Рассказ
Опубликовано в журнале Нева, номер 4, 2004
Татьяна Розина с 1992 года живет в Германии (Кёльн). Переехала из Ростова-на-Дону, где окончила университет (факультет философии, 1975–1980). Училась в Кёльнском университете (1993–1997). Занимается консультированием в области партнерских и семейных отношений (смешанные союзы). Член Союза русских писателей Германии.
Рассказы Т. Розиной публиковались в литературных журналах “Дон”, “Дальний Восток”, “Наша улица”, а также в Германии (“Литературный европеец”, “Эдита”), США (“Вёсла”), Англии (“Черный квадрат”), Греции (“Папирус”).
В 2003 году в издательстве “Эдита” (Германия) вышли книги Т. Розиной “Выйти замуж в Германии” и сборник рассказов “Через замочную скважину”.
Моей бабушке и терпению русских женщин посвящается
— Антонина Михална! Антонина…
— Ну, чего кричишь? Не глухая, слышу. Говори спокойно, — отозвалась пожилая женщина, отодвигая телефонную трубку от уха.
— Как вы? — уже спокойнее, без надрыва ответила трубка. — Что там Лиза? Звонила? Прилетает?
— Нет, Галя. Она в Кёльне еще на две недели задерживается. Звонила сегодня, сказала, ей визу продлили, и она побудет у Ани еще немного.
— Фу-ты, ну-ты…— расстроенно отозвалась Галя, зная, как сильно ждет Антонина Михайловна дочку из поездки, но, тут же спохватившись, добавила: — Вы не волнуйтесь, приедет скоро… А я завтра прибегу, принесу хлеба, молока. Что еще вам надо?
— Дa ничего мне не надо. Может, разве кефира. Вот видишь как… Уехала на месяц, а теперь… — тихо говорила Антонина Михайловна, словно жалуясь самой себе. — Я понимаю, она дочку и внучку год не видела. И когда еще сможет поехать… Ты же знаешь, как она полгода за визой этой в очередях стояла. По морозу под посольством ночевала, чтобы номер не пропустить. Ладно… Я что, маленькая, подожду еще.
— Да вы не расстраивайтесь. Лиза скоро приедет. Две недели быстро пролетят. Вы потерпите…
— Вот и Лиза тоже говорит: “Потерпи мама”, — Антонина Михайловна тяжело вздохнула. — Потерплю. Куда денусь.
Осторожно положив трубку на рычаг, будто боясь повредить ее, старушка сжала губы, что-то вспоминая, и глянула на большие настенные часы. Те показывали полдесятого.
“Вот идут. А Аня когда говорила: давай, бабуля, выбросим. Этим молодым только выбрасывать. Такие часы. Им сносу не будет. Еще до войны куплены. Лягу, пожалуй. Хотя лето только началось, а жара стоит… Устала”.
Она сделала три тяжелых шага по крошечной комнатке и остановилась у дивана, на котором была расстелена постель. Еще раз оглядевшись, словно вспоминая, все ли исполнила на сегодня, Антонина Михайловна опустилась на диван.
“Вот когда сказываются лишние килограммы, — подумала она, с трудом поднимая отекшие ноги. — Давно надо было похудеть. А Лиза насмехается, говорит: тебе, мама, легче еще три кило до ста добрать, чем на семь до девяноста похудеть. Шуточки-прибауточки… А теперь все тяжелее становится, каждый шаг…”
Антонина Михайловна, уже умостившись на высоких подушках, автоматически пригладила волосы и снова вспомнила о дочери, уехавшей ненадолго, а теперь вот задерживающейся еще неизвестно на сколько:
“Вот говорила Лизке: постриги… Теперь, пока приедет, косы вырастут. А тут еще жара эта…”
Антонина Михайловна с самой юности привыкла к короткой, почти мужской стрижке. Когда-то у нее были роскошные, толстые в руку косы. Но в тридцатые она, по моде того времени, постриглась под “мальчика”, срезала весь затылок, оставив пышный чуб спереди. С тех пор прошло много лет, и волосы давно потеряли свой настоящий природный цвет и блеск. Антонина Михайловна уже и сама не смогла бы вспомнить, какие в точности были ее волосы когда-то. Уже лет тридцать, пожалуй, ее голова была белой. Как хорошо выстиранное и вываренное белье. Но стрижка оставалась прежней.
