Опубликовано в журнале Нева, номер 6, 2004
в лаборатории тучкевича
В Физико-технический институт им. А. Ф. Иоффе я попала по распределению. Боюсь, что сейчас это слово нуждается в объяснении. Окончившие институт молодые люди сами ищут себе место работы. В наши дни было не так. Предприятия посылали заявки на молодых специалистов, и дипломированные студенты направлялись туда на работу. Почему я попала в Физтех? Была ли моя судьба решена на небесах или в деканате ЛЭТИ им. Ульянова (Ленина)? Этого мне знать не дано.
Физтех запросил из ЛЭТИ двух человек. Это было престижное распределение. Направили Юру Котта и меня. Юра был действительно очень талантливый радиотехник, с хорошими руками, а я… Может быть, меня послали в Физтех потому, что я написала диплом по росту кристаллов и хорошо защитилась? Или потому, что я жила в Лесном, рядом с Физтехом? Или потому, что моя бабушка, Мария Исидоровна Борейша-Ливеровская, в 20-х годах прошлого века влюбилась в молодого физика Николая Семенова и, оставив семью, ушла к нему?
Ученики Абрама Федоровича Иоффе: Николай Семенов (в будущем лауреат Нобелевской премии), Петр Капица, Юлий Харитон — стояли у истоков современной физики. Физтех тогда еще только создавался. Душой кружка молодых физиков была прекрасная Мария. Она дарила этим людям отдых за роялем, пела, сочиняла стихи, увлекалась сама и увлекала их. Счастливое время длилось недолго, Мария умерла от рака. Вся эта драматическая история забылась. В семье моей о ней вообще не упоминали. Только недавно я прочла в журнале “Природа” письма Семенова к Капице, где он описывает счастливую жизнь с Марией и боль утраты. Может быть, в моем распределении была рука судьбы? Так или иначе, я попала в Физтех.
В лаборатории мне места не нашлось, послали в конструкторское бюро. С дрожью вспоминаю терпение моих КБ-наставников! Мне и в институте помогали делать чертежи мои мальчики-друзья, а тут… В общем, конструктора из меня не получилось. Зато я перешла в лабораторию Владимира Максимовича Тучкевича с надеждой заняться наконец ростом кристаллов. Как бы продолжить свою дипломную работу. Но… И тут, вероятно, должен звучать какой-нибудь очень торжественный марш, и все встают, так как я цитирую строчки из книги нобелевского лауреата Жореса Ивановича Алферова: “В мае 1958 года Анатолий Петрович Александров предложил создать специальное полупроводниковое устройство для первой советской подводной лодки. Для решения этой задачи нужно было разработать принципиально новую технологию и конструкцию германиевых вентилей, что и было сделано в рекордные сроки”. (Можно садиться.) Для меня это было первое лето без выезда из города. Тучкевич собрал группу людей, куда включил и меня, молодого старшего лаборанта. В соответствии с уровнем нашей секретности мы знали, что “выполняем правительственное задание”. И развернулась большая кухня. Я приносила из мастерской механика Чайки германиевые шайбы необходимой ориентации. Мы их шлифовали, полировали и затем наносили слой индия. Заготовки помещали в печь, где они выдерживались при определенной температуре. На этом наша работа кончалась. Исследованием полученных приборов занималась другая группа. Масштабы нашего производства были немалые. О проценте брака даже не думалось. Удачными оказывались лишь отдельные экземпляры.
В своей книге “Физика и жизнь” Жорес Иванович вспоминает, как ему пришлось поселиться на два месяца прямо в лаборатории, чтобы ускорить выполнение задания, и в 1959 году он получил от правительства свой первый орден. Я тоже вспоминаю, как приходила усталая после работы в пустой дом (вся семья была, как обычно летом, в новгородской деревне), ложилась на диван у открытого окна и слушала затихающий щебет птиц (наш дом находился в парке Лесотехнической академии). В голову мне приходили такие рифмованные строки:
Дозрев до липового цвета, до гроз, до солнечного ветра,
по мостовым уходит лето, невозвратимо, незаметно.
И так же, медленно снижая по капле жар,
уходит жизнь, моя, чужая…
Да, бог с ней, с жизнью! Лета жаль.
