Повесть
Опубликовано в журнале Нева, номер 6, 2004
Дмитрий Николаевич Каралис родился в Ленинграде в 1949 году. Автор семи книг прозы: “Мы строим дом” (М., 1988), “Игра по-крупному”, (Л., 1991), “Ненайденный клад” (СПб., 1992), “Автопортрет” (СПб., 1999), “Самоваръ графа Толстого” (СПб., 2003), “Роман с героиней” (СПб., 2003), “Феномен Крикушина” (СПб., 2004). Живет в Санкт-Петербурге.
1 журнальный вариант
Ни один человек не богат настолько,
чтобы купить свое прошлое.
Оскар Уайльд
1. Досье на самого себя
Россия — не государство, а часть света.
Владимир Митрофанович Пуришкевич, неплохой стрелок
по движущимся целям, бессарабский помешик,
член Государственной думы
Пятый год я собираю сведения о фамильных кланах, обитавших в разных уголках земного шара: в придунайских княжествах — Молдове, Валахии и Трансильвании, в Греции, Венгрии, Турции, Речи Посполитой, Великом княжестве Литовском, Петербурге, Швеции, Москве, Тамбове, Пошехонье, Парголове и слободе Колпино Царскосельского уезда Петербургской губернии, на берегах Дуная и Днестра, Прута и Дона, Невы и Днепра, маленькой речушки Швентойи (что по-литовски значит Святая), в Бразилии и Америке, в гудящих густым колокольным звоном городах Поволжья.
Иногда я тяну скользкую упругую сеть, называемую Интернетом, — в ней кувыркаются врачи, несколько моряков и один ветеран войны во Вьетнаме, чей сайт мог бы поспорить помпезностью с аналогичной игрушкой Александра Македонского, доживи тот до наших дней. Еще этот герой-вьетнамец пишет военные стихи, которые за отдельную плату может переплести и выслать в ваш адрес.
Попадаются придворные и военные начальники, юристы и поэты, помещики и народовольцы, бояре, рабочие и подмастерья, крестьяне, семинаристы и гимназисты, профессора и отставные фельдфебели, солдаты — георгиевские кавалеры. Есть редкой отваги поручик, командовавший ротами в германскую и получивший полный котелок боевых орденов и звание штабс-капитана, которое в октябре 1917-го пришлось скрывать, а затем и вовсе, срезав новенькие офицерские погоны, бежать ночью из квартиры на Невском проспекте и уходить темными проходными дворами, чтобы жена и дети могли писать в анкетах спасительную ложь: “С фронта не вернулся”.
Есть принц и принцесса. Есть полный список приданого, составленный бабушкой принцессы в 1806 году; известны надгробные надписи на всех трех могилах, но до наших дней дошел только обелиск принца — его звали Алексей Карагеоргиевич, фигура более приметная в русской, чем в сербской истории.
Есть девушка-служанка, ставшая женой потомственного дворянина; есть почетные железнодорожники и журналисты; секретные доктора наук и люди с четырьмя классами образования. Есть Великий Логофет и Великий Армаш: первый был главным боярином в княжестве Молдова, канцлером и хранителем государственной печати, второй возглавлял личную охрану господаря и заведовал в княжестве рабами и полковой музыкой.
Есть церковь, которую старший брат, служака князя, выстроил в память о казненном младшем брате, разбойнике.
Встречаются предводители дворянства и монахи. Найдутся исправники уездов Российской империи и митрополиты, летописцы целых народов и “бедный кондуктор, молящий о помощи” после крушения царского поезда. Есть судейские чиновники — их почему-то много, как, впрочем, и привлекавшихся.
Следы моих ушедших на небеса конфидентов обнаруживаются в повстанческих землянках Тамбовщины 1921 года и в скучных меблированных комнатах Петербурга, в литературных салонах серебряного века русской поэзии и на коммунальных кухнях советского периода.
Для некоторых из них не окажется чужим королевский дворец в Бухаресте, а также поместье на крутом берегу Днестра, рядом с которым, как уверяет молва, Остап Бендер пытался перейти по льду румынскую границу и, получив по кумполу золотым блюдом и услышав лязг затвора, грустно произнес: “Графа Монте-Кристо из меня не вышло, придется переквалифицироваться в управдомы”. У меня хранится фотография этой старой румынской пограничной заставы — двухэтажное каменное здание, где при советской власти был санаторий для нервнобольных, а теперь живет лишь сторож с хромой собакой. По местному преданию, именно в караулке первого этажа румынские пограничники делили “бранзулетки” и прочие драгоценности, отобранные у великого комбинатора. По вечерам сторож спускается к Днестру вдоль остатков ограды из колючей английской акации, за которой раньше были лужайки поместья, ловит в реке жирных упругих карасей и вглядывается в быструю у берегов воду — не мелькнет ли меж камней золотой браслет или связка обручальных колец.
Есть католики и православные.
Православных больше.
Когда-то они строили церкви и отдавали крепостных цыган в дар монастырям, стреляли на жаркой лесной дорожке из-под саквояжа с деньгами в бандита-дворянина Котовского, считая его хвастуном и парвеню, разбивали чужие семьи и создавали собственные, восставали против большевиков и состояли в большевистской партии, готовились свергать царизм и спасали царей ценой собственной жизни.
Пока не обнаружено китайцев, индусов, смекалистых чукчей и гордых табасаранцев. Напрочь нет малазийцев. Ни одного!
Совершенно фантастической выглядит недавно присланная мне статья из румынского исторического журнала, свидетельствующая о родственных связях моей матушки, тушившей в блокадном Ленинграде зажигалки на ночных крышах и хитростью поймавшей немецкого ракетчика, с тринадцатью королевскими династиями Европы и, кажется, уже не существующим Императорским домом Бразилии. В статье наглядно прослеживается, что нынешние короли Швеции, Португалии, Болгарии, Испании, Дании, Норвегии и проч., и проч. и моя партийная матушка, вступившая в ВКП(б) в блокадном Ленинграде, имеют в глубине веков единых предков.
Великое смешение народов и сословий во флаконе одной ленинградско-петербургской семьи…
Если вдуматься, я собираю досье на самого себя, стоящего на вершине гигантской, растущей из глубины веков человеческой пирамиды. Подо мною, расширяясь в геометрической прогрессии, бродит многоэтносный конгломерат, исчисляемый миллионами предков.
Там клубятся дымы былых сражений, слышится стук конских копыт и влюбленных сердец, гремят пушки и свистят пули, льются слезы радости и горя, трещат на ветру знамена, бьют барабаны и звучат похоронные мелодии…
История с поисками моих предков началась давно. Скажу только, что, когда ушли отец и мать, я ничего не знал о своих родовых корнях и, возможно, жил бы, как большинство сограждан, спокойно, не оставь мне родители, писавшиеся в паспортах русскими, две довольно мудреные фамилии — Каралис и Бузни.
Я уже рассказывал в начале своих записок (“Из варяг в греки”, журнал “Нева”, 2003, № 4), как в детстве и юности мне частенько приходилось драться и даже несколько лет специально заниматься боксом.
К восьмому классу желающих коверкать мою фамилию в школе не осталось, и лишь иногда одноклассники осторожно хлопали меня по плечу: “Ну что, Коралл, как дела? Играешь за нас в футбол?” Но Коралл — это же совсем другое дело…
Как выяснилось, так же боролись за свои фамильные права мои старшие братья, но им было легче — их было трое: Бронислав, Володя, Юра.
Их также звали Кораллами, и они не возражали.
На том историческом отрезке времени, когда не стало наших родителей, старшим братьям и сестрам было не до генеалогических размышлений, — как и весь советский народ, они смотрели в будущее: страна покоряла космос, освобождала Африку от колониализма, читала Хемингуэя и Евтушенко, физики спорили с лириками, и никто не хотел оглядываться в темное дореволюционное прошлое.
Годам к сорока, когда уже никто сознательно не коверкал мою фамилию и я перестал махать кулаками, доказывая, что я — русский, аналогичные проблемы начались у сына в школе, и, посоветовав ему для самоутверждения сменить плавание на бокс или модное дзюдо, я наконец задал себе вопрос, который следовало задать своим родителям: “Разве фамилия Каралис — русского происхождения?”
Да, мы всегда считали себя русскими, но фамилия-то откуда? И фамилия второго дедушки — Бузни, — разве она славянская?
Теперь, когда из восьми детей нас с сестрами осталось трое, я вздумал найти ответ на этот вопрос…
2. Вопросы
Отдайте мне мое, а чужое я и сам не возьму.
Фома Аквинский в застольной беседе
Мои сестрички — Вера и Надя — не только пугали меня в детстве тем, что они — американские шпионки, убившие моих настоящих сестер и переодевшиеся в их одежду, чем доводили меня до слез и топаний ногами: “Нет! — рыдал я, тыкая пальцами в сестер. — нет! ты — Вера, а ты — Надя!”, не только вволю дурили баснями про Бабу Ягу, которая вылезает по ночам из круглой печки за моей кроватью, и рассказывали про черную руку, хватающую за горло спящих детей, но — и это самое ужасное — твердили про цыганку, которая подкинула меня, голопузого малыша, в “полуторку”, на которой их семья ехала летом 1950 года на дачу в Зеленогорск…
— Мы едем в кузове на мешках с бельем, вдруг — “тю-ю!” — летит пацанчик голопузый. И прямо на Джульбарса упал! Джуль сначала зарычал, а потом стал его облизывать.
— Надёжа, а помнишь, у него еще бронзовый медальончик был — там “Данко” было написано, — перемигивались зловредные сестрицы. — Это мы решили его Дмитрием назвать! Наш Димка-то тогда где-то потерялся, и мы решили вместо него Данко усыновить…
— Помню, помню! — притворно кивала младшая. — Где-то я этот медальончик недавно видела…
Моим придурочным сестрам было страшно весело наблюдать, как я забирался под стол, прижимал к груди плюшевого мишку и ревел там: я чужой в этой семье, меня подбросила цыганка! И мама — не моя настоящая мама, и мой усатый папа — не папа… И где же я — тот настоящий Дима? А-а-а!..
Жаль, что в ту детскую пору я не пожаловался родителям на сестриц, старшая из которых была отличницей, а младшая — заводилой всего двора. Думаю, для начала их бы выдрали, а потом показали психиатрам, и, когда они к моему совершеннолетию вышли бы из престижной среди придурков больницы имени Кащенко, мы за вечерним чаем поговорили бы, кого и куда подбросили. Шутю. Поезд на Воркутю давно в путю. Сейчас мы его догоним.
Иногда сестры начинали говорить на тарабарском языке, который, впрочем, я вскоре постиг: после каждого слога в слове следовало добавлять слог “ка”. “На-ка-дя-ка, пой-ка-ди-ка сю-ка-да-ка!” — означало: “Надя, пойди сюда!” Мои красивые сестры, разрешавшие мне крутить заводную ручку патефона, пока она разучивают перед зеркалом шкафа падеспань или танго, уверяли меня, что это цыганский язык и выучились они от меня, когда я был еще совсем маленький…
Чертовы куклы, а не сестренки! Одна на двенадцать, а другая на восемь лет меня старше. Думаю, синдром подкидыша, который они мне привили, сыграл не последнюю роль в моей тяге к истории рода, и в первую очередь — к розыску корней отцовской фамилии.
Придать осмысленность моим запутанным рассуждениям относительно происхождения фамилии помог Виктор Конецкий, дававший мне в начале 90-х рекомендацию в Союз писателей.
— Напиши все, что знаешь о своей фамилии, и иди, к едреней матери, в исторический архив! — сориентировал старый моряк дальнейшее направление моих поисков и, по своему обыкновению, прикурил сигарету от сигареты. — Сейчас все открыто! Татьяна тебе и координаты даст, к кому обратиться. — Он назвал фамилию общей знакомой.
Тем же вечером я отстучал на клавиатуре компьютера справку-объективку для архивистов:
“Фамилия Каралис существует как в греческом, так и в двух прибалтийских языках — литовском и латышском.
Вот некоторые факты и соображения.
Греческая версия фамилии:
1) В конце 1970-х годов после одной из моих публикаций в └Известиях” мне переслали письмо от семьи Каралис, живущей в городке Балта Одесской обл. Они полагали, что я — их брат, пропавший без вести во время ВОВ. Я написал, что искомым братом быть не могу, так как родился в Ленинграде после войны, и вступил с ними в переписку. Выяснилось, что их предком был грек Мальва Каралис, который в давние времена прибыл в Северное Причерноморье из Греции. Мы переписывались, ныне связь потеряна.
2) В Стокгольме живет мой полный тезка — грек Димитриус Каралис, бежавший в 70-е годы от греческой хунты в Швецию. Я нашел его по телефонному справочнику и был у него в гостях. Он родом из города Преведа, что рядом с островом Левкада. По фотографиям заметно сходство между нашими отцами и нашими старшими братьями. Он подсказал версию: греческая интеллигенция бежала от турецкого ига в православную Россию, расселялась по берегам Черного моря, уезжала в Москву и Петербург. В Стокгольме Димитриус работает бригадиром электриков, участвует в профсоюзном движении.
Прибалтийская версия:
1) └Каралис” по-латышски означает └король”. Фильм └Кинг-Конг” на латышских афишах звучал как └Karalis-Kong”. По-литовски └король” — Karаlus. Созвучно. Опростореченная форма └Каралис” со временем превратилась в нормированную.
2) В 1991 году меня нашла Елена Владимировна Каралис из Москвы. Ее интересовали мои дед и прадед, которые могли быть ветвью их рода, затерявшейся в Санкт-Петербурге в конце XIX века. Она искала Константина Каралиса, одного из троих сыновей некоего Матиуса Каралиса, у которого якобы было поместье в Литве. Именно так — Константином — звали моего прадеда.
Она очень путано нарисовала мне последние ветви семейного дерева, обещала прислать остальное, но обещание за эти десять лет не выполнено.
3) Иногда отец шутливо обещал поехать в Прибалтику и откопать в фамильном замке сундучок с драгоценностями, денег от продажи которых хватит и на новые пальто всем детям, и на самокат с резиновыми шинами, и на велосипеды, и еще останется на машину └Победа”, не говоря уже об отдаче долгов, взятых до получки.
Финикийская версия:
В └Географии” древнегреческого историка и путешественника Страбона приводится описание острова Сардос (ныне Сардиния). Страбон пишет: └Городов на острове несколько, но достойны упоминания из них только Каралис и Сульхи”.
Эти древние города были построены финикийцами, сейчас город Каралис является главным портом Сардинии и называется Кальяри”.
Насчет древних финикийцев — это смело! Но из песни, то есть из “Географии” Страбона, слов не выкинешь. Действительно, стоял еще во времена земной жизни Христа на острове Сардос городок под названием Каралис, и основали его финикийцы, мои возможные предки. Эти древние парни отличались смекалкой, сообразительностью и волей. Они первыми придумали буквенный алфавит, дали название Европе и создали систему морской ориентации по звездам. В IV веке до нашей эры они построили на месте нынешнего Туниса крепость Карфаген с числом жителей под миллион и с семиэтажными домами за десятиметровыми стенами. И этот город-крепость, ставший притчей во языцех в римском сенате, римляне осаждали десятилетиями и наконец разрушили и сожгли. Причем дотла.
В живых осталось только семьдесят тысяч финикийцев, и все они были отправлены на пропахшие потом и кровью невольничьи рынки средиземноморья. И не исключено, что я потомок какого-нибудь финикийца, пронесшего сквозь плен, чужбину и векá название своего родного города, сделав его фамилией…
Подготовив “объективку” по своей фамилии, я на всякий случай приложил к ней копию “Трудового списка” деда по матери — профессора химии Александра Николаевича Бузни, который в сентябре 1933 года на нескольких листах клетчатой бумаги твердым почерком и черными чернилами подробно, как мне показалось, сообщил о себе и своей трудовой деятельности: “Родился в 1860 году, марта 1-го числа, национальность — молдаванин, социальное положение — преподаватель, образование — высшее, профессия — химик-агроном и преподаватель с 1889 г. со стажем 37 лет; беспартийный; член профсоюза работников просвещения; на военном учете не состою (ратник ополчения)”.
Шансов найти что-либо по деду-химику практически не было, но не пропадать же добротным документам.
Как утверждала семейная молва, дед нашей матери происходил из бедной молдавской семьи. На деньги сельского схода он закончил Киевский университет по естественнонаучному факультету, увлекался марксизмом, был замешан в революционных выступлениях, чуть не угодил на каторгу, но потом тихо осел в провинциальном Тамбове под надзором полиции, где построил на Астраханской улице раскидистый дом из семи комнат с ванной и кабинетом, заведовал губернской химической лабораторией, растил детей и дружил с Александром Ивановичем Мичуриным, обмениваясь с ним саженцами и научными идеями. Да! Еще был казначеем тамбовского физико-медицинского общества.
Мой отец, вступивший в партию в блокадном Ленинграде, вскидывая указательный палец, особо подчеркивал участие тестя-деда в оппозиции к царскому режиму. В его рассказах дед представал хорохористым нигилистом-народовольцем, прогрессивной молодежью, заставляя вспомнить фильмы про Володю Ульянова, где тот, выгнув грудь колесом, выдвигает ультиматумы замшелым профессорам в пенсне, сюртуках и с бородами до живота.
Такой вот дедушка-марксист, отошедший от революциии и разводивший в своем саду диковинные растения.
Одна из двух его увесистых тетрадей в черных коленкоровых обложках прекрасным почерком доводит до сведения потомков, как следует изготавливать несгораемую бумагу, плиты из пробковых отбросов, цементы для металла, вечные чернила из кампешевого дерева, вираж-фиксаж для фотографических пластин и еще двести сорок нумерованных рецептов, включая приготовление мыла в домашних условиях, эмалировку дерева и способ определения подкраски виноградного вина черникой.
Молдавский самородок по типу Ломоносова: испытывая тягу к знаниям, добрался до Киева и получил высшее образование.
Некоторые рецепты деда, которые я в детстве пытался претворить в жизнь, ставили меня в тупик: “Взять чистого мексиканского асфальта — 43 золотника, каучука белого — 2 фунта; спирту в 95 градусов — 1/10 ведра, терпентину венецианского — 15 золотников…”
Заниматься генеалогией деда Бузни (прости, дедушка!) я не видел большого смысла. Что я мог вызнать? Из какой молдавской деревни его, смуглого лобастого паренька, отправили учиться в Киевский университет, собрав на сельском сходе деньги на железнодорожный билет третьего класса? Да и как найдешь ту деревню, которая давно стала поселком городского типа, а ее жители полегли на погосте, по которому, быть может, прошло колдобистое шоссе в районный центр?
Я представлял, как молодой дедушка — в косоворотке с пояском и в соломенной шляпе — закидывает за спину торбу с домашней снедью: кусок брынзы в холщовой тряпице, пару золотистых головок лука, каравай хлеба в домашнем рушнике, вареные яйца, соль и перец в мешочках, яблоки, груши — и низко кланяется отцу с матерью, стоящим возле низенькой хатки-мазанки. Покосившийся тын с горшками на кольях, мычащая коровенка в хлеву — умирающая деревенька конца XIX века. Правильно дедушка сделал, что уехал учиться.
Дед родился в страшно далеком от меня 1860 году, за год до отмены крепостного права. Я родился на макушке следующего века, в один год с нашей атомной бомбой — в 1949-м. Между нами несколько войн и революций, коллективизация и индустриализация, репрессии и выселения, крестьянские мятежи и голод…
Прости, дедушка, безнадежно.
3. Косоглазая Анфиска и другие
Все изменяется, ничего не исчезает.
Овидий, за семнадцать веков до Михайлы Ломоносова
Если верить красивым родовым древам, что входят в моду, то между нынешним отпрыском рода, разъезжающим на “мерседесе”, и его пращуром, с хыканьем рубившим ливонских рыцарей в 1503 году под стенами Пскова, стоят около двадцати поколений предков: отец, дедушка, прадедушка и так далее.
В среднем на век укладывается четыре поколения, и родовое древо, ползущее из 1500 года, изобразит нам двадцать мужчин-предков, включая нынешнего ездока на красивой немецкой машине.
Двадцать!
На самом деле только к началу 1500-х годов у каждого из нас было два миллиона сто одна тысяча девятьсот пятьдесят человек прямых предков.
Тут действует основной закон генеалогии: с каждым поколением число предков человека удваивается. Если спуститься с этой прогрессией на пять столетий вниз, то аккурат получится два миллиона прямых предков, — проверено.
Два миллиона и двадцать человек — почувствуйте разницу!
И что тогда двадцать предков с наследственным титулом “князь”: фирменный знак? гарантия отменного поведения всех последующих отпрысков? или пенки, снятые с огромного тигля, в котором тысячелетиями переплавлялись миллионы людей?..
Вот, например, некая Анфиска, косенькая на левый глаз, выходит замуж за буйного во хмелю сапожника. И глаза бы наши не смотрели на эту Анфиску и ее сапожника-мужа, кабы ни одно обстоятельство: у них родилось пятеро детей, один из которых — Силантий — стал впоследствии мужем купеческой дочки Варвары, прабабушки князя Урюпинского-Забугорского по материнской линии.
Неблестящая они пара в славной княжеской генеалогии, но не родиться без этого звена-перемычки нынешнему ездоку в “мерседесе”.
Сдала тебе судьба колоду из нескольких миллионов карт, и ни одну из них нельзя обронить или выбросить — иначе не пойдет игра, и все тут.
Меня приводят в восторг и одновременно пугают миллионы лично моих предков, любивших друг друга, в результате чего на свет Божий появились пятеро моих старших братьев, две сестры и я!
Злые, добрые, жадные, щедрые, расчетливые и транжиристые, гуляки и отменные семьянины, храбрые и трусоватые, суетливые и неторопливые, решительные и удалые, терпеливые и занудливые — они все живут во мне, и я — один из продолжателей их жизней.
В камзолах, сапогах, лаптях, посконных рубахах, босиком, со шпагами на перевязи или с вилами в руках, в кандалах и рубище, идущие по пашне с деревянной сохой или едущие в кабине правительственного “ЗИСа”, которому отдает честь орудовец. Вот на этого рыжего красавца пучеглазый турок льет горящую смолу с центральной башни крепости Бендеры, а этот, курчавый, как барашек, зло натягивает тетиву арбалета, целя в шею венгру; вот кто-то выпрыгивает из горящего самолета (знаю кто), и кого-то продают в рабство под плеск теплых волн на берегу Босфора, этот высокий с голубыми глазами воюет всего третий месяц, и в роте его зовут Товарищ Ленинград, он ползет со связкой гранат и карабином в сухой траве по правому берегу Днепра к фашистскому доту, а некто с усами и нашивками за ранения по пояс в осенней воде ладит из бревен мост через речку Равка — в Первую мировую под польским Казимиржем. Кто-то ворует темной ночью коня — кто-то скачет в погоню за вором. Предков секут розгами и награждают георгиевскими крестами, хоронят с воинскими почестями и зарывают в землю на безвестных ныне погостах, и над их могилами нынче асфальт, о который стучит звонкий детский мяч и топочут сандалики детворы…
…Был ли мой отец литовцем, греком или финикийцем, но однажды, уже на склоне лет, когда мы сидели с ним за праздничным столом и смотрели по телевизору передачу, посвященную годовщине снятия блокады, он долго молчал и вдруг сказал сдавленным голосом: “Умри, Димка, но врага на ленинградские улицы не пусти!”
И слеза пробежала по его щеке. Я кивнул, обещая. Отец, не таясь, смахнул ее, и мы с ним чокнулись и выпили.
Отец никогда не рассказывал о кошмарах блокадной жизни. Ну да, водил поезда по Дороге жизни, всякое бывало. Он вспоминал из тех лет только курьезные случаи. Как, например, боевой расчет зенитных пулеметов, засевший в гнезде из мешков с песком возле водокачки, тренировался отбивать воздушные атаки фашистов на станцию, вращая пулеметы по команде лейтенанта во все мыслимые и немыслимые стороны, а когда парочка “мессеров” вынырнула из-за леса и прошла на бреющем, солдатики бросились врассыпную, а молодой лейтенант, выбравшись из-под вагонов, расстрелял вслед самолетам всю обойму нагана.
Тогда я еще не ведал, начальником и политруком какого поезда был мой батя в блокадное время. “Начальник поезда” звучало благополучно-начальственно, и я немного стеснялся отцовской должности, хотя и понимал, что “коридором смерти” легкую дорожку не назовут. И не знал об отцовской фотографии, что уже висела в мемориальном музее на станции Шлиссельбург, и не знал, что в книге о блокадных железнодорожниках есть слова и о нем.
Когда не стало отца и я полез в советские книги о блокаде, то не нашел в них упоминания о “коридоре смерти” и был смущен. И лишь много лет спустя, когда мы с женой и сыном приехали в зимний Шлиссельбург, обнаружилось, что участок железнодорожного полотна в тридцать три километра, спешно уложенный сразу после прорыва блокады на сваях через Неву и далее по торфяникам и болотам к Большой земле, этот коридор, насквозь простреливаемый немцами, чьи орудия стояли в пяти километрах, требовалось официально называть “Дорогой Победы” или “Большая земля — Ленинград”.
“Коридором смерти” меж собой называли его сами железнодорожники.
И мы стояли на пологом берегу Невы, и оставшиеся с военных времен сваи убегали в черную дымящуюся воду…
4. Ответы
Пусть случается со мной не то, чего мне хочется, а то, что мне полезно.
Менандр, древний грек, поэт и драматург;
возможно, мой предок
В начале своей ретроразведки из документально-вещественных свидетельств я имел лишь несколько фотографических карточек с вензелями старинных фотоателье, анкету деда по матери, написанную им в 1933 году для тамбовского собеса, военный билет отца без обложки, трудовые книжки родителей, пачку семейных писем и предостережения одной из старших сестер — Веры — не ворошить прошлое.
Да и вторая старшая — Надежда — не одобрила мои планы заняться историей семьи.
— Отжили люди свое, и отжили, — хмуро сказала она по телефону. — Кому это может быть интересно?.. Найдешь такое, что потом не обрадуешься…
По версии самой старшей сестры Веры, которая в моем детстве наиболее удачно изображала американскую шпионку (оскалясь, она вращала глазами и молча тянула к моему горлу растопыренные пальцы), наш дед был то ли престижным архитектором, то ли извозчиком и в первом варианте бросил семью и смылся в буржуазную Польшу, во втором — спился и умер в пыльных лопухах под забором.
— Откуда ты знаешь, что извозчиком?
— Папа рассказывал! Он в ноябре семнадцатого года сидел с мальчишками на заборе напротив Зимнего дворца, тут стрельба началась, с флагами побежали, а его отец ехал на своей пролетке, увидел сына, согнал кнутом и отвез домой в Парголово. Они же в Парголове ютились, в детском доме.
— Ты же говорила, он был архитектором и построил вокзал в Калуге! — напоминал я. — Об этом даже в моей повести написано.
— Правильно! — нисколько не смущалась сестра. — Он был архитектором, а потом его уволили за пьянку, и он ушел в извозчики!
— Откуда ты знаешь, что за пьянку?
— А за что же еще увольняют? Он и жену свою с детьми бросил, потому что пил…
— Кто тебе это сказал? — я не хотел оставлять без внимания эти нелепицы.
— Наша мама все время говорила отцу, что он весь в своего родителя-пьяницу!
— Интересно, как мама могла знать о пьянстве свекра, если тот не вернулся с Первой мировой войны и наш отец все время его разыскивал? Ты же сама говорила… И что-то я не припомню, чтобы наш отец был пьяницей! Выпивал, как все, по большим революционным и с хорошими гостями…
— Ты еще ничего не знаешь! — многозначительно говорила сестра. — Я тебе потом как-нибудь расскажу!
(Иногда мне казалось, что мы с сестрой говорим о разных людях. Или наш отец за двенадцать лет, которые отделяли рождение сестры от моего рождения, превратился вдруг из тайного поклонника Бахуса и дебошира во вполне приличного человека — отца большого семейства, главного редактора газеты “Строитель”, всегда подтянутого, делового, гладковыбритого, в чистой рубашке с галстуком, читающего, стучащего на машинке или с фартуком на груди снимающего острым рубанком сливочные завитки стружек на верстачке в ванной.)
Честно говоря, мне не верилось и в другое: что мой будущий дед — юноша с благородным лицом, изображенный на фотографии, — бросит жену, четверых детей, станет извозчиком, а потом сопьется и умрет под забором.
Чепуха какая-то!
Ведь были же и у меня воспоминания…
Я догадывался: сестра имела некоторые обиды на ушедшего отца и в сердцах могла нафантазировать лишнего.
У меня обид на родителей не было: напротив, с каждым собственным прожитым годом я понимал и любил родителей все сильнее, и они все чаще приходили ночью к изголовью моей кровати: мы ловили с отцом рыбу, ходили по грибы, стреляли в кандалакшских сопках из мелкокалиберной винтовки по банкам, мать готовила по весне щи из крапивы, отложив книгу, рассказывала мне про блокаду, как ловили ракетчиков, показывала, как маленькая Надежда после обстрела хлопала себя по щекам: “Ой, мамочка, что тут было!”, и мать, придя с работы, вытаскивала ее из подушек в дальней от зоны обстрела комнате и целовала: “Ничего, доченька, скоро победим!” — “Я этому Гитлеру как дам! — Надюшка била кулачком по холодной подушке. — Он у меня узнает!”
Я представляю себе сестру — в полутемной холодной квартире, обложенную подушками, матрасами, в шерстяном платке поверх пальто, шапке, варежках,— она ждет маму с работы, мама работает в домоуправлении железнодорожных домов тут же, на 2-й Советской улице, и забирает дочку лишь при объявлении воздушной тревоги, чтобы спуститься с ней в бомбоубежище. И целый день она одна под разрывы снарядов: близких — если били по Институту переливания крови, что виден из окон комнаты, в которой по всем обстрельным правилам мать оставляла дочку, далеких — если немец бил по Московскому вокзалу и площади Восстания. С началом обстрела Надежда прячет кукол и сама прячется под холодные подушки.
