Рассказ
Опубликовано в журнале Нева, номер 3, 2004
Павел Маркович Долохов родился в 1939 году в Ленинграде. По специальности — археолог. Литературным творчеством занимается с 1995 года. Рассказы публиковались в “Неве”; в 2003 году в Санкт-Петербурге вышла книга прозы “Русский сезон”. С 1990 года живет и работает в Англии.
Граф Аксель Ульрих Мария Пуссен (пишется через “а” с кругляшкой наверху) был мал ростом и худ. Лицо длинное и маловыразительное: нос с горбинкой, прокуренные усы, близко посаженные зеленоватые глаза. Граф Поссен был комендантом крепости, притаившейся в гранитных шхерах и запиравшей вход в Выборгскую гавань с юга. Там он и погиб, когда русские брали Выборг штурмом в 1710 году.
Гарнизон крепостицы состоял из двух десятков солдат-финнов. Шведских офицеров, кроме Поссена, было еще двое: Гильд и Стерн, оба молодые, длинноволосые. Гильд вечерами играл на скрипке, а Стерн дудел в маленькую флейту. Их игра навевала тоску. Поссен большую часть дня проводил у окна в своей комнатке на самой верхушке крепости, смотрел в окно на белесый Финский залив, курил трубку и пил водку с привкусом лесных ягод. Иногда он садился на лошадь и ехал в Выборг по узкой, мощенной битым гранитом дороге. В Выборге он направлялся прямиком к таверне, что на ратушной площади, забирался в свой излюбленный угол, сидел, уставившись в пылающий камин, курил трубку и пил водку. Потом садился играть в кости и всегда выигрывал. Народу в таверне было немного: несколько офицеров да купцы. Поссен сам говорил мало, но обрывки слов до него долетали; в таверне говорили о войне и о делах. Когда он уходил, он спиной чувствовал на себе тяжелые взгляды. Как-то раз он услышал: “Поссен знается с дьяволом”.
Иногда он наведывался к фру Герте — она держала публичный дом в купеческой гавани. Там было тепло и шумно. Поссен сидел в углу, курил, пил водку, ждал, когда к нему придет фрекен Лииса. Она приходила под утро. Когда Поссен возвращался в крепость, светило солнце. Гильд и Стерн отрабатывали с солдатами ружейные приемы.
В 1710 году крепость взяли русские. Солдаты-финны разбежались. Гильда убили, а Стерн утонул. Поссен заперся в подвале, завалил проход дровами. Подождал, пока в крепость набилось побольше русских гренадеров, запалил шнур, что вел в пороховой погреб, и взорвал всех к чертовой бабушке. Разнес всю крепость, вместе с собой и с русскими гренадерами. Загремел к себе, в преисподнюю; так, во всяком случае, говорили в таверне. А много лет спустя в Выборге в его честь назвали улицу. Так и написали по-шведски: “улица графа Поссена”, через “а” и с кругляшкой наверху.
За год до своей гибели Поссен женился на фрекен Лиисе. Венчались они в церквушке, недалеко от крепости. Свидетелей было двое: Гильд и Стерн. В тот же год Лииса родила сына. Его нарекли Юханом Акселем и записали в церковной книге. От него пошли русские Поссены.
При императрице Анне им пожаловали русское дворянство, но графский титул за ними не признали. Получили Поссены небольшое имение — мызу Карловку на речке Оредеж. Русские Поссены были военными или врачами. Был у них большой дом в Петербурге на Васильевском и загородная дача на мызе Карловка.
После революции 1905 года сразу несколько Поссенов подались в политику. Примкнули к социал-демократам. Василий Васильевич Поссен написал в 1906 году аграрную программу. Предлагал отдать всю землю крестьянам и завести кооперативы по скандинавскому образцу. Был он в десятых годах популярен. Организовал на свои деньги издательство “Рассвет”, печатал Горького и Андреева; выручка шла в Гельсингфорс, на счет большевиков. В партию Василий Васильевич, однако, не записался. После революции от активной политики отошел, работал врачом-гинекологом в платной поликлинике. Выступал с популярными лекциями — “Половой вопрос при социализме”. В 1920 году вышла его книжка “Пережитое”, в первой главе он проследил родословную Поссенов, начиная от графа Акселя. Книга эта была вскоре запрещена, и весь тираж уничтожен. По чьему-то недосмотру ни арестам, ни ссылкам Василий Васильевич не подвергался. Умер он в блокаду по вполне естественной причине — от голода, в маленькой комнатке, в коммунальной квартире, в доме, который когда-то весь принадлежал Поссенам, на Васильевском.
Василий Васильевич Поссен несколько раз был женат, но детей у него не было. Последний раз он женился незадолго до войны на Вере, медсестре из поликлиники. В августе, когда еще ходили поезда, Вера поехала в Карловку, взять что-то с дачи. Вернуться не смогла: линию перерезали немцы. Больше о ней не слышали.
До самой его смерти Василия Васильевича навещали свояченица Ольга Павловна и племянник Костя — жена и сын младшего брата Константина Васильевича, который был военным инженером и в первые же месяцы войны пропал на фронте без вести. Жили они в том же доме, на верхнем этаже.
