Публикация Р. Соколовского
Опубликовано в журнале Нева, номер 5, 2004
Вероятно, многие наблюдательные люди, мимо носа которых жизнь не проскальзывает незамеченной, обратили внимание на то, что праздничные сны не похожи на сны будничные.
Почему?
Мое мнение таково, что между содержанием сна и меню обеда или ужина, проглоченного перед сном, существует больше связи, чем думают.
Заметьте: на праздниках мы видим совсем не такие сны, как в будничные дни, и на праздниках же мы совершенно искажаем свое меню по сравнению с будничными.
Всякий здравомыслящий русский человек на пасху считает долгом ошеломить, изумить и поразить свой желудок самыми странными неподходящими сочетаниями: жареного барашка есть с куличом, после пары красных или синих яиц проглатывает солидный кусок творожной пасхи, запивает все это ликером, а через десять минут в другом доме он как ни в чем не бывало поглощает розовую нежную ветчину, фаршированного цыпленка, кулич, рюмку рябиновой, сардинку и, наконец, сахарный розан с верхушки осиротелого кулича…
И всякому, умеющему логически мыслить, ясно, что после таких шагов человек совершенно соскакивает с рельс.
Может быть, если бы какой-нибудь ученый нашел лабораторию в тихой аристократической части города, оборудовал ее достойным образом и потом погрузился в опыты на свежих, доставляемых ему ежедневно организмах, он установил и проверил бы научным образом мою гипотетическую теорию.
Более того, работы в этом направлении могли бы выяснить даже совершенно определенное взаимоотношение между сортом потребляемой пищи и содержанием сна. Так что человек, которому пришла бы охота пережить во сне нападение на него шакалов в зловещей африканской пустыне, залитой прозрачным лунным светом, знал бы, что для этого ему нужно просто съесть кусок абрикосового торта, семь яиц вкрутую, два всмятку, кусок кулича, намазанного маслом, стаканчик вермута и кусочек ливерной колбасы.
Может быть, любители амурных похождений легко могли бы прочувствовать их, лежа в безопасной, в смысле ревнивого мужа или серной кислоты, постели — стоило только перед сном проглотить стакан кофе с лимоном, головку чеснока, рюмку крем-де-ваниль и пару слоеных пирожков с сыром.
Если бы наука заинтересовалась этим, треть нашей жизни мы могли бы просмаковать по своему выбору и вкусу.
Эх! Да разве кто-нибудь займется этим! Теперь все пошли карьеристы, выскочки или напыщенные, набитые по горло схоластикой глупцы, предпочитающие идти лучше по проторенному пути, чем заглянуть в сладкую манящую область широкой неизвестности. Эх! Где Мечников? Где доктор Ру? Где Маркони?
Не помню, в каком порядке я уничтожил в течение этого достопамятного пасхального дня: десяток яиц вкрутую, ногу каплуна, три ломтя кулича, половину сырной пасхи, шесть рюмок наливок, водок и полторы бутылки разного вина. Не помню, съел ли я в начале, в середине или в конце пару молоденьких огурцов и четверть барашка, искусно сделанного из сливочного масла. А ветчина — была она или нет? А может быть, в ней-то и вся суть.
Помню только, что я лег, когда в окно глядели теплые весенние сумерки. Лег и заснул.
Я бы сказал, что в это же время радостно гудели и заливались радостные пасхальные колокола. Это было бы чистейшей правдой, но дело в том, что я, по справедливому замечанию одного критика, всегда стараюсь избегать тривиальных образов и выражений.
Проснулся я уже вечером, когда свеча, забытая мною, сгорела наполовину, а за стеной часы отчетливо пробили десять раз.
Мне захотелось промочить пересохшее горло, и я позвонил.
К моему удивлению, вместо горничной вошла бонна и, опершись о притолоку, принялась созерцать меня своими белыми рыбьими глазами.
Ее молчание привело меня в беспокойство.
— Я звонил горничной, — заявил я. — Почему пришли вы? Разве в доме никого нет?
Она сделала шаг ко мне, упала вдруг на колени и, схватив мою руку, осыпала ее поцелуями.
— Фрейлейн, что вы делаете?! Бросьте, оставьте! — встревоженно закричал я. — Не надо! Что такое, в самом деле?
Дальнейшее поведение фрейлейн совсем испугало меня. Она подскочила к стене, сняла картину, изображавшую известный эпизод со Стенькой Разиным и персидской княжной, закрылась картиной, и вдруг… лицо ее выглянуло из-за верхнего края рамы… Страшное, неузнаваемое лицо: черная борода, красные, как у вампира, губы и лихо сдвинутая набекрень шапка. Решив, что больше скрываться и притворяться незачем, она отбросила картину в сторону и предстала передо мной во весь рост в алом, шитом позументом кафтане, сафьянных сапогах и с зловещим бердышом в руках.
