Опубликовано в журнале Нева, номер 6, 2004
Владимир Петрович Насонов родился в 1946 году на Дальнем Востоке. Окончил Ленинградский театральный институт. Работал актером в Красноярском ТЮЗе. Автор книг “Книга прозы” и “Шесть пьес”. Живет в Санкт-Петербурге.
БЛАГОПОЛУЧНЫЙ ЧЕЛОВЕК
Людмиле Барсовой
Из наслаждений жизни
Одной любви музыка уступает,
Но и любовь — мелодия…
Благополучный человек?! Кто он такой? Не довольный ли всем и вся обыватель — с мошной, семьей и квартирой, упакованной всеми достижениями современной европейской цивилизации — от компьютера до… вибратора. И стоит ли о нем писать? Ведь если перефразировать гениального вопрошателя позапрошлого столетия, так и не нашедшего за всю свою долгую, очень “упакованную” (по тем временам) жизнь ни одного мало-мальски уютного ответа ни на один из поставленных им же вопросов (а последний ответ и вовсе превратил в так до конца никем и не понятое действо ухода), то разве можно с ним не согласиться, что “все благополучные люди похожи друг на друга”? Но всякий пишущий старается сотворить свой best seller, ища повсюду как раз-таки неблагополучие (поиск убийц вообще вне конкуренции) и непохожесть. А как же тогда евангельское “Возлюби…” к любому человеку? Как же права человека, защищаемые ныне так неусыпно, — иногда, правда, и с кровопролитием? Так что, согласно этой наинравственнейшей логике, всякий имеет право стать персонажем писательского ремесла. Стало быть, если у Тебя, драгоценный и редчайший мой читатель, осталось хоть немного времени от бассейна, тренажера, теле-, видео-, аудио и т. д., и т. п. и Ты не прочь прочесть немного о самом себе, то и милости прошу… Но пусть не введет Тебя в заблуждение и не соблазнит для чтения эпиграф из Пушкина — я не пишу о любви, он взят (уж прошу извинить меня) исключительно из-за его неувядающей, поэтически лукавой красоты.
Трудно в это поверить, но вот уже более пятнадцати лет — с тех самых пор, как его девятнадцатилетний сын, женившись втихую, покинул отчий дом, а сам Юрий Иванович вскорости, воспользовавшись кое-каким знакомством в администрации города, поменял любимую, но нищенски оплачиваемую работу школьного учителя на службу агентом в крепко (и очень крепко) стоящей на ногах частной страховой компании, — у него абсолютно не стало никаких проблем с Благополучием.
Жили они с супругой на Таврической улице в двухкомнатной квартире, а их вундеркинд, восхищавший некогда учителей и родителей “дивным! неслыханно дивным талантом!”, спустя ровно год после окончания музыкального училища вдруг раз и навсегда зачехлил виолончель и, устроившись благодаря каким-то личным связям в процветающее рекламное агентство, объявил родителям, что он-де женился и переселяется с “моей девочкой” в Купчино — в купленную новоявленным “бизнесменом” однокомнатную квартиру. Ошеломленная мать, крикливо и истерично поплакав (не было ни знакомства с невестой, ни свадьбы, да и, как причитала Зинаида Петровна, “молоко еще у мерзавца на губах не обсохло”), через недельку-другую, постоянно чувствуя себя “отвратительно”, отправилась — по знакомству, а стало быть, почти бесплатно — в городской диагностический центр и, ошарашенная диагнозами, превратила свой туалетный столик в аптечный прилавок-склад, а свою комнату — в больничную палату и чуть ли не ежечасно теперь измеряла японским тонометром давление и, неслыханно боясь диабетической комы, исследовала немецким прибором кровь на сахар после всякого приема пищи.
Юрий Иванович, возмутившись поначалу до зубовного скрежета (конечно, про себя, так как давно уже не проявлял при жене никаких неусредненных чувств), вскоре, поразмыслив реально, с полным облегчением остыл и даже поприветствовал (опять же про себя) прямо-таки завидную самостоятельность своего чада и лишь настоятельно попросил его (“для спокойствия матери, отдавшей тебе свои лучшие годы и талант”, да и “на всякий случай — мало ли что”) познакомить родителей с невесткой. И Сабина, приехавшая покорять Питер из Пензы, была вскорости представлена. Словно немая, вызывающе красивая и “простая девочка” одна выпила бутылку французского шампанского, с нескрываемым аппетитом уплела почти весь крабовый салат (в нем нежно розовели именно сахалинские крабы, а не полуискусственные крабовые палочки), слегка покусала цыпленка-табака (молодожены принесли все сами, а к любимой в семействе русской смеси “оливье” дочь крутых провинциальных родителей даже не прикоснулась) и, оставив впечатлительную свекровь в полном шоконедоумении (Юрий Иванович хорошо относился к раскованным рыжим восточным девушкам), вызвала (даже не испросив согласия мужа и почему-то по своему мобильному телефону) такси — и они с “мерзавцем” удалились.
Но не прошло и полугода, как “сыночек” поменял — “Надоела!” — Сабину на Дину, а затем, через год, Дину на Нину и будто бы успокоился в конце концов с “прелестною и гордою полячкой” Мариной.