“Лиза всегда отпирается, тянет со стрижкой. Просишь-просишь по десять раз, — продолжала размышлять, дуясь на дочку, Антонина Михайловна. — Вечно ей некогда. └Ой, мама, еще коротко. Подожди немного, пусть отрастет”. И сейчас, перед отъездом, просила же… как знала, что она быстро не приедет”.
Антонина Михайловна посмотрела в окно. Июнь — самые длинные дни и короткие ночи. Хотя стрелки на старых часах показывали уже одиннадцатый час, небо было еще совсем светлым. Через широко распахнутое окно в комнату проникал прохладный воздух, лаская разгоряченное за день тело.
Лето еще не вошло в силу. Днем уже палит, а к вечеру прохладно. Хорошо…
“Вот и Лиза говорит: потерпи. И Галка тоже туда же. Потерпите, Антонина Михална. Потерпите… потерпите… потерпите. Сколько в своей жизни я слышала это слово. Сколько терпела”.
Вот год назад уехала в Германию, подхватив свою малышку, внучка.
— Бабуль, мы поедем посмотрим.
— Да ладно, поезжай. Надо — значит надо…
— Надо-надо, бабуль. Что тут ловить? Смотри, все едут. Что нас тут ждет? Нищета.
“Смотри-ка, нищета помешала. Мы всю жизнь прожили, и ничего. Хотя, может, и права девочка. Дай Бог, хоть она поживет, свет увидит. А что я видела в жизни?” — подумала Антонина Михайловна, вспоминая отъезд внучки с правнучкой.
Та уезжала, взяв с собой одну сумку с бельем, без денег, без знакомых в чужой стране.
За ними пришло такси, и Лиза поехала с дочкой и внучкой до самого вокзала. А Антонина Михайловна уже не могла спуститься с пятого этажа и осталась стоять на балконе, помахивая рукой и причитая: “Господи, помоги им… Господи…”
Она улыбалась, сдерживая боль в левой стороне, делая вид, что прощается ненадолго. Аня колготилась, спешила, боялась забыть что-то важное. А что важное можно было забыть тут? Но в беспокойствах своих она была уже далеко. Ее тревожил путь вперед, в будущее, в неизвестное. В прошлом оставалась эта квартирка, мама и бабушка. Впрочем, Аня не задумывалась об этом. Она была уверена, что расстается до скорого.
“Глупенькая, — подумала Антонина Михайловна, — о каком свидании можно говорить, когда мне столько лет. Вот Лиза, может, еще переедет к ним. Она молодая. А я…”
Антонина Михайловна знала, что видит свою внучку и правнучку последний раз. Она стояла на балконе и махала рукой, неимоверным усилием воли сдерживая слезы, до тех пор, пока такси не скрылось из вида.
“Потерпи, бабуля, пожалуйста, потерпи… Я устроюсь и заберу тебя”, — это были последние слова Анечки. “И вот теперь Лиза уехала к ним в гости и теперь тоже говорит: потерпи. Конечно, потерплю. Надо — значит надо. Привыкла…”
Сон начал смаривать женщину, и она прикрыла глаза. Антонина Михайловна увидела родительский дом, просторный и светлый. Ей было тогда лет восемь. Они жили в станице на Дону, среди таких же, как и ее папа, казаков, имеющих угодья вокруг богатых домов. Их двухэтажный особняк построили совсем недавно, провели даже какие-то трубы и устроили ванную. В тот далекий день такой же чистый и прохладный ветерок свободно гулял между распахнутыми настежь окнами и дверями, хлопая створками ставней. Мать суетилась, нервничала, собирая вещи. Тосе никак не хотелось уезжать, но она понимала, что происходит что-то страшное. Взрослые тихо переговаривались. Мама перебирала вещи, пытаясь еще что-нибудь запихнуть в чемодан, и так уже полный. Папа выхватил из рук матери белое кружевное Тосино платье и, взглянув на него, paздраженно сказал:
— Ты совсем, мать, куда теперь в таком платье ходить?! Нам бы ноги унести. Сказал: бери только самое необходимое. Другие времена, походит в простом. Целее будет.
Тося заплакала и, подняв отброшенное отцом на пол платьице, прижала его к груди:
— Не хочу в простом, не хочу без этого…— заканючила она.
— Потерпи, доченька, — ласково обняла девочку мать, — сейчас не до этого. Папа прав. Кто в таких платьицах ходит, тот буржуй.
— Но мы же не буржуи! — воскликнула девочка.
— Мы не буржуи. Но кто разбираться будет, — с горечью ответила мама. — Вот видишь, я тоже все свои красивые наряды в шкафу оставила. Ты потерпи, мы вернемся, когда все утихнет, и… будем снова носить наши кружевные одежды. И шляпы.