“Не может быть, — подумал я, — тут что-нибудь да не так!..”
Она шагнула ко мне и, хищно улыбаясь, схватила меня на свои сильные мускулистые руки.
— Оставьте! — крикнул я. — Это совершенно лишнее… Здесь даже воды нет… Поставьте меня на пол.
Она тихо засмеялась и, размахнувшись, ударила меня головой о стенку…
Я закричал, открыл глаза и увидел себя лежащим по-прежнему на постели. Картина, изображающая эпизод Стеньки Разина с персидской княжной, мирно висела на стене.
“Черт знает что, — подумал я недовольно. — Лучше встать…”
Однако пить хотелось по-прежнему, как и во сне. “Очевидно, — подумал я, — жажда, томившая меня, имела тесную связь с Волгой, по которой плыли струги Разина, на картине”.
Я закурил папироску, пошел в столовую, с жадностью выпил воды и вернулся к себе в спальню.
Подняв шторы, я увидел залитую светом луны улицу и много праздничного народа, сновавшего взад и вперед. Это было красивое зрелище из окна четвертого этажа — черные пятна на прозрачном фоне.
Почему-то мне сделалось грустно. Вы заметили, что в праздник перед вечером, когда внизу шныряет веселая толпа, раздаются отдаленные голоса и крики, когда откуда-то доносится звук хриплого граммофона, особенно бывает грустно. Будто ничего не было впереди, ничего не будет потом и время остановилось, и не хочется пошевелиться в этом углу без времени и пространства, без прошлого и будущего, с одним мертвым настоящим, с печальной нирваной остановившегося человека, замурованного в стеклянном гробу.
Очнулся я от громких криков на улице…
— Стой, оставь! Не трогай! Я тебе говорю, оставь!
Потом раздалось несколько глухих ударов и подавленный крик:
— Держи его, стой! Ах, мерзавец!
Из толпы, сгрудившейся около трамвайной остановки, вырвалась человеческая фигура и побежала по мостовой.
“Пьяная, праздничная история”, — с отвращением подумал я.
Человек бежал, подпрыгивая, как серна, молчаливый, с опущенной головой. Так должен бежать убийца от жертвы.
Он добежал до моего дома и вдруг с энергией отчаяния стал карабкаться по водосточной трубе.
— Не убежит! — орали злобные разъяренные голоса. — Все равно поймаем голубчика!..
Человек, однако, молча продолжал свое рискованное упражнение. Я уже слышал его тяжелое дыхание на расстоянии одного этажа от меня…
“Наверное, собирается вскочить в открытое окно третьего этажа”, — подумал я.
Но он полз и полз по водосточной трубе…
И вдруг… Я вскрикнул от ужаса… В уровень с подоконником показалась лысая голова, без единого волоска, обильно забрызганная кровью. Кровью налились и страшные вампирьи глаза, и шея, красная неизвестно от чего — от напряжения или чужой крови.
Его скрюченные пальцы уцепились за мой подоконник, и он, глядя за меня упорным пронзительным взглядом, вдруг стал медленно вползать в мою комнату…
Секунда нечеловеческого ужаса, и я с отчаянным криком бросился к нему, стараясь отделить его пальцы от подоконника, толкая его вниз, пачкая руки о его кровавую лысую голову.
Но он, изловчившись, схватил меня за руку и вдруг, весь осунувшись вниз, медленно потащил меня за собою.
Тоска близкой смерти, холод отчаянного ужаса заморозил мое сердце.
Я дико закричал и… проснулся на постели, держась судорожно сжатыми пальцами за спинку кровати.
“Какой вздор, — сердито подумал я, — сон во сне”. Это напоминает мне деревянные пасхальные яйца, вложенные одно в другое: откроешь синее — внутри красное, откроешь красное — дальше зеленое.
И, энергично вскочив с постели, решил: самое лучшее — пойти на воздух.
Позвонил, приказал горничной дать холодной воды, освежился и, одевшись, вышел на улицу.
Никакой луны не было, и темные улицы опустели: только издали доносился отголосок погасающего шума.
“Странно, — подумал я. — Кажется, ведь сон был, а как здраво и ясно рассуждал я, стоя около окна, о праздничной грусти и щемящем одиночестве!”
И вдруг мне пришла в голову безумно жуткая мысль: а что, если я и теперь сплю, а эта улица, этот извозчик, дремлющий на углу, эта горничная, глазеющая у ворот на редких прохожих, — все это сон?