В отличие от жены, постоянно хворавшей и превратившейся почти в старуху (после переселения сына супруги стали спать в разных комнатах), Юрий Иванович в свои пятьдесят пять был на диво здоров. Да и как не быть здоровяком, когда он вот уже много-много лет ежеутренне, просыпаясь ровно в восемь и ни на секунду не залеживаясь, оставляет постель и вдохновенно, всерьез погружается на тридцать минут в знаменитые “5 Ритуальных Действий”, познакомившись с которыми в сорок лет (именно тогда, после первой женитьбы сына, стал остро ощущаться физический дискомфорт и появились на лице и теле явные признаки нездоровья и старения), он навсегда связал с ними свою жизнь: автор Действий, гарантировавший долгую-долгую молодость без каких-либо проблем со здоровьем, в его случае оказался более чем прав.
Так как Зинаида Петровна никогда теперь не вставала раньше одиннадцати, Юрий Иванович, вкусив в приятном одиночестве овсяной каши на воде и двадцать пять граммов черной икры на половине свежего огурца (многолетний, как ритуал, завтрак), наводил в своей комнате и на кухне (при помощи двух пылесосов, суперсовременных половых тряпок и дорогих фирменных “чистиков”) безукоризненный порядок (до этого комната проветривалась) и затем отдавал свои трудолюбивые мозги “страховому” заработку.
Не будучи мужчиной избыточно сексуальным, Юрий Иванович вполне довольствовался очень редкими соитиями с женой (и только когда его “подпирало”, а она при этом не отказывала из-за “сильного нездоровья”) и теми случайными одномоментными бравыми “встрясками” с богатыми клиентками, что застраховывали через него квартиры, имущество и драгоценные свои (и очень дорогостоящие) жизни. К его Благополучию, никогда и никаких — хотя бы коротких, но страстных — романов не возникало. Все происходило деловито, будто в согласии с молчаливым договором: неверные жены оставались верны мужьям, неверный муж — верным больной жене. Бывали, правда, и повторения — ровно через одиннадцать с половиной месяцев после его, обязательно деликатного, напоминания о начале нового страхового года, и если, по настоятельному предложению клиентки, пролонгация договоренностей происходила в квартире, а не в офисе.
С бывшими сокурсниками и коллегами по школе Юрий не встречался годами, но на предложения встретиться и “посидеть” почти всегда откликался, хотя в шумных застольях ощущал себя чужаком, будучи абсолютно равнодушным к эмоциональным воспоминаниям и патетическому трепу, а о своем Благополучии шибко не распространялся. “Машина? Да есть… А у кого ее теперь нет?”, “Интернет? Да по работе надо…” — и все в таком духе.
Выходил Юрий Иванович из дома всегда с книгой небольшого формата из серии “Азбука классики” в рабочем кейсе, читал в транспорте (машиной пользовался только в выходные, не лишая свои крепкие ноги здоровой ходьбы в будни) и в естественно возникавших перерывах между переговорами-уговорами-обольщениями; перед сном же заядлый книгочей предпочитал на час-полтора (скромно уважая при этом свои неординарные умственные способности) погрузиться в проблемы духовного знания, с неосознаваемо самодовольной сосредоточенностью погружая себя в исключительно элитарную мудрость (к примеру, “Язык рода человеческого” Розенштока-Хюсси), о сути которой уже наутро, отдавшись Ритуалам, напрочь забывал.
А когда-то — особенно в студенческие годы и сумасшедшие годы учительства — он всякой мудрости и литературным вымыслам предпочитал музыку. Но после женитьбы сына и перемены работы он слушал ее все реже и реже, а вскоре и вовсе лишь снятие пыли static-duster’ом и мини-спецпылесосом с музыкального центра да компакт-дисков, кассет и грампластинок стало его единственным с ней соприкосновением. Включать же ее фоном (во время чтения, к примеру) он не хотел, предпочитая организованно звучащим кодам мироздания тишину и беспорядочно высокую, никого не обременяющую игру своего хаотично увлекающегося ума.
Женился Юрий студентом. Он тогда много и часто ходил в обе ленинградские филармонии и с будущей женой познакомился на абонементном концерте, посвященном творчеству Шопена. Зина была начитанна, музыкально экзальтированна и так любила всего (со всеми “потрохами”) Шопена (ненавидя “сексуально озабоченную сплетницу Жорж Санд”), чем тут же и полонила открытое всему чрезмерному сердце будущего педагога, — так что не прошло и трех месяцев свиданий (с непрерывно звучащей из стереоколонок музыкой), как они поженились. В первую же брачную ночь Зина понесла и в положенный срок легко родила мальчика, названного Федором, так как на Фредерика ни в какую не согласился муж. Но мазурки, вальсы, прелюдии и оба фортепианных концерта звучали теперь в доме почти круглосуточно. Спал ли ребенок, ел, плакал или… но “он должен был врасти в музыку”. Словом, началась “музыкальная” семейная жизнь, вскоре убившая наповал не только “Шопеном данную любовь”, но и все творчество болезненно-печального поляка, тончайшие вибрации которого Юрий переживал когда-то так, что, казалось, мог претендовать на авторство звучащего. Жена, вся целиком и полностью отдавшись воспитанию (и музыкальному прежде всего) сына, словно перестала замечать мужа, и Юрий Иванович, став в семье “маргиналом”, полностью перешел на самообслуживание (духовное) и, не испытывая ни вины, ни каких бы то ни было обязательств перед Зиной, находил так необходимую его жизни отдушину на вечерах в Большом зале филармонии.