И вот теперь я думаю, что было бы, если бы тогда мой “уровень секретности” позволял мне знать, каким важным делом мы заняты, изменило ли бы это мое восприятие нашей работы, мое состояние духа? И затрудняюсь ответить на этот вопрос.
По окончании работы мы тоже получили вознаграждение. Только денежное. Никогда потом я не получала столько денег сразу. Я купила себе трехстворчатый платяной шкаф и тумбочку.
И все-таки я попала в группу, занимавшуюся ростом кристаллов. Нас было двое — Владик Вязовкин и я. Руководил нами Юрий Васильевич Шмарцев. Нашей задачей было освоить выращивание кристаллов германия по методу Чохральского в сильном магнитном поле. Владик занимался в основном установкой, а я непосредственно ростом. В процессе роста в кристалл вводилось золото. Таким образом получали материал для фоточувствительных диодов, которые изготовляли не мы.
Технологию выращивания я освоила. Мне говорили, какая потребность в материале, и я растила кристаллы. Чтобы мне не было слишком скучно, Ю. В. предложил в свободное время сдать кандидатский минимум. Я сдала философию и английский.
А еще я принимала участие в самодеятельности института и, надо сказать, очень этим увлеклась. (Бабушка моя, Мария Исидоровна, вероятно, махнула мне с небес приветственно рукой!) Я подружилась с молодыми ребятами — Володей Тучкевичем, сыном нашего завлаба, Юрой Коптевым, Володей Сенакевичем. Мне они казались необыкновенно интересными и талантливыми людьми. Меня тоже как-то признали и включили в свой авторский коллектив. Мы готовили в Физтехе концерты самодеятельности, приуроченные к разным праздникам. Эти вечера пользовались популярностью и успехом, их вспоминают и поныне. Помню, как на одном из первых наших вечеров объявлялось приветствие от пионеров. Володя с товарищами выходили на сцену приветствовать аудиторию в коротеньких штанишках и пионерских галстуках с речевкой: “Раз-два-три, пионеры мы, папы с мамой не боимся, писаем в штаны!” Мне это казалось необычайно смелым, тем более что в первом ряду сидели именно Володина мама и папа, ставший к тому времени уже директором института.
Творили мы обычно у Юры Коптева (у него была отдельная комната). Ребята “выдавали” идеи, мы все вместе смеялись, а я все записывала и потом пыталась придать материалу литературный вид. После мои записи критиковали и принимали или отвергали. Так что я была у них чем-то вроде секретаря, а исполнителями — они сами. Иногда, правда, и мне приходилось выходить на сцену для исполнения женских ролей. Позже в качестве актрис и соавторов появились Алиса Владимирова и Люба Романкова.
Оригинальным начинанием Володи Тучкевича был кукольный театр. Это было что-то похожее на современную телепрограмму “Куклы”. Теперь Володино начинание не посчитали бы оригинальным, но тогда это было внове. Кукол Володя делал сам. (Он и картины рисовал и, вероятно, родился художником, но жизнь его повернула по другой стезе.) Куклы были очень похожими на людей, которых изображали, только с гротеском типичных черт. Как и теперь наши телекуклы. Володя сделал и меня-куклу. Я почему-то обиделась, увидев ее. А Володя сказал, что он видит в моем лице черты, которые проявятся в старости. И действительно, с годами я делаюсь все больше похожей на свою куклу, и теперь она стала даже симпатичней, чем я. Разумеется, в уста кукол можно было вкладывать то, что реальные персонажи не сказали бы. У нас было много кукол- людей, стоящих на ответственных должностях. Ну, и речи им сочинялись весьма смелые.
У меня сохранились тексты некоторых наших стихов и песен, и я думала привести здесь что-то из них. Но поняла, что не стоит. Юмор стареет быстрее любого из литературных жанров. То, что тогда было уместно и вызывало улыбки и радостное оживление, теперь вызывает недоумение и требует многословного комментария. Однажды мы готовили программу к женскому празднику. По ходу действия женщину, то есть меня, должны были носить на руках. “Я буду носить Ольгу!” “Почему это ты, я буду носить Ольгу!” Чуть не поссорились мои мужчины.
В последний раз на сцену я выходила вместе с Любой и Машей Корсуковой. По просьбе культкома мы изобразили на сцене канкан (кажется, опять к женскому празднику). Здесь, я думаю, можно процитировать наши невеселые слова, которые к огненному танцу не очень подходили:
Все те же, все те же красотки ФТИ, выходим который раз на сцену.
