Рассказ
Опубликовано в журнале Нева, номер 6, 2004
Алексей Константинович Смирнов родился в 1964 году. Закончил 1-й Ленинградский медицинский институт им. Павлова, работал невропатологом. В настоящее время работает переводчиком. Печатался в журналах “Литературное обозрение”, “Фантом”, “Звезда”, “Русская литература” (Париж), “Стетоскоп” (Париж). Автор сборников прозы “Натюр Морт” (2000), “Ядерный Вий” (2000), “Под крестом и полумесяцем” (2001), “Лето Никогда” (2004). Живет в Санкт-Петербурге.
Берг бежал, и холод гасил ему пламя, гудевшее в груди. Он был курильщик. Ледяные волны врывались в гортань и пылью рассыпались по сеточке веток, оседая в папиросных бронхах. Так тушат лесные пожары. Со стороны кажется, будто водная взвесь не вредит огню. Берг начал кашлять и сбавил скорость.
— Еще! Еще! — кричали сзади. Кричали требовательно и радостно; кричавший был глух к протестам и не терпел половинчатых удовольствий. Ему хотелось кататься до свиста в ушах, до рези в глазах, до обмороженных щек.
— Будет с тебя, — прохрипел Берг, не оборачиваясь.
Пахло морозным морем и холодным яблочным сидром.
— Еще!
Берг перехватил веревку, обмотал вокруг запястья и тяжело затрусил. Санки пели, Гоча визжал.
— Сказку придумывай! — несся счастливый голос. — Сейчас будешь рассказывать! Но! Но!
Берг шевелил губами, шепча бессмысленные слова, которые никак не хотели складываться в сказку. “Что-нибудь зимнее, — прыгали мысли. — Приличествующее случаю. Сезонное. Глубинное. С коллективным бессознательным”.
Белое поле качалось. Встопорщенные деревья расступались.
Рука, лишившись груза, по инерции пошла вперед, готовясь к рукопожатию с невидимкой или тычку под дых. Взметнулась веревка, и санки, уже пустые, обогнали Берга. Он обернулся и увидел, что Гоча уткнулся лицом в сугроб и лупит варежками, сучит валенками, мотает шапкой, переполняясь восторгом.
Берг, радуясь передышке, наподдал санки.
— Давай забирайся! — велел он строго. — Нечего валяться в снегу!
Гоча, скрывая лицо, хохотал. Берг шагнул вперед, подхватил его под пузо и плюхнул на сиденье.
— Сказку! — напомнил Гоча, ворочаясь на санках.
— Будет тебе сказка, — пробормотал Берг, снял шапку и вытер лоб. Повернувшись к санкам спиной, он откашлялся и начал громко рассказывать про чудного субъекта, который однажды пришел в хижину дровосека. Дело шло к полуночи, в зимнем лесу сверкал снег, и семейство готовилось ко сну. И младшенький из двенадцати, Мальчик-с-пальчик, моментально признал в пришедшем людоеда…
Берг запнулся, припоминая Проппа.
— Дальше! — приказали санки.
— Но гость сказал, что он вовсе не людоед, — послушно продолжил Берг. Он вышагивал, словно цапля, и снег скрипел, так что чудилось, будто цапля хрустит капустой, может быть, хрупает, а может быть, уминает. — Гость показал документы и объяснил, что он посвящает мальчиков в мужчины. Это называется инициация. Когда дети подрастают… их всех берут в лес, поглубже… в самую чащу. Там они переживают как бы умирание понарошку. А потом как бы оживают и становятся взрослыми. Все сказки про это. И про Бабу Ягу, и про Конька-Горбунка, только там не лес и не печка, а котлы с молоком…
— Не отвлекайся! — донеслось из-за стены. — Я все равно не понимаю, мне не интересно! Я хочу про людоеда!
— Да, конечно, — согласился Берг. — Ты не замерз там?
— Ни капельки, — проворчал Гоча.