Мать с отцом сдавали кровь: донорам полагался дополнительный паек.
Что сказалось: спрессованная войной детская энергия или чувство победительницы, отстоявшей свой дом, свое место (“Вот я со своей мамочкой и куклами никуда отсюда не ушла!”), гены или что другое — не знаю, но Надежда была во все годы такой заводилой во дворе, что вернувшиеся из эвакуации старшие ребята только глазами на нее хлопали. И в школе, где Надежда сначала работала пионервожатой, а после института стала преподавать английский, только ей доверяли сложные дипломатические переговоры всех уровней, и только она могла вытянуть безнадежную, казалось бы, ситуацию.
…За стеклом моего книжного шкафа в ту пору стояли старинные фотографии: бородатый дед-химик в сюртуке; юноша с ямочкой на волевым подбородке и опрятным ежиком волос; моложавый мужчина с бакенбардами, шейной бородкой и закрученными в ниточку усами, в тужурке с красивым отложным воротником неизвестного мне ведомства; женщина с приятным, но строгим лицом в мещанском платье (кружева, рюшечки, воланчики, пуговицы и пуговки) и с гребнем, напоминающим корону.
Предки.
Они смотрели мимо меня, чуть повернув головы влево, и нашим взглядам не суждено было встретиться.
Была еще фотография: мой будущий отец пятилетним ребенком, стриженным наголо, обнимает за плечо свою маму. Мама — моя будущая бабушка, вполне миловидная брюнетка в белой кофточке с оборками и юбке. Мягко улыбается. Дитя задумчиво… Карточка совсем маленькая, треснувшая, требующая реставрации, я держал ее в особом конверте, год приблизительно 1912-й.
…В тот день седобровый курьер, похожий на злого карлика, вручил мне два больших конверта из хорошей вощеной бумаги с казенным коричневым отливом. Я отдал ему обещанные деньги, заперся в кабинете и отключил телефон. За окном по Малой Неве плыли ошметки грязного зимнего льда, накрошенного мощными буксирами. По набережной, оставляя за собой мутный шлейф влаги, шуршали автомобили. И едва проглядывался шпиль Петропавловки со снятым на ремонт ангелом.
Не спеша вскрывать, я побарабанил пальцами по обоим конвертам. Левый был тощим, правый — пухленьким.
Ну что же, сударь! Приступайте!
Я вытянул из карандашовки латунный меч и взрезал левый конверт.
“Уважаемый Дмитрий Николаевич!
По Вашей просьбе мы провели предварительный поиск информации о Ваших предках по отцовской линии. Вот первоначальные результаты:
1) В картотеке МВД Российской империи, содержащей сведения о перемене подданства выходцами из различных стран (в том числе Греции) за 1797–1917 гг., Каралисы не числятся.
Были просмотрены дела о выходцах из различных стран, поселенных на землях в России. В том числе:
1. О переселении в Россию греков, служивших под началом графа Орлова в Морее, под Мистро (южная часть Греции), 1803 г.;
2. Сведения о вышедших из Турции болгарах и греках для поселения в России: Одесса, Гросс-Либенталь, Колонии Тарканы, Катаржины, Терновка, 1810 г.;
3. Материалы по письму отставного майора Алферани о разрешении переселения в Россию греков, следовавших под началом графа Орлова.
4. Материалы о прибытии в Одессу греческих и болгарских выходцев для поселения в России,1806 г.
5. └О греках, переселившихся из Турции в Россию, 1831 г.”.
Таким образом, фамилия Каралис в делах о перемене подданства и поселении в России за период с 1797–1918 г. не упоминается”.
Хочется снять шляпу перед бюрократами Российской империи! И воспеть гимн архивариусам! Какая огромная машина тикала шестереночками министерств, губерний, уездов, колесиками департаментов, рождая циркуляры, справки, сводки, ведомости и Высочайшие повеления… В наше время всеобщей компьютеризации справку о том, что ты желтухой в прошлом году не болел, хрен получишь, а тут — меняли ли твои предки вероисповедание два века назад, въезжали ли они в Российскую империю — пожалуйста, смотрите, вникайте. И все за какие-то конфетные деньги. Класс!
“…В адресно-справочных книгах └Весь Петербург” за 1901–1917 гг. обнаружен один человек с фамилией Каралис (справочник └Весь Петроград” за 1917 год): Каралис Павел Константинович, Невский пр., 79. Род деятельности, к сожалению, не указан…”
Прекрасно! Моего дедушку именно так и звали! Я заставил себя не спеша подняться из-за стола, вытянуть со стеллажа атлас города и найти в нем дом 79 на Невском проспекте. Вот он, на углу с Пушкинской улицей!
Так-так! В неплохих домах селились извозчики в дореволюционной России! Или архитекторы? Меня подмывало тут же позвонить сестре и рассказать о находке. (Я сделал это позже и услышал в ответ: “Там как раз всякие извозчики и носильщики с Московского вокзала селились!” — “На Невском? — удивился я. — В центре города?” — “Знаю я этот клоповник, у меня там подруга жила. Сплошные коммуналки!”)
Далее архивисты обстоятельно сообщали, в каких фондах архива они шарились, что искали и чего не нашли.
Дочитав письмо, я откинулся на спинку кресла и с улыбкой стал смотреть в окно и барабанить пальцами по правому, пухловатому конверту, не спеша его вскрывать и пытаясь осмыслить сообщение из первого. Так преферансист, чтобы не спугнуть удачу, не спешит переворачивать карты и смотреть взятый прикуп.
Хорошее письмецо мне прислали.
А ведь не сгинули мои предки с историческо-архивного горизонта! — я радостно стукнул кулаком по столу. Вот тебе, пожалуйста, — дедушка!
Ну-ну. А чего не нашли наши славные архивисты?
Они не нашли, что кто-то из Каралисов с 1797-го по 1917 год получил российское подданство. Напрашивается вывод: к 1797 году Каралисы уже являлись подданными Российской империи. Разве не так? Так.
Не обнаружено также по состоянию на 1902 год ни одного землевладельца в Российской империи, носящего фамилию Каралис. Не были на начало века мои предки латифундистами. Может, все пропили, проиграли в карты или разорились. А может, и не владели никогда. О, горе мне, горе! Такая многообещающая фамилия, и ни одной квадратной сажени угодий! Я просто рыдаю и не нахожу себе места! Хорошо, хоть родной батя догадался взять после войны на нашу многодетную семью участок в двадцать соток под огород и дачный домик на Карельском перешейке…
Далее в письме сообщалось: именная часть Российского государственного исторического архива не содержит сведений о Каралисах.
Что из этого следует?
Только то, что не содержит. Именная часть архива — это своего рода коллекция зацепочек, крючков. Разыскиваемые фигуранты спят себе веками на разных полочках, пока ими никто не интересуется, но сон в архиве не означает безвестности. Они есть, просто именная часть не содержит о них сведений. Это как Большая Советская энциклопедия — не всему же сущему там быть.
Я просунул лезвие меча под клапан и осторожно, чтобы не порезать его содержимое, вскрыл второй конверт.
Ответ касался крестьянской фамилии моего деда-бунтаря по фамилии Бузни.
То, чем окатили меня архивисты, не лезло ни в какие ворота семейных легенд.
Я включил настольную лампу и придвинул листы к свету.
“…В ходе предварительного поиска были просмотрены справочники, картотеки и указатели Российского государственного исторического архива, в результате чего на сегодняшний день обнаружено более 30 персоналий, носящих фамилию Бузни.
Первое упоминание фамилии Бузни в └Адрес-календарях Российской империи (Месяцесловах)” обнаружено в 1820 г.: └В Ясском цынутном (уездном) суде — член Суда дворянин Миколакий Бузни” и └В Земском Исправничестве города Яссы — дворянин комиссар Иоан Бузни””.
Далее на нескольких страницах шел список с упоминанием Бузней.
И все как один — яркие представители реакционных классов и угнетатели народных масс: бессарабские помещики, предводители и заместители предводителей уездного дворянства, судейские и полицейские чины, исправники, помещики, депутаты для надзора за правильной продажей напитков и попечители хлебных запасных магазинов. Черт знает что такое!
“…Кроме того, было найдено два человека, один из которых теоретически мог быть отцом Вашего дедушки, Александра Николаевича Бузни, исходя из его имени, места жительства и возраста, —
БУЗНИ НИКОЛАЙ ЭММАНУИЛОВИЧ, дворянин, который указан в Адрес-календаре Российской империи за 1848–1851 годы. Место его службы — окружной суд Бессарабской губернии.
БУЗНИ НИКОЛАЙ ИЛЬИЧ — г. Сороки Бессарабской губернии, Дворянское депутатское собрание, депутат. — Тот же справочник за 1859 г.
Помимо того, в Адрес-календарях указан
БУЗНИ НИКОЛАЙ НИКОЛАЕВИЧ (вероятно, сын одного из вышеуказанных Николаев), который в 1912 году служил земским начальником в селе Петрены Сорокского уезда, а в 1917 году был плюс к этому заместителем уездного предводителя дворянства.
Возможно, все лица с фамилией Бузни относились к одной семье. Следует определить, был ли Ваш дедушка, Александр Николаевич Бузни, членом той же семьи…
При этом следует иметь в виду, что, возможно, дворянство подтверждалось какой-либо другой ветвью семьи, к которой Александр Николаевич (или его родители) не относились”.
Вот тебе, етитская сила, и дедушка-марксист, друг Мичурина!
Если окажется, что дед Бузни принадлежал к этому клану, то я восхищаюсь родителями-конспираторами! Так запутать дело: самородок из бедной крестьянской семьи, учился на деньги сельского схода… Это тебе не стандартную легенду предложить ребенку: твой папа был летчиком-испытателем и погиб, когда ты был совсем маленьким…
Из конверта выпала записка:
“Дима!
Очень рекомендую самому посмотреть эти дела. Во-первых, это бесплатно, а во-вторых, очень интересно. Особенно если ты пишешь книгу, ты сможешь попутно увидеть там что-то интересное для себя.
Для этого нужно пойти в РГИА — Английская наб., д. 4, написать заявление на имя директора Российского государственного исторического архива с просьбой допустить тебя в читальный зал архива с целью поиска документов по истории своей семьи. Временной промежуток указывай пошире (например, 1700–1917 гг.). Дальше — просто. Надо только вписать в требования (это уже в читальном зале) номера дел, указанные в моем отчете, а потом — смотреть дела.
1 марта 1999 г.
Желаю успеха!
Елена”.
Я посмотрел в мутноватое окно, за которым тускло светилась игла Петропавловского собора и тяжело висела над невской водой черная арка Биржевого моста, потом взглянул на дату записки: 1 марта — день рождения деда. Я легко запомнил эту дату: на три дня раньше дня рождения моей мамы.
Дед родился в 1860-м, за год до отмены крепостного права, и вот через сто тридцать девять лет, в день рождения предка его внук получает весточку из прошлого…
Знак?..
Был понедельник…
5. Всех на карандаш!
У Бога нет мертвых, и ушедшие так же вмешиваются
в дела наши и действуют вместе с нами, как живые, —
если их начнешь тревожить.
Истинная правда
В тот же день я был у Лены в офисе, и она просвещала меня, прихлебывая кофе и подгрызая тонкую, как гвоздик, соломку:
— Любое генеалогическое исследование покоится на трех китах: чтобы найти человека, надо знать, кого ищем, в каком населенном пункте или учреждении ищем и в какие времена ищем. Отсутствие хотя бы одной составляющей чаще всего делает поиски невозможными. Нельзя сыскать Ивана Ивановича Иванова, жившего в Самаре неизвестно когда. Или того же господина, родившегося в 1857 году, если никто не знает, где произошло его рождение.
Лена была в узкой короткой юбочке, бледной полупрозрачной кофточке и, сидя в кресле, источала аромат неведомых духов, что отвлекало меня от прочного усвоения азбуки генеалогии.
— И что мне теперь делать? — хлопал я глазами, никак не ожидая, что моя наставница окажется столь привлекательна. — С чего, так сказать, начинать?
Мы не виделись с ней больше года, и за это время Лена не только рассталась с обручальным кольцом и его дарителем, но и изменила свой служебный статус: теперь она возглавляла частное историко-архивное бюро и ездила за границу. Судя по всему, она бросила курить, соблюдала диету, много работала и ходила на какую-нибудь аэробику.
— А мы уже начали! — многозначительно улыбалась Лена и смотрела на меня в ожидании ответа. — Разве не так?
— В принципе, да, — кивал я, не решаясь закурить, хотя чертовски хотелось. — Но вот приду в архив, закажу эти дела, и что мне в них искать?
— Смотря, что ты хочешь найти. — Лена быстро поправляла короткие светлые волосы и задумчиво подносила к губам соломку. — Дворянство предков? — Она испытующе взглядывала на меня, словно хотела выяснить глубину моих родовых амбиций.
Честно говоря, меня слегка распирало от возможности обрести деда-дворянина, и я попытался отшутиться:
— Золото. Бриллианты. Фамильное серебро. Какой-нибудь замок в Прибалтике…
— Ага! И две виллы — одну на Канарах, вторую в Ницце! Когда найдешь, не забудь меня пригласить.
— Всенепременно. Там дворецкий уже все глаза проглядел: скоро ли явится молодой хозяин со своими друзьями и подругами?
Лена отодвинула кофейную чашечку, одернула юбку и сразу взяла деловой тон:
— Записывай номера фондов и дел! Работы будет много!
Я записывал, кивал и переворачивал страницы блокнота.
— В каждой губернии была Дворянская родословная книга. Тебе нужно взять в архиве ДРК по Бессарабской губернии и искать в ней запись о сопричислении своего деда, Александра Николаевича, к дворянскому роду Бузни. Или прадеда — Николая… — Лена прочитала мне короткую лекцию, из которой я понял, что сын дворянина — это еще не дворянин. Для того чтобы стать таковым, нужно было предъявить изрядное количество документов, постоять в очереди, дождаться решения Дворянского собрания, затем решения Герольдии Правительствующего Сената, заплатить немалые деньги… — Это покруче, чем в КПСС, — усмехнулась Лена. — Люди десятками лет ждали своего дворянства. Еще не факт, что твой дед успел все оформить… И рассылай письма веером во все архивы! — Лена продиктовала пяток мест, куда для начала следовало направить архивные запросы.
— И самое главное! — она подняла тонкий красивый палец с рубиновым ноготком. — Бери всех на карандаш! Опрашивай родственников, записывай любую семейную легенду, хоть откровенную дурь! И делай это срочно, ибо люди смертны. Помрет кто-нибудь из родичей, а дети ничего толком не знают. Такое случается.
— У нас уже случилось. Гадай теперь — литовец я или грек? А если добавить деда-молдаванина по материнской линии… И двух русских бабушек… Такой национальности, наверное, и не бывает…
— Но ты-то есть! И как ты везде пишешь: русский!
— А кем мне еще писаться? Славяно-греко-литово-молдаванином? Каждый норовит обидеть малые народы.
— Тебя, пожалуй, обидишь!
Жене я не поспешил рассказать о зреющих в ее жизни переменах: пусть поживет спокойно, пока не вызнаю все до конца. А то скажешь ей о дворянском происхождении мужа и, следовательно, сына — она растеряется, закомплексует, почувствует социальное неравенство, станет нервно готовить обед, бегать по магазинам в поисках спаржи и артишоков, потребует новый атласный халат, кухонный комбайн, еще чего-нибудь…
А если серьезно, то в биографии ее предков были, по слухам уже ушедшей тети-актрисы, и Рюриковичи, и дворец на Невском возле Фонтанки, там, где теперь Дом актера с прекрасным рестораном, зимним садом и кинозалом, и фамилии назывались именитые: Шиляевы, Яцкевичи, и я помню, как тесть с тещей еще в советские времена тайком ездили на машине смотреть родовое поместье тестя в близкой Латвии, — там располагался сельскохозяйственный техникум… С женой пошутить можно, но не очень-то…
В архив я записался за один день: сдал заявление, фотографию, заплатил за читательский билет и пришел в читальный зал с приветами от некоторых коллег-писателей и с чистосердечным признанием в полной неосведомленности в архивном деле. Но чтобы не выглядеть окончательным болваном, захватил пару экземпляров своей книги, которую, осмотревшись, подарил заведующей читальным залом и — чуть позднее — в качестве подхалимского подарка — сотруднику каталога. (Интересно: хитрость и подхалимаж — с какой кровью мне передались?)
Мне указали полку в большом фанерном шкафу, где отныне будут складываться заказанные мною дела, и объяснили порядок работы с документами. Дали за что-то расписаться. Спросили, что я буду искать… Я показал, чем располагаю, сказал: хочу найти дедушек-бабушек и все, что относится к моим предкам. Хорошо бы составить родовое древо, может быть, напишу роман. Прочитали, сочувственно покивали: шансы есть, но быстро не получится, слишком много белых пятен… Я сказал, что готов трудиться хоть полгода, хоть год, меня, дескать, работой не напугаешь.
— Год? — удивленно взглянула на меня заведующая читальным залом, принимая заполненные требования на архивные дела. — Больно быстро вы хотите. Нет, конечно, бывают исключительные случаи… Но документы — это не куриные яйца: их к определенному сроку не высидишь. Тут, знаете ли, такие кроссворды возникают. — Она повела головой в сторону читального зала. — Люди годами к нам ходят, сотни дел пересмотрят и — ничего не находят. А потом как прорвет… В архивных поисках, как и в любви, нужно взаимное желание…
— Простите, не понял?
— Потом поймете…
В четверг я уже сидел в светлом зале на Английской набережной и листал огромную, размером с печной противень, папку, просматривая компанию бессарабских Бузней человек в сорок, некоторые из них, как предсказывала Лена, могли оказаться родственниками моего деда, а значит, и моими предками. Наготове у меня был гроссбух со специальным шаблоном, куда я должен был заносить свои находки: “Всех на карандаш!”
Читальный зал архива был полон. Крепкие дубовые столы с настольными лампами матово желтели листами старинной бумаги, бугрились стопками переплетенных в черный коленкор дел. Прошлое похрустывало и шелестело, четко проступало блестящими чернильными записями и негромко шептало угасающими машинописными текстами. Некоторые ветхие страницы бледнели зеленоватым оттенком, и я видел, как переворачивают их, чтобы не надорвать, взявшись двумя руками.
Справа от меня сидела миловидная женщина с ноут-буком и складной лупой. Прочитав с помощью лупы слабенький рукописный текст, она таинственно улыбалась, откладывала лупу и начинала быстро перебирать мягкие клавиши компьютера. Казалось, она уже нашла своих предков и теперь изучает пикантные подробности их жизни: какие-нибудь там балы, любовные записочки, тайные встречи, ставшие явными…
Фолиант, в котором я осторожно листал твердые толстые страницы, назывался:
“Алфавитный список всем дворянским фамилиям Бессарабской области, утвержденным в дворянстве Департаментом Герольдии Правительствующего Сената” —
и начинался в 1821 году. Это и была Дворянская родословная книга Бессарабии, составленная в алфавитном порядке.
Бузни водились в первом томе, и водились обильно, но вот закавыка: не обнаруживалось среди них моего деда, Александра Николаевича, родившегося, как я уже говорил, в 1860 году.
Я осторожно пролистал книгу несколько раз
Отсутствие деда среди бессарабских Лазо, Ласкари, Кантакузинов, Пуришкевичей, Фрунзе, Доливо-Добровольских, Доничей, Лермонтовых, Леондари и прочих красивых и известных фамилий заставило меня испытать чувство досады, — словно я прыгнул в трамвай, идущий по чужому маршруту, и теперь надо ждать остановки, чтобы выйти и вернуться.
Смутило и другое: на просторных листах рукописной книги я не обнаружил Николаев Бузни, о которых было точно известно, что они дворяне. Ну, например, Николай Николаевич, заместитель уездного предводителя дворянства, — не из крестьян же его выбрали управлять дворянским хозяйством?
Впору было подойти к милейшей заведующей читальным залом Серафиме Игоревне и, как в том анекдоте про другой глобус, спросить: а нет ли у вас другой Дворянской родословной книги?
Вот вам и первая загадка, господин исследователь!
Именно так — “исследователь” — было записано в моем архивном пропуске и формуляре.
Шаблон, рекомендованный Леной, был прост: на каждого фигуранта требовалось составить нехитрую биографию от рождения до смерти: “Годы” — “Факты” — “Источники подтверждения”. И на кого мне эти биографии, простите, составлять?
Полистав еще книгу, я переписал из нее несколько забавных фамилий и “дворянскую таблицу”, приглянувшуюся своими архаизмами, — вдруг пригодится:
Чин, имя и прозвание Дворянина, его лета и при какой должности, а буде в отставке, то где пребывание имеет?
Холост, или женат, или вдов, много ли детей мужеска пола с показанием их имен и лет, а буде из них кто в службе, то в какой?
Буде имеет деревни, то сколько за ним по последней ревизии состоит крестьян?
Имеют вписываться все вновь рожденные сыновья с показанием их имен?
Когда будет от Дворянина объявлена копия с Герба, внесенного в Гербовник, то означать, именно в какое отделение Герб сего рода внесен?
Ежели Герольдиею доказательства о благородстве будут признаны недостаточными, то показывают, когда именно сие последовало?
Фамилия Бузни в книге писалась по-разному: и Бузня, и Бузне, встретилось даже русифицированное Бузневы. Но это была, безусловно, одна компашка.
И, скорее всего, компашка, не имеющая к моему деду прямого отношения.
Значит, не врал батя насчет крестьянского происхождения своего тестя. А фамилию мой лобастый дед-крестьянин-самоучка мог получить от помещика. Как у нас в России — Баринов, Помещиков…
Мою досаду скрашивало наблюдение: всех Бузней, принимаемых во дворянство, записывали в какую-то шестую часть дворянской родословной книги. Невысокого дворянского полета были, видать, птицы. К тому же “герба не имеют”. Ну, и Бог с ними!..
Женщина, сидевшая рядом, выключила ноут-бук и сочувственным шепотом спросила:
— Кого ищете? — она собиралась уходить.
Я пожал плечами: действительно, кого я теперь ищу?
— Дедов, прадедов, — так же шепотом ответил я.
— Какие фамилии? — Она вдруг стала смотреть на меня с интересом, словно мы с ней были когда-то знакомы, и теперь она изучает, сильно ли я изменился и скоро ли признаю ее.
— Бузни, Каралис… — растягивая слова, прошептал я.
— Нет, не попадались. — Она шарила глазами по моему лбу, словно там что-то было написано.— Вы здесь первый раз?
Я кивнул.
— Найдете! — подбодрила женщина, складывая лупу и закрывая крышку ноут-бука. — Фамилии хорошие, редкие! С ними будет легко работать. Дворяне? — Она вновь взглянула на меня, словно пытаясь по моей физиономии определить, не являюсь ли я потомком дворянина.
— Тайна, покрытая мраком.
— И отсутствием информации, — добавила женщина, придвигаясь ко мне, чтобы лучше слышать. — И предки мало чего оставили. Так?
— Так, — кивнул я. — А вы что ищете? Меня, кстати, зовут Дмитрий Николаевич.
— Людмила Прокопьевна, — представилась женщина; ей было к сорока; светлые вьющиеся волосы, перстень с черным камушком, светская улыбка с загадкой, словно мы намеревались пофлиртовать. — Можно Людмила. У меня двенадцать фамилий в разработке… И дворяне, и мещане… Второй год работаю, хочу сыну родословную оставить…
— Сын помогает? — Я тоже стал собираться, надеясь прицепиться к Людмиле и поболтать с опытным исследователем.
Грузный мужчина, сидевший впереди нас, обернулся и выразительно блеснул очками. Люда кивнула, давая обещание соблюдать тишину в храме старых документов.
— Ему сейчас все родословные — до лампочки! — отчетливо артикулируя слова, прошептала она тише прежнего. — Пятнадцать лет. Плейер, ролики, девочки…
Сдав дела, мы вышли на площадку второго этажа.
— А у вас какие фамилии?
— Сташкевичи, Наклонские, Шереметевы… — она назвала целую обойму.
— Ничего не нашел, — пожаловался я.
— А какую губернию смотрели?
— Бессарабскую. Что поразительно: не нашел в этой книженции даже тех, кто точно был дворянином.
— Это бывает. Некоторые годы могут просто отсутствовать. Вам надо сходить в каталог, там поспрашивать.
— А где это?
— Главный вход Сената. Только попросите в читальном зале направление. Без него не пустят…
— У Серафимы Игоревны?
— Да-да, у нее. Если, конечно, повезет.
Мы стояли у перил ротонды. Сверху, через стекла близкого фонаря, едва сочился бледный свет весеннего дня. Парадная лестница малиновым ковром летела вниз.
— Скажите, — Людмила с загадочной оценивающей улыбкой посмотрела на меня, — в вас есть польская кровь?
— Литовская — может быть… Впрочем, фамилия Поплавские упоминалась в нашей семье… Возможно, и польская есть. А что?
— Ваше лицо напоминает мне один польский портрет, — взглянула на меня Людмила.
— А что за портрет? — тихо спросил я.
— Тысяча семьсот пятидесятого года.
Я рассмеялся:
— Не нашел дедов по одной линии, так найду по другой! Вы часто здесь бываете?
— Когда есть свободное время. Я живу неподалеку, в доме за Манежем.
— И кто изображен на портрете?
— Шляхтич в латах. Неизвестный ротмистр. Копия — вы! И усы такие же! — она засмеялась, прощально взмахнула рукой и легко сбежала по широкой лесенке.
Возле крутых ступеней пещерного гардероба она оглянулась, словно знала, что я смотрю ей вслед, и взмахнула рукой.
С ума сойти! Теперь я еще и польский шляхтич! Причем в латах. Никогда не носил на себе железа, даже каски. Пилотку подводника — бывало.
Шляхтич в латах меня, надо сказать, заинтересовал.
Это тепло.
Литва, Польша, Белоруссия — извечно сообщающиеся сосуды. И нынешняя маленькая Литва на берегу Балтийского моря — это не та просторная Литва, которая называлась Великим княжеством Литовским, Русским и Жмойтским. И государственным языком в этой державе считался русский, именно на нем в XVI веке был написан “Литовский статут”.
Что за портрет? Природа не повторяется, но очень похожие люди встречаются. Какой-нибудь устойчивый генотип?
Я вернулся в читальный зал.
Выслушав мои сетования, что вместо революционного огорода меня занесло в дворянский, Серафима Игоревна махнула рукой и выписала мне пропуск в каталог архива. Как я понял, в каталог направляли неохотно: возможно, чтобы не приучать посетителей архива снимать пенки. Вот ты сначала просмотри сотню-другую дел, поищи своих предков, как хлеба ищут, а если не найдешь, мы заглянем в компьютер и скажем, на какой полочке они у нас лежат!
Пройдя мимо угла Сенатской площади, где в гранитном цоколе разместился вечно пустующий бар “Трибунал” с картонным манекеном официанта-зазывалы, я ступил на каретный пандус, плавно взбегающий к дубовым дверям Сената, и Медный всадник с Исаакием расплылись в глазах от резкого ветра.
Покалякав в прохладном фойе с гардеробщицей, я осмотрел белые изразцовые печи, которые раньше беспрерывно топились истопниками, представил важных швейцаров, бобровые воротники шинелей, поднялся, как когда-то бедняга Каренин, по широкой лестнице на второй этаж, прошел мимо каталожных утесов из красного дерева, вошел в огромный зал с разбежавшимися по стенам высокими шкафами и, разыскав между тумб и стеллажей нужного мне господина, сообщил о цели своего визита.
Его звали Владимир Вячеславович. Он был в очках, домашних тапочках, рубашке в мелкую клеточку, и я понял, что мы с ним подружимся. Бормоча: “Бузни, Бузни… Сейчас посмотрим…”, он отправился к компьютеру. Я остался сидеть возле его стола рядом с высочайшими окнами, за которыми виднелся Медный всадник, похожий сверху на театральную декорацию.
Вернулся он скоро и положил на стол листок с компьютерной распечаткой.
— Есть несколько послужных списков различных Бузней, есть письма Веры и Нины Бузни из фонда сенатора Богдановича, есть дела по имениям Бузни…
— Это не то, — я стал рассказывать семейную легенду про дедушку-марксиста, в студенческие годы чуть не угодившего на каторгу…
— Так бы сразу и сказали, что привлекался… Сейчас посмотрим по фондам МВД. — Володя скинул тапочки и взлетел на приступочку книжного комода, на котором стояли застекленные книжные полки. Открыл створку, — мне показалось, по всем законам физики он должен загреметь вместе со шкафом — и вытянул пыльную папку с делом. — Вот оно. По Саратовской судебной палате…
Он спустился и быстрыми пальцами вытащил нужную бумагу: “Бузни Александр Николаевич… Ваш?”
— Не знаю. Наверное, мой.
Он дал мне переписать название дела: “Наряд сведений о привлечении к ответственности за революционную деятельность отдельных лиц по Саратовской судебной палате…”
— А за что он привлекался?
— Здесь не написано. Закажите дело в читальном зале и посмотрите, — слегка грассируя, ответил Владимир Вячеславович; мне показалось, кроме нас, в этом огромном зале никого не было. Он рассовал все на свои места и притворил стеклянную дверцу стенного шкафа.
Я подарил ему свою книгу, вложив в нее визитную карточку.
— Это тоже забирайте, — он протянул мне распечатку с названиями дел о Бузнях-дворянах. — А ваша фамилия Каралис? — он глянул на обложку книги.
— Может, тоже посмотрите? — робко спросил я. — Знаю, что дедушка, Павел Константинович, жил в 1917 году на Невском проспекте в доме семьдесят девять. Но род деятельности не установлен… Может, что-нибудь найдется?
Владимир Вячеславович скрылся за архивными тумбами, и я услышал, как поскрипывают, выдвигаясь, ящики. Сейчас мне вытащат дело о дуэли благородного предка или сообщение тайного агента о неблагожелательных высказываниях кого-нибудь из Каралисов в адрес государя императора во время партии бриджа в Английском клубе. И я начну со страшной силой раскапывать родовые корни…
— Есть! Правда, немного другой — Каралюс Фома Осипович, 1917 год. Дело по обвинению в шпионаже. Ваш?
