Рассказ
Опубликовано в журнале Нева, номер 4, 2004
Олег Михайлович Тарасов родился в 1959 году. Закончил Ленинградский электротехнический институт связи. Работает преподавателем. В петербургском “Новом журнале” в 1999 году опубликовал повесть “Фрина”. В “Неве” публикуется впервые. Живет в Санкт-Петербурге.
Шел дождь (самое банальное начало из всех возможных). Но дождь тем не менее все-таки шел — обычный позднеиюньский в необычном северном городе. Хотя, быть может, и не совсем обычный. Дожди в это время года особенные. Они уже теряют прирожденную апрельскую застенчивость и еще не успевают приобрести октябрьскую раздражительность, в которой есть свое старческое обаяние. Особенно когда сидишь в натопленной комнате, укутавшись во все шерстяное, пьешь чай — но только хороший и лучше с медом — и мечтательно вглядываешься в завесу за окном. И слушаешь, слушаешь… (Слушать дождь, так же, как и глядеть на море, человек может без устали. В первом случае — бесконечное разнообразие звуков, во втором — постоянная смена красок.) Июньский же дождь, будучи в расцвете жизненных сил — энергичный и молодой — умеет наполнить радостью все встречающееся на пути. Он плещется в теплых лужах, брызгается, стучится к нам в дом — этот гость ненавязчив и желанен даже при полной неожиданности прихода.
Именно такой дождь барабанил по пузырящейся крыше троллейбуса, подходящего к остановке. Разверзлось чрево — более свободная передняя дверь почему-то не шелохнулась, — и машина начала всасывать в себя избранных счастливцев, к коим был причислен и герой нашего повествования Сергей Владимирович Охлёбков.
— Да не держите вы двери. Всем ехать надо!
— Езьдийте в такси!
— Поднимитесь еще — там пьяницу дверью прищемило!
— Граждане, выдохнули, дружно выдохнули. Поднялись… поднялись… Еще чуть-чуть…
— Ну, еще на одного человечка, на полчеловечка!
— Да середина пустая!!
— Пьяницу, пьяницу прищемило!
Сергей блаженно прижался к наконец-то закрывшейся двери и робко огляделся вокруг. “Слава Богу, кажется, оторвался…” Он еще раз пробежал быстрым косым взглядом по окружающим и несколько успокоился. “Не торопись радоваться, — ехидно подсказывал внутренний голос, — уж сколько раз ты самообольщался, а он то неожиданно вылезал у тебя из-за спины, то останавливал троллейбус в туннеле под мостом, то сваливался откуда-нибудь с крыши. А помнишь, что он вытворил на прошлой неделе?! Ну, это уже превзошло все ожидания!” Подобные мысли относились к пожилому мужчине из соседнего подъезда, с которым Сергей имел неосторожность однажды поздороваться. С тех пор его ежедневные поездки превратились в подобие гонки с преследованием. Мужчина — его, кажется, звали Евгением Петровичем, не отступал от Сергея ни на шаг. Он приходил на остановку пораньше и поджидал нашего героя, выкуривая папиросу за папиросой. Ехать им было по пути, и Евгений Петрович всю дорогу донимал полусонного Охлёбкова рассуждениями, например, о том, какой палец на руке является самым главным (доказывалось, что, несомненно, мизинец) или что чтение текста справа налево для русского человека единственно правильное. Причем пассивное восприятие никак его не устраивало. Он хватал согласного с любыми утверждениями Сергея за лацканы пиджака, тряс его и, брызгая слюной в лицо, громко приговаривал:
— Ведь ты зэ не слусаес! совсем не слусаес!
— Да слушаю я вас.
