Опубликовано в журнале Нева, номер 7, 2004
Конечно, об ученом лучше всего судить по его книгам, особенно об ученом такого ранга, как В. Г. Адмони. Но Владимир Григорьевич был не только замечательным германистом. Это был необыкновенный человек, наделенный поэтическим даром, чувством прекрасного. Настоящий аристократ духа. Преданный и отзывчивый друг, независимый, свободолюбивый человек, верный до конца своим идеалам. Эталон честности и порядочности.
Эти качества, не только талант и трудолюбие, он ценил и в окружающих. Такой же была и Тамара Исааковна Сильман. Они нежно любили друг друга. После смерти жены Владимир Григорьевич стал все более отстраненно смотреть на этот мир. “Мы теперь уходим понемногу в ту страну, где тишь и благодать”, — вспомнил он Есенина при нашей последней встрече.
Я расскажу о трех эпизодах моей жизни, связанных с Тамарой Исааковной и Владимиром Григорьевичем.
Впервые я увидела Владимира Григорьевича в начале 62 года. Был яркий весенний день. Наш институт (языкознания АН СССР) находился в правом крыле здания Академии наук на Университетской набережной, 5. Высокие стрельчатые окна отражали блеск Невы, солнце заливало конференц-коридор. Так сотрудники называли длинное и широкое фойе на втором этаже, куда к двум часам по вторникам и пятницам стекались самые известные русские языковеды второй половины XX века.
Помещение института было небольшим. Младшие научные сотрудники, приходившие ежедневно на работу, имели свои рабочие места. Профессорам и аспирантам столов не хватало, и они собирались в конференц-коридоре, библиотеке и канцелярии. В институт они приходили для общения, работы в библиотеке, участия в заседаниях ученого совета и собраниях. Они читали доклады, консультировали аспирантов, обсуждали новости. В 61–62 учебном году в институте после длительного перерыва открыли аспирантуру. Приняли пять человек, в том числе и меня. Мне было 24 года. Я только что приехала в Ленинград из Харькова. Никого из питерских ученых до поступления в аспирантуру лично не знала. Читала только их книги.
Владимир Петрович Недялков — он был тогда заведующим аспирантурой — подвел меня к красивому мужчине с аристократическими манерами и произнес: “Владимир Григорьевич, разрешите вас познакомить! Это наша новая аспирантка — Любовь Зиновьевна Сова”. Адмони протянул мне руку, улыбнулся и сказал: “Очень приятно. Я уже знаю о вас. Наши ряды пополнились — как бы это лучше сказать?” — “Зулусоведкой”, — рекламируя мою специальность, вставил В. П. Недялков. В глазах В. Г. Адмони заиграли смешинки: “Вы не обидитесь, если я назову вас по-другому? Зулу — Совой?” Я с радостью подхватила игру в слова и ответила: “Зулусской Совой меня пока не называли. Надо будет спросить у Дмитрия Алексеевича (я имела в виду Ольдерогге), какие перья нынче носят на юге”. Не сговариваясь, мы улыбнулись друг другу: как приятно встретить взаимопонимание и дружелюбие.
Спустя некоторое время В. П. Недялков спросил меня о впечатлении от знакомства с В. Г. Адмони. “Просто класс!” — воскликнула я чуть ли не влюбленно. “А какая умница! — В. П. Недялков даже закрыл глаза от восхищения. — Как ценит юмор! Чувство такта, независимость! Замечательный человек! Вы запомните эту встречу на всю жизнь!” В. П. Недялков не ошибся. Я до сих пор улыбаюсь, вспоминая ощущение счастья, которое нахлынуло на меня в тот солнечный день.
Минуло два или три месяца. На институт надвинулось стихийное бедствие — сокращение штатов. Должны были уволить, кажется, девять или десять человек. Для такого маленького института, как наш, это было непомерно много. С каждым днем ситуация становилась все напряженней. В дирекции собрали расширенный профком, человек пятнадцать. От группы структурной лингвистики, аспиранткой которой была я, послали меня. Как я понимаю теперь, решение было принято заранее на партбюро, от нас требовалось его “поддержать”. Ученый секретарь называл фамилии. Все угрюмо молчали. Реагировали вяло, но по принципу “одобрям”.