И как-то на одном из концертов, поднимаясь по лестнице во время антракта в зал, Юра встретился глазами с необычным, отрешенно-страстным, не то удивленным, не то будто о чем-то молящим взглядом, который словно сжал молодое мужское сердце до точки. И — как в омут: у обостренно все чувствовавшего студента-выпускника педагогического института достало вдруг решимости обратиться к незнакомке с вопросом о молодом пианисте, игравшем Баха и Бетховена. Неопределенного возраста, худая до костлявости, в белом из “жатого” ситца платье женщина не показалась студенту ни красавицей, ни некрасавицей, поразив и захватив его всего — неизбежностью… Неся в себе “высочайшее бремя музыки”, великосветская дама, “загнивая музыкальным редактором на телевидении”, была одна и не без игриво-радостного удивления сумела превратить свой ответ в чарующий — не вульгарный и не примитивный — монолог… и в последовавшие затем встречи…
Будто между прочим назвав Юре свой рабочий телефон, Лиля Александровна разрешила будущему преподавателю приглашать ее (“…иногда… много работы и — любимый муж!”) на прогулки по городу, то бишь на ее речевые опусы с его — хоть и робкими, но “удивительно талантливыми” — вариациями на их тему. А однажды, во время прогулки по Александровскому саду, поймав себя на неоднозначном приступе волнения и уловив всей нервной системой ее трепет-зов, он настороженно-боязливо спросил себя, должен ли, хочет и сможет ли стать ее любовником. И пронзительная мелодия желания, рванувшись было в “да”, тут же, диссонируя, оборвалась в безответность — и спасающая от немужественной неопределенности мысль, что, проникнув в масштабное звучание его чувств, привычная, почти всем присущая и, как ни крути, быстро исчерпывающая себя возможная гармония соития разрушит и разъест все примитивным удовлетворением желания, словно пришла на помощь — и он невольно и облегченно, с элементом тщательно скрытой боязливости, вздохнул.
По окончании института Юрий Иванович продолжал хранить верность филармонии, но встреч с живой музыкой становилось все меньше и меньше (отдавать всего себя школьникам приходилось и вечерами, и в выходные), и меломан обходился теперь компакт-дисками и грампластинками, благо у них с Зиной их было около пятисот. Прекратились и прогулки с Лилей Александровной: сразу после искушающей встречи в Александровском саду она стала отговариваться (на его телефонные предложения о свиданиях) “вопиющей занятостью”. Однако, вплоть до перехода в страховое агентство, он пунктуально поздравлял ее с Новым годом и Восьмым марта. А когда наконец-то вырвался из проблемы “бедности”, почему-то напрочь забыл ее поздравить поначалу с Новым годом, а затем и с Восьмым марта, да и музыку перестал слушать, вскоре словно стерев и память о ее потрясающей толковательнице.
И вот спустя почти двадцать лет он увидел Лилю Александровну на Невском в обществе модно разодетого молодого человека. Она, как всегда погруженная в никому не доступное измерение жизни, ничуть не изменилась. Юрий Иванович на мгновение вспыхнул неизбежным, но, заметив, что она повернулась в его сторону, тут же резко, будто бы чего-то испугавшись, развернулся и суетливо юркнул в метро, абсолютно забыв через несколько минут о секундном диссонансе.
А вечером дома его ожидал еще один “сюрприз”: Федора оставила “безмозглая Марина”, вывезя из квартиры — в отсутствие гражданского мужа — все подчистую, съехав неведомо куда и к кому. На несколько дней (от неописуемого горя, но и ядовитой радости, что она — как всегда! — оказалась права) Зинаида Петровна забыла напрочь о всех своих болезнях и металась — по телефону — от участковой милиции до ее Главного управления, пытаясь подключить всех и вся к поимке воровки. Юрий же Иванович, чуть скорбно ухмыльнувшись, больше — во всяком случае, видимо — никак не отреагировал на происшедшее и лишь, позвонив крутому и любвеобильному сыночку, предложил тому деньги, отложенные на задуманное осенью путешествие в Японию. Когда Благополучный страховой агент положил трубку, то поймал себя на ясной и открытой зависти к своему сыну-грешнику и к молодости вообще. И впервые за многие годы он — совершенно беспричинно — промаялся от бессонницы почти до утра, хотя и, не вставая с постели, прибегнул к помощи — при подобном сбое организма — к Рекомендациям, прилагаемым к “5 Ритуальным Действиям”. Среди ночи он решил было включить музыкальный центр и что-нибудь послушать, но, убоявшись громким звуком (а он любил когда-то слушать только так) разбудить жену, закрыл глаза и отдался калейдоскопу сознания, тыкавшегося в хаотично возникавшие и тут же исчезавшие проблемы.
Впервые — за пятнадцать лет! — он проспал, а так как он не мог себе позволить опоздать, то и, не погрузившись в “5 Ритуальных Действий” и не позавтракав, помчался в офис. Все намеченные на день переговоры прошли успешно, и — опять же впервые за годы и годы работы в агентстве — непривычно уставший от того, видимо, что был нарушен утренний Ритуал, Юрий Иванович решил побродить по городу. Оказавшись на площади Искусств, он, словно зомбированный, даже не поинтересовавшись афишей, прошел в кассу Большого зала, купил билет и без пяти минут семь занял место в последнем ряду партера — и с первыми тактами, закрыв глаза, сразу же полетел в бескрайнюю бездну наслаждения, будто бы отменяющего реально привычные чувства, а полившиеся непроизвольно слезы лишь усилили наслаждение до полного отказа от посюсторонней жизни…
Хоронил Федор Юрьевич атлетически молодое тело своего отца в престижном — красного дерева — гробу на Волковом кладбище. Ушедшего в Неведомое проводили жена, сын со товарищи, представитель страхового агентства, скучно кадивший поп да (по настоянию Зинаиды Петровны) Траурный марш Шопена, исполненный трижды живым духовым оркестром…
ТРОЕ НА ВАЛААМЕ
Радуйтеся, любве ради Его вся преобидевшии
и мира красная презревшии.