— Не знаю…
— В принципе, латинское “u” могли читать как наше “и”. И тогда фамилии идентичны, — предположил из-за тумб Владимир Вячеславович. — Хотите?
— Давайте.
И я поплелся в читальный зал — заказывать дела с грехами: деда Бузни и выскочившего, как черт из табакерки, неведомого Фомы Осиповича, привлеченного в 1917 году по подозрению в шпионаже. Если Ленин, Троцкий, Каменев и Зиновьев, как недавно выяснилось, были шпионы немецкого генерального штаба, то почему бы Фома Осипович, почти однофамилец, не мог оказаться их подручным? Н-да…
Дела обещали подготовить завтра после двенадцати.
Я вернулся на свой Васильевский остров через мост Лейтенанта Шмидта, над Невой тек холодный стеклянный ветер, и зашел в Андреевский собор — был день рождения матери.
Да, начиная архивные розыски, надо быть готовым и к неблаговидным находкам.
Старший брат Юрий был отличником пограничной службы, служил на заставе имени Карацюпы, переловил, по его рассказам, десятка два разных шпионов, включая кабанов с радиопередатчиком под брюхом, а тут из мути 17 года выползает Фома Осипович Каралю(и)с, подозреваемый в шпионаже против России! Этого мне только не хватало! С другой стороны, всегда можно вспомнить изречение товарища Сталина, доведенное до сведения общественности в 1939-м, если не ошибаюсь, году: “Сын за отца не отвечает!”, и послать всех подальше.
Но потомком шпиона все равно быть не хотелось.
Спал я в кабинете, и спал плохо. Жене я ничего не сказал про находки, чтобы не дергать ее своими постоянно меняющимися национальностями и социальным происхождением: то справедливый древний грек, то не грек, то литовский князь, то внук молдавского крестьянина-революционера, то осколок большого дворянского клана, то потомок шпиона — с ума может сойти бедная женщина, выходившая замуж за старшего научного сотрудника с крепким пятым пунктом.
Под утро я обнаружил, что ко мне на диван забралась немецкая овчарка Юджи и, выставив соломенно-желтое брюхо, бесстыже дрыхнет рядом со мной на спине. “Это что такое! — приподнялся я на подушке. — Так ты несешь караульную службу? Где твое место по штатному расписанию? У маминых дверей!” — “Хозяин, все под контролем! — меланхолично приоткрыв глаза, стелепатировала псина. — У нас муха без разрешения не пролетит, ты же знаешь!” — Она слезла с дивана и стала громко зевать и потягиваться. Заслышав нашу возню, в кабинет заглянула дымчатая Дашка, и Юджи, для порядка придавив ее лапой, дала ей слегка пошипеть и отпустила.
…И тут же вспомнил сон, похожий на дурной кинематограф. Высокий седой мужчина протягивал мне ветхий сундучок с окованными углами, и за его спиной темнела яма осыпавшейся могилы. Крышка открытого сундучка болталась на одной петле, и я видел среди содержимого цепь с круглым блестящим шаром, матерчатый сверток, распятие, позеленелые монеты… Я видел этого высокого согбенного мужчину первый раз, но почему-то знал, как его зовут… И знал о назначении цепи с шаром, но тут же забыл, как только проснулся…
Я оделся и повел собаку на прогулку, обещая ей скорую поездку на дачу, простор участка, ручей, в котором она любит мочить свое собачье брюхо, а ближе к лету — и Чертово озеро, и поездки по грибы, и азартную беготню за птичками со встопорщенной шерстью…
6. Сплошные загадки
История не меню, где можно выбирать блюда по вкусу.
Ю. Лотман
Едва я потянул на себя массивную архивную дверь, как с Петропавловки бухнула пушка, и звук выстрела, шелестя под фермами мостов, пронесся к заливу.
Спустившись в низок гардероба, я поздоровался, разделся, поставил в ячейку портфель. Меня не покидало ощущение, что со вчерашнего вечера в архиве всем было хорошо известно: утром придет потомок шпиона смотреть дела своего предка. Поднялся по лестнице, предъявил милиционеру пропуск, он сдержанно кивнул: “Проходите!” Стараясь шагать не шумно, прошел в читальный зал.
На моей полке зеленел обложкой толстый журнал, прошитый вощеной бечевкой, и лежала строгая казенная коробочка. Открыв ее, я обнаружил свернутую фотографическую пленку и корешок своего запроса с номером дела: “…Каралюс Фома Осипович. Дело по обвинению в шпионаже”.
С журналом и коробочкой я подошел к столу регистрации и дождался, пока девушка в милом джинсовом комбинезончике не спеша запишет на фамилию исследователя Каралиса Д. Н. “Дело по обвинению в шпионаже Каралюса Ф. О., 1917 г.”. А также “Наряд сведений по Саратовской судебной палате за 1906 год”. Почти полное совпадение фамилий мог не заметить только слепой. Девица же была вполне глазаста.
— Благодарю! — как можно отчетливее и бодрее сказал я, кланяясь сотруднице. — Соблаговолите подсказать, где и как можно посмотреть сей микрофильм. — Делать вид, что обвиненный в шпионаже Каралюс не может иметь ко мне никакого отношения, было бы смешно.
— За читальным залом есть специальная комната. Там аппараты. Не все исправны, но найдете… — Девица отвернулась к тумбочке и стала что-то выискивать среди бумаг.
Благодарственно кивнув, я гордо пронес журнал и коробочку через читальный зал (Людмилы я не обнаружил) и сел за свободный стол с черной громадой диаскопа. Да, возможно, я потомок резидента германской или японской разведки — ну и что? Я пытался подбодрить себя слышанной где-то фразой: “В любой ситуации следует сохранять хладнокровие, ибо через сто лет это не будет иметь никакого значения”, но в моей ситуации все выглядело наоборот: мои находки будут иметь значение и сегодня, и завтра, и через сто лет… Как говорили Стругацкие, будущее создается тобою, но будет принадлежать не тебе.
Страшное дело — архивы!
Коробочку со шпионскими пленками я отложил.
Сначала взглянем на революционную деятельность деда в Саратовской губернии Российской империи в апреле 1906 года. Что умышлял мой будущий дедушка в уже солидном, сорокашестилетнем возрасте против самодержавия?
Я нашел нужную страницу. Машинописный текст. Увы! Ничего конкретного.
“…14 апреля 1906 г.
“Справка о Коллежском Асессоре Александре Николаевиче Бузни (сахаро-акцизный надзиратель Тамбовского Акцизного Управления)
Учитывая, что Бузни А. Н. глубоко сожалеет о случившемся и семья его находится в бедственном положении, отменить его высылку в Вологодскую губернию и разрешить возвратиться в Тамбов под надзор Губернатора”.
С одной стороны, я порадовался за дедушку, который миновал ссылку в студеную Вологду и вернулся в теплый яблочный Тамбов. И за себя тоже: через год в семье деда, “которая находилась в бедственном положении”, родилась моя мама, а еще через сорок лет в Ленинграде, в роддоме рядом с Духовной семинарией, на свет появился и я. Прощая дедушку, власть благословляла к жизни меня… С другой стороны, следовало ли ввязываться в бунтарские дела, чтобы вскоре глубоко сожалеть о случившемся? Как-то странно.
Но в чем состав, в чем шкода, в чем умысел? Что занесло деда из Тамбова в Саратов? Я достал трудовой список деда: в 1906 году он уже девять лет заведовал губернской химической лабораторией акцизного ведомства.
Ездил в командировку?
Хорошо могла закончиться командировочка — чуть не выслали в Вологодскую губернию. Перелистал слежавшийся журнал от корки до корки. Врачи, учителя, рабочие сахарных заводов, поденщики, крестьяне… “Дело производством прекратить”, “Передать в уголовную палату”, “Наложить штраф”… Чем огорчили саратовскую власть все эти люди — ни слова. И как-то по-детски звучит в нынешних временах тогдашняя причина помилования деда: “учитывая, что он глубоко сожалеет о случившемся и семья его находится в бедственном положении…” Может, дал взятку, или нашелся блат? Но такое плохо вяжется с образом революционера и бунтаря…
Случись деду получить ссылку в Вологду, его судьба могла побежать совсем по другой дорожке. В маленьком северном городке, обжитом ссыльными революционерами, он мог познакомиться со Сталиным, Молотовым, Орджоникидзе…
Взяв журнал, я на цыпочках дошел до Серафимы Игоревны. Она была подчеркнуто любезна, как с висельником перед его последней просьбой, что выдавало ее осведомленность о шпионском деле.
— Запросите, милочек, Саратовский архив! В апреле девятьсот шестого там еще Столыпин был губернатором! Спуску никому не давал, сами знаете. Адресочек я вам дам… — Она открыла толстую потрепанную книгу и нашла нужную страницу. — Переписывайте, пожалуйста…
К студенческому бунтарству деда Саратов отношения не имел: сорок шесть лет, солидный человек, заведующий химической лабораторией. Тут что-то другое…
Сплошные загадки.
…Я долго не мог заправить фотопленку в затвор диаскопа, потом понял, что он неисправен, и пересел за другой стол. Положив на столешницу чистый лист бумаги, я сфокусировал на нем размашистый рукописный текст и попытался читать, подкручивая пленку: постановление об аресте, предъявление обвинения, анкетные данные задержанного… Бред какой-то. Мещанина Ковенского уезда Сядской волости Каралюса Фому Осиповича, сорока лет от роду, задержали 25 августа 1917 года в Петрограде и поместили в тюрьму “Кресты” по подозрению в шпионаже. Он, понятное дело, шпионаж отрицает: просто приехал в столицу по делам. Это было уже при Временном правительстве Керенского. Послали запрос о благонадежности Фомы Осиповича в жандармское управление Ковенской губернии; в ответ: нормальный мужик, ничего такого за ним не числится. Через полтора месяца, проскрипев нужными шестеренками, аналогичный ответ прислала жандармерия Виленской губернии.
Время идет, человек сидит. А нечего шляться по Петрограду в лихое военное время!
Еще несколько листов — совершенно угасший текст допроса. Можно разобрать только отдельные слова, вдавленные железным пером в серую бумагу. И ни одной фамилии — к кому приехал, у кого остановился? — ни одного мостика в наше время.
И вот последний лист: 24 октября 1917 года моего почти однофамильца (а может, и родича?) выпускают из “Крестов”: катитесь вы, дядя, колбаской на все четыре стороны. И дядя идет куда-то по холодному Питеру, кутаясь в зипун и чертыхаясь: за что продержали два месяца? что за порядки в этой долбаной столице? И не догадывается, что…
…неведомый ему Ульянов (Ленин) в это время гримируется на конспиративной квартире, собираясь в нарушение партийной дисциплины ехать на трамвае в Смольный, где его дружки-большевики, которым он не очень-то доверяет, готовятся перехватить ослабшую власть в свои руки. И крейсер “Аврора”, подрабатывая винтами черную стылую воду, уже занимает место наискосок от Зимнего дворца…
Я весело сдал журнал с коробочкой и зашагал к гардеробу. Шпионские дела просвистели мимо.
Да, занимаясь архивными изысканиями, надо иметь крепкие нервы.
7. Объявлены в розыск
Провидение — это просто другое название законов природы.
Генри Бичер, американский проповедник,
умный, как чукча
Я сижу в архивах и библиотеках, веером рассылаю письма и пытаюсь опрашивать родственников в качестве свидетелей. Со свидетелями не так все просто.
Единственный оставшийся в живых брат Юра уже много лет живет с женой и сыном во Владивостоке и по взятой им традиции не пишет писем и не отвечает на оные — лишь изредка прилетает без предупреждения в родные края и живет, оттягиваясь пивом, на даче в Зеленогорске. Брутально, ему эта тема — по барабану. Поэтому остается ждать его появления в родных Пенатах и брать тепленьким: он теперь самый старший из нас и хоть что-то должен помнить.
Младшая из старших — сестра Надежда, родившаяся в августе сорок первого, абсолютно ничего не помнит и не знает, хоть, как говорится, расстреливай. Она помнит, только, как в июне сорок пятого ее нес по Невскому военный на руках, играл оркестр, летели букеты цветов, а мать бежала где-то рядом и плакала. Надежда думала, что мать боится потерять ее, и кричала, обхватив военного за шею: “Мамочка, я здесь! Не плачь, мамочка, я здесь!”
Что у нее узнаешь?..
Старшая Вера охотно снабжает меня по телефону одной семейной легендой за другой. Я записываю все, как учила опытная Лена. Кажущиеся противоречия стараюсь не обсуждать — может пригодиться любая деталька. Удивительно, но из хаоса воспоминаний потом выстроится некий каркас, и всякая реплика, любой фактик: забытый в гостях шарф, дверь под лестницей, китель с белым целлулоидным подворотничком — все они встанут на свои места; не сразу, но встанут.
В конце марта я объявил во всероссийский архивный розыск дедушек и бабушек.
Четверо родных людей из нескольких миллионов — капля в море. Мы никогда с ними не встречались, они ушли, не зная о моем будущем появлении на свет, но без них мне не двинуться в путешествие по Прошлому.
Для начала я послал запросы в тамбовские архивы.
Именно в Тамбове, на берегах красивой речки Цны, проявляли себя трое из разыскиваемой четверки: дед Бузни и две бабушки. Неплохая локализация предков-фигурантов!
К тому же в Тамбове познакомились мои будущие родители — Николай и Александра, тогда еще совсем юные существа. Это произошло в голодном 1918 году, когда моя бабушка по отцу, Ольга Николаевна Высоцкая, вместе с парголовским приютом, в котором она работала воспитателем, перебралась в относительно сытый губернский городок. Бабушка вывезла из тифозного Петрограда дочку и троих сыновей, старшему из которых — моему отцу — исполнилось четырнадцать.
Какое-то время Николай и Александра учились в соседних школах. Но вскоре мой будущий отец уже работает репортером в “Тамбовской правде” (позднее из тамбовского архива мне пришлют его газетные корреспонденции, подписанные “Икс”, “Свой”, и копию гонорарной ведомости), ходит в обмотках, фасонистом трофейном френче, из нагрудного кармана которого торчит карандаш с наконечником из винтовочной гильзы, и пытается ухаживать за профессорской дочкой Шурочкой Бузни…
Вопрос: почему бабушка Ольга Николаевна приехала в Тамбов без мужа, жившего в 1917 году на Невском проспекте, почему оказалась в тяжелое время одна с четырьмя детьми — пока не имеет ответа. Разошлись? Спился? “Удрал в буржуазную Польшу”, как утверждает сестра? Пока не знаю…
Я просил тамбовские архивы найти все, что касалось моих предков: послужные списки, метрикационные свидетельства, ведомости на выплату жалованья, сведения о владениях недвижимостью, любые бытовые подробности, если они осели на полках, а буде кто из них членом партии ВКП(б), то и строгие партийные документы с анкетами — они нам в самую пору.
Оплату, как водится, гарантировал, в просьбе просил не отказать и слезно умолял господ архивистов помочь бедному писателю сдвинуть с места сюжет нового семейного романа. К каждому запросу я приложил книжку с повестью о нашей семье — “Мы строим дом” — и буклет Центра современной литературы и книги, которому в то время уже шел второй годик.
Насчет романа я сильно преувеличивал: там еще и конь не валялся (но каков хитрюга, а?).
Затем, решив копнуть киевский период жизни деда Бузни и развернуть, таким образом, розыск до международного, я вызнал адреса и отправил запросы в следующие архивы незалежной державы:
Центральный государственный исторический архив Украины,
Исторический архив города Киева,
Киевский университет им. Тараса Шевченко,
а также в Саратовский областной исторический архив.
В первые три архива я отправил письма на русском и английском языках, со вступительными протокольными извинениями, суть которых заключалась в том, что, не владея в совершенстве украинским языком, я принужден обращаться к украинским архивистам на официальных языках Организации Объединенных Наций и надеюсь, мой шаг не будет истолкован недружественно. Ответить прошу на любом из вышеназванных языков. В том смысле, что, если вам не к лицу общаться на русском, ласково просимо — на английском, please!
Запросы я снабдил подробными сведениями об Александре Николаевиче Бузни, включая номер полученного им в Киевском императорском университете св. Владимира диплома кандидата естественных наук. Я просил архивистов побачить, так сказать, что пишут в личном деле студента Бузни о его участии в революционных волнениях. И заодно пошукать, где родился хлопец да кто были его батя с матушкой.
Письмо в Саратов отправил, естественно, на русском.
Саратовцы ответили быстро и совершенно бесплатно:
“…в картотеке Саратовского жандармского управления и в фондах гражданского суда сведений о Бузни Александре Николаевиче не имеется.
Директор А. В. Воронежцев”.
И куда, спрашивается, делись документы? Готовили человека в вологодскую ссылку, шили дело, канифолили нитки, потом простили, отправили к семье в Тамбов — и концов не найти. А я, может, как гражданин своей страны и прямой потомок желаю знать, что замышлял мой дед и какие шпильки пытался вставлять тогдашнему саратовскому губернатору Столыпину, мир его праху!
Остается только удивляться, как слабо велся учет правонарушений по Саратовской губернии! И подозревать: уже в те времена российские силовики занижали статистику. Н-да…
Вслед за этим пришло письмо из архива Киевского университета. Из двух предложенных мною к общению языков универсанты прагматично выбрали русский, освободив и себя, и меня от ненужного заглядывания в английские словари:
“Уважаемый Дмитрий Николаевич!
Сообщаю Вам, что в фонде Киевского университета хранятся документы только послевоенного периода. По Вашему вопросу следует обращаться в Исторический архив г. Киева по адресу…
С уважением заведующий архивом университета — Потапенко Н. М.”.
Милый господин Потапенко, я вам сердечно благодарен за простоту, лаконизм и точность ответа! Судя по тексту, ваша пишущая машинка с русским шрифтом старенькая, но берегите ее как зеницу ока, как дружбу между нашими народами — мне кажется, она еще не раз пригодится вам.
Я часто вспоминал ваш простенький ответ, ибо то, во что вылилась моя переписка с двумя украинскими державными архивами, — короткой строкой не опишешь. Иногда мне казалось, что там сидят инопланетяне, решившие поиздеваться надо мною за мои же деньги. Спас счастливый случай. Возможно, мы еще дойдем до этой гоголевской темы.
Итак, предков — в международный розыск!
Сканирую старые пожелтелые фотографии, убираю на экране трещинки, осветляю темные пятна, ретуширую выцветшие места и получаю нечто вроде плаката “Внимание, розыск!”.
Бородатый дедушка-революционер смотрит с экрана монитора тревожно и чуть растерянно — он не ожидал, что неведомый ему внук — младший сын Кольки Каралиса, за которого он не очень-то хотел отдавать старшую дочку Шурочку, — поместит его в рамку фантастического волшебного фонаря и будет чистить сюртук электронной метелочкой.
— А ты думал, я тебя не найду? — ласково говорю я деду. — Нашел. И еще многое про тебя найду, это только начало…
Второй дедушка, чью фамилию я ношу, — шестнадцатилетний юноша со спокойным волевым лицом, оставивший на обороте фотографии каллиграфическую надпись для “горячо-любимой бабушки”, лег на грунт, как подводная лодка, и не подает никаких сигналов.
Примечательно, что в год совершения фотографии — приблизительно 1900-й (я вычислил год по медалям и почетным дипломам, изображенным на тыльной стороне карточки) — у моего будущего дедушки была бабушка, к которой и обращена надпись на обороте. И, стало быть, приходится она мне прапрабабушкой, родившейся, судя по всем нормам, году эдак в 1825-м! И жила она, очевидно, в Петербурге, коль фотография оказалась в нашей же семье. Не факт, что она родилась именно в Петербурге — под грохот пушек и ружейной пальбы на Исаакиевской площади. Не факт. Она могла приехать в столицу, родившись и в другом месте. Но факт, что кто-то из моих предков по отцовской линии еще два века назад топтал питерские мостовые.
И мне это приятно.
Хотелось бы только вызнать, какую фамилию она носила до замужества, какую кровь она внесла в мой коктейль и по чьей линии она была бабушкой моему дедушке: по линии его матери или отца?
Казалось бы, я обложил красивого юношу Павла Каралиса флажками со всех сторон — так группа розыскников вычисляет фигуранта по важному делу, — но поиски пока ни к чему не приводят: питерские архивы не могут найти его ни в списках родившихся, ни в умерших. (В архив КГБ я пока не обращаюсь, там надо знать род занятий, социальное положение, в противном случае — это как сеткой на сома пытаться ловить уклейку.)
…На работе временами искрит так, словно плюс поцапался с минусом, появляются враги-писатели, о которых я и не подозревал: им не нравится, что в моем Центре свободно чувствуют себя люди из альтернативного союза и почему я привешиваю их портреты и групповые снимки рядом с уже висящими портретами истинных носителей культуры и либералов? Некоторые буйные головы из альтернативного союза, к которому я не принадлежу, напротив, выдвигают мне упреки за излишнюю, как им кажется, внимательность к “своим” и недостаток внимания к ним, истинно российским писателям.
“Нет, вы посмотрите, как он криво висит! — возмущается жена одного из поэтов и прикладывает к рамке отвес из нитки и тяжелой авторучки. Я таращу глаза, но отклонения от вертикали не вижу. — Можно подумать, что это специально! А он, между прочим, единственный └шестидесятник”, пишущий в неореалистическом стиле! У него две международные премии — и такой позор на родине!”
Просто сумасшествие какое-то!
Хочется послать и тех, и других на хрен! Почвенники и либералы конца XX века! Плюнув и на тех, и на других, ловкая молодежь строчит детективы и дамские романы под женскими именами. У нее свои тусовки, но в союзы писателей, которых в нашем городе два, они придут записываться непременно…
Когда Союз писателей раскололся, сгорел Дом писателя и единого места встречи в городе не стало, все принялись искать поджигателей в противоположном лагере. Но вот появился Центр, маленький домик писателей, нашлись спонсоры на бесплатную выпивку и закуску к творческим вечерам, народ пошел косяком, дневали и, случалось, ночевали на уютных диванчиках и креслах, пока за ними не приезжали жены. Утром опохмелялись пивом из бочки с краном, все были довольны, но по мере движения Центра вперед, все ощутимее стало накапливаться статическое электричество. Цикл круглых столов (правильнее назвать их овальными, ибо два длинных стола именно таких форм стояли у меня в Белом зале со сводчатыми потолками, люстрами под бронзу и зеркалами) вызвал бешеную зависть и обиду среди не приглашенных на дискуссию и недовольство ее ходом (“Почему мне дали так мало времени?”) среди участников действия, которое показывалось по телевидению. Правильно говорится: поставь писателей в строй и попроси рассчитаться на “первый-второй” — вторых не будет!
Жена Ольга только вздыхает, разогревая мне поздно вечером всю еду за день — и обед, и ужин. “Ты что, кроме нескольких чашек кофе ничего не ел? Разве так можно! Ходи в университетскую столовую, это же недалеко! Как это нет времени на обед? Я этого не понимаю! Установи время для обеденного перерыва, как во всех организациях. И почему ты стесняешься брать бутерброды? Что значит, не можешь есть в одиночку? А язву желудка в одиночку поиметь — хочешь?”
Выполняя волю жены, иду обедать в университетскую столовку и на обратном пути вижу, как стремительно шагающий от нашего крылечка почтальон Эдуард роняет на мартовский снег тусклый конверт и, завернув за угол, легким катером удаляется от потери. Одной рукой он прижимает к груди стопку корреспонденции, другой взмахивает, словно подает кому-то сигналы, крутит головой, взглядывает на серые небеса, поводит при ходьбе плечами. Поэт! О чем я узнал недавно. Дойдя до конверта, я поднимаю его и свищу Эдику. Он уже удаляется по тесному Биржевому переулку и не оборачивается на свист: что он, мальчик, что ли? Я пытаюсь окликнуть его по имени, но в это время начинает трястись и чихать дымом “КамАЗа”, мимо которого торопливо проскальзывает Эдик. Тьфу, елки зеленые, теперь беги за ним! “КамАЗ” уже рычит голосом хозяина дорог и нагнетает в переулок растущее коричневое облако дыма.
Я смотрю на конверт: письмо адресовано мне. Штемпель отправителя: Городской исторический архив, Псковская улица, 18.
Хороши же у нас поэты-почтальоны. И почему почта не выдаст им сумки, как было во времена моего детства: “Кто стучится в дверь ко мне с толстой сумкой на ремне?” Теперь они, наверное, половину корреспонденции таким посевом и доставляют: кто найдет, тому и письмо. А не нравится — выброси и шлепай дальше.
А если бы я не оказался поблизости и не заметил упавшего в снег послания, то его, скорее всего, затоптали бы прохожие. И не скоро бы мне стало известно, что мой петербургский дед, Павел Каралис, и его супруга, Ольга Николаевна, оба были православного вероисповедания, происходили из мещан посада Колпино Царскосельского уезда, состояли в первом браке и крестили в 1909 и 1911 годах своих сыновей — Виктора и Валентина, что следовало из высланных в мой адрес “Выписей из метрических книг” Воскресенского (Смольного) собора всех учебных заведений и церкви Успения Пресвятой Богородицы в Парголове.
Виктор и Валентин — мои дядьки. Первого я никогда не видел: он умер в десятилетнем возрасте от горячки на руках у старшего брата — моего отца. Помню, как отец вспоминал и чуть не плакал: дети спали на полу, мать лежала больная на кровати, несколько дней бредила, должна была умереть, братишку колотило от холода, отец заворачивал его в старый тулуп, баюкал, лохматая собачонка печально смотрела на огонь в печке… Мать выжила, а брат Виктор умер. И было это уже в Тамбове.
Второго — дядю Валю, железнодорожника, — я видел один раз: он приезжал на похороны отца из своего Радофинникова, где у него был дом, хозяйство, две дочери и совсем не было парней-наследников. Очень походил на моего отца, чуть прихрамывал: на фронте зацепило осколком сухожилие. Как он умер, я, к сожалению, не ведаю…
Вот и все! Можно отдыхать от мнимого дворянства нашей фамилии! В письме, которое я вытащил из мартовского снега, ясно написано: мещане. Дышите глубже, товарищи, и забудьте про княжеский титул, которым нас подманивала возможная московская родственница Елена. Если бы у нее было фамильное древо с XVII, как она уверяла, века, то никакой бы переезд с квартиры на квартиру и никакие дела не помешали бы ей найти документы и представить их не только мне, но и возможным женихам. А то почти десять лет прошло, как она прихвастнула в рождественскую ночь в нашей старой квартире на Гáванской улице про древо и поместье предков на литовской земле, а результат — нулевой. Десять лет не найти бумагу в собственной квартире! Правда, она недавно сообщила мне по телефону, что у нее шесть собак. Может, собаки сгрызли изображение родового древа? Едрён-батон…
Я в одиночестве выпил чашечку кофе и выкурил сигарету. За окном по заснеженной набережной Адмирала Макарова мчались навстречу друг другу автомобили, а по дымящей, словно горячей, воде Малой Невы взбирался против течения буксир “Гордый”. Иногда его черный силуэт пропадал в клубах пара над темной водой, и мстилось, что он ушел на дно, как такси с четырьмя пассажирами, про которое недавно рассказывали по телевизору. Но вот “Гордый” вполз под арку Биржевого моста, и я потерял его из виду…
Кое-что прояснилось, да. Но так и не удалось установить: в каком статусе мой дед Павел, колпинский мещанин, проживал в 1917 году в красивом доме на Невском проспекте? В статусе извозчика, сапожника, портного, частного архитектора, человека без определенных занятий (прости, дедушка!)?
И как прикажете его искать, не зная род занятий?
И куда он потом делся из этого дома, в полуподвальном этаже которого я с родителями иногда ковырял ложечкой мороженое в мельхиоровых вазочках и пил шипучую газировку, что томилась в стеклянных сифонах, оплетенных металлическими лентами? Отец водил меня в “Улыбку”, хотя были мороженицы и поближе. И возникает вопрос: знал ли он этот адрес как элемент биографии своего родителя? Или мы просто шли прогуляться на Невский и заходили в первую мороженицу со стороны Московского вокзала?
Я щурился, пытался всмотреться в прошлое, увидеть лицо своего отца, когда он в строгом железнодорожном кителе подцепляет из вазочки мороженое, пьет, чокнувшись с мамой, из высокого узкого бокала шампанское, — не мелькнет ли в его глазах особая грусть воспоминания от близкого соседства с квартирой, в которой он мог жить мальчишкой, но выглядеть сквозь годы удавалось немногое: пузырьки в сифоне, плоская кожаная сумочка матери на столе, из которой пахнет духами “Красная Москва”, собственные мысли о том, что неплохо бы обзавестись фотоаппаратом “Смена-2”, гэдээровским костюмом, рублем и кутнуть в этой “Улыбке” мороженым и газировкой с Иркой Епифановой, чей велосипед я каждый день затаскиваю после гулянья к дверям ее квартиры на шестом этаже…
…Опытный Владимир Вячеславович из каталожного отдела, к которому я прихожу за советом, щурится сквозь окно на Медный всадник и поднимает вверх палец. Он из староверов, не курит, не пьет, бывший технарь, свое родословное древо составил несколько лет назад и теперь делится практикой родоведения с неофитами.
— Можно попробовать найти паспорт дома, который составлялся, если дом закладывали в банке. При этом составлялся реестр доходности по всем квартирам. Там указывался род занятий жильцов и квартирная плата. Эти данные ищите в городском архиве. В нашем нет.
— А если не закладывался? — внимаю я.
— Тогда можно поискать в газетах списки выборщиков в Городскую и Государственную думы. В этих списках по городским и посадским околоткам указывалось социальное и имущественное положение всех избирателей. Возьмите для примера 1912 год, выборы в Государственную думу. Род занятий деда подскажет направление дальнейших поисков…
Ни первый, ни второй вариант не приносят результатов!
