Опубликовано в журнале Нева, номер 5, 2004
Михаил Шевченко: “Чем был для меня Литературный институт? Это было счастье”.
Федор СУХОВ
1950 год. После экзаменационной сессии и зимних каникул мы —первокурсники Литературного института им. А. М. Горького — снова приступили к занятиям.
В аудиторию вошла Слава Владимировна Щирина, преподаватель марксизма-ленинизма, и, едва поздоровавшись с нами, едва положив на стол журнал и сумку свою, начала читать нам нотацию.
— Знаете, я должна сделать вам замечание. Вот от вашего курса на институтской Доске почета — фотография Федора Сухова. На Доске почета. Понимаете?!. Я слышала, что он получил пятерку по введению в языкознание. Это хорошо. А у меня на зачете по марксизму он плавал. Да еще как плавал!.. И курсу надо было посоветоваться с преподавателями, прежде чем выдвигать кого-либо на Доску почета… Прошу вас учесть это на будущее…
И только после этого Слава Владимировна начала очередную учебную лекцию.
Федор Сухов сидел за первым столом, почти перед кафедрой. Сидел, не шевелясь, в своем темно-синем лыжном костюме. Сидел безмолвно. Когда же кончилась лекция, прозвенел звонок на перерыв, Федор встал, подошел к Щириной.
— Слава Владимировна, пойдемте со мной.
Они вышли из аудитории, прошли по коридору к простенку, на котором висели институтская стенгазета и Доска почета. Федор содрал свою фотографию с доски, изорвал ее и бросил в урну.
— Теперь вам легче, Слава Владимировна? — спросил оторопевшую преподавательницу и, не дождавшись ответа, пошел к лестнице, спустился к выходу во двор и закурил. Кстати сказать, курил он так, как курил когда-то в окопах. Он закрывал папиросу полусжатой ладонью, чтобы не обнажать огонек.
Слава Богу, у Щириной, которую студенты еще предвоенного времени, уходившие добровольцами на Великую Отечественную, вспоминали добрым словом, хватило ума и порядочности не раздувать из этого случая весьма опасное для Сухова дело. Ведь был еще 1950-й…
Старшекурсники рассказывали, как арестовывали в общежитии Умку Манделя (ныне известного поэта Наума Коржавина); уже при нас забирали Александра Коваленкова, поэта-песенника, одного из лучших руководителей семинара поэзии. Правда, вскоре он был освобожден… Так что Федор тоже мог, как говорится, загреметь…
Основы марксизма-ленинизма нижегородскому сельчанину очень уж близки, видимо, не были. Скорее вслед за Есениным он мог бы сказать, что книг по этим основам до института “ни при какой погоде… конечно, не читал…” Ему в большей мере подходили слова М. Горького о Есенине. И Федор Сухов был “не столько человек, сколько орган, созданный природой исключительно для поэзии, для выражения неисчерпаемой └печали полей”, любви ко всему живому в мире и милосердия, которое более всего иного заслужено человеком”.
Сергея Есенина я узнал до прихода в институт по сборнику 1946 года, вышедшему после долгого перерыва в изданиях есенинского наследия. А имена поэтов его круга, его учителей, его собратьев по судьбе я узнал из уст Федора Сухова. Он мог часами читать наизусть — причем он не читал, а пел! — стихи Николая Клюева, Бориса Корнилова, Павла Васильева, Петра Орешина…
Сергея Есенина он, право же, знал наизусть почти всего. Любил его самозабвенно. Мне казалось, он даже подражал ему в прическе — пробор посреди головы, как на одной из фотографий Есенина; почерк Федора тоже походил на есенинский.
Слагал Федор стихи так: сидя на кровати, по-птичьи закрыв глаза, сложив руки меж колен, он покачивался, взахлеб бормоча искомые строки. Мы, студенты, жили тогда на дачах в Переделкине. Когда захватывали Федора в таком состоянии, тут же потихоньку удалялись, чтоб не мешать ему, хотя он никого при этом не замечал.
— Федя вышатывает стихи, — говорили мы с улыбкой между cобoй.
С улыбкой мы и слушали его, когда он читал написанное только что стихотворение.
Небо голубое-голубое,
Руки протяну и — полечу…
Он стоял перед нами, небрежно одетый — он вообще был безразличен к одежде, —успевший сходить в Никишкин-холл (так мы называли забегаловку в городке писателей, где торговали дядя Никиша и его жена), хватить там грамм полтораста на вчера лишь полученную стипендию, и не желал расставаться с родной Землей…
Как тут было не улыбнуться, глядя на него и слушая птичье его пение?.. Позже многие из нас поймут тревоги Земли, лишающейся людей, состоящих из “любви ко всему живому в мире и милосердия, которое более всего иного заслужено человеком”.