Из Акафиста преподобным Сергию и Герману,
валаамским чудотворцам (Икос 1)
1.
Третий вошел на теплоход “Санкт-Петербург” незамеченным или находился на нем всегда.
Двое же (немолодой красавец Филипп со своей тридцатипятилетней любовницей Варварой — женщиной аппетитно пухленькой и миниатюрной) заняли за полчаса до отплытия двухместную каюту люкс и вышли на палубу. (Выкупая путевки, любовники узнали, что рейс паломнический — ко дню памяти преподобных Сергия и Германа, валаамских чудотворцев, и потому их не очень удивила присутствовавшая на судне многочисленная духовная братия всех ступеней священства, но деловито сновавшие по теплоходу служители Божьи придавали предстоящему вояжу несколько принужденно-обязывающий характер.)
Поужинав в ресторане чем-то непривычно постным, путешественники заглянули в бар, выпили по водочному коктейлю с апельсиновым соком, вернулись в каюту и, будто верные какому-то взаимному обету, молча предались любви, не обратив никакого внимания на широкую тень за занавеской, исчезнувшую сразу, едва любовники разошлись по койкам.
2.
Филипп, выросший в православной семье, носил крест, который целовал, снимая перед сном; неформально молился ежеутренне и ежевечерне Богородице и Спасу; крайне редко ходил в церковь; иногда вдруг начинал соблюдать общецерковные посты, скорей всего, не придавая им глубокого духовного смысла, а используя ритуальные ограничения в питании для поддержки своей физической формы.
Варя не была верующей. Крестик носила, потому что в младенчестве ее окрестили, а к первому же после знакомства с Филиппом Рождеству бесподобный любовник поменял ее дешевенький символ на золотой.
И вот уже более пяти лет она была отчаянно влюблена: для нее не было кумира, кроме холеного, сдержанного на чувства стареющего красавца, и, одари он ее хоть полумесяцем, хоть шестиконечной звездой, она носила бы это с упоенностью верующей, не замечая ни морального неудобства, ни циничного по большому счету несоответствия своей собственной веры духу любого ортодоксального вероисповедания.
Филипп, разведясь (но продолжая жить в семье), любил свою Ангел-Вареньку как собственник и переживал любое отступление любовницы от выстроенного плана их отношений как предательство или ограбление и после примирения, откидываясь на спину, шептал ей: “Ты, Варенька, мой варвар!”
Варвар, будучи тоже в разводе и имея сына, ни разу даже не обмолвилась со своим “обожаемым Филиппком” на тему ее возможного с ним замужества, так как в первые же, проведенные вдвоем часы почуяла до абсолютной уверенности: Филипп никогда и ни при каких обстоятельствах ничего не изменит в своей привычной для окружающих и родных жизни, а женись он на ней, она очень быстро накушалась бы его бытовым деспотизмом (и это она тоже осознала), а потому, будучи формально несвязанной, была счастлива всем, что и как происходило между ними. (И если в первый год любви словесные признания, восторги и прочие воркования буквально захлестывали их в забытьи всех составляющих близости, то по прошествии лет неувядающее желание обладать друг другом превратилось в совершенно беззвучный теперь, магически напряженный двуснастный танец…)
3.
Валаамские острова, будто плавающие по темно-синим, слегка волнующимся водам Ладоги, рано утром пропустили теплоход в Большую Никоновскую бухту, оставаясь таинственными и недоступными бытийной радости, что бывает от лицезрения туристических красот земли.
После завтрака, разделив всех туристов на несколько групп и оснастив их экскурсоводами, духовных визитеров доставили двумя катерами к утрене в главном храме Спасо-Преображенского монастыря.
Оказавшись, будто в склепе, во влажно-каменной, сумрачно-густой и безжизненной прохладе нижней храмовой церкви преподобных Сергия и Германа, Варя сразу почувствовала себя какой-то уставшей, а Филипп (совсем недавно подтянуто-светский, а войдя в церковь, мгновенно преобразившийся Павлом из Савла) погрузился в душное и будто кастрированное для неверующей сладострастие службы.
Пока прибывшие к молебну с непритворным усердием истинно верующих следовали ритуальным путям-правилам заутрени (то крестились, то подпевали клиросу, то, становясь на колени, касались лбами каменного пола), Варя, надеясь на скорое окончание чуждой ее внутренней свободе мистерии, рассматривала в призрачно мерцавшем полумраке левого придела большой золоченый крест с распятым Богочеловеком и фигуры Богоматери и автора Апокалипсиса. Но когда служба от алтаря переместилась к нетленным мощам чудотворцев, спрятанным еще в древности от возможного их осквернения в глубь скалы (и над которыми возвышается чувственно украшенная серебряная рака с образами преподобных), Варвара пошла к скучившимся понаблюдать за обрядом целования святыни. И в тот момент, когда вплотную приблизилась к молящимся, она вдруг будто прилипла взглядом к большой, густо покрытой длинными, темными, собранными на затылке в конский хвост волосами голове инока, стоявшего на коленях и прильнувшего поначалу губами, а затем и лбом к изображениям святых. Чернец был самозабвенно погружен в молитву, а Варин взгляд уже касался его широкой и мощной спины, сильными мышцами натянувшей на плечах рясу.