— Ты только делаес вид, сто слусаес, а на самом деле ты спис! А кто слусает, тот возразает, а не спит! Ты возразай, возразай…
Произнося все это, Евгений Петрович усиленно буравил грудь Сергея неглавным указательным пальцем. Поссориться с ним было невозможно — сосед категорически ни на что не обижался и только настойчиво требовал сообщить ему номер телефона — как рабочий, так и домашний:
— Домасний-то все равно узнаю… Не скроес…
Установленный на остановке ларек был ненадежной защитой от надоедливого попутчика. Выходя из дома и еще из-за кустов разглядев потирающего руки соседа, Охлёбков перебежками устремлялся к заветному ларьку, стараясь, чтобы он все время находился на прямой, соединяющей нашего героя и Евгения Петровича. Однако, достигнув цели (имеется в виду ларек) и укрывшись за ней, Сергей еще не был в безопасности. Разгадав маневр, сосед обычно подкрадывался сзади, хватал Охлёбкова цепкими пальцами и громким криком: “А-га-а-а!!” возвещал о своем появлении. Однажды он не дождался Сергея и втиснулся в переднюю дверь, с трудом за ним закрывшуюся. Обрадованный Охлёбков бросился к еще не закрытой задней двери и облегченно вздохнул только когда полузакрытая дверь накрепко прижала его к перилам. И тут под мышкой что-то зашевелилось, кто-то похлопал его по спине, и до липкости сладкий голос произнес:
— Ну сто? Спрятатца хотел?
У нашего героя тряслись плечи, а сосед сочувственно глядел на него.
Но в этот день Сергею повезло. Здесь следует получше познакомиться с ним. Внешность Сергея Владимировича не представляла из себя ничего примечательного, и мы оставим ее на усмотрение читателя. Но была в его манере поведения одна особенность, крайне негативно воспринимаемая окружающими. Возможно потому, что он редко смотрел собеседнику прямо в глаза, многие искали в его словах и поступках какой-то тайный смысл, скрытый намек, издевательство и тому подобное. В школьные годы это выражалось в повышенной нервозности учителей, в результате чего способный к техническим дисциплинам Сережа редко возвышался в своих отметках над цифрой “три”. В годы армейские он оказался единственным человеком в отделении, не имевшим высшего образования. Однако не стоит обольщаться насчет части, в которой служил Сергей. Просто сержант Прокопенко со всего полка собирал в свое отделение только “шибко образованных”. Но для Охлёбкова было сделано исключение. В приветственной речи, с которой сержант обратился к вновь прибывшим и которая начиналась со слов: “Ну что, больно умные?!!.. А я, по-вашему кто?!..”, Сергею был уделен отдельный параграф. К сожалению, Прокопенко был далеко не единственным, усматривавшим в самом сосуществовании в одной казарме с Охлёбковым факт унижения собственного достоинства — мимо него не мог спокойно пройти ни один сержант, ни один прапорщик: “Уж больно руки чешутся”. Руки нередко чесались и после армии — у случайно встреченной компании или у сотрудников милиции, куда однажды Охлёбков был доставлен в абсолютно трезвом виде. Как-то раз, еще на первой работе, он был обвинен коллегами в тайном хищении чая из предназначенного для чаепитий шкафчика. Пропажа (если она существовала вообще) была неразличима для глаз. Но после тщательных замеров и установления ее факта Сергей был признан виновным на основании того, что “…с таким выражением лица ничего другого и не остается…” В эпоху проведения боевых действий на Северном Кавказе нашего героя неоднократно задерживали представители органов власти. Отведя его в местное отделение и предложив во всем сознаться, сотрудники милиции подвергали тщательнейшему досмотру имеющиеся при нем вещи. Но, не найдя ни взрывчатых веществ, ни наркотических средств, Сергея великодушно отпускали, и неудавшийся кандидат в террористы возвращался домой в самом радужном настроении. При подобном отношении окружающих о продвижении по работе не могло быть и речи, и место мастера на заводе турбинных лопаток явилось венцом карьеры сорокалетнего мужчины. Таким образом, отношение к нему Евгения Петровича являлось досадным исключением из не менее досадного правила.
