знали, с какой целью он приходил, но подозревали, что это неспроста.
Вскоре заходит к нам дядя Ефим.
— Что, председатель-то был?
— Требует штраф двадцать рублей за то, что Мишка уехал без спросу. Если, говорит, через два дня не уплачу, то опишет все: комод, шкаф, машину, ружье.
— Мазурик!— заключил дядя Ефим.— Ваша машина “Зингер” на ножном и ручном приводе стоит не менее пятисот рублей. Плати, девка, и не думай, у них ума хватает только на грабеж.
— Да денег-то нет. Без денег не мог же он ехать.
— Ладно, приходи ко мне, дам двадцать рублей, отнеси завтра же этому мазурику. Вернешь, когда Михаил заработает.
На второй день мать отнесла мазурику деньги.
2.
А еще через день матери повстречался на улице дядя Ефим и рассказал:
— Захожу сегодня в кооператив, вижу там младшего брата Андрюшки Громова. Покупает водку, селедку, конфеты и еще что-то, а в руках держит мою двадцатку, что ты отнесла.
— Так вот почему нужен был штраф. Ведь у них завтра праздник — Успенье. А я и не догадалась, почему так торопился он, чтоб через два дня был штраф уплачен. Ну ладно, это у них престольный праздник, пускай попразднует.
— Грешно праздновать на незаработанные деньги, заработай честно, тогда и празднуй,— возразил дядя Ефим.
Через месяц Михаил прислал сорок рублей матери, а через год приехал в отпуск.
Мазурик же пошел на повышение в район.