Для меня все фамилии были незнакомыми. Я мирно думала о чем-то своем. Вдруг я услышала: “Академик И. И. Мещанинов” — и чуть не свалилась со стула: “Не может быть!” Забыв о своем статусе, я закричала прямо с места: “Как это академик И. И. Мещанинов? Вы понимаете, кто это?” Мне начали объяснять, что Иван Иванович очень стар (ему было под восемьдесят), редко появляется в институте, имеет академическую пенсию, квартиру, его привозят в институт на “ЗИМе”, он всем обеспечен и мне нечего переживать о его материальном положении. Но я твердила одно: “Как это можно из Института языкознания уволить академика И. И. Мещанинова? Он один больше всего профкома. Если надо кого-то увольнять, увольняйте меня!” Наступило молчание. Когда кандидатуры поставили на голосование, академика И. И. Мещанинова среди них не было. Уже на лестнице я услышала, как секретарь партбюро кому-то выговаривала: “Поздравляю! Ну и новички появились у нас в институте! Так противопоставлять себя коллективу!” На следующий день ко мне подошел В. П. Недялков. Он был искренне расстроен, совсем испережевался из-за меня. “И зачем мы только послали вас на это заседание? Зачем вы выступали? Вы не поняли, что это был тактический ход, чтобы сохранить в институте лишнюю ставку, ведь Москва И. И. Мещанинова ни за что не уволит. Вы просто противопоставили себя партбюро, всем, кто заправляет институтскими делами. Шесть голосов └против” на защите диссертации вы себе обеспечили, посмóтрите, что будет! Не помогут никакие пятерки. Ах, Люба, Люба, что вы наделали?!”
Услышанное было ужасно. Мало того, что хотели уволить академика И. И. Мещанинова. Мало того, что я готова была пожертвовать будущим и остаться с четырехлетней дочкой на улице — без средств существования, жилья и прописки в Ленинграде. Так, оказывается, все было зря! Не только не помогла человеку, а еще всем навредила! Кто же мог подумать, что мой замечательный институт не только храм науки, но еще собрание дельцов, ведущих какие-то подковерные игры? Отчаянию моему не было предела. В ближайший присутственный день я входила в конференц-коридор осторожно, по стеночке. Мне казалось, что никто не хочет со мной здороваться. Вдруг раздалось очень громкое: “Здравствуйте, Любовь Зиновьевна!” От канцелярии ко мне с протянутой рукой шел В. Г. Адмони. Он взял мою руку, наклонился (я чуть не упала от смущения), поцеловал ее и сказал: “Спасибо, Любочка! Можно я буду вас так называть?” — “Конечно! Но за что?” — “За Ивана Ивановича и нас всех”. — “Ну, что вы! Я не могла поступить иначе, — я растерялась и всхлипнула. — Это было бы непорядочно”.
В. Г. Адмони пожал мою руку и сказал: “Если у вас появятся проблемы, мало ли как жизнь сложится, — не стесняйтесь, обращайтесь ко мне. Я буду рад вам помочь. Моя жена тоже. Она хочет с вами познакомиться. Приезжайте к нам в гости”.
Я оглянулась. Хмурые, напряженные лица разгладились. Со мной стали все разговаривать как ни в чем не бывало. В этот момент я почувствовала, что в институте у меня появился большой и сильный друг. Бесправной и одинокой я больше не была.
Я не ошиблась. В. Г. Адмони помогал мне много раз, причем в ситуациях, которые только благодаря ему не кончились для меня катастрофой, то есть увольнением из института. Oн спас меня и во время международного лингвистического конгресса в Бухаресте, и позднее. В 1972 году В. Г. Адмони был первым оппонентом по моей докторской диссертации “Аналитическая лингвистика”. Я защищала ее по книге, которая вышла в Москве в 1970 году.
К этому времени тучи над моей головой окончательно сгустились. Закончилась оттепель, стал, как шутили тогда в курилках, крепчать маразм.
Один из членов партбюро обвинил меня в неокантианстве, другой — в неопозитивизме. Теперь эти оценки кажутся смешными, но тогда даже смелые спрятались в щели. В меня бросили новый камень: обвинили в самоплагиате. Специально созданная комиссия составила протокол о том, что моя кандидатская диссертация “Классы глаголов в языке зулу” (книга по ней вышла в двух томах в Ленинграде в 1968 и 1969 годах) и докторская диссертация “Аналитическая лингвистика” (книга вышла в Москве в 1970 году) — принципиально различные и текстологически не совпадающие вещи. Это не помогло. Только после выступлений и отзывов В. Г. Адмони, В. М. Жирмунского, В. А. Лившица, Р. Г. Пиотровского, Ю. В. Рождественского, М. И. Стеблин-Каменского, И. М. Тронского и С. К. Шаумяна диссертацию допустили к защите. Отрицательных отзывов не было, но шансы на успешную защиту называли нулевыми.