Куплеты, балеты показывать свои. Когда же подыщут нам замену?
Но ждет нас награда — улыбки ваших лиц, спешим мы использовать момент, и
поскольку в Физтехе нет штатных единиц, то нам не опасны конкуренты!
Катилась моя жизнь по гладким рельсам, и вдруг мне стало страшно, что вот так все и будет до самого конца и безо всяких перемен. И я ушла из Физтеха.
В Радиополитехникуме открывалось иностранное отделение с преподаванием ряда предметов на английском и немецком языках. Я пошла туда преподавать физику на английском. Преподавательская работа поначалу меня устраивала. Мне нравилось общение с молодежью. Я составила курс физики на языке, второй год его шлифовала, третий год шлифовала, а на четвертый год мне надоела эта работа, тем более что мои отношения с преподавательским коллективом нельзя было назвать очень теплыми.
В ЛАБОРАТОРИИ А. В. СТЕПАНОВА
И опять меня потянуло в мой родной демократичный Физтех, где можно было разговаривать с начальником, называя его просто по имени (если, конечно, он не был намного старше), где ценилось не затраченное время, а сделанная работа, где можно было уйти среди дня или просидеть в лаборатории до ночи. Я решила поступить в аспирантуру. В лаборатории А. В. Степанова имелась вакансия. Я сдала аспирантский экзамен по физике (английский мне зачли) и стала работать по теме Станислава Прохоровича Никанорова. Мы занимались проблемами прочности и пластичности различных материалов под действием нагрузки. Это было для меня совершенно новым делом. При поступлении я думала, что буду заниматься знакомым мне ростом кристаллов. В лаборатории Степанова была такая группа. Но, несмотря на это разочарование, я была счастлива. Возможно, по контрасту с техникумом мне здесь нравились все и всё. Я была в восторге от своего серьезного шефа Славы Никанорова, который вот уж точно проводил в институте столько времени, сколько мог, и был по-настоящему увлечен своей работой.
Однажды в нашей комнате раздался телефонный звонок. Как я потом узнала, звонил какой-то важный товарищ, приехавший из Москвы. Позвонил из проходной, попросил вынести пропуск. Слава ответил что-то и углубился в книгу. Через полчаса звонок повторился. Как вы думаете, что ответил Слава? Сослался на какую-нибудь уважительную причину проволочки? Ничего подобного, он сказал в трубку: “Ой, простите, пожалуйста, я совершенно про вас забыл!”
Нравился мне и сам профессор Степанов. Шурик, как нежно называли его за глаза сотрудники. У А. В. были две небольшие группы молодых ребят. Одни (те, кто занимались непосредственно выращиванием металлических изделий) работали в помещении Педагогического института, на Посадской улице. Позднее они переехали в помещения Физтеха. Другая группа занималась исследованием свойств кристаллов. Александр Васильевич очень любил своих ребят, вникал в их домашние дела, помогал советом, а иногда и деньгами. Ребята отвечали шефу взаимным вниманием и тоже помогали ему и по работе, и по жизни. И А. В. привык к тому, что любая его просьба выполняется.
Однажды он вызвал нашего механика Леву Вахмянина, мастера на все руки, и обратился к нему с такой просьбой: “Лева, вот у меня этот шкаф проход загораживает. Отпилите его, пожалуйста, вот до этого места!” И он указал на застекленный книжный шкаф с полками, который стоял поперек комнаты и действительно делал проход очень узким.
А. В. был холост, не имел семьи, его семьей была лаборатория. Даже когда он уезжал в отпуск (он любил отдыхать на юге), то присылал оттуда письма, телеграммы, ждал сообщений от старших сотрудников, не переставал заботиться о делах лаборатории.