Конечно, есть тривиальнейшее испытание для таких случаев: ущипнуть себя, но я ничего не знаю нелепее этого опыта: сонный щипать себя не будет, а бодрствующий слишком ясно сознает, что он бодрствует, чтобы щипать себя.
Успокоившись на этом, я бодро зашагал дальше… Из переулка вышла прихрамывавшая старуха и, заметив меня, привязалась ко мне, требуя, чтобы я успокоил “ее старые кости каким-нибудь пятачком”.
Я пошарил по карманам. Мелочи не было.
“Бог подаст, бабушка. Нет мелких”.
Она залилась вдруг ядовитым смешком, прыгнула с не свойственной ее возрасту резвостью ко мне и, ухватив меня костлявыми руками за шею, стала пригибать к земле.
Удивительная вещь: я нисколько не испугался.
Я уже знал, что это сон.
И тут же, будто пораженная этим моим сознанием, старушка сразу свалилась с меня, а я побежал дальше, свободный, вольный и восхищенный сознанием, что все это сон и бояться мне нечего.
Действительно, добежав до какой-то реки, я прыгнул в воду и, нырнув, попал в ярко освещенную комнату; какие-то люди толпились в ней, громко разговаривая и смеясь. Очень красивая дама подошла ко мне и положила обнаженные руки ко мне на плечи… Сладостное чувство охватило меня: я прижался щекой к ее гладкой голой руке, обвил рукой ее гибкую талию, припал к полуобнаженной груди и… проснулся, конечно, проснулся! Проснулся, когда не надо!..
Злость охватила меня… Я оказался в каком-то другом дурацком мире, я шел по какой-то неведомой дороге, которая неизвестно когда окончится.
В комнате было темно, а за стеной пробило десять часов.
Сплю я или не сплю?..
Я вскочил с постели, умылся, оделся и выбежал с тяжелой головой на улицу.
Признаться ли: то, что красавица, такая близкая, такая доступная, ускользнула из моих рук, страшно взбесило меня.
Когда я хотел прервать сон, он не прервался; когда я хотел его продолжить, проснулся.
И опять я шагал по улице и опять с недоумением спрашивал себя: сплю я или не сплю?
Улица была почти пустынна. Только издали доносился топот чьих-то тяжелых ног и гортанный крик.
…В темноте показалось что-то громадное, массивное… Оно шло, издавая странный трубный звук. Я приостановился… Три слона цугом шагали ко мне, с какими-то странными попонами на спине. Человек в чалме прыгал и суетился около.
А сзади меня раздался серебристый голос:
— Вот они, наконец-то!
Я оглянулся: сзади меня стояла красавица в полном смысле слова: высокая, стройная, с бледным очаровательным лицом и блестящими глазами.
Я потянулся к ней руками, обнял и стал крепко целовать в губы и глаза. Полное чувство безответственности, безнаказанности пьянило меня странным сладким образом…
Но она закричала и вырвалась от меня… Я бросился за ней и побежал, как на крыльях, настигая беглянку, которая, как раненая птица, издавала отчаянные крики.
Я настигал, я настиг ее… Но грубые руки городового схватили меня и крепко встряхнули…
“Эх, — весело подумал я, — хоть раз в жизни…” — и крепко ударил городового по лицу.
Тут случилось нечто до такой степени реальное, что я был потрясен: городовой дал свисток, прибежали четыре дворника… Все толкали меня, хватали за руки, а красавица, плача, объясняла в это время сурово настроенному после пощечины городовому, что она жена директора цирка, что она мирно стояла, ожидая своих слонов с вокзала, что я набросился на нее с явной целью лишить ее чести и что она требует отвести “этого мерзавца” в участок и дать делу дальнейший ход.
Когда нас вели в участок, я шел и думал, что пристав, увидев меня, станет на голову или превратится в старуху, набросится на меня и начнет душить, а я по шаблону “вскрикну и проснусь”.
Ничего подобного… Пристав был как пристав, и он составил протокол и потом удостоверяли мою личность, и, когда меня отпустили, я вернулся домой, опозоренный, вернулся преступником, над которым висит обвинение в “покушении на лишение чести женщины и в оскорблении городового при исполнении сим последним служебных обязанностей”.
И теперь, хотя уже прошло с тех пор три дня и я уже являлся на допрос, у меня в самой глубине души теплилась маленькая надежда: а вдруг я проснусь еще раз. Вдруг случится что-нибудь такое, от чего я “вскрикну и проснусь”.
Дай Бог.
Календарь-альманах журнала “Новый Сатирикон” на 1914 год
Публикация Р. Соколовского