Вот он читает стихи о встрече с матерью погибшего на фронте друга.
Увидела. Припомнила. Узнала.
— Надолго ли?
— Да с месяц поживу.
— А мой Володька… —
И не удержалась,
Слезой горючей
Пала на траву,
Ну что сказать ей?
Ничего не скажешь.
С опущенной стою я головой.
Как будто без оружия, без каски
Позорно
Убежал с передовой.
И в самом деле,
По весне, по маю
К черемуховой белой тишине
Который раз домой я приезжаю,
А сын ее
Все где-то на войне…
Он был милосерден в стихах потому, что милосерден был и в жизни.
Мы разъезжались на летние каникулы, закончив второй курс, когда познакомились с талантливым юношей из Башкирии Рами Гариповым. Он был сиротой. И Федор, узнав об этом, увез его к себе, в родное село, предварительно прочитав Рами стихи о своей малой родине.
Село мое, Красный Осёлок,
Стоит на высокой горе.
Явились сюда новоселы
Еще при Великом Петре…
Там Рами прожил целое лето и вспоминал Федину доброту всю свою короткую жизнь.
По-есенински чувствовал Федор Сухов человеческую боль не только в “печали полей”. Восемнадцати лет ушел он на Великую Отечественную, участвовал в сражении на Орловско-Курской дуге. Его угнетала атмосфера второй половины пятидесятых и позже. После института он ехал на работу в Сталинград, а очутился в Волгограде, и там — стычки с ортодоксальными партийцами…
Мне бы воздуху, чистого воздуху
Хоть один бы, один бы глоток…
Словно предвидел Федор, что ортодоксы в недалеком будущем станут цивилизованными перевертышами, и вышел из партии. По-прежнему болел за достойных людей. Мечтал вернуться в родной Нижний — так всегда называл он город Горький.
Вот часть писем, которые я получал от него, уже будучи консультантом, а затем секретарем правления Союза писателей РСФСР.
“Дорогой Михаил, не смог зайти к тебе.
Знаешь, очень беспокоюсь за Освальда Плебейского. Сделай все возможное, чтоб этот товарищ как-то безболезненно прошел (речь идет о приеме в Союз писателей.— М. Ш.).
А товарищ — фронтовик, инвалид, бывший узник концлагерей.
Сам он — дите. Как и все настоящие поэты. Он давно бы мог стать членом союза. Он наш россиянин. Он настоящий рыцарь добра и света.
Надеюсь, что ты что-то сделаешь.
Обнимаю тебя.
С приветом Федор Сухов.
10 февраля 1972 г. г. Волгоград”.
“Дорогой Михаил,
в середине июня (проездом на свою родину) заглянул на Софийскую набережную, с большим трудом нашел ваше учреждение (правление Союза писателей РСФСР. — М. Ш.). После длительного хождения по его коридору встретился с И. А. Котомкиным (тогда секретарь правления по оргвопросам. — М. Ш.). Поговорил с ним. И. А. Котомкин предложил мне уехать из Волгограда. Мне, старому солдату, такое предложение нелегко было принять, но у меня давнишняя мечта вернуться в нижегородские пределы. Об этом я и сказал. И. А. пообещал поспособствовать мне, позвонить в Горьковский обком относительно жилья. И — сейчас я твердо решил возвратиться. Мне хочется, чтоб ты как-то напомнил И. А. Котомкину, может, он еще раз позвонит, может, что-то напишет. Короче — поспособствуй моему возвращению.
Кланяюсь тебе цветами моей родины — ромашками, кашками, васильками, колокольчиками, гвоздиками.
20 июля 1973 г. Федор Сухов.
с. Красный Осёлок”.
“Дорогой Михаил,
Дорогой Миша!
Всегда помню твой отклик на мои просьбы. Ты знаешь, я сейчас в Нижнем Новгороде (б. Горький), здесь довольно много молодых одаренных товарищей, но они не являются членами Союза писателей (ты сам знаешь, как трудно стать членом), а нам, нижегородцам, очень хочется омолодить свою одряхлевшую организацию.
Александр Фигарев — выпускник Литинститута, недавно он был местными товарищами принят в союз, было бы хорошо, если б ты и другие товарищи доброжелательно отнеслись к нему в Москве. По моей рекомендации он шлет тебе свои книги, посмотри.
С приветом Федор Сухов.
25 февраля 1981 г. Н. Новгород”.