Сергей мечтательно глядел в окно. Они появятся минут через пятнадцать. Эти два несуразных человечка, нарисованных кем-то лет тридцать назад на темно-серой кирпичной стене. Двухметровые человечки дрались на палках. Один наносил сокрушительный удар из-за головы, другой же, чуть отступив, пытался его парировать. За многие годы поездок на стенах домов и заборах сменилось неисчислимое количество надписей и рисунков. Но надписи, что кто-то кого-то любит, торсы возлюбленных, равно как и рекламы популярных рок-групп, держались крайне недолго. Этот же рисунок являлся абсолютным долгожителем. Проехав по тридцать девятому маршруту до “Электросилы”, вы, может быть, увидите его и сейчас. Рисунок был выполнен чем-то похожим на мел, и Сергей не мог понять, как он не стерся от дождя за долгие годы. Правда, в последнее время изображение начало потихоньку бледнеть, что вызвало крайнюю обеспокоенность нашего героя. Но затем какая-то добрая душа обвела фигуры масляной краской, и Сергей успокоился. (Заметим между строк, что приятель Охлёбкова Виктор Заславский неодобрительно отнесся к данной попытке увековечить рисунок, сказав, что из него исчезла искренность.) Таким образом, человечки могли продолжать колотить друг друга, развлекая проходящих и проезжающих. Иногда Сергею даже казалось, что они уже не дерутся, а приветствуют его, по-хоккейному торжественно подняв вверх свои палки-клюшки.
“Да… они покажутся минут через пятнадцать… Сосед, похоже, тьфу-тьфу-тьфу, уже не появится… Никак не могу выспаться…”
— За такую езду нам надо деньги платить, а не с нас драть три шкуры! — раздалось в глубине салона общеизвестное изречение.
— Как дрова везет! — вторило ему аналогичное.
— Что хотели, то и получили! Да и чего можно ждать, когда почти десять лет нами правила такая…
В этот момент троллейбус качнуло, пассажиры охнули, и кто же именно правил нами почти десять лет, так и осталось неузнанным.
— Дмитрий Васильевич, так вы не в университет? — раздалось возле самого уха. Рядом вели беседу два пожилых мужчины почтенной наружности.
— Не обессудьте, Эдуард Михайлович, но сегодня я не составлю вам компанию. Нужно с утра заехать в больницу к жене. Ей перед выпиской понадобилось кое-что.
— Как самочувствие уважаемой Розы Александровны?
— В целом неплохо. Я задержусь недолго и непременно успею подъехать к кафедре. Думаю, что доклад будет весьма интересным. Простите, но мне уже нужно выходить.
Профессор повернулся к Сергею:
— Ну, ты! Убери грабли!
— Грабли я на даче оставил. Это моя рука.
— Ты на что это намекаешь?!
— Дмитрий Васильевич, да не связывайтесь вы с этим нахалом! До чего же неприятная физиономия! Глаза так и бегают…
— Нет, он, по-моему, на что-то все-таки намекает.
— Ты чё, по-русски не понимаешь? — вмешался коренастый мужчина в рабочей спецовке.
— Понимаю, но иногда путаюсь без переводчика.
— Ща дам по тыкве — сразу поймешь!! Переводчик хренов!
— Видели?.. видели?.. Точно, намекает!
— Ну ты… дашь выйти?!
Профессор наконец вышел, и троллейбус двинулся дальше. После больницы давление внутри салона несколько спало, дышать стало намного легче. Привыкшие нервы постепенно успокаивались.
“До чего же я свыкся с этим рисунком, — думал Сергей, подвигаясь ближе к середине, — еще ребенком ездил мимо него на └Электросилу” покупать марки, затем работа… потом другая работа… Многое изменилось… Армия. Опять работа. Неудачная женитьба. Развод. У меня уже виски седеют, а они все так же колотят друг друга. И когда они только начали? Тридцать лет назад… Да какое там тридцать!! — вдруг перебил он сам себя, — и не тридцать… и не триста… и даже не три тысячи! Бездумно бьют, ожесточенно. И нет этому конца. Да и будет ли?.. Только бы рисунок не стерли! — вспорхнула откуда-то со дна пугливая мысль, — как будто потеряешь что-то очень дорогое. Тридцать лет для настенной живописи — неизмеримо много. Простая покраска равносильна смерти. Это словно хороший знакомый, но очень-очень старый и тяжело больной человек. Встречаешь его на улице, издалека раскланиваешься, улыбаешься, говоришь бодрые и приятные вещи; а когда он побредет дальше, пытаешься украдкой еще раз взглянуть ему вслед. └Может быть, уже и не увижу его больше…” И от этой мысли до того тяжело станет, что хочется броситься за ним, догнать, не дать ему уйти…”
Он продвинулся еще немного и начал вглядываться в дождь, сквозь который проступали кирпично-ржавые останки так никогда и не родившегося ипподрома. Строительство было замыслено грандиознейшее. Но, исторически совпав с началом смутного времени, явилось слишком обременительным для городской казны. Сейчас же, в своей недостроенности, сквозь пелену, скрывающую детали, весь комплекс казался чем-то фантастическим, этаким эмбрионом космического чудовища, умершим еще до рождения. Но вездесущая природа не щадит даже космических монстров — сквозь щели, образовавшиеся в огромных железобетонных каркасах, прорастала трава, нахальный кустарник все дальше захватывал безупречно ровную площадку. И, глядя на все это, почему-то вспоминалась неизвестно где и когда прочитанная фраза, что немного времени спустя после былого величия на Римском форуме паслись козы.
