Петербург — Ленинград — Петербург. XX век. Портрет в лицах
Опубликовано в журнале Нева, номер 6, 2004
ПУТЕВОДИТЕЛЬ ПО ИСТОКАМ ИСКУССТВА ХХ ВЕКА
Михаил Герман. Парижская школа. — М.: СЛОВО/SLOVO, 2003
Бывают в жизни рифмы абсолютно необъяснимые. В таких случаях лучшее — пожать плечами со словом “чудо”. А как еще прикажете осмыслить мистическую своевременность появления в читательском обиходе очередного труда одного из самых авторитетных искусствоведов не только Петербурга, но и России (что лишний раз подчеркнуто выходом книги в московском издательстве) Михаила Германа? “Парижская школа” появилась практически одновременно с открытиями в Русском музее выставки “Русский Париж” и ретроспективной выставки Николя де Сталя в Эрмитаже. Вот так вот всем нам повезло. Но — выставки со временем закрылись, а книга, слава Богу, осталась навсегда. Ее можно открывать снова и снова, и это не фигура речи — это рабочая необходимость.
В самом деле, где еще вы сыщите такую энциклопедическую концентрацию сведений, такое фундаментальное осмысление происшедших эстетических сломов и такую спрессованность времени, судеб, имен, объединенных магическим словом “Париж”? Книгу предваряют два эпиграфа, не процитировав которые можно затруднить понимание феномена, вынесенного в заглавие издания: парижская школа. Так что же такое так называемая парижская школа для современного историка искусства? Попробуем разобраться. “Итак, Париж был подходящим местом для тех из нас, кому предстояло создать искусство и литературу двадцатого века, вполне естественно ‹…› Девятнадцатый век знал, что делать с каждым человеком, а двадцатый век неизбежно должен был не знать, и, значит, местом, где нужно было быть, был Париж”, — Гертруда Стайн. И еще один: “У каждого две родины — его собственная и Париж”, — Томас Джефферсон.
Что касается второго эпиграфа, то он вполне относится и к самому автору книги — Михаилу Герману. Трудно даже среди самых заядлых франкофилов встретить человека, преданного этому городу в той же степени, что и Михаил Юрьевич, который буквально впитал в себя каждый метр парижской земли, пройдя, как кажется, не только сквозь парижское пространство, но и сквозь парижское время, причем пройдя не праздным гулякой, а осведомленным специалистом, тонким исследователем и, как всегда, блистательным стилистом. В книге, кстати, множество фотографий с лаконичной пометкой “фото автора” и вполне достаточное количество иллюстраций. Разумеется, жадность наша не имеет границ, истинный любитель искусств всегда ненасытен, но стоит признать: для издания такого рода, где текст превалирует над визуальным рядом, все сделано вполне корректно.
Если же обратиться непосредственно к тексту, в котором смысловая содержательность неизменно и органично сопряжена с увлекательностью изложения, то для уха любителя искусства ХХ века одни названия глав должны звучать сладчайшей музыкой: “Уроки Сезанна. Пикассо: первые годы в Париже. Матисс и фовисты”, или “Улей. Шагал и его земляки”, или “Модильяни. Сумерки Монпарнаса”… Но — самое на первый взгляд необъяснимое — пожалуй, наиболее познавательной для многих будет глава “└Русский эксперимент” в Париже”. Как выяснилось, своих художников, причем художников первого ряда не только по российским масштабам, мы знаем несравненно хуже зарубежных. Ну, что средний зритель/читатель, которому не надо объяснять, кто такие Пикассо, Матисс и Модильяни, знает о Жаке (Хаиме-Якове) Липшице, об Осипе Цадкине или об Александре Архипенко? Для установления истинной шкалы ценностей придется звать на помощь влиятельных посредников. И вот что, кстати, в свое время писал об Архипенко человек безупречного вкуса и непререкаемого авторитета Аполлинер: “Искусство Архипенко все ближе и ближе подходит к абсолютной скульптуре, которая однажды сольется с абсолютной живописью и абсолютной архитектурой в искусстве по ту сторону стиля…” В этой главе мы встречаемся не только с более или менее известными среднеобразованному человеку именами (Н. Гончарова, М. Ларионов, А. Лентулов, А. Экстер), но и, скажем, с именем для многих новым — Марией Васильевой, которая брала уроки у Матисса, но при этом, по всей вероятности, участвовала в той самой скандально известной выставке “0–10”, где было показано самое знаковое полотно ХХ века — “Черный квадрат” Казимира Малевича. Вот так сопрягается, казалось бы, несопрягаемое, вот так работают взаимовлияния, без которых не ткется непрерывная ткань творческого воображения. Цитируем автора: “Нет сомнения, даже рассказ об этом живописном фантоме — курьезном и гениальном — не мог не занимать воображение поборников новизны. Ведь этой формуле живописной абстракции предназначалось стать абсолютом в искусстве, синонимом конца и начала, нового и главного изобразительного кода грядущей культуры”.