— Хорошо. Так вот, дровосек и его жена сначала слушали недоверчиво, но потом отец уступил. Что ж, сказал дровосек, раз все люди так делают, то никуда не денешься. Пора вам, дети, повзрослеть. Собери им, мать, завтраки с питьем и конфетами, раздай рюкзаки, и пусть идут. Порядок есть порядок.
— А Мальчик-с-пальчик?
— А что Мальчик-с-пальчик? Ему тоже пришлось идти. Людоед сказал, что в церемонии могут участвовать дети любого роста. Вышли они из избушки, Мальчик-с-пальчик сразу начал разбрасывать крошки, но людоед это заметил — на снегу-то да при полной луне — и отобрал у него краюху. Мальчик-с-пальчик возмутился, что это, дескать, не по сценарию…
— Не по чему?
— Не по правилам.
— Ага, — успокоились на санках. — Дальше!
— Дальше людоед привел их в чащу, рассадил на поляне в кружок и вынул нож. Сказка есть сказка, сказал он. Не слушайте сказок, дети. И первым он вытащил Мальчика-с-пальчик… Убил?! Нет, — Берг остановился, расстегнул пальто, поправил шарф, застегнулся обратно. — Эти дети потом стали совсем седые и разошлись кто куда, не сказав друг другу ни слова. И ни один из них не вернулся домой, — с внезапной злостью закончил Берг. — И никто из них никому и никогда не рассказывал, что там произошло. А людоеда нашел на опушке дровосек, того почти занесло метелью, и в нем было двенадцать ран — от двенадцати ударов ножом.
С этими словами Берг повернулся к Гоче, и у него задрожали ноги. Вместо Гочи на санках сидел и скалился страшный карлик. Он был Гоча и не Гоча — таким тот стал бы, наверное, годам к девяноста. Зрачки, подернутые катарактой, морщинистое лицо, ввалившийся рот, радостная улыбка. Но одет он был в точности как Гоча: та же шапка, та же шубка, варежки, валенки, шарф. Увидев, что его разоблачили, карлик беззвучно перевалился через бортик саней и бросился бежать. Он быстро оглядывался, взвизгивал и прыгал, как шахматный конь, переходя из сугроба в сугроб. В каждом из них он скрывался по плечи, но исхитрялся выпрыгнуть, чтобы снова воткнуться. Берг шевелил губами и безжизненно следил за этим блошиным скоком. Карлик перестал кривляться и больше не оборачивался. Он убегал. Берг осмотрелся по сторонам: наступали сумерки. Его обступили снежные бабы с бритыми черепами; вдали метелил древний лыжник, хотевший здоровья и долгой жизни. Пошел беззвучный снег, он оседал на плечах и воротнике Берга, но Берг пока стоял, не в силах стронуться с места. Пятерка чувств, образовавшая звезду, пришла в движение, и острия слились в скулящее колесо; жгучий металл качелей смешался со стуком пластиковых бутылок, которые щелкали и разбегались на ветру; замелькали скворечники, сделанные из молочных пакетов, автомобильная покрышка на мертвом суку, лед и чернозем.
Берг побежал по аллее. Шеренги фонарей не освещали, а только обозначали синюю тьму. Карлик был уже далеко, вдали подпрыгивало смутное пятнышко. Берг вдруг увидел, что тот спешит на свет, который начинал разгораться за купами седых тополей: там была летняя эстрада. Послышалась музыка, отрывистые выкрики звучали все громче и четче. Берг разобрал, что играет баян; на бегу он успел еще заметить большой фанерный плакат, которого прежде не замечал. “27 декабря, — прочитал он, задыхаясь, — 27 декабря общество └Знание”, детское отделение, возобновляет древние культурные традиции и открывает сезон Праздником cатурналий. В программе — веселый карнавал, мистерия, работает массовик”.
Берг, продолжая бежать, в уме машинально расставлял знаки препинания, которых в написанном, конечно, не было вовсе. “Ах, мошенник! — подумал он, пытаясь нарочито литературным словцом прикрыть свой глубокий ужас. — Карнавал! Он подобрал где-то маску, он вздумал меня напугать”.