“У кого же я это вычитал? У Моммзена? Нет, кажется, нет… Да и вычитал ли?”
— Да не давите вы! Что вы так навалились? — раздалось из ближайшего угла.
Как ни странно, но это относилось не к нему, однако Сергей предусмотрительно отступил в сторону и с неподдельным интересом начал изучать трещинки на потолке. Шум в салоне лавинообразно разрастался. Знакомые всем предложения ездить в такси, ходить пешком, склонение по падежам некоторых представителей фауны и прочие чисто транспортные откровения, воспринимаясь малоразборчивым фоном — наряду с гулом мотора, — вряд ли привлекли бы как наше внимание, так и внимание нашего героя, но тут вновь уплотнившуюся атмосферу прорезал сильный молодой голос:
— Люди! Возлюбите друг друга! Да не приидут в сердца ваши гнев и злобливость, да не попалит вас, согрешивших, огнь небесный.
Сергей оторвался от изучения потолочного узора и повернулся в сторону говорившего. Его высокая дородная фигура грозно нависла над приутихшими пассажирами, тенью своей прикрывая полсалона. Длинные грязные волосы и сквозь них буравящий людей воспаленный взгляд.
— А ты кто будешь-то? Проповедник, что ли? — послышалось откуда-то из-за спины.
— Можно сказать и так.
— Что значит “… и так ”? Ты в какой церкви служишь?
— Да не служу я, даже никогда и не думал служить! — молодой крепкий детина расходился уже не в шутку, — но глаголю вам: покайтесь! Покайтесь и возлюбите друг друга! Бе бо в любви высшую благодать да обрящете!! А кто не возлюбит ближнего, — здесь его блестящий взгляд почему-то стал матовым, — тому я так звездану по рогам, что уши отклеются!!
— Да никакой он не священник, а обычный жулик!
— Не-е-е… для жулика взгляд слишком дурковатый — натуральная пьянь.
— У нас давеча в цеху один вот примерно так же — так увезли на “скорой”. А “скорая”-то оказалась коммерческой. Откуда только ее откопали? Счет ему накрутили. Так он потом чуть не убил того, кто вызывал.
— Не помыслиша — не согрешивши, — не унимался пророчествующий, — несть блага во зле, хоть это-то вам понятно? Или учить вас вот этим!? — и огромный красный кулак едва не пробил крышу троллейбуса.
— Да он и в церкви-то, поди, отродясь не бывал, — включилась в разговор молчавшая прежде старушка.
— Да где преткнулась моя нога, там уже и есть церковь! (Очевидно, что слово “моя” произносилось молодым человеком с большой буквы.)
Этот странный эпизод, однако, не получил продолжения, и в салоне установилась малопривычная тишина, нарушаемая только болтливым мотором.
“Почему именно городской транспорт так побуждает к философским рассуждениям, к обобщениям? — думал Сергей. От конкретной личности здесь столь легко перейти к личности вообще, к личности с большой (или с маленькой) буквы. Неужели это обычное безделье? Час вынужденного транспортного безделья стимулирует к мыслям о самом возвышенном — о бренности бытия, например. Знакомый натурщик говорил мне, что подобные мысли (он, правда, называл их чушью) лезут к нему в голову только во время позирования в мастерской. Нет, что-то здесь не то! А, впрочем, почему бы и нет? Почему нельзя сочетать возвышенные мысли с обычным бездельем? Например, эскалатор в метро — самое бездеятельное и одновременно — самое любвеобильное место во всем городском транспорте…”
И тут внезапный, необъяснимый страх охватил нашего героя. И это чувство было тем более пугающим, что возникло оно неизвестно откуда, без всякой связи с предыдущими событиями. Почему-то вдруг Сергею показалось, что дерущихся человечков он может и не увидеть. По крайней мере, сегодня он не увидит их точно. Страх усиливался с каждой секундой, с каждым оборотом колеса. Но это был страх не за судьбу человечков (в конечном итоге — Бог с ними) — это был страх уже за самого себя. До сего дня лишь дважды Охлёбкову доводилось испытывать необъяснимое чувство подобной силы. Причем оба случая ознаменовались роковыми событиями в судьбе нашего героя. Первый раз — накануне неудачной свадьбы, о втором случае мы деликатно умолчим.