Да, нужный мне дом на Невском проспекте закладывался владельцем, графом Шуваловым, в банк “Россия”, но раньше — в 1911 году. И среди документов действительно находятся списки жильцов, снимавших квартиры: “Гвардейский офицер с семьею”, “Владелец мясной лавки в этом же доме”, “Потомственный дворянин N. N.”…
Я хожу в Библиотеку Академии наук и целую неделю переворачиваю шелестящие страницы газет, от которых начинают свинцово темнеть подушечки пальцев — ищу списки выборщиков, электората.
“Санкт-Петербургские ведомости”, “Петербургский листок”, “Копейка”… Попадаются подробности гибели “Титаника”, объявления о продаже дрожек с лошадью и упряжью в связи с переходом на автомобиль, о покупке по высокой цене жемчуга, бриллиантов и драгоценных камней, сенсационные сообщения о новом способе лечения рака и вздорожании керосина, заметки о татуировке ног в балете и сбежавшем с деньгами дворнике…
Нет списков выборщиков в просмотренных газетах! Возможно, из полсотни газет, выходивших в 1912 году в Петербурге, я выбрал не самые подходящие.
Отложим пока вредные свинцовые газеты и займемся другим — дел хватает.
Днем я тащу в свой исследовательский невод все, что подвернется, а по вечерам разбираю и раскладываю улов. Вот мелкая рыбешка, вот покрупнее…
Иногда накатывают сомнения: зачем я занимаюсь этим, почему не живу, как большинство людей?
Но являются и объяснения: без предков мне тоскливо, как на необитаемом острове. И кто, простите, кроме меня, займется в нашей семье этим делом? Никто не займется. Будем считать, что это мой долг — вывести предков из семейного и исторического небытия, соединить всех во времени.
Медленно, но безостановочно тяжелеют красивые папки-регистраторы с клацающими блестящими зажимами, забирая в свои шелестящие внутренности ксерокопию с нужной страницы исторической монографии, где говорится, как делили Молдову после русско-турецкой войны в 1812 году и почему их стало две — одна за рекой Прут со столицей в городе Яссы и вторая, названная Александром I Бессарабией со столицей в городе Кишиневе.
Туда же ложится копия старинной карты, словник военной терминологии прошлых лет, послужной список убиенного в киевском театре премьер-министра Столыпина. Или вот газетная вырезка 1930-х годов, сообщающая об успешных парижских гастролях юной певицы Аси Бузни, которая, удивив своим голосом Париж, отправляется теперь с импресарио на пароходе в Нью-Йорк. Кто она мне? Скорее всего, никто, но пусть будет. Вот в отдельной зеленой папке хранятся архивные запросы, заканчивающиеся традиционно: “Оплату ксерокопировальных работ и архивных поисков гарантирую”. На самом деле гарантирует и платит племянник Димка, сын моей блокадной сестры Надежды, которому, как и мне, интересно разобраться с историей рода.
Читаю историю Молдавии, этих тысячелетних ворот в христианство, с пухлой головой ныряю в историю Византии, как четки, перебираю названия географических пунктов европейской прихожей под названием Балканы — через них прыткие завоеватели норовили скользнуть в Старый Свет.
Вот и Великое переселение народов трогает мой разум, а язык с наслаждением перекатывает слова: “Эллада, сарматы, скифы…”
Из букинистических магазинов я авоськами тащу справочники, разные энциклопедии и беллетризированные биографии великих завоевателей и правителей — денег уходит куча. И чем глубже забираюсь в исторический лес, тем он гуще.
История Молдавского княжества оказывается столь же неохватной, как история России. Еще недавно я знал о Молдавии меньше, чем о какой-нибудь Венесуэле: всесоюзный сад-огород, “Молдавское розовое”, футбольная команда “Нистру”… Теперь не расстаюсь с книгой Димитрия Кантемира “Описание Молдавии”, написанной им в 1726 году, и пытаюсь запомнить древние названия городов, областей, имена господарей и разобраться в боярских чинах и званиях.
Перелистываю килограммы старой, но еще упругой бумаги, хмуро разбираю с помощью лупы каракули, словно оставленные куриной лапой, но, случается, и наслаждаюсь каллиграфическими шедеврами, изящными, как вензеля на решетках петербургских скверов.
8. Фуражка дедушки
Шапка тут, а голова потеряна.
Русская поговорка
…В один из ярких апрельских дней, когда шпили Адмиралтейства и Петропавловки перемигивались солнечными зайчиками с куполом Исаакия, а с крыш домов летела звонкая капель, мой дедушка, Павел Каралис, решил пощадить своего внука и сам вышел навстречу.
Я забежал в Библиотеку Академии наук перед самым ее закрытием, чтобы заказать книги на завтра.
Последние посетители тянулись гуськом вдоль барьера сдавать книги. Рыжая девушка передо мною по сантиметру в минуту продвигала высокую стопку. Я машинально склонил голову, читая названия на толстых корешках. Самая нижняя называлась “Весь Петроград, 1917 год”.
Именно в ней, как уверяла Лена, был найден мой дедушка!
— Извините, можно быстренько посмотрю одну фамилию? — я ткнул пальцем в справочник.
Одно дело, когда тебе сообщают об этом письмом, и другое, когда ты видишь напечатанные буквы своими глазами.
Девушка пожала плечами: “Попробуйте”.
Я осторожно вытянул из-под стопки увесистую книженцию и открыл на букву “К”: мельчайший экономный шрифт — пришлось достать очки.
…Каралин…
Каралис Павел Констант., прчк, Невский, 79.
Что за таинственное “прчк”, имеющее отношение к моему предку и о котором ничего не сообщала поисковая фирма Елены?
Волнуясь, я заложил авторучкой страницу, поискал список сокращений, не обнаружил и, когда подошла очередь, попросил библиотекаря помочь с расшифровкой загадочной надписи. Женщина молча взяла сверкнувшую лупу и приложила к странице:
— Поручик, — устало сказала она. — Вы сдаете или оставить? — обратилась к девушке.
— Сдаю.
— Перепишите, пожалуйста, на меня, — я с сожалением отпустил увесистую книгу.
Светило легонькое вечернее солнце, брызгались машины, я шел по Среднему проспекту, и сердце мое пело: “О, Боже, какой я идиот! Какой я идиот! Спасибо тебе, дедушка!”
Мне ли не знать, что человек бывает ленив, рассеян, тороплив и даже такую простую работу: просмотреть справочники и найти там искомого фигуранта — может сделать кое-как, наполовину, что мы и имеем в случае с моим дедушкой. “Род деятельности, к сожалению, не установлен…” А поручик — это, по-вашему, что? Вероисповедание? Партийная принадлежность? Болваны! Из-за них я перерыл огромные блоки газет 1912 года, разыскивая списки выборщиков. Из-за них я потерял массу времени! А они не могли разглядеть маленькое словечко “прчк” после фамилии моего деда. Исследователи хреновы! За что они, интересно, берут деньги!
Но и я болван. Сколько раз я имел возможность заказать “Весь Петроград, 1917 год” и глянуть своими глазами на родную фамилию! Давно были бы в дамках!
Итак, мой дедушка, Павел Константинович Каралис, квартируясь в 1917 году на Невском проспекте, был поручиком царской армии. И пусть в этой находке много туманного — почему не на фронте? и как же его архитектурное прошлое? — но теперь ясно, куда следует адресовать дальнейшие запросы: в Военно-исторический архив, господа! И в архив КГБ, чья предшественница — ВЧК — шибко невзлюбила с первых дней революции всякое царское офицерье, пусть даже невысокого класса. И не в этой ли нелюбви кроется ответ на вопрос, почему дед не оказался со своей женой и четырьмя детьми в Тамбове?..
А сейчас, по дороге домой, я выйду на Съездовскую линию, зайду в церковь святой великомученицы Екатерины, с высокой папертью, поставлю свечи и помолюсь за предков, как учила меня Людмила, когда мы вновь мельком повстречались в архиве. Потом, нарушая правила, прямо напротив церкви перейду улицу с трамвайными путями, нырну в подворотню дома № 50 по 1-й линии, пройду проходным двором по тому месту, где когда-то стоял домишко с огородом Михайло Васильевича Ломоносова и располагалась его химическая лаборатория, о чем извещает ржавая жестяная табличка на кирпичной стене, пройду мимо здания школы (пардон, гимназии), окажусь на 3-й линии, но пойду не направо, к своему дому, а налево, к метро, чтобы проскочить под землей Неву и Невский проспект и вновь оказаться возле дома, в котором жил в 1917 году мой дед, Павел Каралис, поручик царской армии, как теперь выяснилось. И было ему тогда тридцать три года…
…Я зашел во двор с деревцами. Постоял, представив себе картинку в стиле Достоевского: убогий шарманщик с обезьянкой на плече, суровый бородатый дворник с метлой и бляхой, мальчишки с крестообразными помочами штанов на спине.
Из окна на третьем этаже слышался вопль телевизора. Через садик прошла женщина с пластиковыми сумками, набитыми свертками из магазина и высоко торчащей тростью батона. Почему-то кивнула мне как знакомому. Я тоже кивнул и, когда она скрылась в парадной, улыбнулся. И куда выходили окна его квартиры: во двор или на Невский? Лестницы и двери оказались новыми, дом побывал на капитальном ремонте, на подоконнике лежал обрывок бумаги: “…дорогой идете, тов…” — и пара вмятых в дерево окурков.
На форточке первого этажа, поджав лапки, сидела дымчатого цвета кошка, совсем как наша Дашка, и наблюдала за моими прохаживаниями. Я покискал ей как своей знакомой и пошел со двора. В бывшую мороженицу “Улыбку”, где в детстве бывал с родителями, заходить не стал: там гремела музыка и сигаретный дым укутывал голые плечи женщин…
Дома я залез в Большую Советскую энциклопедию и узнал: поручик — второй офицерский чин в русской армии, был введен в XVII веке, в казачьих войсках ему соответствовал чин сотника.
Своей находкой я поделился с женой и сыном.
— Поручик Голицын, — пропела жена, переворачивая блин на сковородке, — раздайте патроны, корнет Оболенский, налейте вина… Сейчас будем чай пить.
— Лермонтов тоже, кажется, был поручиком, — сказал сын, не отрывая глаз от телевизора.
Сестрам я решил пока не звонить. На Надежду моя находка вряд ли произвела бы впечатление: ей что поручик, что подпоручик — без разницы; зато, если бы у нее было время, мне бы пришлось выслушать про ее внуков: что она им сказала, и что они ей ответили, и как хорошо Машунька станцевала на конкурсе бальных танцев, а Антошка такой гордый, что даже не пошел гулять, а сел заниматься алгеброй — хочет исправить четверку на пятерку. Еще она могла рассказать про московских внучек — Надюшку и Николь — и своего любимчика — американского зятя Майкла, с которым обсуждает по телефону вопросы воспитания детей и тренирует свой английский — учительница…
Вере тоже звонить не хотелось: ты ей про поручика, а она вдруг предложит какую-нибудь новую версию: правильно, правильно, был поручиком, стал извозчиком, бросил семью, по пьяному делу выпал из брички, сломал ногу, долгие годы успешно нищенствовал на Невском проспекте…
Не стал звонить и племяннику Димке — вот получу документы из архива, тогда и раззвонюсь.
И вообще, начинаю понимать историков: находиться в прошлом бывает уютнее, чем в настоящем.
Пишем запрос в Российский государственный военно-исторический архив на поручика Павла Каралиса и двигаемся дальше: забот хватает.
Уже перед сном я открыл одну из недавно купленных военно-исторических энциклопедий и обнаружил в ней фотографию поручика царской армии при полном параде. Фуражка с небольшим козырьком и кокардой, подковки эполет на плечах, расшитый стоячий воротник мундира, два ряда пуговиц, пояс, нагрудный металлический знак, щитком прикрывающий горло…
Особенно хороша была фуражка.
И “поручик армейской пехоты, 1917 год”, изображенный на фотографии, удивительным образом походил на моего деда…
И вспомнился польский шляхтич в латах, про которого архивная Людмила сказала, что мы с ним на одно лицо. Это что, намек на семейную традицию — быть похожими на старые портреты?..
9. “Ваше высокородие, господин революционер”
Время за нами, время перед нами, при нас его нет.
Пословица
Я хожу по архивам, собираю выписки из формулярных списков и просматриваю стопки пыльных дел, которые милые девушки приносят из здания Сената и складывают на мою полку в особняке Лаваля. Мне нравится называться исследователем и иметь свою ячейку для документов.
Россия неведомая и удивительная встает передо мною.
О, этот дивный язык служебной переписки! Как ясны и точны словесные вензеля канцелярита! Какая гигантская машина тикала шестереночками волостей и уездов, колесиками губерний и министерств… Какие фамилии всплывают из вощеных листов личных дел и министерских приказов! Какие сочетания имен, отчеств, фамилий, деяний и должностей. Музыка!
“Заведующий Вяземским казенным винным складом акцизного управления Смоленской губернии Иосиф Пушкин награжден орденом святого Станислава 3-й степени”. Ай да Пушкин! Государство вернуло себе винную монополию, и нашлись люди, с усердием вставшие на ее охранение.
Орлы, боевые петухи и фазаны с павлинами встают перед мысленным взором: Наполеон Адольфович, Цезарий Михайлович, Леонард Анастасьевич… Антон Яковлевич Ширма.
Или такая лента имен: Якубовский, Мышковский, Шафковский, Гарбовский…
Вспоминается Гоголь.
А Станислав Юрьевич Солтан имеет медаль за турецкую войну. Но не указано, за какую именно. Войн России с Турцией, или Османской империей, было восемь.
Но вот в “Адрес-календаре Российской империи за 1911 г.” прорезается мой дедушка: “Бузни Александр Николаевич, г. Тамбов, Акцизное управление, надворный советник”.
Лезу в исторические справочники: “надворный советник” — гражданский чин VII класса. Самая серединка служебной лестницы между коллежским регистратором и канцлером, соответствующий воинскому чину подполковник, и обращаться к его обладателю следовало “Ваше высокородие”.
В другом Адрес-календаре — Тамбовской губернии за 1914 год, с картой города и портретом губернатора, — дед обнаруживается как казначей Физико-медицинского общества, проживающий в собственном доме на Кузьминской улице.
Томясь от нетерпения, звоню в Тамбовский исторический архив, и Татьяна Анатольевна Ляпина, готовящая для меня справку, сообщает, что нашла дореволюционный послужной список деда.
Ура!
Скрывая волнение, прошу продиктовать основное. Жду, пока она принесет дело. Торопливо записываю.
Происхождение — из дворян Бессарабской губернии. Имений не имеет. Родственников в Бессарабии не знает.
Дальше мне ровным голосом сообщают, что в августе 1890 года дед женился первым браком на некой Марии Ивановне Полыневой, дочери капитана, от которой имел сына Леонида и дочь Ксению.
Постойте, постойте, прошу я. И под шорохи в телефонной трубке пытаюсь сообразить: да мой ли это дедушка? Мою бабушку звали вовсе не Марией Ивановной, а Прасковьей Петровной, и дедушкины дети суть: Александра (моя мама), Борис, Вера и Валентина.
Прошу посмотреть место жительства и работы. Все совпадает: собственный дом на Кузьминской улице, надворный советник, заведующий губернской химической лабораторией акцизного ведомства…
— Ваш, ваш, — посмеивается в Тамбове Татьяна Анатольевна. — Других Бузни у нас нету. Ну, так что? Будете оплачивать, и я готовлю справку? Тогда сегодня высылаю счет…
— Высылайте, — обреченно говорю я.
Первый брак? А наша бабушка — вторая жена? Почему же мы об этом ничего не знали? И вновь вылезшее дворянство деда! Может, он действительно из бессарабского клана Бузней?
Или произошла большая-пребольшая путаница?
Вечером я делюсь по телефону сомнениями с милейшим Феликсом Моисеевичем Лурье, писателем-историком, и на следующий день по его совету беру в Библиотеке Академии наук биографический словарь “Деятели революционного движения в России. Восьмидесятые годы”. Феликс Моисеевич, написавший книгу о лидере народовольцев Андрее Нечаеве, полагает, что мой дед-революционер вполне может оказаться в этом внушительном справочнике, изданном Обществом политкаторжан в 1933 году.
Так и есть! Деду посвящена целая статья.
В ней говорится, что Бузни Александр Николаевич, дворянин Бессарабской губернии, сын чиновника, гимназист Каменец-Подольской гимназии, арестован 23 марта 1880 года и привлечен к дознанию по делу о распространении революционных прокламаций (обвинялся в переписывании оных). Киевским военно-окружным судом приговорен к лишению всех прав состояния и к ссылке на житье в Иркутскую губернию, но по ходатайству суда при конфирмации приговора киевским генерал-губернатором наказание заменено месячным тюремным заключением. По распоряжению департамента полиции подчинен негласному надзору по подозрению в принадлежности к подольской группе партии “Народная воля”.
Значит, дедушка все-таки из дворян! Ваше высокородие, господин революционер! С предками не соскучишься.
В конце статьи упоминалась газета “Киевлянин” за 1880 год, освещавшая ход суда над моим дедом-гимназистом. Вернув справочник, я взбежал по лестнице в газетный фонд.
“Киевлянин” оказался в наличии, только принести его мне пообещали через полчаса. В буфете, поедая горячие сардельки с винегретом, я принялся недоумевать: что за власть была в Российской империи? С одной стороны — все забюрокрачено, все предусмотрено, с другой — полнейший розовый либерализм, словно и не император сидит на троне, а милейший Доктор Айболит: человека несколько раз прихватывают с революционными шалостями, грозят сослать в сначала в ледяную Иркутскую губернию, затем в стылую Вологду, но прощают, возвращают к семье и месту прежней службы и не забывают повышать в чинах, да так, что к пятидесяти годам дед — надворный советник, считай — подполковник.
Статья в “Киевлянине” подсказала мне две версии происходившего: либо процветал либерализм, либо взяточничество и покровительственность, именуемые в наше время блатом или коррупцией.
Судите сами.
“Вчера в Киевском военно-окружном суде под председательством генерал-майора Гиренкова… слушалось дело о сыне титулярного советника Василие Казанском, 22 лет, дворянине Дмитрии Пришибисове 19 лет; дворянине Александре Бузне 19 лет и дворянке Елене Мошинской 18 лет, обвиняемых — первые двое в составлении прокламаций, возбуждающих к бунту и неповиновению верховной власти и в распространении их и в расклеивании на столбах, вторые в переписывании прокламаций, зная цель их составления.
В 12 часов были введены в залу заседания подсудимые, на вид почти дети. Казанский смотрит солиднее других, он среднего роста, каштановые волосы, едва пробивающиеся борода и усы; Пришибисов — блондин, без усов и бороды, смотрит из-подлобья, выражение лица какое-то тупое, производит крайне неприятное впечатление, говорит в нос. Бузня — мальчик, бывший гимназист 7-го класса, сильный брюнет с чрезвычайно смуглым цветом лица. Мошинская не в арестантском платье, находится на свободе, одета весьма прилично, говорит едва слышно, держит себя скромно. Бузня грызет ногти и карандаш, причем отплевывается, и вообще имеет такой вид, как бы все происходящее на суде его не касается. Казанский и Пришибисов, напротив того, пересмеиваются друг с другом, приходят в веселое настроение от некоторых мест заключительного акта, читающегося секретарем.
Из обвинительного акта оказывается, что Казанский воспитывался в Каменец-Подольской и Киевской гимназиях и служил по вольному найму в канцелярии подольского губернатора, Бузня, бывший ученик сначала Кишиневской, а впоследствии Каменец-Подольской гимназии, откуда исключен из 7-го класса после арестования. Мошинская граматна, но в учебных заведениях не была”.
(Сохранена орфография оригинала.)
Трое дворянских детей и один сын титулярного советника (штабс-капитана, по воинским меркам) вляпались в историю с прокламациями. Может, они начитались передовой демократической литературы, может, с детства были окружены обидами родителей на верховную власть, может, захотелось острых нигилистических ощущений… Но что интересно, один из подсудимых — Василий Казанский, 22 лет, служил в канцелярии губернатора, куда берут, надо думать, не с улицы, а по личной просьбе: “Дорогуша, Иван Иванович, возьмите моего наследника к себе в канцелярию, — звучит за ломберным столиком под шорох мелков и карт. — А то совсем, знаете ли, разленился. Пора его к служению Отечеству подвигать…”
— Ты представляешь, елки зеленые, дед-революционер был дворянином! — с порога сообщаю жене. — Ваше высокородие, господин революционер-народоволец! Это которые потом Александра II кокнули. Юноши с горящими глазами!
— Дворянином?
— Ну да. Прокламации размножал-переписывал. Хотели сослать в Иркутскую губернию, но отделался месяцем тюрьмы.
— Поздравляю! — кивнула с улыбочкой жена.
— Спасибо! Так что будьте любезны, достаньте из серванта праздничную посуду, и впредь прошу железными вилками стол не сервировать.
— А может, теперь прикажете пельмени на золотом блюде подавать?
— Это перебор! Благородный муж, как говорил Конфуций, не должен есть досыта и жить в роскоши!
— Нам это, как я понимаю, не грозит.
Это мне опять вспоминают потерю в заработке в семнадцать с половиной раз. Ну, было дело, надоело тупо зарабатывать деньги, бросил — сколько можно к этому возвращаться?
Уже за полночь, позевывая, составляю письмо в Государственный архив Республики Украина. Ссылаясь на статью в “Киевлянине”, прошу поискать материалы по делу о молодежной народовольческой группе в Каменец-Подольске, распространявшей листовки, “возбуждающие к бунту и неповиновению верховной власти”.
10. Пятый пункт и шестая часть
Никогда не знаешь, где найдешь, а где потеряешь.
Народная мудрость
Поздним вечером, позевывая над книгой Феликса Лурье “Российская история и культура в таблицах”, я открыл словарь терминов и стал просматривать раздел “Дворянство”, имевший к нашей семье некоторое отношение уже несколько недель. Позевывал я не от скуки, а по причине хронического недосыпа и своей жадности — мне жаль было ложиться спать, не сделав еще какую-нибудь весомую находку.
И жадность исследователя была неожиданным образом вознаграждена. Я листал книгу, разбираясь в тонкостях некогда почетного и ответственного звания.
Выяснил, что дворяне были исключительным сословием — только они могли владеть живыми душами и землями, не подлежали физическому наказанию, судились особым судом и имели внутри своего сословия некий разряд, говоривший понимающему человеку многое. Место внутри сословия, знатность фамилии определялась частью Дворянской книги, в которую вносился род. Предки моей матери были внесены в шестую часть Родословной книги. Шестая часть — не первая часть, и этим все сказано. В первой понятно кто — отличники и передовики дворянского фронта: графы, князья, господари, думал я, шелестя страницами. А у нас шестая…
Однако, читая дальше, я обнаружил, что дело обстоит несколько иначе. Точнее, совсем наоборот.
В шестую часть Дворянской родословной книги записывались дворяне — представители старинных боярских родов. Столбовые, так сказать, дворяне.
Я даже выкурил две сигареты подряд, не веря прочитанному, и сбегал за своими бумагами, чтобы убедиться, в эту ли дворянскую гвардию был зачислен мой дед-химик. Оказалось — в эту! Последние стали первыми.
Вот тебе и молдавский Ломоносов!
Я изумленно покряхтел и стал читать дальше.
Выяснилось, что в низший, первый раздел ДРК попадали по личному пожалованию сюзерена. Я понял так: выпили накануне с царем-батюшкой, услужил ему, а утром тебя наградили. “Петька, где ты там! Записывай: поручика Фому Бунчукова, язви его в душу, перепил царя, пожаловать за особые заслуги дворянством с отнесением в первый раздел Родословной книги да дать ему из казны деревеньку Ермилово со всеми проживающими там душами. Пущай паклю для моего флота в тех краях промышляет! И пошли ему сотню ефимков от меня”. Так ли бывало дело, не ведаю, но так привиделось.
Во вторую часть записывали за отличие в военной службе.
В третью часть — за гражданскую службу.
Почему доблесть на военной службе ценилась ниже доблести гражданской, лично для меня — загадка. Шпагой доблесть добывать или гусиным пером и шарканьем по паркету — разные вещи. Но государям было виднее.
В четвертую часть записывали иностранных дворян, перешедших в русское подданство.
В пятую попадали титулованные дворяне: князья, графы, бароны. Верх, казалось бы, мечтаний контрреволюционера.
Ан нет — выше этой почтенной публики был еще дворянин шестого разряда.
Еще узнал я, что различий в правах и обязанностях у всех потомственных дворян не было. Но некоторые привилегии у пятой и шестой категории имелись. Женщины недворянских сословий, вступая в брак с таким замечательным дворянином, получали права мужа, а дворянки шестой категории, выйдя замуж хоть за последнего гопника Российской империи, полностью сохраняли свои права. Таким образом, смекнул я, моя бедная матушка была настоящей столбовой дворянкой. Ни фига себе!
Я зашел в комнату жены и деликатно разбудил ее шелестом страниц умной книги.
— Ты вчера спрашивала, зачем народившемуся члену семьи нужно было собирать документы и подтверждать дворянство?
Жена разлепила один глаз (второй был прижат к подушке) и посмотрела на меня спокойно.
— Так вот, честно говорю: не знаю! Но оказывается, род Бузни — старинный боярский род! — я пощелкал пальцами по обложке книги. — Потомственные, так сказать… — Я стал объяснять ей преимущества записи в шестой раздел Дворянской родословной книги. Молчание жены я воспринял как радостное волнение, граничащее с потрясением.
Жена выслушала, сдержала зевок и высунула из-под одеяла ладошку: “Поздравляю!”
Я подробно объяснил ей все тонкости дворянской классификации, чтоб понимала, в чем разница. А то некоторые спят и ни шиша не знают истории родного государства.
Жена слушала. По выражению ее глаза я понял, что ей чертовски интересны тонкости сословных различий Российской империи.
— Тебе надо взять двойную фамилию, — зевнула жена, — Каралис-Бузни. Погаси свет, пожалуйста.
На следующий день я выдержал долгий немигающий взгляд полубандита, заехавшего напомнить о своих претензиях на помещение писательского Центра. И даже подавил его. Я представил себе, что в моем лице на него смотрит не кто-нибудь, а дворянин шестого разряда с горячей молдавской кровью, которую лучше не будить.
Полубандит вначале удивился моему дремлющему ответному взгляду, а потом стал отводить глаза. Ушел он обескураженный — я рассказал ему о ближайших планах Центра и предложил не думать о таких пустяках, как деньги.
— Есть вещи поважней, чем деньги, — напомнил я девиз, напечатанный на последней странице нашего буклета.
— Какие же? — нервно поинтересовался он.
— Родина, честь, будущее наших детей. У вас ведь есть дети? Могли бы и помочь петербургским писателям. Вы же хотите, чтобы ваши дети читали умные добрые книжки?
Он только хмыкнул.
А некоторые удивляются, зачем я ищу предков и смотрю в прошлое вместо того, чтобы ломиться вперед!
Вечером, после чая я возился с собакой: натягивал Юджи кожу на морде и делал ее то китайским пекинесом, то совой. Юджи сама подсовывала мне морду: “Ну, сделай еще как-нибудь…” Жена сказала:
— Я сегодня подумала: какая бы женщина обрадовалась, если бы ее муж по собственной воле стал получать в семнадцать раз меньше. Ведь у тебя выходило полторы тысячи долларов! В месяц! А сейчас у тебя в год столько не выходит.
Я сделал на Юджиной морде глаза-щелочки и развалил ее уши в стороны:
— Вот скажи, Юджи: какая я красавица. Посмотрите на меня. — Я подул на седые собачьи усы, чтобы Юджи оскалилась. — Что я могу сделать, если, судя по всему, у нас в роду никто в лавке не стоял.
— А тебе и не надо было стоять. Ты бы руководил, как раньше. И я уверена: фирма бы процветала. Но тебе стало неинтересно. И все!
Я пожал плечами, признавая справедливость ее суждений: да, стало неинтересно; что поделаешь…
Мне и впрямь стало неинтересно.
Все стремились вперед — к светлому будущему капитализма, меня вдруг потянуло в прошлое. Такие слова, как “банк”, “деньги”, “выручка”, “реализация”, вызывали во мне чувство стойкой неприязни, а телевизионные рассуждения вечно улыбающегося министра финансов Лившица с комиссарским портретом предка на задней стенке кабинета о том, какие кредиты нам лучше брать у Америки, несколько раз заставляли меня взводить духовое ружье и жалеть, что оно всего лишь духовое, а Лившиц только кажется досягаемым для пули: на самом деле он пьет чай на своей просторной кухне подмосковного дома и рассказывает корреспондентке, какую он уважает музыку и какой аппаратурой пользуется; мне до него не дострелить.
Мне стало неинтересно зарабатывать деньги: издавать и продавать книги, отгружать машины, принимать вагоны, считать по вечерам на диване выручку, запах которой приходилось истреблять пылесосом и одеколоном — деньги пахнут, и еще как! Может не пахнуть треха, но три миллиона в разных купюрах, пришедшие из розничной торговли в перетянутых резинками пачках, имеют устойчивый неприятный запах грязных рук.
Да, вначале мне было интересно налаживать издательское дело и книжную торговлю: искать авторов, художников, читать рукописи, ездить в типографии, оборудовать в просторном подвале оптовый склад, искать толстое оргстекло для перегородок, за которыми сидели бы сотрудники, устраивать стеллажи, закупать поддоны, тележки, налаживать вентиляцию, сигнализацию, делать кухню и бесплатное кафе для персонала, подбирать штат, объезжать книжные магазины для заключения договоров, привозить из Швеции микроавтобус, застилать пол склада сладко пахнущим линолеумом, прорубать отгрузочное окно, добывать транспортер, делать подъездные пути, покупать столы и компьютеры… Был поначалу интересен и процесс образования потока денег — вот он тоненький, вот шире, вот превратился в мощную устойчивую реку. Но потом…
Когда мне было лет десять, а старшему брату Володе — двадцать шесть, я впервые услышал от него фразу:
— Не интересно мне просто деньги зарабатывать! — брат лежал на диване и диктовал среднему брату Юрке перечень электромонтажных работ по лоцманским и разъездным катерам, ремонтом которых он тогда занимался в морском порту. — Я могу написать себе денег, сколько хочу, — размышлял Володя, — это немецкие трофейные посудины, и расценок на их ремонт еще не придумали…
— Так давай и напишем! — подстрекал Юрка, подкручивая поршень китайской авторучки, чтобы она щедрее давала чернила. — Я могу еще два часа писать, а потом надо Валентину с работы встречать….