— А что утихнет? — не понимала Тося. — И долго терпеть надо?
— Не знаю, дочка, как получится, — мама замялась, подбирая слова, чтобы лучше объяснить девочке, что творится. Она не осмелилась произнести слово “раскулачивание”, которое пугало ее саму. И после некоторого колебания просто сказала: — Доченька, нужно немного потерпеть. Терпение в жизни очень помогает. Ты должна научиться этому. Обещаешь? Потерпишь?
— Потерплю, — вздохнула Тося и окончательно выпустила белое платье из своих крошечных рук. Она не могла тогда знать, что никогда уже не вернется в свой наспех брошенный дом, не наденет ни белых кружевных платьев, ни величественных широкополых шляп, которые носила ее мама до того времени, после которого пришлось столько терпеть.
“Не знаю, права ли была тогда мать, — пронеслось в голове Антонины Михайловны. — Может, если бы мы не терпели, и не случилось бы с нами ничего”.
Антонина Михайловна вздохнула и снова прикрыла глаза. Ей вспомнилась квартира, в которой они поселились с папой и мамой, переехав в большой город. Эту квартиру после революции переделали в жилище из бывшей конюшни. Поэтому комнаты были большие, потолки высокие.
— А где у нас будет туалет? И ванна? — спросила Тося, обойдя квартиру. — У нас была ванна. А тут нет. Где я буду купаться?
— Теперь туалет будем делать во дворе, куда все ходят. А тебе поставим ведерко, и ты будешь делать свои дела туда. А купаться пойдем в баню, — терпеливо объясняла мама.
— Не хочу, как все, не хочу в баню… — заныла девочка.
— Тише, тише, доченька. Ты же обещала потерпеть. Обещала? Потерпишь?
— Потерплю, — снова пообещала Тося.
Антонина Михайловна уже не могла сказать, как так произошло, но она действительно потихоньку притерпелась. Ходила вместе со всеми в общественный туалет во дворе, а по субботам купаться в баню.
Потом она вступила в комсомол, окончила школу и поступила в летное училище, подстриглась под мальчика, весело и бодро пела революционные песни на демонстрациях, сажала кустарники на субботниках и посещала собрания. Иногда она вспоминала свое брошенное белое платье, но очень редко… “Вот и хорошо”, — говорила мама, слушая Тосины рассказы про новости комсомольской ячейки, а про себя тихо думала: притерпелась девочка, послушала совета матери.
Антонина Михайловна снова открыла глаза. Взгляд упал на фотографию, прикрепленную на стенку около дивана. Снимок был сделан на пластмассовой тарелочке. С одной стороны кусочек пластика отломался, а цвет изображения поблек. Но даже в полумраке ночного освещения она четко различала родное лицо. С фотографии улыбался молодой мужчина, ее муж Алексей. Она тогда уже окончила летное, а он еще учился. Высокий, широкоплечий, голубоглазый красавец имел успех у женской части. Скромная Тося, больше любившая читать, чем танцевать, даже не надеялась на его внимание. Но именно отсутствие с ее стороны интереса к своей персоне заставило Алексея заволноваться. Через некоторое время они расписались, а еще чуть позже она родила дочку. Был конец тридцатых. Казалось, все впереди, вот она, жизнь. Протяни немного руку и дотронься до нее. Но коснуться настоящей жизни так и не довелось.
Однажды Алексей прибежал, запыхавшись:
— Тося, завтра отправляют. Ты не волнуйся, не на передовую. Слышал, что собирают силы под Харьковом. Там будут проводиться какие-то курсы. В общем, до фронта еще далеко…
— А как же я? — тихо спросила Антонина мужа. — Одна с малой… Господи…
— Потерпи, Тося. Ну что ты, в самом деле. Не пропадешь. Тебя на довольствие поставят как жену офицера. Советская страна в беде не оставит.
Антонина пыталась улыбнуться. Она понимала: муж не гулять едет. Воевать. Пятилетняя Лиза испуганно жалась к матери.
“Не плакать, не плакать, не плакать, — повторяла она про себя как заклинание. — Нельзя мужа расстраивать, нельзя дочку пугать. Надо — значит надо…
— Потерпи, Тося. Ты сильная, выдюжишь, — успокаивал Алексей. — Потерпи. Я вернусь.