Стоит ли говорить, что без знания “парижской школы” любой разговор об искусстве ХХ века становится просто невозможным? А данное издание, будем надеяться, станет для многих подробным путеводителем (а может, и учебником) по истокам искусства всего ХХ века.
СТЕРЕОСКОПИЧЕСКОЕ ЗРЕНИЕ АЛЕКСЕЯ МАШЕВСКОГО
Алексей Машевский. Вне времени: Книга стихов, литературный альманах “URBI”, серия “Новый Орфей”, выпуск 42-й. — СПб.: Центр информационной культуры, 2003
Помнится, некоторое время назад в одном из журнальных обзоров весьма забавно выглядела хлесткая фраза, сказанная, как водится, бойким журналистом об очередной журнальной же подборке петербургского поэта Алексея Машевского: похож на всю русскую классическую поэзию сразу. Забавно и следующее: то, что другого в данной ситуации могло бы просто раздавить (а как же неповторимость творческой индивидуальности! как же “самость”, “самовитость” и все остальное!), нашего поэта ничуть не обидело, лишь развеселило (а как еще мог на это реагировать автор уникального многолетнего подробнейшего курса по истории русской поэзии, самозабвенно эту поэзию любящий, которому к тому же министерством образования заказан учебник по данной тематике?).
Симптоматичны, к слову, оба факта, поскольку именно они беспощадно высвечивают, пожалуй, самую главную проблему практикующих ныне стихотворцев: кризис взаимосуществования формы и содержания. Да и пора, знаете ли, ведь весь ХХ век — как в поэзии, так и в любом другом виде творчества, условно говоря, авангардного направления — был буквально болен судорожными поисками новых форм.
Результаты же всем известны: наркотический синдром новизны привел к полной атрофии распознания новаторства в рамках форм уже существующих, традиционных, которое строится исключительно на тончайших нюансах и так называемых “тихих ходах”. Когда новые смыслы возникают не от конструирования абсолютно на данный момент новых образований (все мы хорошо знаем мотыльковый век любой новизны), а от неожиданного лексического соседства, или неожиданного поворота давно, казалось бы, знакомого, или же от сопряжения свежих неожиданных интонаций (сам Машевский не устает подчеркивать свою преемственность интонационной традиции Анненского). Увы, названная атрофия поразила не только профанические, но и как бы вполне профессиональные группы, и в первую очередь — литературных критиков. Что уж говорить о читательской массе в целом? С огромной долей вероятности у читателя, плохо подготовленного к улавливанию смысловой новизны, на любой самый захватывающий для знатока стихотворный текст, написанный в традиционном размере с традиционной же, пусть и достаточно свежей, рифмой, вы рискуете услышать окончательный приговор: штамп! клише! И, я вас уверяю, больше он к этому автору не вернется, уйдя расшифровывать очередные откровения туманного и многозначительного, условно говоря, Гребенщикова.
Кстати, само название книги — “Вне времени” — указывает на движение в давно выбранную поэтом сторону: от фальшивой, распадающейся, соблазняющей, но в конечном итоге обреченной на временность формы к подлинности неманифестируемого содержания, к выходу из времени, к существованию вне его. Вопрос: возможны ли такие состояния без специальных (в основном химической природы — ну, какая же нынче литература без галлюциногенных грибов или синтетических средств?) стимуляций? Машевский отвечает со всей определенностью: да, возможны. Более того, все подлинное в этой жизни возможно только в этих одномоментных состояниях выхода. Причем выхода не только из времени, но и из себя, в дистанцировании от себя, когда только и является истина, существующая исключительно в состоянии “мерцания”. А если уж идти совсем до конца, то принцип “мерцания” коснется и самого, казалось бы, незыблемого — веры. Вот почему каждый день, каким бы праведником ты ни был до этого, нужно начинать свой путь как бы с нуля, вновь и вновь обретая Бога. Все предыдущие заслуги не в счет.