Володя равнодушно махнул рукой. Он тогда искал свое направление и поменял кучу мест работы, пока не устроился на завод “Геологоразведка”, где и началось его восхождение как конструктора и ученого.
— Неинтересно, — повторил Володя. — Я бы даже сказал, унизительно напрягать мои гениальные мозги для составления какой-то дурацкой сметы.
— Так напрягай мои, негениальные, — предложил Юрка, работавший слесарем-сборщиком, — я уже некоторые позиции запомнил: например, “прозвонка старой электропроводки на предмет определения ее работоспособности…”
— Ладно, пиши последнее: ремонт электрооборудования шпиля и брашпиля. “Брашпиля” — в одно слово, вместе.
Еще Володя говорил, что скоро изобретет одну штуковину, за которую его пригласят в Швецию и дадут премию имени дядьки, который придумал динамит. И тогда он подарит каждому по машине, новому пальто, маме — самую лучшую шубу, отцу — катер, чтобы ездить на рыбалку, а мне — велосипед с моторчиком…
Я не претендовал, как брат, на Нобелевскую премию, но литературных лавров, хоть самых мелких — в виде книжечки или рассказа в журнале, — хотелось. Время-то уходило! И наступил день, когда работа ради денег, которые приносила мне книжная торговля в виде десяти процентов от оборота, стала казаться глупой затеей…
11. Зеленогорск, лето
Воскресение предков зависит от нас.
Ф. Достоевский
Блестит на солнце пушистый газон. Трава такая, что уронишь чашку — она только подпрыгнет. Две большие яркие пачки газонных семян подарил мой однофамилец Димитриус.
Голландская трава, подаренная греком, живущим в Швеции, густо растет на земле бывшего Великого княжества Финляндского, и русский человек со странной фамилией Каралис раз в неделю косит ее американской бензокосилкой “Джонсеред”. На русском человеке японская кепка-бейсболка с надписью “Honda”, болгарская майка с гербом британского университета, шорты с лейблом “Universal”, пошитые в России, а на слегка кривоватых ногах — синие китайские кроссовки и длинные белые носки государства Беларусь.
Конвергенция, о которой мечтали либералы, спустилась на нашу грешную (или святую?) землю.
Я все никак не могу понять, какая у нас земля — грешная или святая? В одних газетах пишут, что земля наша грешная и мы виноваты перед всем человечеством; в других — святая, и что, дескать, только у нас еще теплятся истинные ростки гуманизма, которые со временем покажут всей планете настоящую кузькину мать. Никак журналисты и философы не придут к единой точке зрения. Что говорить про нас — простых смертных.
Лично я считаю, что земля, как земля, — нам ли быть в печали?
Я прохаживаюсь по каменным плиткам дорожки, рассекающей газонное поле, обещаю собаке поиграть с ней чуть позже и пытаюсь думать о нескольких вещах сразу. Думается не ахти как.
В голову лезут и письма из архивов, привезенные женой из города, и недавний разговор со старшей сестрой, касающийся происхождения нашей семьи, и размышления, что будет завтра, если господин Колыванов в очередной раз произнесет: “Повторяю, вы должны мне двадцать тысяч зеленых!”
Может, убить его, к чертовой матери, из пневматического ружья точным попаданием в глаз отравленной пулей, и все проблемы улягутся? Сколько можно страдать из-за общественных дел и ждать, когда бандиты сделают тебе какую-нибудь серьезную бяку?
Надо работать на опережение.
Наловить в районе старого финского кладбища гадюк, дать им накусать стеклянную планочку, помазать свинцовую пульку ядом и потом этой пулькой — прямо в бесстыжий глаз Колыванова. Ты хотел получить с бедных писателей двадцать тысяч долларов? Получи и распишись, пока еще вторым глазом видишь! Бабах! Колыванов падает замертво, я вызываю милицию и объясняю, что… Н-да… И что я им объясняю? Что стрелял для спортивного интереса отравленными пульками по мишени, но тут вбежал вымогатель Колыванов и подставил под выстрел свой бесстыжий глаз?
Рядом с домом — дуб, посаженный родителями в год моего рождения. Меня тянет касаться лбом его шершавой коры, обнимать ствол, и, когда я лежу в газонной траве под его кроной, ко мне приходят видения прошлого, словно корни дерева, как некие датчики-провода, высасывают их из памяти земного шара. Это странное свойство дуба, посаженного моими родителями почти пятьдесят лет назад, я заметил давно и держу в секрете…
Неподалеку от дуба мы с женой посадили несколько кустов белых роз и оставшиеся от моей матери особые тюльпаны — с запахом, прятавшиеся в траве по углам участка. Тюльпаны пахли слабо, как выдыхающиеся духи в открытом флаконе, но пахли… Мать привезла эти тюльпаны с селекционного участка деда, из Тамбова. Она привезла их сразу после войны, когда деда уже не было в живых, а наша многодетная семья получила в Зеленогорске, тогдашних Териоках, участок под огород и строительство дачного домика. Местоимение “наша” здесь не к месту; правильнее сказать — моя будущая семья. А еще лучше — “семья, в которой я еще не планировался”.
Нет, не поеду я в лес ловить гадюку и не буду стрелять ядовитой пулей в Колыванова, бывшего тележурналиста, а ныне крупного бизнесмена, втянувшего меня, как мальчишку, в разборки по поводу помещения, которое мы после него взяли в аренду у города. Пусть лучше я паду от руки постперестроечного наймита, чем мои потомки будут страдать от мысли, что их предок подстрелил в бандитских разборках человека.
Если паду я, стрелой пронзенный, то моим именем, возможно, назовут улицу, или сразу две — в Петербурге и в Зеленогорске, на малой родине. Или поставят бюст на пыльной привокзальной площади, убрав неработающий фонтан, в котором я купался с окрестными пацанами в начале пятидесятых. Вот он, герой, принципиально не заплативший криминальным структурам двадцать тысяч долларов, которые они требовали с него за неотделимые улучшения помещения. Он создал Писательский клуб, Центр современной литературы и книги, в то время, как все только охали да ахали по поводу сгоревшего особняка Шереметева, где размещался Дом писателя им. В. В. Маяковского. Взгляните на его решительное лицо, обратите внимание на упрямую морщинку между бровей — это он послал подальше бандитов, предварительно усыпив их бдительность серией трехлетних переговоров.
Да, с этим Колывановым тоска. Теперь грозится продать долги людям более простого и линейного мышления. Поговаривают, он вообще собирается сваливать в Америку. Знающие люди объяснили, что продажа долгов ничего хорошего мне не сулит — придут отморозки и скажут: “Ты нам должен двадцать тысяч зеленых! Если не отдашь через неделю — включаем счетчик, по проценту в день! Понял, нет?”
И это при том, что я ему ничего не должен — ни по закону, ни “по понятиям”.
И он, прекрасно зная об этом, имеет нахальство третий год трепать мне нервы, понимая, что у моего некоммерческого детища только одна “крыша” — закон, о котором даже милиция стесняется говорить всерьез… На испуг пытается брать, скотина. Но теперь меня, пожалуй, хрен возьмешь…
Я ложусь на траву под дубом с его корнями-датчиками, глубоко уходящими в глинозем Карельского перешейка, глажу собаку, которая тут же укладывается рядом, и думаю о том, что мой тамбовский дед Бузни никак не мог предвидеть, что выведенные им пахнущие тюльпаны окажутся на неведомом для него участке земли, столь дорогом для его потомков.
Не мог знать профессор Бузни и другого: как погибнет в сорок третьем восемнадцатилетним пареньком его первый внук Лев при форсировании Днепра, как погибнет в пятьдесят первом на геодезической практике его второй внук — курсант Арктического училища Бронислав, как умрет в пятилетнем возрасте из-за врачебной ошибки в голодном сорок восьмом внук Сашенька, названный в его честь… Не мог знать степенный Александр Николаевич и про блокаду Ленинграда, которую переживет его любимица Шурочка с малыхой-дочкой на руках, отправив старших детей в эвакуацию, а ее усатый муж Колька Каралис будет гонять под обстрелом поезда в осажденный Ленинград и в сорок шестом получит двадцать соток земли вместе с финским погребом, в котором и будет жить — сняв с него земляную засыпку — вместе с Шурочкой и детьми, пока не выстроит домик из двух комнат и веранды.
Бруски с остатками маскировочных пятен, которые он вывезет с линии Маннергейма и, сбив скобами, сложит на участке, разворуют в первую же зиму, и домик придется строить лет пять из случайного материала.
Не мог дедушка при всей своей учености знать про участок в бывшем Великом княжестве Финляндском, на котором теперь растут его пахнущие селекционные тюльпаны и лежит в раздумьях неведомый ему внук с овчаркой Юджи, собираясь докопаться до его прошлого.
Я поглаживаю собаку и пытаюсь прикинуть, часто ли закончившим свой земной путь разрешается узнавать о земных делах? Только ли в Духов день, когда души усопших спускаются на землю? Или чаще? И если чаще, то от чего это зависит? И в каком, так сказать, объеме дают сводку о земных делах? Вот, например, знает ли мой бородатый дедушка Бузни, что я ищу следы его жизни и как он относится к моим розыскам?
Надеюсь, одобрительно.
И еще думается о том, что без предков мне не хватает исторического пространства — ну кто я без них: комар, родившийся на один день? листочек, унесенный ветром?.. Понятно, что не нами все началось и не нами кончится…
Ведь народ — это не только сто пятьдесят миллионов людей, живущих в данное время. Это и миллиард праотцов, оставивших нам страну, и миллиард потомков, что будут жить в грядущие века.
Вот так! Знай наших!
Мысли мои убегают к письменному столу, столешницу для которого я сотворил из просторного листа древесно-стружечной плиты, облицованной дубовым шпоном.
Этот лист мне завез племянник Димка, родившийся в то лето, когда умерла мать. Он привез его на багажнике “жигуленка”, сейчас ездит на “мерседесе”. Толковый вырос парень, и не бандит — лет восемь с напарником поднимал из руин заброшенный завод и сейчас выпускает лучшую в городе краску, шпаклевку, делает на заказ двери и окна, торгует сантехникой и гипроком. Не завод, а целый город. “Вот, дядя Дима, — сказал тогда племянник Димка. — Точно по размеру, как заказывали. Мы могли бы вам и стол сделать, но вы же не хотите…”
Все уместилось на столе-аэродроме: компьютер, телефон, лампа… И розовеет просторный лист миллиметровки с дальнейшим планом розысков предков: квадратики и овалы персонажей, стрелы, связи, выписки из документов. Так бригада розыскников обкладывает неизвестных фигурантов по сложному делу. Фотографии дедов, бабушек, письма, документы, снова письма, служебные удостоверения матери и отца, их трудовые, орденские и пенсионные книжки, свидетельства о рождении и смерти — мой маленький семейный музейчик
Я лежу под дубом и думаю о том, что Льва Толстого из меня уже не получится. Он, как поется в песне, не кушал ни рыбы, ни мяса, ходил натурально босой и косил траву-мураву остро заточенной литовкой. Я же поглощаю все, что приносит в дом жена, и, надев кеды, скашиваю газон рычащей бензокосилкой. Разве может при таких диких обстоятельствах родиться что-нибудь путное в литературном смысле?
….Мне приснилась ночная дорога, шлях, по которому беззвучно двигались при свете яркой луны люди, они ехали верхом на лошадях и в телегах, брели, опираясь на посохи. Я шел полем по сухой колкой траве навстречу колонне и не мог разглядеть, где она кончается: казалось, люди идут от темнеющего вдали горизонта. Бесшумно катили телеги, брички, кареты, лохматый детина тащил на ногах кандалы, шли солдаты с ружьями и саблями, и от всех тянуло тленом. Несколько бойцов с красными звездами на пилотках и с засохшей кровью на гимнастерках шли строем, глядя мимо меня. Мужчины в строгих костюмах с черными галстуками ступали по земле новыми кожаными тапочками. Все шли молча, их марш был понятен только им самим, и они не видели меня, бредущего по обочине навстречу колонне. Несколько раз я останавливался и вглядывался в лица идущих, надеясь увидеть хоть что-то знакомое, понятное мне, но глаза их смотрели мертво, как у муляжей, и лошади понуро плелись, опустив головы к серой бесшумной дороге. Я видел женщин с младенцами на руках — младенцы не спали, но лишь безмолвно смотрели сами в себя, словно думали о чем-то несвершившемся. Колонна стала подниматься на холм, за которым угадывалось встающее солнце, и я опять увидел блестящую цепь с шаром размером с крупное яблоко — она висела на бархатной груди господина в камзоле… Я понимал, что по дороге бредут умершие люди, но страха не испытывал…
12. “Нашел бабушку!”
Наука не способна постичь мир, потому что мир
не чертеж, а рисунок художника.
Г. Честертон, английский писатель
Холодным декабрьским вечером, когда на крышах гремело железо и в подворотнях завывал ветер, я вытащил из почтового ящика письмо со штемпелем городского загса.
В письме сообщалось: найдена интересующая вас актовая запись о смерти Каралис Ольги Николаевны за 1929 г. За разъяснениями обращайтесь в загс Петроградского района.
Ольга Николаевна была моей бабушкой. Но почему запись о смерти датирована 1929-м, а не 1939 годом? Описка?..
…Еще летом я позвонил в городское управление загс и спросил, каким образом можно заказать поиск свидетельства о смерти бабушки, если известны предположительные годы ее смерти.
— До революции семнадцатого года или после?
— После! Где-то в районе тридцатых годов…
— Легко! — ответил мне молодой стремительный голос. — Пишите запрос! Госпошлина за розыск и повторную выдачу свидетельства — сорок один рубль семьдесят пять копеек!
Я вновь подступился с распросами к старшей сестре.
— Сейчас тебе скажу, когда умерла бабушка, — задумалась сестра на другом конце провода. — Значит, так…
Она поведала мне тягостную историю, как бабушка лежала на сундуке в нашей квартире на 2-й Советской улице и умирала от рака.
— Какой же это год был? — не веря ее памяти, спросил я.
— Сейчас скажу, — сестра, родившаяся в 1937-м, принялась за вычисления. — Наверное, году в тридцать девятом, сороковом…
— Тебе же тогда было два-три года! Как ты можешь помнить!
— А что ты думаешь! Я еще и не такое помню!
Аберрация памяти. У меня такое бывает — сочинишь рассказ, и сам в него веришь. Особенно после того, как его напечатают. Быть может, сестра пользовалась чьими-то воспоминаниями, рассказами, подслушала что-то в детстве, и ей запомнилось. Не будем ее винить — у каждого свое восприятие времени и событий.
Я указал годы возможной смерти бабушки чуть пошире — 1939–1941 — и отправил запрос.
И вот — ответ. Я подъехал к старинному особняку на Петровской набережной. Мела поземка. Я курил в машине у крыльца величественного здания и ждал окончания санитарного часа. Приехал я в неурочное время — отдел хранения и выдачи документов по пятницам не принимал. Пятница — день свадеб, известно всем, кроме меня. Шуршали целлофаном букеты, сверкали зеркала. Мелькали расчески и цокали каблучки.
Поднялся на четвертый этаж, заглянул в нужную дверь.
За столом сидела немолодая женщина с усталым лицом. Я быстро наговорил комплиментов ее тяжелой работе, ей лично и покаялся в своей недисциплинированности. Сказал, что встал мой семейный роман, — я писатель, ищу свою бабушку и все такое прочее. Снизойдите!..
Женщина потеплела и снизошла. Она прочла бумажку с ответом на мой запрос и попросила документы. Протянул паспорт и писательское удостоверение. Женщина поднялась и скрылась за опрятными стеллажами.
Принесла гроссбух. Раскрыла.
— Помню этот запрос. Нашли случайно. Вы неправильно указали возможные годы смерти — тридцать седьмой, кажется. Пошла искать и случайно взяла журнал за двадцать седьмой — двадцать девятый. Открыла прямо на этой записи, — она хлопнула костяшками пальцев по выцветшим страницам. — Вам повезло! А вы уверены, что это ваша бабушка?
— А что там написано? — я пытался прочитать строчки вверх ногами.
— А как звали вашу бабушку? — задала встречный вопрос женщина.
— Ольга Николаевна.
— А где она жила?
Я принялся рассказывать все, что знал. Бабушка жила в Парголово, работала воспитателем в приюте… Дедушка в семнадцатом году жил на Невском проспекте. Немного же я мог сообщить о своей бабуле, умершей за двадцать лет до моего рождения.
— Можно это посмотреть? — я деликатно кивнул на раскрытый гроссбух.
— А кто такой Каралис Николай Павлович? — она словно и не слышала моего вопроса.
— Мой отец! А что там про него?
— А где он жил?
— Да в разных местах жил… — я пожал плечами и развел руками. На коленях у меня лежал портфель.
— А кто у вас жил в Тамбове?
— Многие. И мать жила, и отец жил, и дед с бабкой по материнской линии…
Ответ ее удовлетворил, и она развернула ко мне книгу с выцветшими зеленоватыми страницами.
Я несколько раз прочитал чернильную запись.
— С этого можно сделать ксерокс?
— Это мы не выдаем. И ксерокса нет. Это актовая запись о смерти. Мы можем выдать только копию свидетельства.
Я покивал.
И торопливо принялся переписывать:
“…Каралис Ольга Николаевна, умерла 26 ноября 1929 года.
44 года. Русская.
Место смерти: Рентгенологический институт.
Причина смерти — рак.
Имущество есть.
2 сына, дочь.
Место работы: помощник ГосИзд.
Заявитель: Каралис Николай Павлович, прож. Тамбов, ул. Кузьминская, 11”.
“Документы получил”. Я увидел подпись моего будущего отца, — ему было тогда двадцать пять лет. Так же он расписывался потом в моем школьном дневнике, когда не стало мамы…
Я сидел в машине, курил, смотрел на съезжающихся к бракосочетанию гостей и слушал, как свистит в щелке окна поземка. Темнело быстро. В детстве я немного завидовал одноклассникам, чьи бабушки потуже затягивали им шарфы перед гуляньем и кричали вслед, что переходить улицу надо только по зеленому — слышишь! только по зеленому! — сигналу светофора. И вот — теперь и у меня есть бабушка.
И пусть она умерла — но она моя бабушка. День ее смерти совпадал с днем моего рождения. Между нашими жизнями — ровно двадцать лет лихорадочного двадцатого века, и это обжигающее звено держит в нашей связке ее сын и мой отец. И известие о смерти бабушки мне отправили через шестьдесят девять лет, день в день, — я посмотрел на почтовый штемпель. А пришло оно в день рождения отца — 1 декабря. И женщина-архивариус не должна была найти по моему ошибочному запросу эту актовую запись за 1929-й год. Но нашла…
И кто сделал мне такой подарок ко дню рождения?..
Вопрос, не требующий ответа.
Бабушка, бабуля…
Она на пять лет моложе меня, моя русская бабушка, которую удалось вызволить из исторического небытия. Я чуть не прослезился от радости.
И когда на бензозаправке напротив Петропавловской крепости стоящие за мной машины принялись сигналить, а водители высунулись из окон и стали крутить пальцами у висков и кричать, чтобы я поторапливался, а не стоял, как дундук, я завернул пробку бака и улыбнулся им, счастливый и довольный: “Да ладно вам, мужики, я бабушку нашел!” Но они, похоже, не расслышали.
13. Дело — Табак
Бродил по минувшим временам,
И ей-богу,
Кроме развалин,
Там много нашел добра.
Алексей Прасолов
Появление на моем горизонте кишиневского архивиста Евгения Александровича Румянцева я смело отношу к разряду высших степеней везения и удачи. Не представляю, как бы я без него раскручивался, или, выражаясь по-современному, разруливался с доставшимся мне молдавским генеалогическим наследством.
После получения из Тамбова нескольких больших конвертов с досье на деда, я установил, что надворный советник Александр Николаевич Бузни был потомственным дворянином и женился вторым браком на моей бабушке Палагее Петровне, которая служила прислугой в его доме. Именно так.
Последнее обстоятельство донесла разведка (не дремал мой ученый двоюродный брат в Обнинске, а съездил в Тамбов, чтобы поправить могилы родителей, и взял показания с восьмидесятивосьмилетней Фаины Криволуцкой, жившей в те давние времена в соседнем доме и дружившей с его матерью, а ныне находящейся в добром здравии).
Среди прочего брат писал: “Прасковья Петровна была прислугой в доме Бузни. Мария Ивановна (первая жена А. Н.) была худенькой женщиной, в то время как Прасковья Петровна — рослой, крепкого сложения и моложе. Возник роман между дедом и П. П., что привело к разводу с Марией Ивановной. Деду было 47 лет, Прасковье Петровне — 23, когда родилась первая дочь — Александра, твоя мама”.
Итак, седина в голову — бес в ребро: потомственный дворянин увлекается молоденькой служанкой, и та становится его женой, чтобы потом стать моей бабушкой. (Оставим эти факты без комментариев, не нам, грешным, выставлять предкам оценки по поведению.)
Но достоверно ли дворянство деда, подтверждаемое лишь записью в его послужном списке, заметкой в газете “Киевлянин” и в биографическом словаре молодых революционеров? Где, так сказать, более существенные доказательства принадлежности к эксплуатирующему классу?
— Дядя Дима, вы старайтесь добыть доказательную базу — факты, документы, — мягко учил меня тезка-племянник, словно я без него не понимал. — Чтобы если мы говорим: дед был дворянином шестого разряда, то всегда могли бы подтвердить какой-нибудь грамотой или дипломом…
— А если говорим, что бабушка была прислугой, то подтверждать ее право на такие занятия разрешительным свидетельством МВД?
— А надо было иметь свидетельство? — удивился племянник, чьих троих детей кто только ни нянчил.
— Фиг его знает, — честно признался я. — Я сейчас по второму разу прочесываю в историческом архиве дворянские дела по Бессарабии и жду ответа из Кишинева. Скажу только, что по архивным данным у Бузней предки довольно древние. Они ведут свой род от великого логофета Петрашки, он служил при господаре Константине Мовила в 1610 году… Я тебе потом расскажу подробнее. Меня сейчас занимает другое: есть дед, но не установить прадеда. Имеются двое Николаев на подозрении, но никак не ухватить, — не знаю, какое должно быть отчество.
— Может, ФСБ подключить? — пошутил племянник. — У меня есть знакомый полковник…
— Надо будет — подключим, — сказал я, не ведая, что очень скоро действительно придется подключать.
Так вот. Пока я подыскивал себе в архивах прадеда по имени Николай, меня, оказывается, тоже искали. И нашли: мне позвонил некто, представившийся Владимиром Собецким из Кишинева, и попросил встречи по интересующим меня генеалогическим изысканиям.
Мужчина лет сорока, с благородным, слегка усталым лицом, приехал ко мне на работу и передал два письма. Пока он пил пахучий кофе и оглядывал портреты петербургских писателей на стенах моего кабинета, я прочитал письма.
Первое было на красивом бланке с гербом Республики Молдова и штемпелем Национального архива.
Директору “Центра современной литературы
и книги” господину Каралису (Бузни)
Дмитрию Николаевичу
Уважаемый господин Каралис,
приятно было узнать, что потомки известной молдавской боярской семьи не только живы и занимают высокие положения за границей исторической родины своих предков, но к тому же еще живо интересуются своими прародителями и их родной страной.
Что касается Вашего запроса, можем сообщить, что в нашем архиве хранится достаточно документов о роде Бузни. Было бы желательно, если бы Вы сами приехали и занялись изучением документов, т. к. запросы такого типа относятся к категории платных и авансируемых.
Посылаем Вам 3 страницы ксерокопий из наших дел, которые, надеемся, относятся к Вашему деду и прадеду. Других Александров Бузни мы пока не нашли.
С уважением,
Адьюнкт-директор доктор Сильвиу ТАБАК”.
Сдержав улыбку, “потомок известной молдавской боярской семьи” отложил письмо и принялся читать ксерокопию рукописного документа с ятями, ижицами и тонкими, как волос, чернильными завитушками, из которого следовало, что в апреле 1900 года Департамент герольдии Правительствующего сената утвердил во дворянстве моего деда Бузни Александра Николаевича с женою его Марией Ивановной и детьми: Леонидом, Ксениею и Валериею.
Я расправил плечи, радуясь за деда и за нас, его потомков. Вот он — документ, подтверждаюший дворянство деда, его первой жены и детей! И пусть среди детей не было моей мамы, родившейся от второго брака, но все же!
На обороте листа синел штемпель Национального архива Республики Молдова. Вот так вот! Есть номер указа Департамента герольдии, есть выписка из заседания дворянского собрания — а это не баран начихал!
Второй документ оказался позаковыристее, и отдельные места пришлось перечитывать не по одному разу. Он был предысторией первого и начинался просьбой деда о приписании его к дворянскому роду Бузни, а заканчивался определением: “…сопричислить к роду Николая Иванова Бузни сына его Александра с женою и детьми, и внести их в ту же 6-ю часть дворянской родословной книги, о чем дело представить на утверждение в Сенат, а пошлины Сто рублей записать на приход по кассовой книге Собрания”.
Вот именно эту фразу — “…сопричислить к роду Николая Иванова Бузни сына его Александра…” — я перечитал несколько раз, пока до меня не дошло, что из архивного тумана проступило имя-отчество давно искомого прадеда: Николай Иванович!
Я только азартно крякнул и глянул на гостя-почтальона. Он в ответ приподнял плечи и улыбнулся, что следовало понимать: мне приятно, что бумаги доставили вам столько радости… Я быстро извлек бутылку коньяка, рюмки, конфеты, налил, чокнулся — гость не возражал, — выпили. Я жестами дал понять, чтобы гость чувствовал себя как дома, и снова окунулся в бумаги.
Документ на двух страницах был бесценен: в нем перечислялись все свидетельства принадлежности рода Бузни к дворянству. Среди прочего упоминались дела далекого 1821 года, когда пятеро братьев Бузни, дети родовитого боярина Илии Бузни, поступали в российское дворянство, и указывалось их подробное родословие с 1611 года; и, наконец, приводилось имя-отчество матери моего дедушки, моей прабабушки — “Альфонсина Викентьевна, римско-католического вероисповедания”, чья цветная дагерротипия, сделанная в юном возрасте в Варшаве, упоминалась в дневнике моего предка.
И в конце концов (с этим я разобрался, лишь уделив гостю должное внимание и с почтением проводив его) документ указывал, от кого из пятерых братьев Бузни вел свой род дед Александр Николавевич.
А вел он его от Константина Бузни, занимавшего должность Великого армаша.
Вы, читатель, не знаете, кто такой Великий армаш в Молдавском княжестве?
Из книги Димитрия Кантемира “Описание Молдавии” я узнал, что Великий армаш стоял во главе дворцовой стражи и телохранителей, коих числилось шестьдесят. Кроме того, он курировал тюрьмы, рабов и военную музыку, называемую в княжестве на турецкий манер — табулхана.
— Ну и предок у тебя был, — только и сказала жена.
— Да, — согласился я. — Работал с людьми. Любил музыку.
Два его брата тоже оказались крутыми парнями. Иоанн был сардарем и заведовал конницей и охраной границ княжества. Антон находился в чине шатраря, и на нем лежала забота о военном имуществе господарского войска, включая артиллерию; но об этом я узнаю чуть позже, как и о том, что название боярских должностей в Молдавском княжестве было точь-в-точь скопировано с придворных должностей древних римских императоров и перешло молдаванам вместе с царской короной и титулом деспота, которые константинопольский император Иоанн Палеолог даровал во времена Флорентийского собора Александру I Доброму, одному из первых господарей Молдавского княжества.
И было еще одно письмо, написанное твердой рукой человека, привыкшего писать:
“Уважаемый Дмитрий Николаевич!
Сильвиу Табак, зам. Директора Национального архива республики Молдова, познакомил меня с содержанием Вашего письма и просил помочь в Ваших архивных розысках.
Мне этот материал знаком. Уже длительное время я занимаюсь бессарабскими персоналиями XIX — нач. XX вв., т. е. времени русского присутствия в этом крае. Бузни — род достаточно примечательный, и в архиве хорошо представлен. По крайней мере, мне удалось зафиксировать около 150 дел самого разного характера, появившихся в Бессарабском делопроизводстве на протяжении века. Более ранних документов, скажем, XVIII века, здесь нет — они оседали в Яссах, столице Дунайского принсипата Молдовы. Однако этот архив несколько раз капитально горел, поэтому надеяться на счастливые находки в нем, думаю, не стоит.
То, что есть о Бузни в Кишиневе, интересно. Для Вас тем более: и как литератору, и как человеку, причастному к исторической судьбе этой фамилии. Грешно оставаться равнодушным к голосу из прошлого, предки хотят поговорить с Вами. Не у каждого из нас есть такая возможность.
Если Вам не удастся приехать в Кишинев и самому это посмотреть, я Вам могу в этом деле помочь на старых добрых принципах взаимопомощи. У меня тоже проблемы: нужно посмотреть формулярные списки некоторых ведущих Бессарабских чиновников. Он есть у вас в СПб., в РГИА, и поиск их несложен: это, в основном, губернаторы и вице-губернаторы.
Сообщите мне Ваше мнение по этому поводу.
С уважением Румянцев”.
Вскоре я сообщил Румянцеву, что готов менять хранящихся у нас в РГИА бессарабских губернаторов и вице-губернаторов на своих предков, томящихся на полках Национального архива Молдовы. В неограниченном количестве, “на старых добрых принципах взаимопомощи”.