А. В. упрекали, что он не принимает в лабораторию женщин. С моим появлением он стал гордо отвечать: “Неправда, у меня есть две женщины, и обе Воиновы”. (Моя фамилия по мужу — Воинова, вторая Воинова — Александра Алексеевна — была лаборанткой на Посадской.) А по правде говоря, женщин А. В. любил, особенно красивых. В лаборатории устраивались иногда праздники, так называемые “мальчишечники”, с хорошей едой, выпивкой. Основной денежный вклад был, конечно, за А. В. К мальчишечнику готовились заранее. В лаборатории был певческий коллектив “Лос-Степанос”, душой которого был Юра Чернов со своей неизменной гитарой, тексты песен сочиняли Юра Коптев и Олег Клявин: “Ой ты, Шурочка, ты, Шура, импозантная фигура, ты и умный, и богатый, почему ты неженатый?” А Степанов как бы отвечал: “Ой, ребята дорогие, это не чудачество. Женщин много есть на свете, но какого качества? Мне бы женщин всех раздеть, а потом бы их нагреть и переделать заново методом Степанова, — перекристаллизовать!” Вообще эти мальчишечники задумывались и проходили как игры. Например, всем раздавали анкету с разными весьма щекотливыми вопросами. Потом ответы собирали, жюри тут же обрабатывало их, самые остроумные зачитывались. В общем, все были вовлечены в игру. Иногда приглашали девушек, но со строгим отбором и обязательно посоветовавшись с А. В. Он долго и серьезно думал, а потом соглашался на “мальчишечник с Таней Максимовой” (первой красавицей Физтеха в те времена). А с каким восхищением А. В. рассказывал о прекрасном голосе Аиды Александровны Урусовской! Тогда она была молодым научным сотрудником, юной и весьма привлекательной девушкой, позднее — профессором Института кристаллографии в Москве.
Ко мне А. В. относился тепло. Зная, что я хорошо владею английским языком, А. В. попросил меня позаниматься с ним. Занятия наши не были регулярными, но каждый раз А. В. преподносил мне маленькую шоколадку. Не знаю, был ли толк в этих уроках. Читал и переводил А. В. без труда. Иногда я правила грамматику его докладов для каких-нибудь конференций. Мои попытки поправить его произношение были тщетны. Он считал недостойным выворачивать язык на английский манер и произносил слова так, как они пишутся: “Зис курве гоез ап”, — говорил мой профессор, “Кому надо, Оленька, тот поймет”. На жалобу Славы Никанорова по поводу моей недостаточной концентрации на работе А. В. ответил: “Знаете, Слава, если бы у меня было двое детей, я вообще бы работать не смог”.
А. В. был традиционно по-профессорски рассеянным. Вызовет кого-то к себе в кабинет, укажет на стул и погрузится в чтение. Через некоторое время удивленно поднимет на сидящего человека глаза и произнесет как-то отрешенно: “Что-то я важное хотел вам сказать. Ну, да это и неважно! Можете идти”.
Однажды А. В. простудился и решил поработать дома, но забыл в институте какой-то нужный материал, попросил привезти ему бумаги. Все ребята были очень заняты. Пришлось ехать мне. А. В. жил на улице Декабристов, в том же доме, где раньше жил А. Блок и где теперь находится его музей. Конец от Физтеха немалый. И как это А. В. туда и обратно каждый день ездил? Дорога заняла у меня часа полтора. А. В. жил один в большой квартире. По хозяйству ему помогала какая-то женщина, но все равно хаос, царящий в квартире, меня удивил. Я не знала, куда положить принесенные бумаги. Ближайшей поверхностью был рояль, где поверх какой-то одежды лежали журналы и газеты, а на них стоял стакан недопитого чая. Поняв мое замешательство, А. В. объяснил: “У меня женщина убирает, но тут я не велю ничего трогать, иначе не найдешь”.
Александр Васильевич был замечательным ученым. Его заслуги перед наукой отражены и еще ждут своего отражения в научных монографиях. А. В. Степанов был первым, кто установил, что всякому разрушению предшествует пластическая, хотя бы очень малая деформация. Это было предвосхищением дислокационной теории пластичности и прочности кристаллов. На моих глазах происходило развитие “способа Степанова”. Речь идет о получении кристаллов и поликристаллических изделий сложной формы непосредственно из расплава без последующей обработки. Форма изделия может быть любой, она задается специальным формообразователем, помещаемым на поверхность расплава. Этот очень перспективный метод был придуман А. В. давно, но, как многие открытия в то время, не запатентован и затем получил известность не у нас, а за границей, под другим названием. Это было, конечно, горькой обидой для А. В. Он пытался отстаивать свой приоритет, пытался внедрять свой метод в промышленность. Мне пришлось быть свидетелем его попыток восстановить справедливость (телефонные звонки, поездки, доклады, разговоры с влиятельными людьми…). Я видела, как наш любимый профессор занимался совершенно не своим, не свойственным ему делом.