Счастье же — по Машевскому — не может длиться не только десятилетиями (“они жили долго и счастливо и умерли в один день”), но и часами, если оно подлинное, так же как и ощущение достижения истины, — эти уколы (прозрения, откровения) моментны, их невозможно удержать и невозможно по желанию — или волевым натренированным усилием — повторить. А что может быть враждебнее и опаснее для современного сознания, чем отсутствие гарантий? Особенно в таких непременно комфортных по умолчанию состояниях, как счастье и любовь. Куда же в таком случае деть всю индустрию глянцевых изданий и СМИ (плюс всю индустрию, которую эти журналы и СМИ обслуживают), убеждающих нас, что счастье — это очень просто, достаточно иметь правильную внешность, правильный возраст, правильную одежду, правильную машину и т. д., а любовь — это правильный партнер. Все просто, и все можно купить! И здоровье, и молодость, и славу, и бессмертие. Только заработай! Только включись в эту бесконечную гонку общества потребления…
Позвольте, спросит уже раздраженный читатель, неужели столь скромная по размерам книга (для точности — 62 стихотворения) ставит столь фундаментальные философские, мирополагающие вопросы? Да, ставит. И, более того, пытается на них ответить, показывая обе стороны явлений: и их временность, и их вневременность. И ускользаемость, ежесекундный распад красоты, и ее надмирную запечатленность. И невозможность удержать любовь, и ощущение того, что все, что случилось, — навсегда. И тленность всего сущего, и непреложность утверждения “Рукописи не горят”. А ведь для обретения этого стереоскопического зрения нужно всего-навсего ощутить пространство смыслов и возможность выходов в него из нашего привычного физического пространства.
Самое парадоксальное, что и эти ответы приходят через форму. А примеры (то бишь цитаты) — вот они, куда же без них?
* * *
В одной горсти две плещущихся рыбки,
Одно и то же уст дыханье пьем.
И лишь ночной блуждающей улыбки —
Увы — не вижу на лице твоем.
Не слишком ли ты, счастье, запоздало?
Мятежной кутерьмой не дорожа,
Мне все же одного согласья мало,
Желает быть желанною душа.
Не путаешь ли? Да, душа и тело.
А впрочем, как разделишь их сейчас,
Разъединишь… Когда бы ночь хотела,
Когда бы ночь сама хотела нас!
Тогда… Но тсс… Поправлю одеяло
И напоследок к жаркому виску
Прижмусь. Пусть сон охватывает, вяло
Бубня, мою счастливую тоску.
ПЕТЕРБУРГ — ЛЕНИНГРАД — ПЕТЕРБУРГ. ХХ ВЕК. ПОРТРЕТ В ЛИЦАХ
От Распутина до Путина. Пятьдесят петербуржцев ХХ столетия. Петербург: хождение во власть. СПб.: Аналитический еженедельник “Дело”, 2003.
Не пропустите в мутном вале особо востребованной нынче и в основном весьма сомнительной в качественном отношении биографической литературы (чего стоит хотя бы “Тринадцать мужчин, которые изменили мир” Джина Ландрама!) книгу по-настоящему серьезную, содержательную и в то же время увлекательную, читаемую, простите за трюизм, на одном дыхании. И не только потому, что все в ней близко — и исторически, и тем более географически: речь-то о Петербурге и его людях.