Сергей повернул голову и тревожным взглядом окинул окружающих. “Все те же люди, ни одного нового лица…” Но тут его взгляд буквально вцепился в одного из пассажиров. Это был парень лет двадцати, внезапно вывернувшийся откуда-то и стоявший между Сергеем и дверью. Очень короткие рыжие волосы тем не менее почти закрывали покатый лоб, серые глаза глядели одновременно и уверенно, и сонливо. Но в этой сонливости чувствовалось что-то обманчивое, то, что в любой момент может перейти в открытую агрессию. Пригревшаяся на теплом камне змея может являть собой образец безмятежности. Ее глаза дремлют, она упивается летним солнцем. Но стоит хоть немного потревожить ее — и расплата придет молниеносно. На парне была легкая футболка, пестрящая плохо сочетаемыми красками — зеленые, оранжевые и фиолетовые мазки навязчиво пытались что-то прорекламировать… На мгновение взгляды наших героев пересеклись, затем разошлись снова.
“Похоже, он меня и не заметил. Или только делает вид? Несомненно одно — что-то нас очень сильно связывает. И вот это └что-то” как раз и пугает меня… Мы с ним никогда не встречались, он намного моложе, но такое чувство, что я давно его знаю. И даже ждал этой встречи. Просто до последней минуты и сам не подозревал того, что именно ждал…”
Дождь за окнами не утихал. Слезливые подтеки на стеклах сливались в легко предсказуемые узоры. Но это не были слезы скорби — теплые и обильные, они казались неискренними слезами молодой кокетки, также легко предсказуемыми. Шум от ударов капель пробивался сквозь тонкую крышу, и сладкое осознание своей временной защищенности сочеталось с веселой тревогой, вызванной предстоящей пробежкой до метро. Июньское небо омывало троллейбус потоками благодатной влаги. Кстати, и улица, на которую он свернул, называлась Благодатной.
Сергей выпрямился, нехарактерно расправил плечи, поднял голову. Обычно бегающий взгляд стал твердым. Страх перестал нарастать. Он не исчез, нет. Просто, подобно валютному курсу, достигнув определенной, с трудом сдерживаемой точки, задержался на ней и поэтому перестал быть паническим. И подобно любому не прогрессирующему чувству начал терять остроту.
“Он так спокоен, невозмутим, но, несмотря на то, что я в упор его разглядываю, практически не встречается со мной глазами. Но это не от страха — такие ничего не боятся, — это от чего-то другого. Он как будто недоволен тем, что я его заметил”.
Взгляд Сергея скользнул в сторону, и тут ледяной озноб охватил нашего героя. В одно мгновение он понял все: и появление необъяснимого, нарастающего страха; и ту тревогу, которую вызывал вроде бы безобидный, непьяный попутчик; и то, что этот страх уже достиг своего пика и больше не усилится. Подобное происходит при просмотре фильмов ужасов, когда нервы зрителей до предела измотаны не самими темными силами, а предчувствием их появления. В такие минуты стучащий зубами зритель спокойнее примет само появление ожившей египетской мумии, кровососущего вампира или подобной им нечисти, чем моменты, предшествующие этому. Ибо подсознательные, ЕЩЕ не высказанные фантазии человека куда богаче УЖЕ высказанных режиссерских. Факт появления на экране потустороннего персонажа оказывает парализующее воздействие, но его острота сглаживается надеждой на то, что страшнее уже не будет. В подобном легком оцепенении Сергей смотрел, как очень острым тонким ножом парень надрезал сумочку стоящей рядом пожилой женщины. Дешевая кожа-заменитель расползалась без каких-либо усилий. Казалось, что нож даже не режет ее, а только касается и, подобно волшебной палочке, раздвигает на две части. Вот уже показалось содержимое: какие-то бумажки, авторучка, еще бумажки — тонкие белые пальцы по-шулерски тасовали встречающееся на пути — расческа… кошелек! Есть!! Неуловимым движением фокусника пальцы подхватывают вожделенную добычу, и пухлый кошелек волшебным образом исчезает, растворяется в окружающем пространстве.