Далекий карлик, пока он сочинял всякую чушь, перемахнул через последний сугроб.
Между тем проступила луна и быстро налилась цветом, урезанная до месяца, который, благодаря печеночной желтизне, приобретал третье измерение; к нему летела не то ворона из басни, взалкавшая сыра, не то вообще не ворона, благо впотьмах не поймешь, а мифический орел, пожелавший печенки, разносчик вирусного гепатита. Аллея изменилась, стало светлее, по обе ее стороны высились фанерные сказочные герои в два человеческих роста, страшные и румяные; чуть дальше виднелись одинокий горнист и бюст героя в снежной шапке пирожком, вспомогательные элементы мистерии.
Перед эстрадой приплясывали ряженые. Берг не мог понять, откуда их понаехало, лимиты, с клювами и рогами, звездные прихлебатели. Они кудахтали и высоко подпрыгивали; пахло блинами и ельником, хотя парк был сплошь лиственный, сугубо городской. Берга, однако, не слишком заботили все эти дикие новшества; он чувствовал, что теперь не время в них разбираться, главное — настичь Гочу. Массовик сидел на эстраде, расставив кренделем короткие ножки и уложив на пузо баян. Не переставая играть, он монотонно, казенным голосом покрикивал в пригнувшийся микрофон:
— Юный бог, попрошу на сцену, пройдите к эстраде. Рождение бога, внимание, товарищи с детьми, хлопаем в ладоши на счет три. Новорожденный бог, мы вас ждем.
Карлик карабкался по ступеням.
Массовик повернул к нему лицо.
— Мы назовем тебя Минутка, — поощрительно пообещал он, думая приободрить карлика, которому тяжело давался подъем.
Разноцветная толпа кружилась, безразличная к эстрадным событиям. Берг выбежал наконец на площадку; его толкнули, глухо извинились из-под огромного вороньего клюва, и он отшатнулся от неловкого шута. Очки упали и скрылись в снегу, Берг сунул руку поглубже — по локоть, по плечо. Он равнодушно отметил, что никак не ждал такой глубины, но вот нащупалась дужка, и он, сев там, где стоял на коленях, начал протирать стекла платком. Когда он вновь надел очки, то задняя стенка эстрадного углубления полыхала красным огнем. Массовик, наполовину развернувшийся к этому сиянию, провожал Гочу беспорядочным перебором клавиш, и меха помирали, как древние старики. Карлик, немного прихрамывая, ковылял на свет. Берг быстро вскочил и стал проталкиваться к ступеням. Он прежде не подозревал, что за эстрадой — точнее, под нею — скрывается какой-то проход. Они гуляли здесь едва ли не каждый день, и эстрада торчала как память о времени коллективных забав. Она давно осыпалась, заросла всякой всячиной; на провалившейся крыше маячило тощее деревце, внутри было гадко. Стены стояли, исписанные бранно-спортивными лозунгами вперемежку с призывами помнить институт Анненербе. “Котельная? — подумал Берг. — Кочегарка? Возможно… Зачем, однако, топить эстраду?”
То, что эстрада вообще ожила, его не тревожило.
Не сводя глаз с фигуры, которая готова была вот-вот спрыгнуть в красное, он разбивал и разводил подгулявшие пары. Те шумно дышали и отрывисто выкрикивали непонятные слова.
— Сатурн! Сатурн! — вот все, что сумел разобрать Берг.
Он вбежал на эстраду. Массовик не обратил на него внимания и сидел неподвижно. Казалось, что он устал или вдруг задумался о чем-то внезапном. Берг не захотел его трогать и поспешил в глубь сцены, где и вправду оказались ступеньки. Красное дрожало и прыгало, становилось жарко. Берг сдернул шапку, затолкал ее в карман и спустился метров на шесть. Внизу, под эстрадой, светился узкий ход, похожий на нору. Толстая дверца, обитая металлическим листом, была распахнута настежь.