Вскоре мироотступник смиренно встал, широко и страстно перекрестился троекратно сильной мужицкой рукой и отошел от места преклонения, — но не как все, в сторону центрального выхода (стало быть, и лицом к любопытствующей), а вправо, слившись вскоре своей светоносной, животрепещущей мышцами чернотой с полумраком церкви.
Очнувшись от наваждения, Варвара нашла глазами Филиппа, и, когда тот — само смирение и благодать веры — подошел к святыне и, встав на колени, так же едва коснулся поначалу губами, а затем и лбом раки, ее вдруг зазнобило и, ухмыльнувшись блестевшей в огнях свечей и лампад лысине любимого, она заспешила к выходу…
4.
Филипп знал, что Варвара ничем не испортит его углубленно-молитвенного настроения, и, выйдя из храма, он отрешенно присоединился к начавшейся экскурсии по монастырю и его владениям.
Ему было хорошо от совосприятия только что окончившейся епитимьи, и привычно естественное ощущение постоянно вибрирующей в нем греховности словно ушло из сердца навсегда: ничто сейчас не тревожило душу, и он чувствовал просветленную слиянность с монастырем и окружавшим его пейзажем.
Варя, слушая вполуха гида (откровенно религиозную женщину, чья экскурсия носила не ознакомительный, а почти навязчиво проповеднический характер), ловила себя на непонятном раздражении к сестре Христовой и желании как можно быстрее отстать от группы и побродить одной тропинками острова — и не любуясь легендарными красотами, а лишь окунаясь в осиянное солнцем блаженство бытия.
На Игуменском кладбище она специально затерялась.
Войдя в лес, Варвара увидела упавшую лиственницу и изумилась отсутствию на месте корневой системы какой-либо почвы: дерево никогда будто не росло, а просто стояло корнями на темно-серой луде, и казалось, что всего минуту назад было кем-то повалено без каких-либо усилий. Когда Варя встала на широкий каменный рваный круг, она насторожилась, заметив чью-то промелькнувшую неподалеку в лесу густую тень.
От тени и словно искусственно расставленного леса возникли странные легкие мысли. Если уход от мира, то зачем нужно его (мира) постоянное соглядатайство здесь? И к тому же — оплаченное? Выходит, монастырь и разбросанные по многочисленным островам скиты — лишь театральные подмостки с немыми актерами, а туристы и паломники — зрители, жизнь которых напрочь чужда хозяевам; свою же владельцы архипелага демонстрируют с пафосом, хотя и в полном молчании. Нет, она никогда не поделится этими женскими и, стало быть, надуманными и несостоятельными мыслями с Филиппом. Да и Филиппок мой никогда не согласится с ролью зрителя и, как минимум, объявит себя малодушным и трусливым, но попутчиком. А как можно сопереживать отринувшим мир животворящего инстинкта, существуя полнокровно там, где все это вожделенное создано Богом? Вот — загадка.
Любовники встретились у причала Монастырской бухты за десять минут до отправления катера на обед. Филипп ни словом, ни взглядом не осудил Вариного бегства, и через час они мирно (без каких-либо, к обоюдной радости, ласк) отдыхали в каюте от непривычно долгой прогулки.
5.
После обеда туристов пригласили на плановую экскурсию по близлежащим от причала скитам: Воскресенскому и Гефсиманскому.
Филипп с подчеркнутым интересом внимал проповеднице, а его Варвар-Ангел, отстав от небольшой группы (очевидно, каждый истинный паломник остался на теплоходе, готовясь к предстоящей во время вечери исповеди), бездумно блуждала глазами по объектам экскурсии, не проявляя к ним ни интереса, ни равнодушия и все ожидая встретить что-то, что могло бы оживить и оправдать для нее существование этих мест “подвижнического уединения”, о чем, излучая умилительный восторг, глаголила экскурсоводша. Но почему надо называть подвигом добровольно избранный уход из мира, Варвара не понимала. Скорее она назвала бы пределом мужества жить в миру, оставаясь человечной среди его безумств и соблазнов. Нет, она не хотела бы длить здесь свои дни даже с любимым.
Заканчивалась экскурсия на Елеонской горе. Зайдя на деревянную смотровую площадку, любовники сели порознь. Филиппу в открывшейся панораме скал, леса, воды и неба грезился чаемый Небесный Иерусалим, а Варвара любовалась еще одним земным ландшафтом, не впадая ни в какую патетику сравнений. Мало того, любая лесная местность возбуждала ее, и она поймала себя на желании обладать любовником прямо здесь, на краю живописного обрыва, или за часовенкой, скрывшись в лесу от двух пар, пивших на площадке пиво. Она прильнула к Филиппу, и, когда тот полувопросительно глянул на нее, трепещущая от волнения женщина, ощутив кожей и мышцами блаженную бесполость его взгляда, горестно улыбнулась и, преодолевая мгновенно охватившую ее понурость, пошла по каменистой тропинке вниз.
На многочасовую вечерю с исповедью Варвара решила не идти. Но в последнюю минуту ее что-то вдруг словно сорвало с места — и она едва успела на последний катер, везший паломников ко Всенощной.