Провала не произошло. В. Г. Адмони помогал мне на всех этапах продвижения диссертации. Ни разу он не попытался отказаться от уготованной ему нервотрепки, ни единым словом не упрекнул меня за нее. Кто-то из знакомых сказал: “Если мы окончательно не скурвились за эти годы, виноваты в этом только такие люди, как В. Г. Адмони”. Он был убежден, что “Аналитическая лингвистика” является полновесной докторской работой, и готов был идти до конца.
После защиты, когда я получила предсказанные В. П. Недялковым шесть черных шаров, Т. И. Сильман подарила мне на память свою книгу “Stilanalysen” (Leningrad, 1969) с надписью “Милой ученой Сове”, а В. Г. Адмони — бронзовый чернильный прибор в виде совы. Вместо ручки стояло бронзовое перо, и рядом с ним — крохотный блокнотик в бронзовом переплете. После слов благодарности я сказала первое, что пришло на ум: “Tabula rasa моей души?” В. Г. Адмони стал вдруг серьезным и произнес: “Нет, Любочка! Это начало вашей └Лингвистики синтеза” — я правильно понимаю задачу, которую вы поставили перед собой?”
“Лингвистика синтеза”, о которой говорил В. Г. Адмони, была окончена мной в 1975 году, ее редактором стал известный кибернетик, член-корреспондент АН СССР, доктор физико-математических наук, профессор Д. А. Поспелов. Однако свет эта монография так и не увидела, потому что с 1970-го по 1987 год ни одна из моих книг не попадала в печать. Как ни старался В. Г. Адмони, помочь не мог и он. В течение пяти лет диссертация лежала в ВАКе, затем была устроена перезащита в Киевском университете, и только после этого мне присвоили ученую степень доктора филологических наук. Должность старшего научного сотрудника в институте, руководимом А. И. Домашневым, я получила только в 1977 году. Бессилие угнетало В. Г. Адмони, заставляло все более уходить в себя. После истории с И. Бродским ему безжалостно показывали, что не хотят с ним считаться. Некоторые делали вид, что не замечают его, когда он появлялся в институте. Когда С. К. Шаумян эмигрировал в США, я спросила его о причине отъезда. Вот что я услышала: “Я как муха в патоке. Чем больше барахтаюсь и бью крыльями, тем глубже погружаюсь”. Я рассказала об этом разговоре В. Г. Адмони. Его реакция была очень грустной: “Я недаром подарил вам сову со сложенными крыльями. Расправить их вам, боюсь, не дадут”. Я понимала, что думает он и о себе. Видела, что его недооценивают в СССР, что не дают работать, пытаются сломить. Помочь ему я не могла. Десятилетие тупого лихолетья, убивающего все живое. Так мне запомнились эти годы.
В 1991 году судьба занесла меня в Берлин. Я читала доклад в Институте Восточной Европы Свободного университета о различных версиях авторства “Тихого Дона” (позднее этот доклад, написанный на основании совместной с Е. В. Вертелем работы, был опубликован в “Ученых записках” Свободного университета на немецком языке). Когда официальная часть закончилась, меня стали расспрашивать об “Аналитической лингвистике”.
Оказывается, несмотря на то, что она была написана более 20 лет назад, ее знали, читали, она имелась в библиотеке университета. Профессор Витольд Кошный, который был тогда деканом факультета, поинтересовался моими оппонентами. Узнав, что первым оппонентом был В. Г. Адмони, он воскликнул: “Адмони! Владимир Григорьевич! Ведь это живой классик! Вы знаете, что в Германии это самый уважаемый советский филолог!”
Впоследствии я не раз слышала имя В. Г. Адмони в одном ряду с именами великих немцев: Гумбольдта, Шлейхера, Штейнталя, Пауля, Бринкмана, Бюлера, Глинтца. Заведующий кафедрой славистики Констанцкого университета профессор Вернер Лехфельдт (теперь он работает в Гёттингене) сказал мне: “Россия второй половины XX века дала миру пять великих филологов: Ахматову, Бродского, Лихачева, Жирмунского и Адмони”. Когда я стала членом исследовательского совета Кембриджского биографического центра и Американского биографического института, я стала получать много формуляров и анкет. На их основании составляются различные словари, энциклопедии, справочники, определяются победители в номинациях “Выдающиеся ученые и политические деятели XX и XXI вв.”, “Первые пятьсот в мире”, “На вершине славы”, “Человек года” и другие, а также формируются списки тех, кого международное сообщество награждает грамотами, дипломами и орденами.
В одном из опросников я должна была назвать имена трех самых замечательных ученых-филологов второй половины XX века из России. Первым из них я назвала В. Г. Адмони. Я бесконечно благодарна судьбе, что была знакома и дружна с Т. И. Сильман и В. Г. Адмони и ехала какое-то время своей жизни в одном с ними поезде. Спасибо всем, кто хранит память об этих замечательных людях.