Сборник биографий “От Распутина до Путина. Пятьдесят петербуржцев ХХ столетия. Петербург: хождение во власть” вырос из газетных публикаций, что ничуть не умаляет его достоинств, — наоборот, стоит сказать отдельное спасибо главному редактору аналитического еженедельника “Дело” Сергею Чеснокову за блестящую идею свести воедино этот корпус текстов, иначе пришлось бы энтузиастам, как водится, хранить газетные вырезки. Хорошо знакомое петербуржцам издание в течение ряда лет радует своих читателей интереснейшими и увлекательнейшими экскурсами в историю нашего города (а значит, и России) и в историю жизней замечательных петербуржцев и ленинградцев. Острый современный взгляд на время и его проблемы (еще бы! среди авторов — лучшие журналисты, публицисты и литераторы города: Д. Коцюбинский, С. Шелин, В. Островский, Н. Крыщук, А. Самойлов…), компетентность, всегда вызывающая доверие читателей, энергичный мускулистый слог, быстрота исторических и красота художественных ассоциаций — все здесь подкупает и заставляет быть внимательным читателем: по диагонали такие книжки не читают.
Разумеется, особую трудность для редколлегии представлял отбор имен (материалов-то к моменту формирования сборника накопилось море!), назовем некоторые, чтобы почувствовать, так сказать, интеллектуальный градус издания: Г. Распутин, Николай II, С. Витте, П. Столыпин, П. Милюков, А. Керенский, К. Маннергейм, и тут же: В. Ленин, С. Киров, Н. Ежов, А. Жданов, А. Косыгин, и далее: А. Собчак, Г. Старовойтова, А. Чубайс, В. Путин… Ни одна политическая страница в истории города, даже самая постыдная, не была отвергнута или замолчана. Наука, искусство, культура, литература, спорт — первые имена ушедшего века все здесь: А. Блок, В. Вернадский, Д. Шостакович, А. Райкин, В. Набоков, Г. Уланова, А. Белов, В. Кондрашин, П. Филонов, К. Малевич, Д. Хармс, А. Ахматова… И прочая, прочая, прочая.
Отдельно следует сказать о дополнительном, хотя и равноправном по качеству материалов и глубине анализа (к тому же самому “горячему” по актуальности) разделе “Петербург: хождение во власть”, посвященному так называемым питерским москвичам, или — на московском политическом жаргоне — просто “питерским”. И здесь, пожалуй, стоит дать перечень всех статей, написанных (за вычетом статьи о С. Миронове) одной рукой — экономиста и публициста, обозревателя газеты “Дело”, а ныне и заместителя главного редактора Дмитрия Травина: А. Кудрин, А. Илларионов, С. Иванов, Г. Селезнев, Б. Грызлов, А. Кох, Г. Греф, И. Клебанов, С. Степашин, С. Игнатьев, В. Яковлев, М. Маневич. А чтобы не возникало вопросов по поводу последнего имени, вот ряд абзацев, завершающих этот материал: “Он не мог знать, что его старший коллега и добрый знакомый станет президентом страны. Он не мог знать, что его младший коллега и преемник на посту главы КУГИ станет министром экономики и ведущим идеологом нынешнего этапа реформ. Он не мог знать, что один из его ближайших друзей станет министром финансов и вице-премьером, а двое других будут возглавлять две крупнейшие корпорации России.
Он не мог знать, что и ему, по всей вероятности, довелось бы сегодня быть в числе первых лиц страны, если бы не трагические выстрелы…
Маневич так и не стал государственным деятелем, имя которого известно всей элите страны от олигарха до рядового чиновника. Но он стал первым реформатором нашей эпохи, имя которого оказалось увековечено в камне…”
Думается, любопытна будет и еще одна цитата. На этот раз из статьи о Чубайсе (автор вновь Д. Травин), тем более что нет сейчас, наверное, в стране фигуры более одиозной в коллективном бессознательном, чем Анатолий Борисович Чубайс: “У нашего героя есть кандидатская степень по экономике, полученная еще в 1983 году. Защищался он по узкой теме, не представляющей сегодня никакого интереса. Ряда элементарных вещей, составляющих интеллектуальный багаж квалифицированного экономиста, Чубайс не знал даже в начале 90-х. Но при этом в сушностных направлениях экономической науки, в том, что стало принципиально важно в момент реформ, Чубайс ориентировался превосходно ‹…› Он ловил за хвост суть проблемы и затем уже не выпускал этот хвост из рук”. Ну, а продолжение (уверяю, весьма увлекательное) — в книге “От Распутина до Путина”, ставшей в год 300-летия Петербурга достойным памятником и времени, и месту, и людям.
ЕЛЕНА ЕЛАГИНА