6.
Филипп счел нежелание неверующей Вари присутствовать на слишком длительном молебне вполне естественным, но, устроившись на корме судна, он почему-то тревожился: ему не хватало ее, словно частицы самого себя, и, глядя нерезким взглядом на скалистые, сплошь поросшие лесом острова, созерцая волнующуюся синь Ладоги и сливаясь чувствами со светом посреди холма, с ликующе-парящей красотой Никольской церкви, он все же ловил себя на микроскопических приступах ревности: Варя — в баре; на пришвартованных бок о бок к причалу теплоходах (уже четырех!) — матросы, механики, обслуживающий персонал, капитаны! Но застать ее врасплох в ближайшие несколько часов он не сможет. Разве что кинуться пешком в семикилометровый путь от монастыря до Никоновской бухты? Едва он это вообразил, как тут же осудил себя за греховное мирское среди гимна святости, и, зная Варину доброту и отзывчивость и почти завидуя ее терпимости ко всему, что его зачастую приводило в ярость, он шепнул: “Прости меня, грешнаго, Господи”, и в состоянии искреннего раскаяния он и вошел в собор, заполненный многочисленными паломниками, валаамской братией и священниками, прибывшими издалека специально к празднику.
“Господи, за что мне, грешному, такое счастье?!” — и, перекрестившись, Филипп предался молитвенно службе.
7.
Варвара вошла в храм, когда иерей призывом “Миром Господу помолимся!” открывал великую ектенью.
От благоухания ладана и жара трепетных молитв, смешанных с прелым воздухом церкви и дыханием всех присутствующих, у неверующей слегка закружилась голова, и, пройдя к стульям у стены правого придела, она присела и, глянув в сторону алтаря, сразу же приметила молящегося Филиппа. Усердие, с каким тот стоял, крестился и творил поклоны, не вызывало никаких сомнений в искренности ее любовника. Осторожно же прохаживаясь взглядом по сторонам и узрев в полутьме деловито снующих по церкви местных братьев, Варвара удивилась их естественной живости, в то время как ее любимый, струясь от веры, казался каким-то рабски и ничтожно малым перед тем, к кому тут все так покаянно-неистово взывали.
Варю ничуть не трогала служба, и, не сопереживая ее единодушной соборности, она все время поглядывала по сторонам, равнодушно наблюдая за происходящим.
Вскоре начались индивидуальные исповедания желающих отпущения грехов. Варю это заинтересовало, так как она никогда не была зрителем таинства исповеди. Следя за обрядом, производимым многими священниками повсюду в храме, Варвара повернулась влево и радостно застыла взглядом на мощной груди и богатырских плечах монаха, стоявшего у самой стены храма и широко крестившегося мужицкой рукой.
Когда же она слегка изменила угол зрения, то успела поймать на себе пронзительно умный толстовский взгляд, коснувшийся ее губ, шеи и плотно обтянутой блузкой груди.
Варвара, забыв стыд, неотрывно смотрела на странно нежное, хотя и грубое, словно топором срубленное, лицо черноризца и сквозь пелену невесть откуда вспыхнувшего возбуждения присваивала эти губы, нос, лоб, щеки со впадинами и подбородок с ямочкой. Когда же ее взгляд замер на небольших под густыми черными бровями глазах богомудреца, она спохватилась: “Он же — монах, а ты, идиотка, в церкви!” — и отвернулась, чтобы через минуту-другую вновь отдаться неуправляемому желанию смотреть. И едва она повернула голову, как широченная, волновавшаяся мышцами черная плоть-скала тут же заслонила от Вари чрево церкви, и, застигнутая врасплох, она почувствовала удушье, смешанное с испуганным жаром надежды.
“Не мешайте молиться”, — услышала она будто поджигающим косынку ухом. “Вы же не в театре!” — и теперь уже сплошная тьма закрыла для нее вообще какой-либо свет…
Некоторое время она сидела в полной прострации, не шевелясь. Вернул ее к реальности Филипп, пришедший немного передохнуть на стуле. Увидев Варвару, он еще больше возликовал к Богу и бесплотным ангелом коснулся ее руки.
Любовник был так далек сейчас от нее, так ей чужд, что Варвара даже испугалась его превращения в бестелесного агнца, в безличную крупицу, растворившуюся в неведомой для нее благодати веры.
И когда Варя смогла все же встать, чтобы покинуть храм, она, не владея собой, вновь посмотрела влево — но тот, кого она даровала себе, будто растворился в благовонном воздухе, а ее на одно мгновение объял жутчайшим холодом взметнувшийся ввысь полыхающий костер…
8.
Венец паломничества — Божественную литургию с ее таинством евхаристии, совершаемую обязательно натощак, — любовники проспали.
Конечно, проспал Филипп. Варя же, разбуженная радиообъявлением о получасовой готовности до отхода катеров к монастырю, не стала будить мертвецки спящего (обычно очень чутко) нового валаамского подвижника и ушла в душевую.
Филипп открыл глаза аж в десять часов. Варя тут же изобразила и свое сиюминутное просыпание, хотя призналась, что проснулась час назад, приняла душ и вновь, поеживаясь от желания (об этом она, разумеется, умолчала), прилегла, ведь: “Все равно уже не было никакого смысла будить тебя”.