От своего друга, работника прокуратуры, Сергей знал, что происходит, если вмешаться в подобном случае. Он вспомнил, как Вячеслав рассказывал, что такие люди обычно не работают в одиночку. Всегда есть тот, кому мгновенно передается украденное и кто страхует в случае неудачи. Знал он и то, как обычно поступают с теми, кто пытается помешать. Он презирал себя за трусость, но сделать ничего не мог: руки одеревенели, язык не слушался. Сергей неподвижно стоял и молча следил за происходящим.
Случалось ли вам наблюдать что-либо подобное? В вашем присутствии обижают кого-нибудь — старика, девушку, инвалида, может быть, даже и вас лично, но нет никаких сил заступиться за человека. Что-то липкое и очень холодное окатывает вас с головы до ног, вяжет по рукам и ледяным комом застревает в горле. Каким противным кажется себе человек в подобные минуты! Сколь несхожим представляется ему свой образ с теми образами, на примерах которых он воспитывался и по которым сверял свои поступки, свой твердеющий характер: д’Артаньян, Айвенго, капитан Блад… Насколько убедительным звучит в этот момент булгаковское изречение, что трусость — самый страшный из всех пороков! Как хочется освободиться от этого парализующего тело и душу рабского холода! А потом, оставшись наедине с подушкой, сколь часто заново прокручиваются в памяти все происшедшие эпизоды. Но только в этих эпизодах вы выступаете уже совсем в иной, благородной роли. И от этого, нарисованного воображением издевательски-неправдоподобного образа на душе становится еще тяжелее. А если, к примеру, вы женаты и вдруг пробудившаяся жена прервет ваш интимный диалог с подушкой? Не станет ли ее внезапное появление источником новых терзаний?
Сергей неподвижно стоял и глядел себе под ноги.
“Зачем?! Зачем мне это нужно? А разве она поддержала бы меня в случае какой неприятности? Где она была десять минут назад, когда приходилось отбиваться от пассажиров? Самое лучшее, если бы промолчала. А то и того хуже! Уж сколько я от них натерпелся! Кто-нибудь хоть раз в жизни за меня заступился? Физиономия им моя не нравится!!. Все время на что-то намекаю! Глаза бегают! Вся жизнь в этой борьбе проходит! А вот этот здоровенный мужик? Ведь он же тоже видел… Ведь точно видел! Почему он не вмешается?!! Его бы все поддержали, весь троллейбус. А на меня снова набросятся!”
— Ай!!! Сумку порезали!! Порезали-и! — взорвал тишину салона пронзительный крик. — Да что же это творится-то?! Ведь там же все мои деньги! Я же полгода копила!!
Пожилая женщина истошно кричала. Ее порывистый голос пронизывал звонкую тишину. Куда-то исчез шум дождя, бесследно растворился гул мотора, и в образовавшейся вокруг тишине беспомощно повисали крики самого неподдельного отчаяния. Внезапно тембр голоса дрогнул, сломался и из-за обильных слез было уже трудно что-либо разобрать.
— Да как же мне жить дальше-то? — причитала женщина, наконец сдержав слезы. Ведь и так-то еле перебиваюсь, а тут полгода копила…
И в этот момент твердо решивший ни во что не вмешиваться, Сергей мертвой хваткой вцепился в футболку стоявшего рядом парня.
— Ведь это же ты!! Это же ты! Гад!!! Я видел — это он! Граждане, это он! И откуда вы только такие взялись?