А. В. скончался скоропостижно, находясь в отпуске. На здоровье он не жаловался, говорил, что просто устал. Уехал, как всегда, один на юг, устроился в гостиницу, сел на скамеечку и умер. В институт сообщили телеграммой. Ребята привезли самолетом гроб с телом А. В. Захоронили на Охтинском кладбище. Каждый год собираются там те, кто помнит А. В.
Думаю, мне повезло, что я встретила в жизни этого человека. Я знала многих добрых, интересных, талантливых людей, но, если бы меня спросили, каким был А. В., я бы ответила: “Самым благородным”. Я горжусь, что работала в его лаборатории.
После смерти А. В. группа на Посадской была под руководством Костыгова, за физтеховскую часть лаборатории отвечал С. П. Никаноров. Я продолжала работать по своей теме, но, к сожалению, моя установка не заработала, а срок аспирантуры подходил к концу. Решено было, что я буду делать работу на установке моего коллеги Бориса Кардашева, но на других кристаллах. И мы с Борей заключили джентльменское соглашение: сначала я помогаю ему сделать работу, потом он поможет мне с диссертацией. Боря защитился быстро. Он был способный и напористый. Моя защита отодвинулась на годы. Но это была уже моя вина. Дело в том, что в лаборатории Степанова мне нравилось все, кроме стрелки моего самого точного по тем временам прибора. Ну, пусть бы эта стрелка отклонялась на полшкалы, ну, хотя бы на четверть шкалы! Так нет же, она мелко дрожала, едва качнувшись, и вот по этим показаниям я должна была строить кривые и делать далеко идущие теоретические выводы. Я, конечно, понимала, что прошли времена больших открытий в физике, сняты сливки, и если хочешь узнать что-то новое, то надо проникать в глубь своей очень узкой отрасли. И, вероятно, на конце моей колеблющейся стрелки лежит ответ на вопрос, который задавали, задают и будут задавать научные умы. Но все равно мне эта стрелка не нравилась.
Были годы труда, были тетради с результатами, опубликованные статьи, надо было писать диссертацию. А я все тянула. По сути дела, я не понимала, зачем мне это надо. Честолюбие мое к тому времени замолчало, ни материальных выгод, ни продвижения по служебной лестнице не предвиделось. У меня была хорошая работа среди приятных людей. Я ценила это, старалась работать честно, помогала своей группе, чем могла, и жила другими интересами.
Позже меня все-таки убедили оформить мои многолетние материалы в диссертацию. Надо было подвести итог, и, кроме того, кандидаты наук имели право на максимальную пенсию — 132 рубля, а зарплата моя в то время была 200. Правда, когда я через насколько лет вышла на пенсию (что равнялось для меня свободе во времени и пространстве), эти льготы были отменены.
Я написала работу, отдала ее на просмотр С. П. Никанорову, Борису Кардашеву. Она показалась им слишком краткой и сухой. Борис поработал над пей, и она значительно потолстела. По-моему, в основном за счет вводных слов (“Ольга, ну, нельзя же так категорично утверждать! Напиши: вероятно, как мне кажется…”). Защита прошла благополучно.
Вот на этом и закончилась моя работа в лаборатории А. В. Степанова, которая к тому времени переменила уже двух начальников. Первым был Вадим Робертович Регель, который влился в нее со своей тематикой, а затем уехал в Москву. Сейчас это лаборатория физики профилированных кристаллов под руководством С. П. Никанорова.
ПРО НОМЕРКИ
И получается, что в любимом моем Физтехе все было прекрасно. Это не совсем так. Во-первых, насчет “любимый”. Может быть, я просто привыкла к нему, за всю-то длинную жизнь? Трудно понять, что первично: то ли любишь, потому что привык, то ли привык, потому что любишь. Впрочем, может, это и не имеет значения.
Так вот система “номерков” испортила нам много крови. Все физтеховцы были разделены на две касты: те, кто бросает номерки, и те, кто расписывается в журнале. Вторые — это, конечно, привилегированные лица, а все остальные — лаборанты, механики, м. н. с. — должны были по приходе в институт снять с доски свой кругленький номерок и бросить его в стоящую рядом кружку. Ровно в девять пятнадцать доски с номерками закрывались на замок. Опоздавшие должны были идти к табельщице, рассказывать ей какую-нибудь тут же сочиненную ужасную историю, и тогда она открывала доску и разрешала снять номерок и бросить его в кружку. Если же табельщица не сжалится, нужно было писать докладную записку, объясняя причину опоздания.