— Гоча! — закричал Берг и нырнул в лаз.
Туннель изгибался то вправо, то влево. Берг быстро шел на звук удалявшихся шагов, слегка пригибая голову; на стенах играли отблески огня, хотя это было странно и непонятно, так как сам его источник находился, по всей видимости, еще очень далеко.
— Гоча! — позвал Берг еще раз, стараясь не прикасаться к стенам. Вдруг он сообразил, что потерял санки, на которые наплевать, но Бергу вдруг сделалось страшно досадно и тоскливо, будто этот факт перечеркивал всякие надежды на успех путешествия по туннелю.
“Я куплю ему новые”, — подумал Берг. Он ускорил шаг, на ходу отдавая должное продуманности сатурналий. Подземелье, принявшее околдованного — теперь в этом не было никакого сомнения — Гочу, пожирание отпрысков, исчезновение семени в породившей его земле, то есть снова — туда, в глубины, в Аид, или где там водился Сатурн; не на небе, конечно, без колец и без лун, которые сгоряча наприписывали этому дряхлому демону, поедателю четвертого измерения. Берг выпростал запястье: стрелки стояли — так и есть, наверняка у них здесь спрятан магнит, но это неважно. Когда он отловит Гочу, тогда, и только тогда он отправится в общество “Знание” и устроит там такую мистерию, что любой Сатурн удавится от зависти, и даже Юпитера с собой заберет со всем остальным Олимпом, пусть тот и в Греции, к чертям, пусть отправляется в то же пекло.
Берг распахнул пальто, распустил шарф. И крикнул, не удержавшись:
— Есть здесь кто?
Крик задохнулся, будто выдохнутый в подушку. Берг почувствовал, что у него заложило уши, и он принялся разевать рот, будто рыба. Хотя он больше склонялся сравнить себя с каким-нибудь раком, который уже, на лету алея, летит в котел. Как он ни спешил, Берг все же остановился, чтобы послушать, далеко ли Гоча: Гоча был далеко, его дробный топот еле отдавался от стен, потолка и пола, однако могло быть и так, что эта удаленность, если вспомнить о каверзах звука и скоропостижной глухоте, — сплошной обман и Гоча близко. Бергу вдруг показалось, что он не один, но дело было в вогнутых зеркалах, которые, как стало ему ясно, уже добрую сотню метров как выстилают стены туннеля. Опасаясь, что та же судьба уготована полу, Берг решил бежать осторожнее и тут же, стоило ему перейти на сдержанное, пробное скольжение, вкатился в кочегарку.
Маленькая жаркая комнатка гудела огнем, возле железной печки сидел скрюченный человек, очень тощий и высохший, в вязаной шапочкой. Он ворошил угли длинной кочергой, выбивая искрящихся духов. Человек был одет в красную шубу, которая была ему настолько велика, что в нее пришлось завернуться несколько раз и столько же раз обмотаться широким кушаком. Красная шапка с белым помпоном сбилась на затылок. Блестящая синтетическая борода валялась, отстегнутая, на полу, среди окурков и древесной трухи.
— Здравствуйте, уважаемый, — проговорил Берг. И сразу же зашелся в приступе кашля, который давно поджидал удобной минуты, не умея выпрыгнуть, пока Берг бежал.
Истопник повернул лицо и посмотрел сквозь вошедшего. Бледные губы беззвучно двигались, как будто придавали форму беззвучной и бесконечной песне, лившейся из высохшего нутра.
— Куда побежал мальчик? — Берг шагнул к нему. — Здесь только что был мальчик. Я знаю. Я уверен, что ему велели спуститься к Деду Морозу.
Сидевший чуть нахмурился и подобрал березовое полено.
— Немедленно отвечайте! — потребовал Берг сдавленным голосом, потому что кашель поднимался обратно, превращая его легкие в тугой батут.