“Дорогой Михаил Петрович, поговори с Виктором Константиновичем Варгиным, если сможешь помочь, помоги. Это человек исключительной судьбы, мой земляк, мой старый друг. Федор Сухов.
16 сентября 1984 г. Н. Новгород”.
“Дорогой Михаил, к тебе обращался мой земляк Виктор Константинович Варгин, он ознакомил меня с твоим ответным письмом. Очень хочется, чтоб Виктор Константинович увидел свою книгу, он выстрадал ее. Прошу тебя, чтоб ты как-то поспособствовал появлению этой книги. Возможно, напишешь послание в Волго-Вятское издательство, местные товарищи внимательно относятся к подобным посланиям.
Желаю тебе всего доброго. Кланяюсь тебе нашей Волгой, моим Красным Оселком.
Федор Сухов. 14 марта 1985 г.”.
Зная еще со студенческих времен высокие требования Федора Сухова к поэту и поэзии, я не сомневался в его рекомендациях. Книги рекомендуемых им подтверждали его правоту.
Благодаря такому общению с Федором, я иногда переживал приятные минуты, получая вести и слова благодарности от его подшефных.
Федор Сухов хлопотал за людей с трудными судьбами. Он понимал сложность народной жизни и потому никогда не был безразличен ко всему творящемуся вокруг. Сколько глубоких и скорбных раздумий в его стихах. И это при том, что он так безразличен был к самому себе.
Выплачет от моря и до моря,
Не в хлеба — в осот да в лебеду
Солью пересыпанное горе,
Горем напоенную беду.
А его обращение к родным сельчанам:
…Как вы там, где моли не моли,
А тепла еще долго не будет?
А разве не отдаются болью, разве не перекликаются с Есениным его строки:
Домой вернуться? Разве ж я не дома,
В какой нерусской, что ли, стороне?..
Когда-то он начинал писать роман “Первый салют”, о сражении на Орловско-Курской дуге. Была у него и поэма, написанная в студенческие годы, кажется, называлась “Талант”. Не знаю, опубликованы ли они… Совесть толкала Федора к большой правде, мучила его. Не случайно позже он напишет такие строки:
Ах, давно оно вызрело, слово,
Но сказать я его не сказал.
То ли время уж очень сурово,
То ли в чем-то я сам оплошал…
По правде, и время было тяжкое, хотя сейчас еще суровее, и сами мы виноваты. Федор же винит только себя:
Оплошал я. Я был обезволен.
Был безмолвней поникшей ветлы.
Не с того ль раскрылившийся ворон
На мои раскогтился цветы?
Да, Федор винит главным образом себя. Но он жаждет очистительной грозы.
Пролейся ж наконец, гроза!
Пройди по Волге и по Дону —
Чтоб я поднял мои глаза,
Давно опущенные долу.
Не радовали его события последних лет, когда всех нас, особенно старшее поколение, обрекли не на жизнь, а на выживание, когда молодые “реформаторы” ждут не дождутся нашего ухода… Да уже считают — ушедшими.
Говорят, что никто не забыт
и ничто не забыто.
Говорят не о ком-нибудь, говорят обо мне.
И не о живом, об убитом
На войне.
И есть закономерность в том, что мучительная внутренняя жизнь Федора Сухова привела его к Богу. Иначе бы не вырвались у него потрясающие стихи:
…И верую: ослобонит Господь
От тяжкого греховного недуга, —
Изнемогающая в муках плоть
Родит величье страждущего духа.
Да, “вера твоя спасет тебя”.
Жаль, что Федор Сухов — Федя — при жизни не познал того признания, которого он достоин. Но он счастлив, что не слышит, как бездарных клепальщиков бездарных текстов для бездарной эстрадной попсы ныне называют великими поэтами… Хочется верить, что кончится же эта “цивилизованная” вакханалия и читатель вернется к истинной поэзии. И тогда зазвучат и стихи федора Сухова.
Василий СУББОТИН
— Миш, посмотри… Правда же мой профиль похож на профиль Сталина?..
Был конец 1949 года. О сходстве со Сталиным сказал мне сидящий рядом однокурсник Василий Субботин.
Особенность Литературного института им. А. М. Горького конца сороковых была в том, что на первый курс собирались не ровесники, как это бывало в обычных вузах, а люди самых разных возрастов. В те годы мы, восемнадцати-двадцатилетние, оказывались рядом с гораздо старшими нас студентами, главным образом фронтовиками, биографии которых были легендарны.
22 июня 1941 года Василий Субботин встретил танкистом на западной границе, а закончил войну в Берлине офицером дивизии, воины которой дрались на Королевской площади и водрузили победное знамя над куполом рейхстага. Кто из нас не помнит, как тогда звучало имя Сталина, на которого — разве нельзя понять бывалого солдата! — хотелось быть похожим?!.