Я был согласен с Евгением Александровичем: грешно оставаться равнодушным к голосу из прошлого. Тем более если предки хотят поговорить с тобой. Они хотели — я чувствовал это по всему происходящему…
Финансировать проект извлечения бессарабских чиновников из русского архивного плена взялся племянник Димка (пардон, Дмитрий Александрович): на новую тему у меня просто не хватило бы времени и сил.
Вскоре первая партия послужных списков русского чиновничества отправилась электронной почтой в Молдову, а навстречу им, в почтовом вагоне, двинулся толстый коричневый конверт с делами моих предков… Обмен плененными начался.
И адъюнкт-директор (мне чертовски понравилось это словечко) Национального архива Молдовы Сильвиу Табак тоже взялся помогать моим розыскам…
И, значит, наше дело не табак, а Табак. Именно так, с большой буквы. А это две большие разницы.
Однако за всеми архивными поисками, пусть и очень интересными, как-то стерся главный вопрос — национальное происхождение фамилии, которую я ношу: откуда она: из Прибалтики или Греции?
И стоило мне подумать об этом, как раздался телефонный звонок из Союза писателей Санкт-Петербурга и голос секретаря Танечки предложил мне поездку на остров Родос, в Международный центр писателей и переводчиков.
— Я же писал заявление в Швецию, на Готланд, — для порядку заупрямился я. — Почему Родос? Туда же была очередь…
— Так получилось… Один не может, другой не хочет. Лететь надо самолетом мимо Балкан, а там, сам знаешь, бомбят Югославию… Вся очередь распалась. К тому же грант дают небольшой — сто пятьдесят долларов.
— Еду! В смысле, лечу! Записывай! На две недели!
…Югославию бомбили натовские орлы, ети их мать, и желающих лететь мимо неспокойных Балкан среди наших писателей не обнаружилось.
Стоял сумрачный ноябрь 1999 года: сыро, холодно, темно…
14. Остров Родос, Эгейское море
Разум ищет, сердце находит.
Поговорка
Где бы мы ни находились в географическом смысле,
до Господа Бога расстояние одинаковое.
Научный факт
Может, и прав был мой стокгольмский тезка Димитриус Каралис, с первых минут разговора признавший во мне потомка греков? “Грек, грек! — с улыбкой твердил Димитриус, разглядывая меня в анфас и в профиль жарким майским днем под навесом стокгольмского кафе; это было несколько лет назад. — Наш древний грек! И думать нечего!” И мои доводы, что наша с ним фамилия может иметь еще и прибалтийскую прописку, не смогли разубедить его в поставленном диагнозе.
Может, и вправду грек?
В нашем Питере при семейных раскопках можно было наткнуться на любую национальную корягу: эстонца, финна, шведа, еврея, татарина, голландца, француза, литовца, поляка, немца, грузина, грека — такой у нас интернационал среди чухонских блат и плавных вод Невы. Моим далеким предком мог оказаться хоть китаец, какой-нибудь Ки-лай-рис, прибывший много лет назад в Петербург из Поднебесной для тайного заведения опиумного дела, да там и оставшийся. А сдвинуть за пару сотен лет буквы и превратиться из Ки-лай-риса в Каралиса — пустяк. Правда, на китайцев мы, Каралисы, не похожи.
Отец обладал орлиным носом, быстро смуглел с первыми лучами весеннего солнца и имел ореховый цвет глаз. По мнению моего приятеля Аркадия Спички, именно эти признаки свидетельствуют о происхождении человека с берегов Средиземноморья.
А почему не грек? Они тоже православные. А при отсутствии наличия иных явных находок, касающихся происхождения моей фамилии, соблаговолите, милостивый государь, принять указанную версию как вполне правдоподобную и подлежащую скорейшей проверке.
…В салоне самолета — греки; молчаливые и важные. Сверкающие ботинки, золото цепочек и перстней. Густые черные волосы на белых подголовниках кресел, свирепые взгляды. Словно летят не домой, а на смертельную битву с богами.
В этой мрачноватой компании я и сползал по карте мира с севера на юг — к земле Пифагора и родине олимпиад.
…Я смотрел в иллюминатор на блестевшее лунной дорожкой Эгейское море и пытался думать о нескольких вещах сразу.
Во-первых, с чего бы это мне, русскому человеку, взбрело в голову искать в своей крови какие-то иноземные добавки? Что это — мода на предков, на былинных богатырей, или поиски самого себя в нашем сумасшедшем, быстро меняющемся мире?
И вообще, в связи с чем такой повальный рост национального самосознания?
Саши стали Самуилами, мой знакомый Юрий Тимофеевич просит называть себя Юзефом Тадеушевичем. Или, например, Джафар Сасланбеков, чья жена, помню, чуть ли не визжала, стоило мне за столом с улыбкой назвать его персом: “Никакой он не перс! — визжала она. — Он советский человек — родился в Советском Узбекистане! Прекратите третировать человека!” И вот выясняется — перс! Да еще очень породистый, из хорошего тэйпа, его родной брат — большая шишка в Узбекистане. Теперь ходит везде и улыбается: “Мы, персы…” А украинцы и белорусы — братья-славяне, отхватившие самостийности да незалежности? Им-то с какого перепугу шарахаться в сторону от общей с нами истории? Весь мир объединяется, в Европе единую валюту вводят, границы убрали, а жители бывшего СССР разбежались по национальным норкам и мосты подняли.
И никто не хочет быть детьми мертвого льва — русскими. А кто хочет, тех по телевидению называют сначала националистами, потом национал-большевиками, затем шовинистами. Нет, ребята, так не пойдет. И дураку понятно, с какими целями ведутся эти разговоры… Даже если выяснится, что я — обрусевший эфиоп или турок, все равно — назло врагам — буду считать себя русским. Больную мать не бросают. Дух противоречия живет во мне с детства.
И еще думал: такие понятия, как “голос крови”, “характерные национальные черты”, “дурная кровь”, “благородная кровь”, требуют спокойного разговора. Но с кем можно спокойно поговорить на эту тему у нас в России? Лично мне собеседники всегда попадались очень нервные. Особенно в литературной среде, где куются художественные образы, гуманитарные идеи и произведения, воспевающие человеколюбие. Поначалу все хорошо идет: все люди братья, дети одного праотца и праматери, теоретически все всё понимают, но вдруг… Вспоминать — только настроение себе портить…
Отец, снаряжая меня в первую северную командировку, наставлял: нет плохих людей и народов — будь сам хорош, и к тебе везде хорошо отнесутся. Пытаюсь.
Я качнул маятник мыслей в другую сторону:
Конечно, неплохо бы разобраться с формулой доставшейся мне крови и понять, черты каких национальностей присущи мне? Уж больно она у меня шальная. И вообще, что я про себя знаю, прожив почти пятьдесят лет?
Да ни хрена не знаю… Иногда сам себе удивляюсь. Наряду с поступками неимоверной благородности и духовной высоты (вспомнить хотя бы мой порыв подарить чучело сойки старому школьному другу, закончившийся грандиозной трехдневной выпивкой с объездом на такси всех известных однокашников: ребятам — пол-литру, девчонкам — поцелуи и цветы) я знал за собой дела весьма неблаговидные или пугающие своей безрассудностью.
Что стоит, например, моя хулиганская способность дать, не долго думая, человеку по физиономии? А ведь так было в моей жизни, и не раз.
Вот, например, не так давно. И оба получивших носили фамилию З-в. Просто мистика и наваждение. Может, в прошлом мои предки сильно враждовали с фамилией З-х, и память крови бунтует во мне, подталкивает дать в ухо заклятому врагу? Не знаю…
Первый получивший был главным бухгалтером и в недавнем прошлом комсомольским работником (правда, в его трудовой книжке я приметил и штамп о работе приемщиком стеклотары), и получил он после того, как сбежал с работы вместе с небольшими деньгами, но с большими проблемами для меня: накануне сдачи годового отчета, который он и не думал сдавать, потому что сдавать было нечего — все бумажки он просто кидал в картонную коробку под столом и собирался намылиться от нас на какие-то заграничные курсы.
Я дождался З-ва у дверей квартиры его родителей, где он скрывался, и спокойным голосом пообещал, что если он не сделает годовой отчет, то найдутся люди, которые плеснут ведро бензина на эту дверь — я указал пальцем на свекольного цвета деревяшку — и бросят зажженную спичку. Помолчав, я добавил, что завтра хотел бы видеть его с утра на работе, но не очень рано — часам к десяти. Надел перчатку и стал спускаться по лестнице. Все, как в кино про гангстеров. Конечно, я рисковал: никаких людей, согласившихся бы лить бензин на дверь, а тем более кидать зажженную спичку, у меня не было. Да и сам бы я никогда не приказал сделать такого, если бы даже было, кому приказывать. Говорил я от отчаяния. И попросту пугал. Но удачно: на следующий день тощий верзила З-в приплелся на работу и уставился на меня серыми глазами.
— Начинайте! — я развел руками. — У вас целая неделя впереди.
З-в пару дней копошился в бумажках, но учет был запущен капитально, и он снова смылся, на этот раз в неизвестном мне направлении. При этом оставил записку, что заявление о моих угрозах уже написано и если я не отстану от него, он отдаст его в прокуратуру. Да! Забыл сказать, что он забрал из сейфа свою трудовую книжку и поставил в ней печать об увольнении.
Хорош я лопух, не правда ли? Думаю, это наше, чисто русское ротозейство и доверчивость: я спокойно давал ему ключи от сейфа, где хранились печать, трудовые книжки, наличные деньги.
В милиции мне сказали, что такого рода дела относятся к категории гражданских и я могу подать иск о причинении ущерба в народный суд.
Я отловил его с помощью школьного приятеля и газового пистолета, который приятель, делая зверскую рожу, выдавал за настоящий. Привезли эту комсомольскую суку на работу, поставили перед ним коробку с документами: работайте. Я сел за соседний стол. Приятель, подмигнув мне, вскоре уехал.
Две девчонки делали на компьютере “Бюллетень литературной жизни Петербурга”, женщина-бухгалтер, приглашенная по объявлению, сидела в этой же комнате и прикидывала, как восстановить учет. Достойно удивления, что я не хотел брать З-ва на работу, но он звонил мне каждый день и, нахваливая свои профессиональные и человеческие качества, говорил, что я никогда не пожалею о выборе — он очень ответственный работник и хочет работать именно со мной, я понравился ему своей деловитостью и интеллигентностью. (Конечно, он не подозревал, что через несколько месяцев схватит от меня плюху.)
И вот З-в, выпив чаю и два часа потеребив бумажки, говорит, что у него болит голова, он дурно себя чувствует, и просит отпустить его домой. Завтра он придет, свеженький как огурчик, и впряжется в работу. Сделает все за два дня. Женщина-бухгалтер удивленно пожимает плечами: за два дня? Тут на две недели работы!
Я демонстративно запираю дверь на ключ и сажусь за свой стол. “Ах так! — он бросается к телефону и начинает нервно накручивать диск. — Сейчас вам будет! Вы думаете, у вас одних мафия?!” Телефон стоит на моем столе, и я выдергиваю вилку с проводом. З-в верещит что-то, хватает телефонный аппарат, заносит его за спину, целя мне в голову и напоминая метальщика гранаты перед фашистским танком, но тут адреналиновая пружина подбрасывает меня со стула, и я врезаю ему правым прямым в челюсть. З-в вместе с аппаратом летит в запертую дверь, сильно стукается головой и сползает с закрытыми глазами на пол.
И какая такая кровь закипела во мне?
Женщина, которую я в случае успешного восстановления учета обещал взять на работу, смотрит на меня потрясенно: вот как здесь обращаются с главными бухгалтерами, допустившими ошибки! Спасибо за приглашение, я учту! (Она будет работать у меня достаточно долго и потом признается, что нисколько не осуждала мой поступок.) Девчонки с филфака, покосившись на сидящего под дверью верзилу с откинутой набок головой, продолжили, как ни в чем не бывало, создавать макет бюллетеня литературной жизни: одна диктовала текст, вторая набирала его на компьютере. Только говорить стали чуть потише.
Между тем я испугался, хотя и старался не подавать виду. “Ничего, ничего, — сказал я, опустившись на стул, — сейчас оклемается…” Попал-то я ему хорошо и теперь боялся, не сломалось ли у него чего. Но вот через несколько тягостных мгновений З-в застонал и открыл мутные глаза.
Малость придя в себя, он сел на стул и принялся раскачиваться: “Отпустите меня сегодня домой! Я завтра все сделаю!” Я понял, что он больной человек. И как такой человек мог работать в Кировском райкоме комсомола инструктором?
Отпустил. Назавтра не появился, и его мать сказала по телефону, что он уехал на курсы повышения квалификации в Барнаул. Лихо!
Я даже почему-то обрадовался.
В этой истории я вижу и русское разгильдяйство, и надежду на авось, а также интернациональное буйство. А может, это докипает в моих жилах молдавская кровь Константина Бузни, начальника господарских телохранителей?.. Или справедливых древних греков? Все может быть. И русского человека можно довести, как быка, до бешенства.
Н-да. А второй З-в, которого звали Сашка, развозил на микроавтобусе книги по магазинам, и мы с женой были им довольны: книг не воровал, был точен, любил возиться с компьютерами, не пил, не курил, по выходным, надев кроссовки и спортивный костюм, бегал со своей собакой на длинные дистанции. А потом я взял на работу одну девицу с русалочьими волосами, и Сашка на глазах всей публики из водителя автобуса стал превращаться в академика Тимирязева, снизошедшего до временной халтуры на книжном складе. Отворачивался, когда ему давали задание, долго нюхал сосиски в бесплатном буфете, словно и не он привозил их с базы. Сидел, развалясь в кресле, и поигрывал ключиками, когда его поторапливали ехать. Задумчиво цыкал зубом, разглядывая маршрутный лист и усмехался, словно читал школьное сочинение, написанное двоечником. С каждым днем он все меньше напоминал шофера и все больше косил под академика Тимирязева (да простят мне родственники ученого это сравнение, ничего обидного я в него не вкладываю). Я месяца два делал вид, что не замечаю его метаморфозы. Хотя внутри и бушевал гнев иной раз.
И вот, когда мне нужно было срочно ехать с ним по делам, он уселся с девчонками в буфете возле самовара и, снисходительно морщась, отвечал на мои призывы заводить автобус: “Сейчас, Дмитрий Николаевич, куда вы так торопитесь… Я же сказал, сейчас поедем…” Когда я в третий и последний раз зашел в буфет, он посмотрел на меня так, словно никак не мог вспомнить, кто я такой и чего от него хочу. Девица с длинными волосами тоже сидела в буфете и хохотала вместе с другими девчонками. Я выманил Сашку пальчиком в коридор и врезал ему в ухо. После этого поймал такси и поехал по делам.
Одно утешает, что на следующий день, он как ни в чем не бывало вышел на работу с припудренной щекой и сказал, что не обижается на меня… “Психанули, — махнул он рукой, — бывает…” Жена ночь не спала — сокрушалась на мой бандитизм и несдержанность. А через пару дней, когда Сашка вновь стал походить на нормального водителя книжного склада, признала мой поступок отчасти справедливым.
Тут комментарии иные: наверное, мне стало завидно, что он может веселить девчонок и беззаботно врать своей жене, что у него барахлит машина и он не знает, когда приедет. И какой национальности моя зависть? Поди разберись…
А мои широкие жесты, когда я мог одарить всех сотрудников незапланированной премией из своего кармана просто потому, что дела шли хорошо, мне было радостно и хотелось, чтобы порадовались все вокруг? И на следующий день — копеечный спор у рыночного прилавка, когда я требую перевесить товар и пересчитать плату: мне противно быть обманутым лоснящимся азербайджанцем даже на рубль. Может, это какой-нибудь шовинизм? Когда мне недовешивает картошку рыжая веснушчатая девчонка с веселыми глазами, я закрываю глаза и немного радуюсь за нее: пусть у нее будут лишние три рубля, которые она не отдаст хозяину.
Мои глубокие размышления были прерваны стюардессой — мы подлетали к Афинам. Едва самолет коснулся колесами греческой земли, пассажиры издали радостный коллективный вопль и превратились из нахмуренных гладиаторов в весельчаков. Они оборачивались и хлопались ладошками друг с другом, сверкали улыбками и затягивали протяжные песни. Я им крепко завидовал.
Из Афин мне еще час лететь воздушным подкидышем до острова Родос.
…Выкатился с тележкой на улицу. Густая южная ночь. Рейс на Родос через четыре часа, утром. Тепло. Хорошо. О высокие желтые фонари бьются мотыльки, страдающие, как известно, бессонницей. Цветущие розы на зеленом газоне. Может, я действительно грек, так славно вписавшийся в пейзаж исторической родины?..
Под навесом стоял музейного вида броневичок с надписью “Police” и по-гречески — “Эллинская автономия”. Похоже, реликвия времен греческой революции, когда свергали хунту черных полковников. Подошел поближе, разглядывая зеленого музейного кузнечика. На лобовой броне — смотровые щели, перед ними, как у авто начала века, толстые ветровые стекла с дворниками. Представил, как в дождь и грязь едет эта боевая драндулетка и мечутся по стеклам щетки. Башенка с задранным вверх стволом пулеметика. Да это чудо пятеро мужиков перевернут и не охнут. Смех, а не машина. Присел, заглянул под днище — есть ли запасной выход?
И тут же раздался зычный окрик.
Я повернул голову, поднялся. Ко мне стремительно шел рослый полицейский с наручниками на ремне. Из будки с темными стеклами, стоявшей под деревьями, выскочило еще двое — с бляхами, ремнями и портупеями на кожаных куртках. Три танкиста, экипаж машины боевой…
И выматериться толком не удалось, как меня обступили и потребовали паспорт.
Эти парни, похоже, сидели в будке и ждали, когда я созрею для диверсии. Один из них с подозрением оглядывал мой внушительный чемодан на тележке, не прикасаясь к нему руками. Не совершая резких движений, я достал бумажник, вытащил из него паспорт, писательское удостоверение, визитную карточку…
— Вы грек? — глянув в паспорт, спросил меня первый, мощный и симпатичный.
— Нет, русский писатель из Санкт-Петербурга. Там все написано.
— Ваша фамилия — греческая! — не повышая голоса, уличил он. И спросил что-то по-гречески. Вот тебе и начало генеалогических исследований!
Тут до меня дошло, что опереточный броневичок — боевая машина афинской полиции, поставленная на охрану аэропорта. И тут этой машине под днище заглядывает сомнительный гражданин, и чемоданчик он подкатил поближе. А что в чемоданчике, интересно?.. Сейчас будет тебе, дураку, рассвет над Пиринеями через зарешеченные окна.
Я как можно дружелюбней улыбнулся и открестился от возможного греческого происхождения: сказал, что фамилия моя похожа на греческую, но имеет литовские корни. Литва, дескать, Вильнюс. Оттуда фамилия. Я осторожно указал рукой в ту сторону, откуда прилетел.
— Мне понравилась эта крепкая динамичная машина, — я стал льстиво подхваливать драндулетку по-английски. — Не знал, что к ней нельзя подходить… Больше не буду.
— У вас есть родственники в Греции?
— Нет-нет, что вы,— я протянул авиационный билет и конверт с приглашением писательского центра. Спокойнее быть прибалтом, если фамилия позволяет.
Их внимательно изучили, и я понял, что меня отпустят. Но интерес ко мне в глазах полицейского не пропадал.
— Фамилия Каралис — греческая, — повторил он, возвращая документы. — Моя фамилия тоже Каралис. А я грек. — Едва улыбнувшись, он приложил ладонь к кожаной пилотке. — Вы свободны…
Полицейские, скрипя кожей курток, вразвалочку убрались в свою непрозрачную будку.
Многообещающее начало, не правда ли?
“Этот же вопрос — не грек ли я? — мне задала сестра-хозяйка Центра писателей и переводчиков Анатолия, поселяя меня в номер на втором этаже, где за коричневой рамой окна я увидел сизое предрассветное море, белые, как куски школьного мела, горы на близком турецком берегу и лохматый ствол пальмы, растущей из обрыва. Еще я увидел бетонную подкову террасы и желтую полоску пляжа с пенной каемкой, бегущую между морем и шоссе. С каждой секундой рассвета вид за окном густел и наливался красками: в цветочных горшках, таившихся в мраке лестницы, вспыхнули белые и розовые цветочки, море на моих глазах превратилось из сизо-фиолетового в бело-голубое, и от волнения я лишь пожал плечами и развел руками, не зная, что ответить на вопрос о своей национальности…”
Распаковал вещи, достал ноут-бук и описал все, что вы прочли абзацем выше.
Пусть это будет называться по-старомодному: “Греческий дневник”, решил я.
“Справа из окна — побережье с отелями. Сказка! На Родосе в древние времена стоял маяк в виде бронзового юноши с горящей чашей над головой и луком за спиной — Седьмое чудо света, Колосс Родосский. Если высунуться из моего окна, видна гавань Мандраки с частоколом мачт над белыми яхтами и отблеском корабельных медяшек. На берегу этой бухты и стоял бронзовый мужичина, меж ног которого, хлопая парусами, заходили в гавань корабли со всего света.
В двухэтажном особняке, врезанном в вершину холма Монте-Смит, живут пятеро писателей: финка, немец, швед, румын и я. “Я” — это такая неизвестная пока национальность, требующая исследования. Еще живет сестра-хозяйка Анатолия, которая вечно что-то делает: несколько раз в день поливает водой из шланга бетонную террасу, пылесосит глыбы справочников и словарей на стеллажах в коридоре, доводит до блеска электрическую плиту, кормит двух птичек, прибирается в номерах, смотрит аргентинские сериалы в гостиной, ругается на кошку и, приложив ладонь козырьком, любуется с нашей горы на город — зубчатые башни замка крестоносцев, дворец губернатора с огромными платанами во дворе, старинные ветряные мельницы вдоль побережья, узкие ущелья улиц, бегущие к морю… Вчера я угостил ее мороженым.
— О, Димитрий, ты настоящий грек! — с улыбкой потрепала меня по плечу.
Постараюсь запомнить, что настоящие греки дарят мороженое.
Когда я иду по улочкам Родоса, мне хочется быть греком и жить в Греции. Здесь нет вызывающей роскоши, тихо, спокойно. Садики, скверики, дворики, кафе. Идешь как по ботаническому саду. Пристойное телевидение с религиозными и учебными программами. Приветливые, но неназойливые люди. В парке, через который я проходил, на древнем камне красной краской нарисованы серп и молот. Рядом, на афишном стенде, — фото-плакат: парень сжигает американский флаг. Та же эмблема серпа и молота напечатана на плакате. На партизанское движение это не похоже…
Сейчас на острове мертвый сезон — идет ремонт в отелях, в пляжных магазинах пылятся товары, рыбаки ловят с мола рыбу на розовый ошметок креветки, неспешно потягивая из горлышка вино и перебрасываясь протяжными словами… И белые камни древнего Акрополя, куда я ходил, и древний театр со стадионом, и птицы, клюющие мелкие дикие маслины на деревьях, и сторож в фуражке, сидящий в этом древнем городе в стеклянной будке и слушающий греческую музыку по транзистору, — все вызывало благость на душе…
Не прав Михаил Афанасьевич Булгаков, призывавший никогда не заговаривать с незнакомцами. Сегодня, наконец, познакомился с румыном Джорджем, пятым членом нашего островного писательского интернационала, и спросил, как дела, как работается.
Моложавый мужчина моих, как я думал, лет. Оказалось, ему 64 года. Фантастика! Седоватый поджарый румын с серыми глазами. Мы налили на кухне по чашке кофе и вышли на террассу. Говорили на английском. Подозреваю, что он знает русский язык, но скрывает.
В конце концов, я признался ему в молдавских корнях деда по матери. И рассказал, как изучал историю Молдавии по Большой Советской энциклопедии и вконец запутался бы, не возьмись за другие источники.
В ответ Джордж прочитал мне короткую динамичную лекцию, из которой я сделал два вывода:
1) Джордж — мировой мужик и не зануда.
2) История Молдавии, которую я изучал, весьма отличается от истории, которую мне предложил румын Джордж.
Я стал рассказывать о поисках и находках своих фамильных корней. Джордж кивал, подсказывал английские, латинские или древнегреческие слова, а потом посоветовал написать об этом novel. Я сказал, что уже пишу. Еще надеюсь определиться с корнями отцовской фамилии. Там тоже много туманного — она встречается в двух языках: греческом и литовском. Хотел притащить письма, полученные от архивистов, но решил не спешить, не прерывать так славно разбежавшуюся беседу на исторические темы.
Блеснул своими недавно обретенными знаниями и назвал древние составные части государства Румыния — Молдова, Валахия, Трансильвания.
Признался, что никогда не афишировал молдавское происхождение деда, считая, как большинство русских, что цыгане и молдаване — одного поля ягода, даже в нашей песне вместо смуглянки-молдаванки, собирающей виноград поют про цыганку-молдаванку. Стыдился до тех пор, пока не влез в архивы и историю.
Джордж посмеялся, сказал, что румыны и молдаване — один народ, один язык. Цыгане — это особая статья, это северные индийцы, у них свой язык, это древний народ, обреченный на вечные скитания, потому что они не дали напиться воды Деве Марии, когда она проходила мимо их селения. Румыны или их русская ветвь молдаване — это не цыгане, это совсем другое.
Еще Джордж сказал, что Европа не любит румын, считая их бедными родственниками, хотя румынский народ ведет свое начало от римских легионеров и строителей, завоевавших Дакию, и самих даков, долго сопротивлявшихся агрессии. Их царь Децебал, не вынес поражения от римского императора Траяна и покончил с собой. Вульгарная латынь, на которой изъяснялись легионеры, составляет в румынском языке до сорока процентов. Еще двадцать процентов — славянские корни. Остальное — гето-дакские, германские и прочие европейские. Румыния в нынешних границах, когда она соединила три княжества, очень молодое по европейским меркам государство, и у него все впереди.
Вот только часть княжества Молдовы — бывшая советская республика Молдавия, находится на отшибе, за Прутом, и живет обособленной жизнью.
Я, как русский человек, хотел было сказать, что… Но промолчал: зачем устраивать дележ мира, не имея на то полномочий. Люди сами разберутся, с кем им жить.
Шумела пальма, лениво кружили чайки, и блеск моря был нестерпим для глаз. Мы сидели на каменном парапете, болтали ногами, и он спросил фамилию моего деда. Я сказал. Он попросил написать. Я написал латинскими буквами: “Buzni”. Он поправил: “Buzney”.
— Это ваш дед? — посмотрел на меня Джордж.
— Да, — кивнул я, — дед по матери.
— О, это древний боярский род! — сообщил Джордж, поднимая вверх палец. — Он тесно переплетается с господарским родом Мовило. — А тот, в свою очередь, связан с различными королевскими домами…
Джордж сказал, что из этого древнего рода особенно интересна ветвь Петра Мовило — просветителя, мецената и основоположника печатного дела в Молдавии, митрополита Киевского и Галицкого. И белорусский город Могилев назван в честь Мовилы, который по-русски звучит через “г”.
— Кстати, один из Мовил — Илияш Мовилэ, господарь Молдовы в начале семнадцатого века, родился на Родосе! Вот здесь, — Джордж обвел пальцем холм за спиной и здание писательского Центра, словно знал точно, где родился этот неведомый молдаванин.
— Откуда вы знаете? — спросил я.
— Хо! — сказал Джордж. — Это известный факт румынской истории! Кто же этого не знает?
— Румынской или молдавской? — уточнил я.
— Румынской, румынской, — покивал румын Джордж.
— Но этот господарь Илияш Мовилэ был молдавским, а не румынским господарем, — напомнил я. — Румынии тогда еще и в помине не было. Она образовалась после слияния Молдовы, Валахии и Трансильвании в 1861 году.
Джордж сказал, что это детали, а главное, что народ-то один, язык-то один и все такое прочее. Я не согласился, но не стал спорить. Мои предки по матери были молдаванами, а не румынами.
Джордж почесал лоб и сказал, что если он не ошибается, то Мовилы и Бузни находятся в кровном родстве с еще одним интересным родом — летописцев Мирона и Николая Костиных. Они написали историю румын — нечто вроде русского “Слова о полку Игореве”. Я с трудом сдерживал радостную улыбку.
Мы сходили на кухню и налили еще по чашке кофе. Джордж был в шортах, и из кремовых штанин торчали его загорелые мускулистые ноги в высоких носках и кроссовках. Седой ежик волос, румяное лицо, ровный нос римского легионера, ясные голубые глаза со смешинкой. Я представлял себе румын смуглыми, курчавыми, в овчинной безрукавке, барашковой шапке и с пастушьей дудочкой в руках. Джордж сказал, что румыны бывают такие, как он, — голубоглазые, унаследовавшие признаки древних даков, и смуглые, кареглазые, взявшие фактуру римлян. “Русские тоже бывают разные, — подмигнул Джордж и засмеялся. — У меня была русская девушка, когда я жил в Москве…”
Эдакий симпозиум на историко-этнографические темы у нас получался. Симпатии к Джорджу стремительно возрастали, но я боялся наскучить вопросами и спугнуть тему. Спросил, как живется сегодня в Румынии. “Так себе, — ответил Джордж. И добавил по-русски: — Ничего, жили и хуже…”
— Кстати, я видел здесь на полках румынские исторические справочники! — опять поднял палец Джордж. — Кто-то из наших случайно оставил или подарил. Надо смотреть. Там должны быть Мовилы и ваши Бузни! Завтра! Сегодня я иду гулять город. У меня встреча!
Мы еще немного поговорили, и он, сменив шорты на кремовые брюки, отправился на встречу, а я — к себе в номер, чтобы записать все это и поразмыслить.
7 декабря. Везет со всех сторон. Удача просто катит. Только успевай записывать.