Пока Филипп приводил себя в порядок, Варя прибрала постели, а собирая завтрак (купленные накануне в ресторане яблоки, персиковый сок и печенье), с удовольствием поняла, что они не будут с Филиппом полдня торчать в церкви, а проведут время вдвоем. А когда тот, увидев на столе завтрак, голосом человека не от мира сего произнес: “Варюша, ты отзавтракай, а я уж хотя бы поговею до обеда, коли проспал ТО, ради чего сюда прибыло столько народу”, — Варвара мгновенно вспыхнула и слегка вызывающе ответила: “Уж отзавтракаю”.
Пока она грызла крупное зеленое яблоко вприкуску с печеньем, Филипп стал читать вслух программу последнего дня пребывания на Валаамском архипелаге, включавшую, кроме праздничного обеда, и дальнюю (отдельно оплаченную) экскурсию на Святой остров, где они смогут увидеть пещеру, в которой уединялся в XIV веке от скверны мира Александр Свирский.
Отзавтракав, Варя рискнула обнять говевшего, но тот, отрешенно улыбаясь, предложил ей пешую прогулку до монастыря: “Уж всяк до часу дня мы этот путь одолеем, и даже с привалами, а с катером вернемся на праздничный обед”.
Могла ли она вообще возразить, а уж после обещанных привалов — и подавно…
9.
Через полтора часа любовники дошли до Монастырского причала с тремя абсолютно невинными остановками.
Не было для Филиппа духовнее пути, чем этот: через Валаамскую Палестину до каменной лестницы, ведущей к монастырю, а Варваре никогда еще не было так одиноко. И где? Среди леса и полей, поросших зазывно пахнущей разнотравицей; под сияющим синевой и радостью небом, будто смеявшимся над каменистой землей, отвергнутой для земной любви.
После третьего привала, когда Филипп тяжело приподнялся с очередного пня (расшалилась поясница), Варвара спросила: “Филипп, когда человек абсолютно погружен в молитву (ну вот как ты на всенощной), он видит что-либо вокруг себя?” — “Конечно. Но он видит не замечая, будто сквозь пелену умиления или слез”. И тут Варя поведала о постыдном своем поведении в церкви и, слегка разволновавшись, медленно-назидательно повторила замечание, сделанное ей во время службы одним монахом.
Филипп неожиданно резко вспылил: “Никто и ни при каких обстоятельствах не имеет права делать замечание в церкви. А уж тем более — монах!”
И хорошо, что Филипп не посмотрел после своей возмущенной тирады на любовницу, лицо которой неуправляемо зарделось счастьем.
10.
К молчаливому восторгу Вари, дальнюю экскурсию на необитаемый ныне Святой остров заменили (из-за волнения на Ладоге) на осмотр действующего и абсолютно закрытого для посещения женщинами (исключение — праздник Всех Святых) Всехсвятского скита. В нем сейчас, по словам гидши, соблюдая изо дня в день наистрожайший пост (рыба не вкушается даже в праздники), усердно предавались Богу и хозяйствовали семеро монахов. Разрешение (“Как вам всем повезло, особенно женщинам!” — исходила восторгом экскурсовод) было получено только после долгих переговоров с настоятелем монастыря и с его высочайшего благословения. “Когда деньги получены, разве их возвращают, даже несмотря на запрет?!” — услышала краем уха Варя женский шепоток сзади и взглянула на Филиппа, вдруг взявшего ее за руку. “А, — подумала она, — это взыграли в тебе выпитые во время праздничного обеда два (она отказалась) бокала сухого красного вина”, — и настроение ее резко взмыло вверх.
Катер долго пришвартовывался к ветхому деревянному причалу, откуда узкие сосновые ступени отвесно ведут на верхнее плато острова, где в окружении густого хвойного леса — колыбели сосредоточенной тишины — находится скит Всех Святых.
Филипп, несмотря на благодать, сошедшую на него на Валааме, все же обратил внимание на сноровку и изысканно миниатюрную прелесть своей красотки любовницы, возглавившей подъем на горное плато.
Варя же, одолевая последние ступени, поняла, что оказалась там, где бы она осталась жить. Представшая глазам — своя! донельзя личная и ликующая возможной свободой! — двухэтажная церковь с колокольней, окруженная каменной оградой, замыкавшейся по углам башнями с остроконечными зелеными крышами, ошеломила ее. Неверующая, она подумала о рае и поняла для себя, зачем и от кого прячется здесь человеческое существо. Она не слышала (да и не хотела слушать) сестру Христову, крестившуюся поминутно, так как постигла вдруг — и всем своим нутром! — значение подобного места (опять же — для себя) и не соглашалась ни на какие россказни и толкования. Она владела этим местом, была поверенным его тайны, понимая и запрет на его театральность.
Две экскурсионные группы ринулись к стенам скита. Бойкие голоса экскурсоводов расписывали достоинства архитектуры и местоположения “мини”-монастыря, рассказывали легенды и умиляли здешними подвигами, ведя паломников вдоль ограды, и лишь проповедница, пропустив всех вперед, приостановила свою — третью — группу неподалеку от закрытого входа в убежище Божье и предложила мужчинам подойти, искренне взывая к Творцу, к воротам и постучать. “Если ваши молитвы дойдут до небес, вам обязательно откроют и пригласят в храм”. Сколько мужчины ни стучали, ответом была полнейшая и настороженная (так казалось Варе) тишина. “Наверное, все в монастыре”, — и группа поползла дальше.