Помню субботинские строки о Сталине, которые ему никто не заказывал.
Мы обращаемся всю жизнь
К нему и в радости, и в горе…
На рубежах любых широт,
В гвардейских славных батальонах
Нас поднимал и вел вперед
Знакомый профиль на знаменах.
Отсюда сходство Васиного профиля с профилем вождя…
Стихи Василия Субботина, печатавшиеся чаще всего в “Огоньке”, были своеобразным дневником поэта в суровую годину. Особенно когда уже лежал путь за границей, вплоть до гитлеровской цитадели.
Вспоминаются лица истории в начале войны.
Темны предгория Карпат.
Безвестным здесь прошел героем
Мой дед — брусиловский солдат,
И мы с отцом окопы роем.
Земля летит за воротник,
На наши оседает брови.
Возьми ту землю на язык,
Она соленая от крови…
Выстрадал поэт и финал военной страды.
В огне атак, сумятице боев
Мужало поколение мое.
От Сталинграда и до самой Шпрее
Мы от траншеи двигались к траншее,
Чтоб меч свой на фашистов опустить
И свастику ногою paздавить.
Выхватывая шар земной из тьмы,
Мир — миру возвращали мы.
Как же больно сейчас ветеранам Великой Отечественной читать и слышать “демократическую” фальсификацию своих военных деяний!..
В родстве у меня были два дяди, которые в гражданскую войну командовали: один — красным бронепоездом, другой — красной бронеплощадкой. Всю жизнь они отдали Красной Армии. Дядя Миша, в честь которого назвали меня, погиб под Харьковом в 1942-м, а дядя Ваня умер в 1944-м, добыв туберкулез в финскую кампанию. Мальцом я не раз сиживал у них на коленях и с тех пор благоговел веред людьми армии.
С уважением относился я и к своему однокурснику Василию Субботину и был взволнован, когда в середине учебного года он неожиданно попросил меня остаться после занятий для серьезного, как он сказал, дела. Попросил он остаться и Федора Сухова.
Лекции закончились. Мы втроем в аудитории.
— Федя, Миша, — заговорил Василий.— У меня в Симферополе должна выйти книжка стихов. Я получил верстку с замечаниями редактора. Хочу, чтоб вы помогли мне в редактуре…
Часа четыре сидели мы над версткой. Василий был благодарен. Больше помог ему, конечно, Федя. Он уже был сложившимся поэтом.
А я… Я подвергся жесткой критике на первом же семинарском обсуждении моих стихов, и это повергло меня в длительное волнение.
Дело в том, что в институте была традиция: после первого курса, как правило, исключали несколько человек по творческой несостоятельности. И я после обсуждения стихов, с которыми поступал в институт, боялся, что буду отчислен.
Мучительно искал я самого себя в поэзии. И вот как-то вдруг написал “Освобождение” — стихи, как говорится, с натуры, из 1943 года, когда от нас изгоняли оккупантов.
Не забуду памятной даты,
Когда к нашему полустанку
Через фронт родные солдаты
Прорвались под прикрытьем танков.
Степь дрожала в раскатах залпов,
Дым окутал донские станицы.
Сибиряк по пути на Запад
В хату к нам забежал напиться.
С автоматом, усатый дядя,
Говорящий простуженным басом,
Угощался, устало глядя,
Молодым сладковатым квасом…
Четырнадцатилетний, я, конечно же, возле солдата. Касаюсь автомата. Улыбаюсь сквозь слезы. Солдат спрашивает, как меня зовут. Отвечаю. Он меняется в лице…
— Мишка?.. Сын у меня был Мишка…
С Дона шли в одном отделенье.
Пал он в первом бою, мой Мишка…
И ушел солдат в наступленье,
И над степью летел
громыхающих танков ветер,
И вставала над Доном
свободного утра заря…
Это было, друзья,
в девятьсот сорок третьем,
Восемнадцатого января.
Дал я почитать стихи Василию. Он прочитал; смотрю, достал из портфеля толстую тетрадь и начал что-то записывать. А потом — совершенно оглушил меня.
— Здесь, — он указал на тетрадь, — стихи самых дорогих моих друзей: Алеши Недогонова, Сережи Наровчатова, Сени Гудзенко, Миши Луконина… Так вот, сюда я переписал твое стихотворение… Вот с кем ты будешь здесь…
Он стал перелистывать тетрадь.
— Послушай… Стихи 45 года…
Солдаты мы. И это наша слава,
Погибших и вернувшихся назад.