Помню, мне как-то попала в руки одна из таких объяснительных записок. Начиналась она так: “С вечера шел сильный дождь, а к утру подморозило. Я вышла из дому в галошах…” Дальше столь же подробно рассказывалось о том, как человек поскользнулся, упал, промок, вернулся, чтобы переодеться… Не знаю, удовлетворило ли такое объяснение отдел кадров. Мне очень понравился стиль изложения.
Такую строгую дисциплину терпеть было нелегко, тем более что работали многие, совершенно не считаясь со временем окончания рабочего дня. Так что было это какой-то издевкой над людьми. Ну, и, соответственно, придумывались разные хитрые обходные пути. Уходя, номерки брали с собой, чтобы бросить его после замыкания доски. Опускали номерок за своего товарища, дважды подходя к кружке (но табельщица могла это заметить). Однажды какие-то умельцы распилили щель в кружке так, что в нее пролезали сразу два сложенных вместе номерка.
В общем, утренняя спешка многим действовала на нервы. Бросить номерок было первым и главным делом. Дальше все шло спокойно. Можно было поесть, если дома не успел, вздремнуть, облокотившись на стол, можно даже выйти из института, по делу или без него.
Помню, как однажды у меня болели дети, и мне нужно было утром отвезти в поликлинику их анализы. В трамвае я поняла, что опаздываю на работу, и решила, что свезу анализы потом. Благополучно бросив номерок, собралась было исчезнуть, но тут меня вызвал явившийся спозаранку шеф. Его интересовали результаты вчерашнего опыта. Я их рассчитывала вчера до полуночи. Открываю портфель, а там — мамочка моя! — аккуратно завязанные баночки и склянки, а тетрадочку с цифрами я, вероятно, дома забыла. Реакция шефа была удивленно-сдержанной. Хорошо, что я близко живу, — в обед сбегала за тетрадкой.
Несколькими годами позже количество людей, расписывающихся в журнале, возросло, да и строгости как-то ослабли, впрочем, периодически все повторялось. Во времена Андропова я как-то поехала в БАНю (Библиотеку Академии наук), а местную командировку (как тогда полагалось) не выписала. В обеденное время вышла поесть в ближайшую питточку — университетскую столовую. Тут-то меня и “схватили”. Какие-то личности проверяли документы у всех входящих и выходящих. Ничего, кроме пропуска в институт, у меня не было. Куда-то записали, послали запрос в отдел кадров, вызывали меня, выясняли, журили… Но, в общем, все обошлось. Потом опять настали времена свободы.
Ну, и, конечно, нельзя не вспомнить наш ЕПД (единый политдень), который должен был обязательно проходить в лаборатории раз в неделю. Помню, как мы должны были осудить Мишу Козачкова, одного из первых сотрудников, уехавших за границу. Вспоминать об этом стыдно, больно и грустно, хоть я там и сидела мышкой в заднем ряду.
У многих сотрудников были большие проблемы с разрешением на выезд за границу, меня лично это не коснулось: никуда не ездила.
А поездки на овощебазу и сельхозработы меня не угнетали, иногда даже нравилось — такой повод для неформального общения и сплочения коллектива плюс физзарядка. У меня даже поэма о поездке в Коломяги сочинилась (привести здесь не рискую). А что касается нерентабельности этого труда, сколько стоила картошка, обработанная руками младших и старших научных сотрудников, — так об этом в те времена не думали. Вообще, русским людям считать несвойственно, а до капитализма было еще далеко.
Крутили Физтех по партийной линии, как могли, а до нас, до низов, это доходило через партийных ставленников. “…Ни к чему теперь Тучкевич, мне и Регель не указ, Юра Федоров над всеми, посылает всюду нас: м. н. с. — мести Сосновку, с. н. с. — копать метро, грузят токари морковку, все придумано хитро”.
Тот же Юра Федоров потихоньку объявлял сотрудникам: “Завтра проверка, не опаздывай!”
Вот такие у нас были трудности. Вот такой была моя работа в Физтехе, а по сути дела, и вся жизнь.