Вчера выяснилось, что свекр нашей прекрасной секретарши Елены — преподаватель греческого языка. Он пенсионер, сидит дома и пишет книги по этимологии. Елена звонила ему, и он произвел первичный лингвистический анализ моей фамилии. Вот что выпало в твердый осадок.
Фамилия Karalis, которая в Греции встречается довольно часто, может быть турецкого происхождения, так как над Грецией 400 лет было турецкое иго. По-турецки фамилия раскладывается на следующие компоненты:
1) Kara = black, черный, темный, ночной.
или:
2) Kara = brave, generous, храбрый, смелый, великодушный, щедрый.
И второй компонент: “alis” — по-турецки означает “functionary”, должностное лицо.
Таким образом, смысл фамилии можно трактовать двояко:
1. Ночной правитель (и тогда прав Димитриус Каралис, грек, живущий в Стокгольме, переводя нашу фамилию как “Ночной князь, типа Робин Гуда”).
2. Или: Благородный служака, Храбрый служащий, Щедрый служащий.
Но “служащий” в данном контексте режет ухо — трудно представить себе “щедрого чиновника” или “великодушного чиновника”.
Я пошел за новыми разъяснениями к Елене. Оказалось, что под английским “functionary” она имела в виду не чиновника (official, bureacrat), а именно должностное лицо, по-гречески “Али-Паша”, а по-английски (она торопливо полезла в греко-английский словарь) — pasha. Тут я догадался, что это герой восточных сказок — паша. Не чиновник-бюрократ, а именно паша. И тогда фамилия может иметь следующие значения:
1. Ночной Паша, Черный Паша;
или:
2. Смелый Паша, Храбрый Паша, Щедрый Паша, Великодушный Паша. Можно сказать и Благородный Паша.
Если допустить, что предки были греками, то перевод фамилии звучит гордо.
Но как же быть с городом Каралис, основанным на Сардинии финикийцами?
Пенсионер-этимолог сказал, что это просто совпадение. А через пару часов позвонил и сказал, что название города и во времена финикийцев, и в нынешние времена (Кальяри) означает “коралл”. Так нас всех — братьев Каралис — в школе и прозывали. Надо ли было лететь в Грецию, чтобы узнать это?
Надо…
Я спустился на кухню, сготовил себе кофе, вышел с кружкой на террассу.
Солнечно, ветрено. Пальма с ржавой прядью в листве неслась в голубом воздухе на запад. На море — белые штрихи волн.
Как мне везет с этимологией и поисками родовых корней, подумал я. Словно кто-то подводит меня к источникам и поталкивает — бери, интересуйся. Не зря меня занесло на Родос, ох не зря.
8 декабря.
Но это еще не все в смысле удачи!
Завтракали с Джорджем. Он угощал меня сосисками, я — молоком и сыром.
Осторожно затронул тему Молдавии-Румынии. Сказал, что читал книгу Дмитрия Кантемира “Описание Молдавии”, делал из нее выписки, которые у меня с собой. Назвал еще несколько книг по истории Молдавии. Спросил, не утомляю ли Джорджа своими дилетантскими историческими разговорами и расспросами. Джордж рассмеялся, похлопал меня по плечу: “Вы же говорите о моей родине! Спрашивайте, не стесняйтесь, Дмитрий!” Я сказал в свое оправдание, что в России мне на эти темы говорить не с кем. Маленькая Румыния и бывшая союзная республика Молдавия никого особенно не интересуют. Джордж покивал печально…
Когда я показывал Джорджу родовое древо Бузни, он покивал и сказал, что знает, что такое Армаш, Сардарь, Шатрарь и Великий Логофет. Я, как всякий исследователь, чокнутый на своем материале, полез в расспросами, чтобы вызнать и сравнить, что знает он, настоящий румын, и что знаю я, еще и в Молдавии не бывавший. Выяснение кончилось тем, что лист с древом улетел в обрыв под террасой и зацепился за куст, растущий на склоне метрах в двух ниже нас. Пришлось быстро вытаскивать брючный ремень из джинсов и спускаться по сухому землянистому склону, чтобы единственный экземпляр миллиметровки с полусотней предков не унесло ниже. Джордж навернул ремень на веснушчатую кисть, встал на колено и, когда я почти дотянулся до шевелящегося на ветру листа, перешел на русский: “Осторожно, осторожно, — сказал он. — Левее! Все, поднимайся!” Когда я вылез и поблагодарил его, он сказал, что я сумасшедший, и признался, что он мастер спорта Румынии по спортивной гимнастике. “Но это было давно”, — добавил он уже по-английски.
Так вот. Про Армаша он сказал, что этот человек заведовал в государстве всеми телохранителями, стражей, рабами, тюрьмами, заключенными и приведением приговоров в исполнение. “Но палачом не был!” — поднял палец Джордж. “И полковой музыкой табулханом!” — добавил я и признался, что в нашей ветви Бузни был такой фрукт — Константин Армаш. А я — его потомок, мне до него, жившего в конце XVIII века, — пять рукопожатий. А до Великого Логофета, основателя рода Бузни, одиннадцать рукопожатий.
— Великий логофет — это очень большой чин! — закатил глаза к небу Джордж. — Канцлер! Хранитель печати. Первый боярин! Говорил только в тишине! Все должны были молчать.
Еще Джордж сказал, что в переводе на русский фамилия Бузни означает “быстрый, внезапный, врывающийся, как ветер”, и, поразмыслив, добавил, что прозвище или фамилия, скорее всего, связаны с военными заслугами.
После такого возвышающего разговора я еще минут десять гордо улыбался у себя в номере.
Чужая сторона прибавит ума.
На Родосе я надеялся разузнать про фамилию отца, но неожиданно выпала карта Бузни — в лице румынского писателя Джорджа.
И чей это промысел?.. Сегодня же схожу в местную церковь, она должна работать по случаю воскресенья.
Джордж почувствовал во мне доброжелательного слушателя и стал заглядывать ко мне в номер и делиться историческими знаниями.
Сегодня приволок стопудовый справочник на румынском языке и, ведя пальцем по строчке, прочитал, что великий логофет как знак своей власти носил на шее большой шар, висящий на золотой цепи, а в руке держал позолоченный жезл… Он для ясности потряс сжатым кулаком, словно держал этот самый жезл, а другой рукой изобразил шар размером с яблоко, висящий на шее. Я восхищенно покивал и азартно щелкнул пальцами, давая понять, что одинаково ценю и символы власти, украшавшие обличье великого логофета, и способность собеседника столь ярко их изобразить…
Не хочется вдаваться в мистику, но шар на цепи мне, по-моему, снился несколько раз. И довольно отчетливо. И как это понимать?
В журнале “Гелиос”, выпускаемом Центром, обнаружил эссе “Путешественники”, подписанное: “Николай Руссу, Молдова, Кишинев”. Джордж сказал, что знает автора. Я разволновался — фамилия Руссу часто встречалась в архивных документах рядом с фамилией Бузни, и служили они вместе, и жили, похоже, рядом. Вдруг этот Николай — потомок тех самых Руссу? Джордж принес мне координаты автора статьи и сказал, чтобы я не очень обольщался: фамилия Руссу происходит от слова “русский” и встречается, как Иванов в России. “Будете звонить, передайте от меня привет! — похлопал меня по плечу Джордж. — Вам надо ехать в Молдову!”
15 декабря. Афины, аэропорт. Два часа ночи по местному времени. За соседним столиком сидит рыжий парень с девушкой, возле них рюкзаки. Возвращаются из Африки, с сафари. Приятная парочка из Австрии. У них пробный брак. Они приглядывали за моими вещами, пока я ходил в соседний зал за кофе. Потом мы помогали друг другу фотографироваться.
…И когда пригласили на посадку, я на последние греческие деньги купил в сувенирном киоске синий греческий флаг с белым крестом и такой же эмалевый значок. Грек я или не грек, а пусть останется память.
Самолет лег на крыло, и я опять увидел внизу лунную дорожку на Эгейском море. Только на этот раз она была длиннее — луна за две недели прилегла поближе к горизонту…”
15. Нашел дедушку!
Писать о подвигах прошлого не имеет смысла,
без твердой веры в подвиги будущего.
Антон Керсновский, историк русской армии
В Питере меня ждала не только семья, собака и кошка, но и новые ответы из архивов. Я с трудом дождался конца торжественного обеда, раздал подарки и нырнул в кабинет — вскрывать конверты.
Российский Государственный военно-исторический архив прислал мне 19 листов ксерокопий:
ПОЛНЫЙ ПОСЛУЖНОЙ СПИСОК
Штабс-капитана 93 пехотного Иркутского полка КАРАЛИСА
Составлен 31 августа 1917 года
1. Чин, имя, отчество и фамилия — Штабс-капитан Павел Константинович Каралис.
2. Должность по службе — прикомандирован к Главному Артиллерийскому
Управлению, назначен для занятий в техническую часть.
3. Ордена и знаки отличия — Кавалер орденов: Св. Анны 4 ст. с надписью “За храбрость”, Св. Анны 3 ст. с мечами и бантом, Св. Станислава 3 ст. с мечами и бантом, Св. Станислава 2 ст. с мечами и Св. Анны 2 ст. с мечами.
4. Когда родился — 12 Марта 1884 года.
5. Из какого звания происходит и какой губернии уроженец — Из мещан Петроградской губ. Царскосельского уезда, пос. Колпино.
6. Какого вероисповедания — Православного.
7. Где воспитывался — В ремесленном училище Цесаревича Николая.
8. Получаемое по службе содержание — По положению.
Так-так. В семнадцатом году дед из поручиков был произведен в штабс-капитаны. Смутно представляю себе, что за чин, но звучит красиво.
Я жадно хватал глазами аккуратные машинописные строки, украшенные буквами старой орфографии:
“На службу вступилъ жеребъевымъ на правахъ I разряда по образованiю 1905 г. дек. 11…”
Что значит — “жеребьевым”? Деда приставили ухаживать за жеребцами? Какое же образование он получил в “ремесленном училище цесаревича Николая” — конюха, извозчика? Может, права была сестра — дед учился на извозчика, и в армии его приставили к взращиванию конной тяги?
Нет, конечно! Я хлопнул себя по лбу: дедушку взяли в армию по жребию, по жребию, а не за жеребцами ухаживать! Был такой способ отбора призывников.
“…Зачисленъ въ учебную команду…”, “Произведенъ въ ефрейтора”, “Выдержалъ экзаменъ на унтеръ-офицера”, “Уволен въ запасъ армiи — 1907 сент. 6”… “Высочайшимъ приказомъ произведенъ въ прапорщики запаса армейской пехоты по Ярославскому уезду — 1907 окт. 21”.
Ага! Дедушка отслужил срочную, его произвели в прапорщики запаса, и он возвращается к семье, где моему будущему отцу скоро исполнится три годика. Он, наверное, рад появлению папеньки — в щеголеватой форме, фуражке с кокардой, пахнущему кожей, ваксой, с начищенными мелом пуговицами, и в ранце этого незнакомого (или забытого?) дяденьки для сына припасен сладкий гостинец, свисток и оловянные солдатики с пушкой и знаменем…
Чем дедушка занимается с 1907-го по 1914 год — не известно. Наверное, работает, кормит семью, в ней прибывают дети…
Но вот 15 июня 1914 года в Сараево гимназист Гаврило Принцип нажимает на курок пистолета, и все в Европе приходит в движение: Автро-Венгрия нападает на Сербию, а император Николай II, пообещавший в телеграмме: “Россия никогда не останется равнодушной к судьбе Сербии”, назначает общую мобилизацию своей армии.
И тридцатилетний прапорщик запаса, отец четверых детей, Павел Каралис призывается на службу “въ 93 пехотный Иркутскiй полк”.
Германия объявляет войну России.
Государь Николай II надевает мундир полковника Преображенского полка, расчесывает бороду и, с суровым видом выйдя на балкон Зимнего дворца, торжественно обещает собравшимся на Дворцовой площади не заключать мира, пока хоть один вооруженный неприятель останется на русской земле. Все, как один, опускаются на колени. Мне доводилось видеть эту фотографию — над толпой коленопреклоненных граждан реют портреты государя и плакаты: “Да здравстует армия!”, “Победа России и славянству!”, “Боже, Царя храни!”.
Деда среди собравшихся на площади быть не могло: попрощавшись с женой Ольгой Николаевной и перецеловав ребятишек, он уже ехал к месту приписки и 24 июля “Прибылъ въ полкъ и назначенъ младшимъ офицеромъ в 16-ю роту”.
93-й Иркутский пехотный полк располагался в составе 2-й армии Северо-Западного фронта, и дедушка, как явствует из его послужного списка, уже через две недели — 11 августа — принял огневое крещение в Восточной Пруссии — “Въ бою у деревень Клейнъ и Гроссъ Грибенъ”.
А через три дня произошла известная катастрофа нашей 2-й армии под прусским городом Сольдау, где, спасая союзническую Францию от разгрома, полегли тысячи русских солдат и застрелился от отчаяния командующий армией генерал Самсонов. И дедушка сражался в той мясорубке младшим офицером 16-й роты и получил свой первый боевой орден — Святой Анны 4-й степени с надписью “За храбрость”.
Я пробежал глазами раздел “Прохождение службы”:
“Временно командовалъ 14-й ротой…”, “Награжден…”, “Эвакуированъ вследствiе ранения”, “Прибылъ в полкъ по излеченiи от ранъ, полагать налицо”, “Назначен младшим офицером в 13-ю роту с прикомандированием к саперной команде”, “Назначенъ командующимъ 13-й ротой на законном основанiи”, “Награжден…”, “Эвакуирован с театра военных действий по случаю контузiи, полученной от разрыва бризантного снаряда в бою у д. Задубье в Виленской губ.”, “Произведен в поручики… со старшинством”, “За отличiя, оказанныя въ бояхъ противъ Германца, награжден орденом…”, “Высочайшим приказом произведен в штабсъ-капитаны… со старшинствомъ”.
Начал войну прапорщиком запаса, закончил штабс-капитаном. Командовал ротами. Одно ранение, две контузии. Воевал два года. Пять боевых орденов.
Я подсчитал записи в разделе “Бытность въ походахъ и делахъ противъ непрiятеля”: участие в боях, боевых маршах, полугодовой обороне позиций, преследовании отступающих немцев, наступлениях и т. д., и т. п. — всему тому, что с точными датами и названиями географических пунктов приводилось в его послужном списке. Двадцать три записи. Бои под Варшавой, Лодзью, форсирование рек Равка, Нарев, затем — 8-я армия, Карпаты, поручик, командующий 13-й ротой — новые ордена — штабс-капитан…
Последнее дедушкино дело: “Участiе въ наступательных боях на р. Стоходе”, где он “В бою 19 iюня 1916 г. у ф. Эмилинъ отъ разрыва бризантного снаряда получил контузию правой половины головы и ног”. Сокращение “ф.” — наверное, ферма или фольварк?
Эвакуация с театра военных действий. Госпиталь.
И: “Назначенъ для занятiй в техническую часть Главного Артиллерiского управленiя”.
Последняя запись в личном деле:
“В службе сего штабсъ-капитана не было обстоятельствъ, лишающихъ его права на полученiе знака отличiя безпорочной службы или отдаляющихъ срокъ выслуги къ оному знаку.
Настоящая копiя послужного списка выдана для определенiя сына Виктора въ кадетскiй корпус.
За Начальника Административного отдела
Главного Артиллерiйского Управленiя,
Подполковникъ (подпись неразборчива)”.
К послужному списку прилагалась “Выпись изъ метрической книги о родившихся за 1909 годъ” — на моего дядьку Виктора, выданная Смольным собором. В 1917 году фронтовик-отец решил определить восьмилетнего сына в кадетский корпус, заслужив это право добытыми в боях наградами и офицерским званием.
Виктор — это младший брат моего отца, умерший у него на руках от горячки. Безвестный могильный холмик в Тамбове вместо кадетского корпуса.
А есть ли холмик над могилой деда?
Куда мог деться царский офицер, живший в лихом семнадцатом году на Невском проспекте?
Подался в белую гвардию?
Мимикрировал в извозчики?
Расстрелян при зачистке домов на Невском проспекте?
Еще раньше из Большого дома ответили, что в их архивах дел по Каралисам нет.
Но как объяснил мне знающий человек, расстреливали и без составления списка, за найденную в квартире офицерскую шашку, за френч, за офицерскую фуражку, за образ жизни.
Смотрю на фотографию деда, семнадцатилетнего юноши в курточке со стоячим воротником — вдумчивые глаза, волевой подбородок с ямочкой, ежик волос: “Горяче-любимой бабушке от Павла Каралис” — подпись черными чернилами в завитушках, — мог ли он знать, православный, окончивший ремесленное училище цесаревича Николая, как все обернется в России, за которую он бился два года на разных фронтах? (Позднее я показал послужной список деда военному историку, специалисту по наградам. Историк только крякнул: “Да, отчаянной смелости был человек!”)
Откуда происходил отчаянной смелости дедушка и кто был его родителем — литовец или грек? Как и когда он попал в Россию?
Зацепка появилась — ремесленное училище цесаревича Николая, в котором он учился. Глядишь, найдется и личное дело воспитанника, а в нем — что-нибудь о родителях…
Я вскрыл следующий конверт — из Кишинева.
“Ваше благородие, здравствуйте!
Румянцев бьет челом. Спасибо за вице-губернаторов, получил всех в исправности. Материал отменный, с державной педантичностью. Умели российские чиновники составлять документы!
Теперь о Ваших предках…”
Далее Румянцев писал, как он лопатил фонды дворянского бессарабского собрания, нашел целую кучу моих предков, среди которых оказалась прапрабабушка из древнего греческого рода, нашел деревни — их родовые вотчины, числом четыре, что и по сей день стоят на берегу Днестра: Кременчуг, Окланда, Балинца и Ярово, и призывал меня пустить бредень поисков вширь и вглубь.
“…Ваши потомки будут благодарить Вас за ту последовательность и настырность, с которой Вы восстанавливаете фамильную драгоценность, называемую историей рода. Полагаю, что даже простое переложение содержания документов может оказаться весьма увлекательным чтением. А у Вас материал идет ядреный и изобильный, хорошо приправленный дунайско-балканской экзотикой. Всему этому можно позавидовать.
Рот фронт, боярин. Да поможет нам Бог!
г. Кишинев. Евгений Александрович Румянцев”.
Хорошенькое письмецо, ничего не скажешь. Я достал лупу и принялся разглядывать на присланном фрагменте топографической карты излучину Днестра, на берегу которого виднелись прямоугольники деревень, которыми владели материнские предки. Карта была подробная, и в деревнях светились прожилки улиц, идущие вдоль речного берега. На противоположной стороне Днестра — Украина.
Снял с полки обтрепанный географический атлас, нашел Молдавскую ССР. Вот она — излучина Днестра возле города Сороки. Представил: блестит голубым река, зеленеет сочной травой пойма. Так оно потом все и оказалось…
16. Здравствуйте, прадедушка!
“Время проходит!” — привыкли вы говорить по неверному пониманию.
Время стоит — проходите вы.
Талмуд
Я устанавливаю ночные дозоры на перекрестках прошлого. Сны теперь мне снятся непростые.
Однажды Людмила, которую я вновь повстречал в архиве, спросила:
— А вы за предков молитесь?
Я пробормотал, что в принципе, когда бываю в церкви, подаю панихидные записочки за ушедших родителей и братьев, ставлю свечи Спасителю.
— Обязательно молитесь два раза в день! — строго посмотрела на меня Людмила. — Утром и вечером. Можно дома, но лучше в церкви. Об упокоении душ рабов Божьих — и далее по списку. Ведь, кроме нас, этого никто не сделает.
— Хорошо, — кивнул я. — А помните, вы про польский портрет говорили?
— Потом как-нибудь покажу, — она махнула рукой и торопливо зашагала к своей полке с делами.
Портрет отодвинулся на будущее. Я стал молиться…
Румянцев шлет и шлет мне вощеные конверты с делами моих предков. Вот они судятся с соседями, вот делят после смерти отцов земли и имущество, вот дарят монастырю пятнадцать крепостных крестьян, а через несколько лет по решению Молдавского дивана “цыган вместе со всем приплодом” предписано отдать детям умершей первой жены, поскольку цыгане — часть ее приданого; и цыгане изымаются от монастыря и отдаются по назначению, но монастырю Святого Гроба Господнего в селе Флорешты в качестве компенсации отрезается часть боярской земли, примыкающей к монастырским угодьям…
Материнская ветвь древа упирается в конец XVI века, доходит до великого логофета Петрашки, насчитывает одиннадцать колен — мог ли я мечтать об этом, начиная ретроразведку! Такую длинную цепочку подарил мне тамбовский дед-химик Бузни, чьи родовые дворянские документы много лет хранились — если по прямой — в километре от моего дома. Эх, кабы иметь специальное устройство, которое помогает искать по принципу “холодно-горячо”. Назвал объект поиска — и пошел, допустим, по Невскому проспекту…
Семьдесят персонажей возникло из прошлого — часть из них томится в безвестности, я не знаю, куда их отнести. “Подождите, найдем вам место, — я записываю материнских предков в камеры-квадратики. — Найдем и ваших родителей, и детей. Посидите пока здесь…”
Компьютер начинает трещать по швам, я запутываюсь в нем и подумываю об элементарной картотеке, наподобие каталожного ящика. “Монолакий, — бормочу я, не зная, куда приспособить обнаруженную персону. — А теперь он, видите ли, Эммануил. Или вот Костакий, он же Константин. Меняют имена, как какие-нибудь рецидивисты. А судейские работники Бессарабской губернии, между прочим!”.
— Дядя Дима, Эммануил — это, вообще, еврейское имя, — просвещает меня племянник Димка, которому почему-то кажется, что в нем есть доля еврейской крови: уж больно он сообразительный, предприимчивый, ездит на “мерседесе”, и завод его процветает.
— Ну и что? Молдаване же православные…
— Могли быть и выкресты, Ленин вот, например, из выкрестов по материнской линии.
— Балда! Евреи потомственными дворянами не бывали. У них свой ранжир — кто от какого колена произошел: левиты там разные…
— А может, по линии Каралис? — жаждет еврейской крови племянник. — Вот вы говорили, бабушка по отцу была Высоцкая. Это вообще-то польско-еврейская фамилия…
— Если ты очень хочешь, я подыщу тебе письмецо, из которого следует, что ты подкидыш, ведущий родословную от царя Соломона. А пока не сбивай меня с толку. Бабушка Ольга Николаевна крестила детей в православной церкви! И про нее саму в церковных документах сказано — православная!
— Тоже могла быть из семьи выкрестов, — уже менее напористо рассуждает племяш. — Некоторые евреи специально принимали христианство, чтобы их не притесняли — детей в университет устроить, поселиться в больших городах за чертой оседлости…
— А в советском свидетельстве о смерти моей бабушки записано “русская”! Ладно, я тебя понял — если по нашей линии не найдем, то разыщем евреев по линии твоего отца Скворцова. Вполне может быть, что он Скворцович. Подозрительно умный у тебя батя.
— Не, дядя Дима, вы напрасно смеетесь, — стоит на своем племянник, — доля еврейской крови никому не помешает…
— Подыщем! И ты будешь обрусевший еврей!
— Обрусевших евреев не бывает, — со знанием дела произносит племянник. — Этот библейский народ почти не ассимилируется… — Он начинает рассказывать, что читал и где чего вычитал.
Странное дело: племянник, наверное, уже миллионер, а читает исторические книги, в древнекитайскую философию окунается, даже в театр ходил, если не врет. И принципиально к компьютеру не прикасается, не хочет и знать, как он включается. Вообще, за последние десять лет прямо на глазах поумнел. До этого все только хихикал да умничать пытался, и вдруг — поумнел. Н-да… С чего бы это?
— А вот тетя Вера рассказывала, что вашего с ней отца в семействе Бузни принимали за еврея, — не унимается Димка, — и противились браку бабушки с ним.
— Знакомая песня. Я тебе лучше расскажу другое, — как его, подростка, с криком “Убью жиденка!” загнал в Тамбове на колокольню пьяный казак с шашкой наголо. И прежде чем рубануть сплеча, потребовал спустить штаны, желая, наверное, убедиться, что перед ним еврейский юноша. Отец выполнил просьбу, и козак вытаращил глаза: “Тьфу, дурак! Что ж ты бежал, если необрезанный?” Действительно, чего бежать, когда на тебя прет восемьдесят кэгэ пьяного мяса с шашкой наголо!
— Этого рассказа я не слышал, — усмехается племянник, которого я целую зиму таскал в детский садик на Старо-Невском.
Зима была холодная, племянник тяжелый, и я часто опаздывал к первому уроку…
— Поживем — увидим, — обещаю я. — Может, и еврейская кровь всплывет, может, еще какая. Всё, что будет, — наше.
На этом мы и заканчиваем разговор. А я сижу за столом, смотрю на разложенные бумаги, и мои мысли, как рыбки в аквариуме, двигаются в разных направлениях.
…Что определяет национальность — язык или кровь? И зачем Господь Бог придумал национальности? Не могу знать! — как отвечали в царской армии. Но догадываюсь, что притеснять любую из них, — все равно, что пытаться притеснять Господа Бога, разделившего по своему усмотрению народы. Господь их создал, а ты с Ним нагло пытаешься бороться: нет, мне не нравится то, что Ты создал! Я буду воротить нос от Твоих созданий и попытаюсь вытоптать отдельные Твои цветочки, которые мне особенно досаждают своим цветом, запахом и лепестками.
Надо ли говорить, чем такая борьба может кончиться? Уж если бороться с властью — все равно что писать на высоковольтные провода — неудобно и результат предсказуем, то что говорить о борьбе маленького цветочка с Садовником…
Или взять другой аспект такого бунтарства: борешься, например, как последний ишак, всю свою сознательную жизнь, допустим, с евреями или цыганами — ну, не нравятся они тебе: и носы не курносые, а с горбинкой, и глаза не того цвета, и шибко быстро соображают, что им на пользу, а что нет. Ругаешь на каждом углу, чтобы все знали, что это за вредный народец, треплешь себе и им нервы, замышляешь по ночам, как бы укоротить врагов, чем бы досадить им побольнее, и двадцать лет борешься, и тридцать, и пятьдесят — а к концу жизни вдруг обнаруживаешь, что твой прадед по материнской линии был вовсе не поляком, а польским евреем по фамилии Коцубинский, а бабушка отца была выкуплена из цыганского табора за большие деньги купцом Ножиковым, чью фамилию носишь и ты, и твои внуки.
И что ты на заоблачном рандеву скажешь своим прадеду-еврею и прабабушке-цыганке? С какими глазами ты к ним явишься? И какую горечь испытаешь от бессмысленной растраты сил и нервов? А прадед твой, накручивая пейсы на палец, будет молча смотреть мимо тебя и горестно кивать головою… И бабушка твоего отца закроет лицо руками, и задрожат ее плечи: “Ох, внучек, зачем ты сам себя изводил! Ведь мы с тобой одной крови!..”
Мысли-рыбки виляли разноцветными хвостами, и мне уже трудно было понять, кого я ищу: предков или себя?
“Предки хотят говорить с вами! — подстрекает из Кишинева опытный Румянцев. — Не упускайте эту редкую возможность. Они сами идут вам навстречу, это видно по всему. Такое случается в нашем деле крайне редко. Видно, вы чем-то угодили своим пращурам! Теперь главное — не рассердить их!”
Постараемся…
С предками по отцовской линии дела обстоят не столь блистательно, как с материнскими, но и там есть результат: удается установить, что ремесленное училище цесаревича Николая размещалось в здании нынешнего Балтийского государственного технического университета, который мы прежде называли Военмехом.
…И сжимается сердце, когда в Городском историческом архиве мне выдают тоненькое дело моего деда, обнаруженное в целости и сохранности.
“Дело городского пансионера Павла Каралисъ. Начато 20 сентября 1896 г. Кончено 1901 г.”
Открываю.
Первым лежит достаточно плотный листик бумаги с убористым чернильным текстом — свидетельство о рождении. Родился в 1884 году в Петербурге, крещен в римско-католической церкви святой Екатерины.
Родители: Константин Осипович Каралис и Александра Адамовна, урожденная Поплавская.
Полька? Скорее всего: Адамовна… Да, фамилию Поплавских я помню с детства, родственники отца, к которым почему-то не любила ходить в гости моя мама.
Перелистнул страницу. Сердце заколотилось.
“Сын фельдфебеля, убиенного во время крушения Императорского поезда в 1888 г.
В училище поступил в 1896 г., в 1-й класс на вакансию города.
До поступления в училище обучался: нач. училище Москов. Дост.
Прошение подавал: опекун Федор Адамович Поплавский (дядя).
В отпуск увольняется к дяде — Кузнечный пер. д.14, кв. 48”.
“Фельдфебель, убиенный во время крушения Императорского поезда…” — мой прадед. Что, где, почему? Охранник? Ничего об этом не слышал. О крушении что-то смутное вспоминалось — покушение или случайность…
……………………………………………………………………………………………
Вернувшись домой, я тут же позвонил, как палочке-выручалочке, историку Феликсу Лурье и попросил экстренной справки: что это было за “крушение Императорского поезда в 1888 г.”, унесшее жизнь моего прадеда — Константина Осиповича Каралиса.
17. КРУШЕНИЕ
Снежная равнина, белая луна,
Саваном покрыта наша сторона,
И березы в белом плачут по лесам.
Кто погиб здесь? Умер? Уж не я ли сам?
Сергей Есенин
Под Харьковом, у деревни Борки, — был ответ. Нет, не покушение. Сошел с рельсов весь поезд, царь Александр III с семьею возвращался из Крыма, чудом остались живы. Историк посоветовал мне полистать газеты того времени.
Я бросился в Библиотеку Академии наук. Теперь понятно, в тужурку какого ведомства с металлическими пуговицами одет господин на фотографии, которого я считаю своим прадедом. Если я правильно понимаю словосочетание “кондукторские усы”, то блондин с широко раскрытыми светлыми глазами в тужурке с красивыми пуговицами принадлежал именно к железнодорожному племени.