Мы сами рассказать должны по праву
О нашем поколении солдат.
О том, что было, — откровенно, честно…
А вот один литературный туз
Твердит, что совершенно неуместно
В стихах моих проскальзывает грусть.
Он это говорит и пальцем тычет,
И, хлопая, как друга, по плечу,
Меня он обвиняет в безразличье
К делам моей страны…
А я молчу.
Нотации и чтение морали
Я сам люблю.
Мели себе, мели…
А нам судьбу России доверяли,
И кажется, что мы не подвели.
— Понимаешь? Судьбу России… И мы не подвели!.. Это может повторить любой из моих фронтовых друзей!..
— А кто автор? — спросил я.
— Коля Старшинов!.. Жена его, между прочим, сейчас учится в нашем институте. Юля Друнина… Замечательная поэтесса!..
Позже я прочту волнующие строки Василия, посвященные ей.
Юля, я называю сестрою вас.
Может, всех сослуживцев не помните вы…
Я Берлин штурмовал под отчаянный мат Неустроева,
Вы вставали в атаку за брустверами Москвы…
Как нам памятна глина траншей на стерне!
Как нас подло стреляли, в ночи карауля.
Я зову вас сестрою. Мы жили в огне.
Запропавшая юность, сестра по оружию, Юля.
Я был оглушен тем разговором с Василием. В душе — первая надежда: отчислен не буду. А несколько сокурсников было отчислено.
Прошло недели три-четыре. Как-то в конце учебного дня Василий подошел ко мне.
— Что тебе покажу, Миш… Только ты не расстраивайся. Хотел я, чтоб твои стихи напечатали. Послал их в журнал “Советский воин”. Вот получил ответ. Хохотал я. Ребятам читал — хохотали… Теперь твоя очередь. Хотя грустно от таких ценителей… Слушай: “Уважаемый тов. Субботин! Думаю, что стихотворение М. Шевченко печатать не следует. Весь сюжет его не вызывает доверия. На войне усатых воинов чаще можно было встретить во втором эшелоне, чем среди автоматчиков. В изображении же автора усатый солдат и его сын └шли в одном взводе”. Не верится что-то… С тов. приветом начальник отдела поэзии гв. майор Вас. Сидоров. 6 февраля 1951 г.”.
— Оценщик! — вырвалось у меня. — Если чаще усатые — во втором эшелоне, то пусть реже, но бывают они и на передовой… А слова “взвод” вообще нет в стихах…
— Ну, вот. Возьми на память. Когда-нибудь посмеешься… На нашем пути таких рецензентов — ого, сколько!.. Ты в своих стихах — настоящий. От собственной биографии и надо идти!
Василий крепко пожал мне руку.
Через много лет мы встретились с Василием в Дубултах, в Доме творчества. Я спросил, цела ли та тетрадь у него.
— Да, конечно! И стихи твои там!.. Еще тогда… помнишь, мы редактировали мою первую книжицу… я чувствовал, что ты напишешь такие стихи…
— Спасибо. Знал бы ты, как тогда ты меня поддержал!..
Книга Василия Субботина “Солдат мира” вышла в 1950 году, к пятилетию Дня Победы. Она хранится у меня с теплой Васиной надписью. А мои стихи “Освобождение” посвящены В. Субботину.
Василий вскоре ушел из института. Война надорвала его здоровье.
По окончании института мы подготовили альбомы с фотографиями всех студентов нашего курса. Есть там и фотография Василия Субботина. И надпись мне: “Мишенька, я самый веселый в этой галерее, и все-таки мне тяжелее всех. Жалею, что ушел из института, но тогда мне казалось, что силенок не хватит. Вы были моложе и вышли победителями. Но, завидуя, я радуюсь за вас, люблю вас всех и всегда буду вместе с вами, в вашей семье. Твой Василий Субботин”.
Позже он написал книгу “Как кончаются войны”. Эпиграфом к ней можно поставить его стихотворение “Эпилог”.
Курганы щебня, горы кирпича.
Архивов важных — драная бумага.
Горит пятно простого кумача
Над обнаженным куполом рейхстага.
В пыли дорог и в золоте наград,
Мы у своей расхаживаем цели.
Фамилиями нашими пестрят
Продымленные стены цитадели.
А первый, флагом осененный тем,
Решил остаться неизвестным свету.
Как мужество, что мы явили всем.
Ему еще названья тоже нету.
Книга была выдвинута на Государственную премию, но не получила ее. Жаль. Книга замечательная.
Василий Субботин — в моей памяти. Вспоминаю его добрым словом. Дай ему Бог здоровья!