Парень не отвечал. Он по-прежнему невозмутимо и бесстрашно смотрел нашему герою прямо в глаза, и казалось, что в самой глубине его зрачков заискрилась стальная насмешка. Это был взгляд исправно платящего налоги бандита. Сергей стоял, плотно прижавшись к нему. Пассажиры молчали, с неподдельным интересом наблюдая за происходящим. Их взорам предстали: крепкий молодцеватый парень в импортной футболке, с широким открытым лицом, на котором даже при тщательнейшем рассмотрении невозможно было обнаружить ни малейшего признака интеллигентности, и мужчина — самого заурядного вида, хлипкого телосложения (что почему-то достаточно часто считается в России признаком неблагонадежности), с отталкивающими своей нервозностью чертами лица. Разумеется, что все симпатии оказались на стороне первого.
— Отдай деньги! Немедленно отдай деньги, скотина! Ну что же вы смотрите?! Да помогите мне сдать его в милицию!
Футболка затрещала, и одновременно с этим почувствовал Сергей Владимирович колющую боль немного пониже ребер. Все закружилось вокруг него: сначала медленно, потом быстрее, в единую звуковую массу слились крики пассажиров, в едином потоке света смешался окружающий мир. Сергей опустился на мокрый пол…
Уважаемый читатель, если вас никогда не били ножом в живот, то смею вас заверить, что это не столько больно, как страшно. И скорее всего именно от этого страха человек обычно опускается на колени и первые минуты плохо реагирует на окружающее. Из всего происходящего впоследствии Сергей не запомнил почти ничего: ни того, как остановился троллейбус; ни того, как подъехала “скорая помощь” и он, дрожа от озноба, все время твердил санитарам: “Ну зачем же они?.. Ну зачем же они все время колотят друг друга?..”
Ничего этого он не помнил — он лежал на носилках и глядел сквозь дождь в исчерченное проводами небо. Серо-рыжее, под цвет глинистой воды в лужах, оно почему-то сейчас показалось герою каким-то особенно близким, родным. Сергей лежал на спине и губами ловил падавшие с неба капли. Как ни странно, очень хотелось смеяться. Оторваться от земли, подняться над крышей троллейбуса, над крышами домов, взлететь в это бездонное небо и чисто, по-детски смеяться. Беззлобно смеяться над тем, какими маленькими с подобной высоты кажутся и машины, и здания, и уж совсем неразличимыми — купюры в вытащенном из чужой сумки пухлом кошельке.
“Ну, неужели это того стоит? Как же все выходит смешно и глупо! Жертвовать всей этой любовью — и ради чего?!! Неужели, чтобы понять ЭТО, столь очевидное сейчас, нужно вот так подняться и взглянуть на город с высоты птичьего полета? Почему нельзя понять все сразу — здесь, внизу, в троллейбусе, например?… Почему понять красоту окружающего — той же глинистой воды в июньской луже — так легко лишь тогда, когда имеешь шансы навсегда все потерять?”
На душе было необычайно легко. Впервые, быть может, за последние десять лет грудь распирало от непривычно сильного чувства радости, и эта радость пока еще полностью заглушала физическую боль. Сергей не мог осознать причину подобного душевного подъема — то ли чувство исполненного долга, то ли что-то несравнимо более глубокое. Впервые он по-настоящему понял, до чего же все-таки красиво это небо — не подернутое италийской дымкой, не в россыпях южных звезд, а наше, дождливое, не замечаемое, зарешеченное перекрестьями высоковольтных линий…
Шел теплый летний дождь. Троллейбус стоял, чуть-чуть не доехав до остановки, все его двери были открыты. Неподалеку толпились ожидавшие транспорт люди.
— Вы слыхали, там мужика ножом пырнули?!
— Насмерть?
— Да вроде нет, увезли на “скорой”.
— Бандит, что ли?
— Похоже на то… Морда уж больно неприятная — глаза так и бегают. Наверное, по карманам лазал.
— А он ничего не успел сказать?
Похоже, что бредил, все про каких-то дерущихся человечков врачу рассказывал, — мужчина прекратил бесплодные попытки раскурить намокшую сигарету и раздраженно сунул зажигалку в карман.
Ясное дело — псих.
А, по-моему, он все-таки на что-то намекал!
Рядом с остановкой на темно-серой кирпичной стене мок под дождем никем не замечаемый рисунок: два человечка ожесточенно колотили друг друга палками.