Он не вернулся, хотя она терпела и ждала. Под Харьковом мужчин разместить не успели… Несколько тысяч здоровых мужиков, почти безоружных, попали в мясорубку. Антонине пришла бумажка: пропал без вести. Ее сняли с довольствия. Страна не хотела растить дочь неизвестно куда девшегося воина. В военкомате сказали, что она радоваться должна, что его не объявили врагом народа, а то получила бы довольствие в местах, весьма отдаленных. Антонина не была рада. Но она терпела. Копала окопы, работала по двенадцать часов, а в свободное от работы время мыла полы у людей. Этими людьми были те, кто мог не мыть полы своими руками. У кого муж не пропал, а служил в уважаемом месте. Потом пришли в город немцы. Антонина получила открытку от мужа. Это был официальный бланк с расчерченными строчками. “Потерпи, Тося. Я тебя не брошу. Помогу…” — прочитала она строчки на потертой голубой карточке.
Внизу рядом с подписью мужа стоял штамп — концентрационный лагерь. Гамбург. Тося просидела всю ночь с открыткой, гладила сухими, потрескавшимися от работы пальцами неровные строчки, расплывшиеся буквы.
А к утру сожгла ее. “Наши вернутся, найдут — несдобровать, — рассудила она. — Если пропал без вести, то, может быть, все-таки погиб… Там, в той мясорубке под Харьковом, почти все погибли… На это и взятки гладки. А если в лагерь попал, то уж точный враг. Сошлют, на дитя не посмотрят”.
Она верила мужу и терпела. Надо — значит надо. Тридцать лет никому не говорила про ту открытку, все ждала. То ли сам вернется, то ли знак даст. Как трудно ни было, терпела. Но он не появился. В брежневские восьмидесятые осмелилась и через Красный Крест сделала запрос. Неожиданно пришел ответ. Ее Алексей бежал из лагеря. В сорок четвертом его перевели в Кёльн на строительные работы. Оттуда и сбежал. Дальше след был утерян.
— А я верила, что он жив, — сказала она тогда дочери. — Ты не знаешь отца. Это сильный человек. Он не пропадет. Видишь, сбежал. От фашистов. В их стране. Но жив остался. Просто “занавес” был, и он никак помочь нам не мог. Сейчас другие времена… Может, объявится…
Антонина Михайловна открыла глаза. В окно по-прежнему проникал свет.
То ли не стемнело-таки, то ли рассвет уже… “Задремала, наверно, — подумала она. — Не везет мне с этим Кёльном. Сначала мужа забрал, теперь вот дочку, внучку, правнучку, — женщина улыбнулась своей мысли. — А ведь и правда, дети мои сейчас в том самом Кёльне оказались… Ирония судьбы или… судьба. И вот ведь как муж просил потерпеть, столько лет терпела. Внучка уехала, тоже о том же просила… Теперь вот Лиза к ним уехала и тоже терпеть велит. А сколько же я могу вытерпеть? Сил-то больше нет. Всю жизнь на терпение разменяла”.
Из коридора раздался скрежет открываемой двери.
— Антонина Михална! Это я! — закричала Галя, шаркая снимаемыми туфлями. — Я, слышите, как обещала. Хлеба несу. И кефиру.
Галя зашла в комнату, продолжая что-то говорить.
— Вы что… миленькая, что я Лизе скажу, Господи… — запричитала Галя, дергая Антонину Михайловну за руку в надежде ее разбудить.
* * *
В Кёльне часы пробили семь. Раннее утро разрезал колокольный звон.
— Мам, — тревожно сказала Аня, поеживаясь, стоя босиком на холодном полу и жмуря еще сонные глаза. — Знаешь, мне сон плохой приснился… Про бабушку. Она меня вроде провожает, рукой машет… Вдруг с ней что случилось? У них уже девять, давай позвоним…
— Да ладно страхов нагонять, — отозвалась Лиза, но потянулась к телефону. — Вчера с ней говорила, все нормально. Мне, правда, тоже сегодня сон… Погода, наверное… — Лиза не договорила, на том конце провода послышался щелчок и чей-то голос: — Аллe, алле! Галя, ты? А мама, как мама?
— Нет больше мамы. Вечером говорила с ней, а сейчас приехала, а она…
— Что она? — переспросила Лиза и закричала в голос: — Не может быть! Неправда! — и вдруг, как маленькая девочка, заплакала и запричитала жалобно: — Ну что же она… как же… Я же вчера звонила, сказала, что скоро приеду, просила потерпеть!
— Вот… — виновато отозвалась Галя. — Не потерпела, значит…