Дед Мороз неторопливо затолкал полено в топку и молча повернулся боком, показывая Бергу правое плечо, перехваченное алой повязкой. Повязка сливалась с шубой, но слово “Кронос”, начертанное крупными белыми буквами, читалось легко. По-прежнему не произнося ни слова, Кронос задрал левый рукав и показал синюю татуировку на левом же предплечье.
— “Сатурн”, — прочитал Берг. — Что, черт возьми, здесь творится? Мне наплевать на ваши наколки, отдайте ребенка!
Сатурн пожал плечами, жалостливо улыбнулся и указал кивком в угол.
Берг посмотрел и увидел там новую дверцу, которую не заметил в спешке.
— Что он там делает? — спросил он, однако ответа не ждал, так как уже шел к этой дверце, чтобы разобраться без посторонней помощи.
— Часы, — послышалось сзади.
— Что? — Берг опешил.
— Снимай часы, — ровно проговорил Сатурн. — Мне нужны часы. Оставь их здесь.
Берг избоченился. Он понял, что происходит обычный грабеж. Под личиной Сатурна-Кроноса, под погонялом Дедушка Мороз скрывался заурядный уголовник, которого устроители праздника — бывшие, разумеется, в сговоре с этим негодяем — подучили разыгрывать пожирателя времени и детей.
— Они стоят, — предупредил он зачем-то. И сразу почувствовал, насколько нелепо выглядит в своей надменно-выжидающей позе, когда уже сразу, мгновенно решил отдать этому мерзавцу все, что тот потребует. Здесь, надо думать, их целая шайка. Он уже прикидывал, сколько у него денег, и готовился вытащить из кармана шапку. Но истопнику хотелось только часов.
— Тем более, — кивнул Сатурн. — Положи их на пол.
— И ты вернешь ребенка?
— Положи их на пол, — повторил истопник.
Берг неуклюже положил часы на каменный пол. Все правильно, все логично. Кронос питается временем. Глупо противиться естеству. Все будет хорошо.
— Теперь что?
— Вон же дверь, — Сатурн снова кивнул, уже недовольно.
Берг испуганно смотрел в его маленькое личико: скомканное, изломанное, как будто его долго продержали в грязном кулаке. Ржавая пыль, глубоко въевшаяся в кожу, напоминала нездоровый загар, намекавший, в свою очередь, на долгую, изнурительную болезнь. Пропеченные щечки разрумянились, в непроницаемых глазках стояла душная тюремная мудрость.
Берг не знал, как поступить.
— Смотри! — пригрозил он жалко, шагнул к дверце и потянул на себя кольцо. Она тут же распахнулась, в лицо плеснуло морозом.
За дверцей был парк, уже полностью погрузившийся в темноту; стояли санки, и на санках, повернувшись в профиль, сидел Гоча. Он выглядел как всегда, и на лице его читался наполовину испуг, наполовину раздражение.
— Папа! — яростно крикнул Гоча. — Куда ты пропал! — и увидел фигуру Берга, темневшую на фоне огненного дверного проема.
Берг выпрыгнул на дорожку и бросился к санкам. Дверца за его спиной захлопнулась. Летняя эстрада высилась черной горой, безжизненная и покинутая. Ряженых не было, фанерные фигуры валялись как попало, поваленные пронзительным ветром. Мимо месяца мчались рваные тени.
Берг, окончательно перейдя на прыжки, подскочил к санкам и склонился над Гочей.
— Слава богу, — пробормотал он, беря в руки Гочины щеки. — Мне показалось, что…
Гоча пронзительно завизжал, вырываясь. Он вжался в спинку санок и с диким ужасом таращился на Берга.
— Что случилось? Что такое?
Берг схватился за лицо, ощущая под коченеющими пальцами борозды глубоких морщин.
Гоча перекувырнулся через бортик и бросился бежать, но уже не к эстраде, а к выходу из парка, в ночной город. Его силуэт расплывался, у Берга вдруг расстроилось зрение. Глаза под очками слезились, во рту образовался скверный привкус, вполне объяснимый.
Потому что время было съедено и время пришло, а люди растут и стареют, и это бывает всегда.