Газета “Правительственный вестник”, 1888 год. Телеграмма министра Императорского двора от 17 октября
“На Курско-харьковско-азовской дороге, на станции Борки, в Императорском поезде сошел с рельсов второй локомотив и следующие за ним четыре вагона. Благодаря Бога, Государь Император, Государыня Императрица, Наследник Цесаревич, Великие Князья, Великие Княжны и все лица Свиты совершенно невредимы”.
“Правительственный вестник”, 22 октября 1888 г.
“…Убитых — 21, раненых — 37. Из поездной команды убиты: кондукторы Стрельчунос и Каралис”.
Газета “Новое время”, 22 октября 1888 г.
“…Передний паровоз врезался задними колесами в насыпь, второй — встал почти поперек пути, затем — багажный, министерский, служительский, буфетный, кухонный вагоны и вагон-мастерская — обратились в кучу обломков. Все смешалось: живые существа, инструменты, куски дерева, рельсы, багаж, посуда, серебро, тела убитых.
Удар был так силен, что рельсы скрутило в спирали, точно тонкую проволоку”.
“Петербургская газета”, 23 октября 1888 г.
“После крушения между двумя вагонами заметили несчастного Каралиса. Он стоял совсем как живой. На лице, только слегка усеянном царапинами, видна была широкая, веселая улыбка. Казалось, Каралис чему-то смеялся. — Чему ты смеешься? что тут смешного?! обратились к нему товарищи… Он не отвечал. К нему подошли и убедились, что от несчастного остался один труп. Он так и скончался с застывшей на лице улыбкой. Замечательно, что тело Каралиса осталось почти совсем не тронутым”.
“Петербургская газета”, 22 октября 1888 г.
“Поезд прибыл в 9 часов вечера и доставил 14 гробов. Затем семь печальных колесниц проехали по Невскому проспекту до Большой Конюшенной улицы. Остальные семь гробов отправлены в часовню городского Преображенского кладбища у товарной станции Николаевской железной дороги. …Погибшие кондуктора Стрельчунас и Каралис были георгиевскими кавалерами”.
“Петербургская газета”, 25 октября 1888 г.
“24 октября тело Каралиса из часовни Преображенского кладбища было перевезено на римско-католическое кладбище на Выборгской стороне, где и предано земле. На отпевании тела Каралиса присутствовали знакомые и родные. Затем тело Каралиса захоронили в фамильной могиле, где уже покоились две дочери усопшего”.
Газета “Новое время”, 24 октября 1888 г.
“Новые тормоза Вестингаузена сослужили свою службу”.
Государь находился в 7-м вагоне, в столовой. На площадке 6-го вагона — мой прадед.
Через три недели после крушения императрица Мария Федоровна писала своему брату Вильгельму, греческому королю Георгу I:
“Ты, наверное, помнишь, последний наш вагон-ресторан, подобный тому, в котором мы вместе ездили в Вильну?
Как раз в тот самый момент, когда мы завтракали, нас было 20 человек, мы почувствовали сильный толчок и сразу за ним второй, после которого мы все оказались на полу и все вокруг нас зашаталось и стало падать и рушиться. Все падало и трещало, как в Судный день. В последнюю секунду я видела еще Сашу, который находился напротив меня за узким столом и который затем рухнул вниз вместе с обрушившимся столом.
Был еще третий толчок и много других прямо под нами, под колесами вагона… Все грохотало и скрежетало, и потом вдруг воцарилась такая мертвая тишина, как будто в живых никого не осталось.
….Это был самый ужасный момент в моей жизни, когда, можешь себе представить, я поняла, что я жива, но что около меня нет никого из моих близких. Ах! Это было очень страшно! Единственно, кого я увидела, были военный министр и бедный кондуктор, молящий о помощи!”
“Бедный кондуктор, молящий о помощи”, возможно, был моим умирающим прадедом. Их было двое — кондукторов, следящих за работой новинки — автоматических тормозов Вестингаузена, которые и сработали, заблокировав вагон-ресторан, где завтракала императорская семья, и не дав ему улететь под откос. Один был кондуктор Стрельчунос, второй — кондуктор Каралис, мой будущий прадед Константин Осипович. Оба — георгиевские кавалеры; может быть, служили вместе и воевали в 1878 году, например, на Шипке, освобождая Балканы от турок. Других войн во времена молодости моего прадеда Россия не вела.
“На месте погребения всех убитых при крушении Царского поезда, 17-го октября, имеется в виду поставить памятник с обозначением на нем имен тех лиц, которые сделались жертвою катастрофы. Государь выразил министру Императорского Двора свое Монаршее желание устроить осиротелые семьи, оставшиеся после всех погибших”.
И был в осиротелой семье моего прадеда четырехгодовалый росточек — сын Павлуша, будущий дедушка будущего меня. Ни он еще не существовал в качестве деда, ни я — в качестве внука… И царь, как водится, сдержал свое обещание: вдова получила пособие на сына, и столичный город взялся сделать из него подмастерье.
И разве не этого — подробностей жизни своих предков искал я, начиная ретроразведку? Наверное, этого тоже…
В многочисленных воспоминаниях (в частности, С. Ю. Витте, князя В. П. Мещерского и крупнейшего адвоката А. Ф. Кони, назначенного возглавлять расследование причин крушения) причиной аварии назывались превышение скорости движения и слабое состояние рельсового пути. Царь, дескать, хромая после аварии, поднял кусок гнилой шпалы и предъявил его министру путей сообщения Посьету, изволившему быть на завтраке императорской семьи во время крушения. Дорога принадлежала акционерному обществу, ее собиралась выкупать казна, и владельцев не особенно заботило ее состоянии…
Я стал разбираться с документами, касающимися крушения, и был вознагражден: в нашем всемогущем архиве на Сенатской площади нашлись новые записи, касающиеся прадеда. В “Списке поездной бригады поезда чрезвычайной важности” я нашел возраст деда — сорок лет, вероисповедание — католик, и — самое важное для дальнейших поисков! — “уроженец Вилькомирского уезда Ковенской губернии”.
Пусть хоть и так — через драму, но нашелся прадед, осветив своей гибелью путь дальнейших розысков.
Надо ли говорить, что кондуктор в царском поезде не проверял билеты у царя-батюшки и его свиты, а наблюдал за техническим состоянием состава. Кондукторы были и на флоте, и в армии. Виктор Шкловский пишет в “Заметках о Достоевском”: “Воспитанники Инженерного училища назывались не кадетами и не юнкерами, а кондукторами. Одна треть учащихся были прибалтийские немцы, треть — поляки”. Железнодорожных войск в 1888 году в Росии еще не было, и кондукторами звался технический персонал поезда, сдавший соответствующие экзамены.
Я написал два письма: в Военно-исторический архив, с просьбой найти дело георгиевского кавалера и фельдфебеля 111-го пехотного Донского полка, и в Государственный архив Литвы — запрос на уроженца Вилькомирского уезда Ковенской губернии Каралиса Константина Осиповича, 1848 года рождения. Меня интересовало: кто были его родители, мои прапрадед и прапрабабушка?
Архив откликнулся скоро — на прекрасном русском языке, и, попросив сто долларов аванса, пообещал уложиться с поиском в два года.
18. Семейные тайны
Оно зияет в глубину —
сквозь мрак, тоску и грусть —
окно в забытую страну
с названьем кротким — Русь.
Глеб Горбовский
Могилы прадеда я не нашел — римско-католического кладбища в Петербурге уже не существует.
Как удалось выяснить, погост на пересечении нынешних Арсенальной и Минеральной улиц (бывшее Куликово поле) закрыли в 1939 году и немедленно приступили к его уничтожению, планируя устроить на его месте общественный парк. Красногвардейский райфинотдел стал сдавать в металлолом металлические решетки и кресты, надгробия перемалывались на щебенку, продавались дорожникам под бортовой камень тротуаров. И вдоль каких ленинградских улиц легли обелиски и надгробные монументы наших предков — остается только гадать.
Костел, спроектированный французом-католиком Н. Л. Бенуа, родоначальником художественной династии, в котором отпевали прадеда, стоит до сих пор на территории промышленного предприятия. Я поехал к этому костелу, к этому гектару земли, в надежде просто поклониться бывшему кладбищу, упокоившему предка. Кланяться было нечему — асфальт, бетон, автосервис, винные склады, рыжая овчарка у открытых ворот, с которой мне удалось поладить…
Было воскресенье, шуршали опавшие листья, я прошел мимо бетонных корпусов, поражаясь безлюдью — словно все бросили и ушли, — и подошел поближе к костелу, он стоял за сетчатым забором, на территории винных складов “Ароматный мир”. Неподалеку от входа белел обреченный на снос склеп, рядом с ним высились свежие горы щебенки и стояла бетономешалка — автосервису требовалось развиваться. В окошке костела, под сбитым крестом, чистили перышки два сизых голубя. Я постоял, запоминая их, запоминая серую махину костела, склеп с крестом… больше запоминать было нечего. Поклонился и положил четыре осенние астры на обломок камня, торчащий из земли… И уже дома, просматривая свои бумаги, обнаружил, что мой визит на бывшее кладбище состоялся ровно через 115 лет после гибели прадеда — день в день.
А куда делся дед — штабс-капитан Павел Константинович Каралис? Расстрелян красными, ушел с белыми? Дома отец ничего не рассказывал о судьбе деда, словно его и не было. Но посмотрим, что он говорил по этому поводу бдительным кадровикам…
В архиве Октябрьской железной дороги мне разыскали личное дело отца.
В автобиографиях, написанных в разные годы, мой отец пишет о своем отце не просто туманно, а завираясь самым настоящим образом. Вначале: “с фронта не вернулся”, затем: “женился на другой”, чуть погодя: “погиб в Германскую войну в 1915 г.” и к 1938 году: “Отец до призыва в армию в 1914 г. работал чертежником у частных архитекторов (вот откуда семейное предание — “архитектор”! ) и с тех пор с семьей не живет, по слухам, он после выхода из армии женился на другой, жил в Великих Луках, работал окружным инженером, в 1929 году умер”. Так погиб или женился на другой? Это, как известно, две большие разницы. Но кадровики — что удивительно! — не ловят, так сказать, мышей.
Я написал запрос в архив г. Великие Луки, и следы деда-офицера нашлись именно там, в старинном русском городе-крепости на берегах реки Ловать. И хорошие, четкие следы — с адресом проживания, местом работы, окладом, путевкой в 1930 году в Ялту для поправки здоровья. Дед действительно работал в 1929 году окружным инженером по школьному, больничному, жилищному и промышленному строительству. “Социальное происхождение — сын кондуктора. Национальность — великоросс”. Так и написано в архивной справке: великоросс. Нормально. Мать — Александра Адамовна Поплавская, католичка, отец — Каралис Константин Осипович, уроженец литовской земли, католик, а сын — великоросс! Все правильно: национальность — вопрос самоидентификации.
Но чем же “великоросс” отличается от “русского”? Толковый словарь объяснил мне, что ничем не отличается, это устаревшая форма, “то же, что русский”. Но звучит величавее, чем прилагательное “русский”, — великоросс! Пожалуй, так и буду теперь отвечать на вопрос о своей национальности. Если, конечно, спросят — в российских паспортах этот пункт уже отменили.
…Могилу деда, как и дату его кончины, я пока не нашел: у нас не очень-то чтят человека при жизни, а после смерти и подавно.
Что же произошло в нашей семье в 1917 году? Почему дед, прибывший после госпиталя штабс-капитаном и “прикомандированный к Главному Артиллерийскому управлению”, и бабушка с четырьмя детьми оказались после октябрьского переворота в разных городах: в Великих Луках и в Тамбове?
Банальный развод кавалера боевых орденов с быстро постаревшей в нужде и заботах женой? Или вынужденное бегство — из квартиры на Невском проспекте, из бурлящей столицы, со срезанными офицерскими погонами, в относительно тихую, но не очень далекую провинцию?
Не знаю. Или следует перевернуть архивы всех судов, где могли разводиться мои предки, или ждать счастливого случая, когда зацепочка сама явится в виде письма, записки или косвенных признаков. А может, оставить все, как есть, пусть и у дедушки с бабушкой будет тайна?
Из тамбовского партийного архива прислали справку, из которой следовало, что моя бабушка Ольга Николаевна Каралис родилась в Ярославле, в семье портного, русская, мещанка, закончила четырехклассное начальное училище. До Февральской революции — домохозяйка. С сентября 1917 года работала помощником заведующего детским домом в Петрограде. В члены РКП(б) вступила в 1919 году в Тамбове, в период проведения “партийной недели”.
К справке прилагалась целая куча протоколов заседаний партийных ячеек, из которых следовало, что моя тридцатипятилетняя бабушка, мать четверых детей, запустила всю работу в женсовете, кое-как проводила агитацию работниц, получала замечания от партийного руководства, и вообще можно было предположить, что она подалась в партию большевиков не по зову сердца, а под влиянием обстоятельств…
Поразительно, но в сентябре 1924 года бабушка писала в партийной анкете: “вдова”. Она так себя сознательно позиционировала в глазах непримиримых к царской армии товарищей-партийцев или так полагала — при живом, но, быть может, уже чужом муже?.. Или мне следует предположить, что предки разошлись по политическим соображениям? Но какие, простите, могут быть политические соображения у матери четверых детей, пусть и в политизированном Петрограде? Едва ли. Невнятица какая-то.
19. Что было дальше
Все мельчайшее обнаружится; все скрывающееся
рано или поздно выйдет наружу.
Конфуций
…Потом я разыскал в Кишиневе писателя Николая Руссо (его имя чудесным образом всплыло в разговорах на Родосе) и по его приглашению отправился с женой через три границы в знойную июльскую Молдову, на родину материнских предков.
И жили мы не тужили в белоснежном Кишиневе на улице Мирона Костина, молдавского летописца, а рядом утопала в зелени улица Матвея Бесараба, и ходили мы с Румянцевым в Национальный архив Молдовы, где на меня смотрели, как на диковинку, и бродили с женой по музеям, поражаясь отсутствию надписей на русском или английском языках, сидели на лавочках в городском саду возле фонтана, фотографировались у памятников и церквей, встречались с писателями и художниками, газетчики спрашивали у меня: “Как вам земля предков, нравится?”, и я, не кривя душой, отвечал, что нравится, и перед отъездом архивисты передали мне статью из румынского журнала “Наше наследие”, в которой приводилась схема тесного переплетения двух родов — материнского Бузни и знаменитого рода Мовилов, и за один вечер я обрел кучу известных молдавских родственников и свойственников, чьими именами назывались улицы, в том числе на которой мы жили, и по которой ходили, и у памятников которым мы с женой фотографировались. И схема эта уходила в глубь веков и расползалась по сопредельным территориям, — одна ее ветвь тянулась, например, от польского королевского рода Висновецких. Молдова нам пришлась по душе, только тревожило отсутствие русского языка в уличных вывесках и надписях. Казалось, власти никаких других языков, кроме румынского, не признают.
Потом меня тяпнул инфаркт, врачи сказали, что дела плохи, пришлось срочно делать операцию на сердце, деньги дала младшая сестра, и операцию успешно провели в день рождения нашей мамы — 4 марта, а в июле я уже колол дрова на даче, и в начале августа мы с женой поехали в Румынию — сначала в Дом творчества писателей в черноморском поселке “Нептун”, а затем, через всю страну, в древнюю столицу молдавского княжества — город Яссы, что на правом берегу Прута, где в XVI–XVIII веках в господарском дворце жили и работали материнские предки и где я надеялся погрузиться в историю рода и разжиться новыми персонажами.
Но чуть не получилось по пословице: пошли за шерстью, вернулись стрижеными.
Один румынский генеалог, к которому мы заявились в страшный свистящий ливень, заявил, что он скептически относится к схеме, напечатанной в журнале “Из нашего прошлого” в 1935 году. “Вот эта связь, — он перечеркнул карандашиком знак └=”, означавший брак между моей прародительницей Теодорой и будущим господарем Ионом Мовилой, — мне кажется сомнительной. Как и многое, что написано господином Безвиконным, автором сей статьи”. Этим карандашным крестиком, под стук дождя по черепичной крыше холодного дома, он ставил жирный крест на полусотне моих родичей, включая Василия Погора, в бывшем поместье которого, превращенном в литературный музей, для нас выделили флигелек под вековыми деревьями, где мы с женой отражались в венецианских зеркалах и спали на старинных широких кроватях.
— Ваши сомнения могут быть подтверждены документами? — Под мышкой я держал папку с тридцатью прозрачными отделениями, в каждом из которых лежали архивные копии на все случаи земной жизни моих ушедших на небеса конфидентов. Румянцев свое дело делал отменно, спасибо, Евгений Александрович!
— Документов нет, но есть большие сомнения, — капризным голосом произнес генеалог. — Этот Безвиконный… В его книге “Молдавские бояре между Прутом и Днестром” есть много неточностей… Он был немного сумасшедший, продал свой дом, работал сторожем на кладбище и издавал журнал…
— Наш человек! — вырвалось у меня.
— Что-что?
— Нет, ничего. Вы ставите под сомнение и решение Геральдического комитета Российского Сената об отнесении рода Бузни к древним боярским родам?..
Нет, этот факт он не ставил под сомнение, просто немножко сомневался в отдельных династических связях.
Когда мы вернулись вдрызг мокрые в наш уютный флигель и я свинтил с бутылки пробку и плеснул в чарки, чтоб согреться, Эмиль И., румынский писатель, потомок русских староверов, бежавших с Дона на Дунай еще во времена Петра Первого, пояснил:
— Просто этот господин не любит русских. Вы приехали в то время, когда вся Румыния занимается подачей документов для реституции недвижимости. Возможно, он думает, что вы хотите забрать что-то из румынской собственности. Например, королевский дворец в Бухаресте. Судя по вашим документам, у вас есть на это права! — Эмиль засмеялся. — Ничего, я вас сведу с профессором истории из моего университета, он вам поможет…
Профессора найти не удалось, он еще не вернулся с каникул, но к генеалогу, не любящему русских, мы еще раз сходили, и я разложил перед ним на столе подборку документов:
— Не могли бы вы показать, в каком из них, на ваш взгляд, содержится ошибка?
— Нет-нет, я так не говорил, у меня у самого были предки из рода Бузни…
— Что? — воскликнул я. — А кто именно, по какой ветви?
— Сейчас точно не помню… У человека так много предков… Я проверял эту схему, — смущает средний возраст мужчин, в котором они производили на свет потомство…
А ведь точно! Меня это тоже смущало! Иной раз семейная связь провисала, как старая бельевая веревка: между отцом и появлением сына-наследника лежало до пятидесяти лет. И моя мама — старшая дочь в семье деда, родилась, когда ее отцу было сорок семь, и я родился, когда ей было сорок два… В среднем мои предки умещались по три поколения на столетие вместо традиционных четырех, что не противоречило правилам генеалогии, но… Может, кого-то потеряли в поколенной росписи? Или это традиция рода — растянутый репродукционный период мужчин? Один предок, в седьмом колене от меня, имел маленьких детей, когда ему было хорошо за шестьдесят; может, жены были новые, молодые?
Мы расстались, ни в чем друг друга не убедив. Но я насторожился и, вернувшись в Россию, написал о сомнениях Румянцеву, после чего бросился проверять все родовые схемы параллельными источниками.
Сходилось!
Я вздохнул с облегчением: верной дорогой идем, товарищи! Нам чужого не надо, но и свое не отдадим! Румянцев тоже оценил ситуацию: “Друг мой, я Вам говорил, что Румыния — не Россия и не Молдавия. И амбициозности у тамошних исследователей хватает! Работать с ними крайне тяжело. Мы обсудили эту ситуацию с местными генеалогами, они того же мнения. Вам кланяется доктор Сильвиу Табак…”
Потом я нашел через Интернет своих троюродных братьев-близнецов — Евгения и Артемия Бузни. Наши деды были родными братьями. Их дед Ипполит был на десять лет младше моего — Александра, и родился в 1870 году, когда семья прадеда уже перебралась из Бессарабии в Каменец-Подольский. “Привет, бояре!” — написал я им, и они быстро ответили. Про боярство рода Бузни они не знали, но кое-какие слухи в их семье циркулировали. Я послал им родовое древо.
Один оказался писателем и переводчиком, другой — ученым, доктором наук, но не чуждым литературного творчества. По стихам и книгам я своих братцев и выловил во всемирной паутине. Из семейных легенд они знали, что их дед воспитывался в поместье родственников — помещиков Казимиров, а затем и работал в том же поместье управляющим. По их семейной легенде, мой дед Александр Николаевич был крутой революционер и отбывал ссылку в Вологодской губернии, а наша общая с ними прабабушка-полька была неимоверной красоты. Мы подружились с троюродными братцами, и я побывал у них в гостях — в Москве и Ялте. Мы разглядывали фотографии. Наши деды были удивительной похожести. И когда моего судили в Киеве за прокламации, их Ипполиту шел девятый годок и он, наверное, переживал за старшего брата. Родословная у их ветви тоже была интернациональной, как и бывает в России: молдаване, чехи, русские, турки, поляки…
Пока мне не удалось разыскать своего двоюродного брата Льва Борисовича Бузни, офицера ВМФ, служившего во времена Советского Союза в Риге.
Мне привезли из Латвии его полицейское досье. Я тут же послал письмо в Ригу с фамильным древом, приложил дворянские документы нашего деда, через неделю позвонил — тишина. Звонил несколько месяцев, посылал новые письма…
Судя по отметке в досье, у Льва был судебный конфликт с властью из-за квартиры: или не заплатил и на него подали в суд на выселение, или должен сдать, как бывшую ведомственную площадь, перешедшую теперь в собственность Латвии, а он не сдает.
Мы с ним никогда не виделись, но он мне нужен — я должен сообщить ему о родовых находках. И поиски продолжаются…
…И поехал я в Молдову, и смотрел, как живут молдаване, и работал, и ел с ними, и выходил поутру в сад, где росли “барские” яблоки, и открывал тяжелые двери церквей, построенных моими предками, и ходил по тенистым тропинкам парка на берегу голубого Днестра, и стоял перед резной дверью школы — бывшего барского дома, и пил воду из старого каменного колодца, и говорил себе: да, я чувствую землю предков, наверное, я молдаванин.
И вернулся я в свой Санкт-Петербург, и ходил по его улицам и скверам, стоял на набережной Невы, и смотрел на тягучую стылую воду, и собирал желуди в Таврическом саду, и шел на службу, и говорил с земляками-горожанами, и думал: ну, какой же я молдаванин, я — русский!.. здесь моя родина!
И поехал я в Литву, и жил у литовцев в домах, и сидел с ними за столом, и ел и пил с ними, и помогал своим трудом, где мог, и смотрел, как устроена их жизнь, и любовался аккуратными домами и нарядными садиками, и чувствовал себя спокойно среди спокойных улыбчивых людей, и думал: ну, конечно же, я литовец! Силен во мне голос литовской крови моего деда, я тут среди своих, мне хорошо в Литве среди литовцев…
И вернулся я в Россию, и ходил по Невскому проспекту, и ездил на дачу стричь газон и собирать яблоки, и ходил в леса по грибы и ягоды, и слушал, как журчат ручьи под бревенчатыми мостками, и заходил в белую церковь на горушке и радовался, как поет хор со священником, и благость разливалась в душе: вот мой дом, вот моя родина, я же русский человек и не могу быть никем иным…
И был я в Греции: и на острове Родос, где родился один из моих предков, и в Афинах, где живет король, с которым у моей покойной матери были общие корни. И ходил я по теплым зимним улочкам, любовался цветами в садиках возле чистых красивых домов, и хрустел галькой на берегу пенистого прозрачного моря, и смотрел, как рыбаки ловят рыбу на розовый ошметок креветки с каменного мола, и стоял на берегу бухты, в которой апостол Павел высаживался с корабля, чтобы нести благую весть язычникам-островитянам, и трогал теплые камни Акрополя, и сидел с греками в тратториях, и слушал плавную звенящую музыку, и думал: да, я на одну шестнадцатую часть грек! мне нравится здесь; я бы хотел жить в Греции…
Но проходили две недели, и я начинал тосковать по зимнему мглистому Питеру, по хмурой толпе в метро, когда она топчется перед игольным ушком эскалатора, по ветру с залива и бормотал: ну, какой я, к черту, грек! даже смешно об этом говорить — одна шестнадцатая часть греческой крови. Скорее бы в Питер, домой, как там дела в Государственной думе, не продали ли эти умники наши родные Курильские острова?
И был я в Румынии, — и на берегу Черного моря, и в древней столице княжества Молдова, в городе Яссы, где верховодили народом предки моей матери. И удивлялся чистоте и уюту небогатой страны, и ехал в поезде через все румынские земли, разговаривал с попутчиками, они угощали меня сливами и грушами, я их — солоноватой соломкой и водкой “Санкт-Петербург”, и они учили меня считать до десяти по-румынски, и выучили-таки, и жил я во флигеле усадьбы Погора, моего дальнего свойственника, поэта и бывшего мэра города Яссы, и бродил по тихому ласковому городу, заходил в церкви и соборы, где похоронены молдавские господари и военачальники, с которыми вместе служили мои предки, но могил своих не нашел, хотя и чувствовал, что они где-то рядом.. Но сколько веков прошло… И считал потом под стук колес, много ли часов нам осталось ехать до родного Питера, до вольного распаха Невы, до солнечных зайчиков на шпиле Адмиралтейства…
И был я в Польше — чудесной, словно игрушечной стране, с красивыми домами и галантными мужчинами и милыми кокетливыми женщинами. И много говорили о наших странах — общей истории, дружбе, войнах, восстаниях, притеснениях, расстрелах, о едином славянском корне народов. И так по-доброму разговаривали, что мне было жаль всех поляков и всех русских, положивших жизни за нашу общую свободу. И почувствовал я польский взгляд на нашу историю и боль польских сердец за свою небольшую, но гордую страну, и мне стало стыдно за Суворова и Тухачевского, а про Сталина я и не говорю…
И когда я показал копию портрета польского ротмистра (усатый мужчина в латах, с развевающимся платком-шарфом, саблей в ножнах, булавой в руке и отцовскими глазами), выполненного неизвестным мастером в 1750 году и висящего ныне в Национальном музее Варшавы, поляки захлопали в ладоши: “Это твой предок, да? Вы очень похожи, одно лицо!”
— Да хрен его знает, — я пожал плечами, — пока не установил…
А что еще может сказать русский человек?
20. Посидим и подумаем
Оглянись назад — там безмерная бездна времени.
Взгляни вперед — там другая беспредельность.
Марк Аврелий, император, философ-стоик
Да, я вскрыл сундучок прошлого и разбогател.
Теперь у меня несколько миллионов предков и десятки ныне здравствующих родственников. Я стал причастен к историческим пространствам Евразии — от Атлантики до Тихого океана, и от сотворения мира до наших дней. Эти земли политы потом и кровью множества поколений моих праотцов, и в каждой европейской стране найдется, думаю, родственник. Надо только поискать. При этом я ощущаю себя русским человеком, великороссом, как писал в анкете мой дедушка штабс-капитан.
В тяжелую минуту я зову на помощь предков, и они помогают, чем могут: терпением, упрямством, галантностью, хладнокровием, смекалкой, рассудительностью и даже буйством, которое тоже иной раз приносит неплохие результаты. Я молюсь за всех них, известных и безвестных, и верю в их воскрешение.
Иногда я ощущаю, как миллионы предков смотрят на меня с надеждой и тревогой: не подведет ли в трудную минуту, защитит ли отечество, не проспит ли страну? Смотрят мать и отец, смотрят старшие братья, смотрят, прищурившись из немыслимой дали, великий логофет Петрашко, его сын Констандица, связавший нашу ветвь рода с известными фамилиями Европы, и пять братьев Бузни, главные военачальники Молдавского княжества. Кто еще? Литовский дед-кондуктор поезда чрезвычайной важности, отставной фельдфебель и георгиевский кавалер, спасший мглистым дождливым утром 1888 года на перегоне Харьков — Борки жизнь двум русским царям — царствующему Александру III и будущему российскому императору Николаю II. Он погиб, находясь на открытой площадке, включив тормоз, и было моему прадеду, георгиевскому кавалеру, сорок лет. И дедушка, штабс-капитан, с пятью боевыми орденами за войну с германцем, бывший петербургский мастеровой и окружной инженер, выросший без отца, смотрит на меня и надеется: внук продолжит фамилию…
Смотрят две мои русские бабули — простые женщины, портниха и служанка, я уже перерос их по возрасту. И прабабушки-польки смотрят, и греческая прародительница не спускает, думаю, глаз…
Они смотрят — у Бога нет мертвых, все живые.
Я мысленно выстраиваю своих предков в ряд. Первым стоит пан Яни Цика, в бархатной шапке и кафтане на польский манер, — я вижу его с усами и саблей на перевязи кожаного пояса, вижу его сафьяновые сапожки с каблучками и чуть загнутыми носами. Мне удалось раскопать его следы в древних молдавских грамотах и тем самым спуститься еще на одну ступеньку вниз в родословии моей матушки.
Судя по обращению — “пан”, этот далекий предок, живший в 1500-е годы, пришел из Полонии, быть может, уже имея некое дворянское звание, неведомое мне ныне. В команде молдавского господаря он был постельничим, начальником княжеского двора.
……………………………………………………………………………………
……………………………………………………………………………………
…Вот и мой отец — в черной железнодорожной шинели с погонами инженер-капитана, из которой мне в восьмом классе сшили полупальто. Фуражка с белым праздничным чехлом, буденновские усы, орлиный нос, улыбка… В блокадные времена — начальник поезда, политрук и по совместительству машинист паровоза. Почему же еще и машинист? Начальник поезда должен был вести состав в случае ранения или гибели основного машиниста…
Трасса “Шлиссельбург — Поляны”, Паровозная колонна № 48 Особого резерва Народного комиссариата путей сообщения, часть знаменитой Дороги жизни — “коридор смерти”.
Не нами все началось, и не нами кончится.
Все вместе мы — нить, протянутая сквозь время…
1999–2004