Варваре не хотелось уходить, и, хотя в воротах не было ни щелочки, а высота не позволяла на них залезть, она продолжала ждать, уверенная, что кто-то стоит неподвижно за оградой и знает о ее присутствии.
Группа уже прошла к третьей, от начала осмотра, башне, когда взбудораженная возможной таинственной встречей Варвара кинулась догонять Филиппа.
11.
Настигла Варвара свою группу у часовни Крестных Страданий Иисуса Христа.
Войдя под шатер, она увидела сначала большую алтарную икону с утонченно-изысканно распятым Иисусом, затем у подсвечника с горевшими свечами на коленях страстно молящегося Филиппа. От неожиданности она смутилась и, мельком обратив внимание на скорбную спину гидши, целовавшей иконную Голгофу, вышла.
Охватив взглядом дубовую аллею, ведущую от храма куда-то вниз, где голубел пруд, она, неведомо зачем, пошла по ней и, свернув вместе с дорогой влево, увидела высокую старую сосну. Варя подошла к дереву и с рывком прижалась к нему. Прильнув же губами к грубо-нежной его коре и протяжно шепча: “Ты… ты…”, она вдруг сжалась вся от долгожданного упоительного испуга, почуяв оголенной шеей чье-то прожигающее кожу дыхание.
Она медленно повернулась и лишь успела поймать глазами рваную тень, метнувшуюся в дубовую аллею.
Варя кинулась вдогонку. Тень, доплыв до восточных ворот, беспрепятственно прошла сквозь решетку и слилась с алтарной апсидой собора.
Паломники были далеко, солнце ласкало храм, и, недолго думая, Варя вспорхнула на ворота и заметалась глазами по скитскому двору. Когда же она от безнадежности своей затеи решила спуститься вниз, то — наконец-то! — в тени башни высмотрела пронзительно следившие за ней глаза. Глядя в упор, Варя от страстно-мощного их взгляда вся вдруг ослабела и полетела с решетки, крича не столько от страха, сколько от блаженства.
Не почувствовав никакой боли от падения, она, беспомощно-счастливая, поднялась с земли и, непроизвольно и неумело перекрестившись, кинулась догонять группу.
Проходя же мимо иноческого огорода, где аппетитно алела клубника, Варя, не думая ни секунды, перелезла через условный плетень, нарвала полную горсть ягод и, жадно поедая их и смеясь, побежала к сосновым ступеням.
Не заходя на катер, ее тревожно ожидали Филипп и экскурсоводша. Филипп был бледен и безлик, а мягко-лучистые глаза проповедницы нескрываемо загорелись праведным гневом, когда она увидела в руке у туристки скитскую ягоду…
12.
В 20.30 теплоход “Санкт-Петербург” отчалил от причала Большой Никоновской бухты, держа курс на северную столицу.
Любовники стояли на верхней палубе и прощались с островами: Филипп — с благодарностью за “три дня, отданных лишь Богу”, Варвара — с пустотой на сердце.
После ужина они зашли в бар и, взяв по коктейлю, сели за столик с видом на рассекаемую теплоходом водную ширь Ладоги.
Допив коктейль, Варвара попросила еще. Изобразив театральное недоумение, Филипп все же выполнил ее просьбу.
Когда она осилила и второй бокал, любовники, как по команде, встали и пошли к себе.
Сдвинув занавески, раздевшись и не приняв душ, Филипп лег на спину, закрылся до подбородка одеялом и, пожелав спокойной ночи, закрыл глаза.
Варя, не раздеваясь, долго и неподвижно сидела на своей постели, глядя сквозь желтую занавеску в никуда.
Пришла она в себя от закрывшего почти все окно темного силуэта.
Ни о чем не думая, она встала, накинула на себя ветровку, купленную Филиппом перед путешествием, и вышла на палубу.
Никого, и, сколько видят глаза, — сумрачная и неприветливая вода…
Ее потянуло пройти на корму — и там она увидела одинокую мощную, чернеющую в сумраке июльской ночи фигуру монаха, широко крестившегося на давно скрывшийся за горизонтом святой архипелаг.
От волнения Варвара кашлянула. Чернец обернулся, испепелил Варвару взглядом, вскочил на парапет, приподняв рясу, открывшую светло-синие джинсы, глубоко присел и с рывком прыгнул в бурлящий из-под теплохода водоворот.
Варвара подбежала к краю кормы и увидела лишь шумно слепившую глаза воду.
И, не думая звать на помощь, она вернулась в каюту.
Подойдя к спящему, она долго всматривалась в ставшее вдруг чужим любимое лицо, а принадлежащие этому лицу губы, от легкого даже прикосновения которых ее бил озноб (“Господи, как давно это было! И было ли вообще?!”), казались теперь какими-то вяло-пустыми и при этом будто ядовито-смертельными.
От ужаса своих ощущений Варя закрыла глаза.
И вдруг ее что-то будто озарило — она сбросила с себя всю одежду, перекрестив почему-то Филиппа, и, сняв золотой крестик и положив его на столик, тихо оставила каюту и уверенно пошла на корму с полным сознанием того, что она кинется в источающую свет воду и во что бы то ни стало доплывет до Валаама…
13.
Проснувшись за полчаса до прибытия теплохода в Петербург в привычных объятиях любовника, Варвара, будто заново рожденная, резко отбросила одеяло и, надев золотой крестик, пошла принимать душ.
К Рождеству Филипп и Варвара обвенчались в Троицком соборе Александро-Невской лавры.