Косте у дяди Василь Василича нравилось. Особенно он любил копаться в книгах — огромных, с цветными картинками. “Дядя Вася, а что это? А это? А почему эти тети все голые?” В комнате было темно и холодно, где-то далеко погромыхивало, и в невидимом шкафу позвякивала посуда. У самого лица дяди Васи — коптилка, высвечивающая желтые усы, желтые восковые щеки, и только глаза за стеклами пенсне — зеленые и огромные. Они смотрят на Костю не отрываясь. “А знаешь, Костя, ты, ведь того, последний из Поссенов…”
Несколько дней спустя Ольга Павловна и Костя везли Василия Васильевича, завернутого в одеяло, на Костиных саночках, и привезли они его на большое поле, где таких саночек было видимо-невидимо.
Потом они долго шли по мертвому городу, а еще потом их куда-то везли на машине. Костя лежал в большом черном кузове, прижавшись к Ольге Павловне, и не выпускал из рук свою школьную папку. Сперва ему было очень холодно, а потом стало тепло, и он заснул. Когда он наконец открыл глаза, было очень светло и много людей в белых халатах.
— Где мама, где Ольга Павловна?— спросил Костя.
— Ольга Павловна вышли, скоро будуть, — ответила старуха в белом халате и засмеялась беззубо.
Ольга Павловна появилась лишь через несколько дней, когда ее откачали в военном госпитале. Они еще долго колесили по России. Несколько лет жили на Урале и вернулись в Ленинград только весной сорок пятого. Скоро кончилась война. В сквере напротив их дома натянули большой экран и, когда стемнело, крутили фильм. Русские солдаты ехали по Берлину на танках и кормили голодных немцев белыми батонами.
Ольга Павловна умерла, когда Костя был на втором курсе медицинского. Ее похоронили на Серафимовском. У входа на кладбище был гранитный обелиск — там, где стояли саночки зимой сорок второго.
Когда все разошлись, Костя очень отчетливо понял, что в этой жизни нет у него больше никого. Он долго петлял по городу; была ранняя весна, он замерз. Вынесло его к Финляндскому. Он сел в электричку, задремал. Электричка оказалась скоростная, выборгская. Так и додремал он до самого Выборга, а билета у него никто и не спросил.
В Выборге было еще холоднее, с залива дул ледяной ветер. Старые купеческие дома, все заколоченные, с разбитыми окнами, стояли вперемежку с неказистыми советскими пятиэтажками. Прохожих попадалось мало, и были они странные: всклокоченные мужички в шинелях без пуговиц и бабы, закутанные по глаза в платки, и все пьяные. Костя незаметно дошел до центра и сообразил, что он на главной городской площади. В центре ее стоял гранитный Ленин и кому-то грозил розовым кулачком, за ним возвышался финской постройки трехэтажный дом с флагом. С другой стороны площади виднелся гастроном, вокруг него струились люди, поодаль — ресторан, тоже по виду финский, интуристовский.
Костя постоял на площади; ни в гастроном, ни в ресторан идти желания не было, и он повернул назад, к вокзалу. Он завернул за угол, и ему показалось, что он услышал свою фамилию. На углу площади стояли и о чем-то спорили три человека. По виду они отличались от местных жителей: у всех троих были шляпы, плащи и очки. Один из них держал в руках большого формата бумагу, неожиданно порыв ветра вырвал ее из рук и понес прямо на Костю. Костя поймал бумагу в воздухе, краем глаза успев увидеть: разноцветная карта и надписи не по-русски. К нему подбежали, стали благодарить; а когда Костя отдал карту и пошел своей дорогой, то опять услышал: “Поссен, Поссен. Так здесь она и шла, проклятая…”
Костя остановился, прислушался. Другой спорил:
— Да не здесь, а эвон где! Я ж по плану Лундквиста сверял…
Костя поборол нерешительность.
— Простите, господа, что встреваю. Не об улице Поссена ли речь?
Все трое посмотрели на Костю с удивлением. Тот, кто казался старше — у него борода была лопатой и с проседью, — произнес со значением:
— Об ней, об ней самой… А у вас-то интерес какой?
Костя ухмыльнулся:
— Да интереса особого у меня нет, если не считать того, что я сам как раз и буду Поссен…
Трое рассмеялись, а тот, что с бородой, даже ручки потер в перчатках:
— Это в каком понимать смысле?
— Да в самом прямом. Зовут меня Поссен Константин Константинович. Вот паспорт могу показать…
— Из крепостных, значит?
— Да не из крепостных, а из тех самых, графьев. Последний я…
Познакомились они в пельменной. Когда принесли дымящиеся пельмени и из возникшей из чьего-то портфельчика полбанки было разлито по полстакана, бородатый протянул руку:
— Будем знакомы. Томилин, археолог.
Двое других тоже представились, потянули ручки.
— Розенов. Из областного архива.
— Кранц, городской архитектор. Город, видите ли, обустраивать собираемся. Чтоб перед заграницей, так сказать…
Они чокнулись и выпили. Так и вошли эти трое в жизнь Кости Поссена.
В июле Костя приехал в Выборг на раскопки. Копали в скверике, неподалеку от площади. Горсовет дал деньги: надо было найти фундамент башни Маргариты, что когда-то стояла близ ратуши. Предполагалось ее восстановить и устроить в ней валютный ресторан. В команде у Томилина были студенты-практиканты из Питера да несколько выборгских старшеклассников. Розенов привез синьки со старинных карт и планов. Кранц сидел на складном стуле, курил трубку и наблюдал за происходящим с хозяйским видом. Косте поручили копать со всеми, а если попадутся, собирать кости. “Будешь смотреть за жмуриками”, — сказал ему Томилин. А жмурики в первые дни попадались им часто…
Раскоп пришелся на финское военное кладбище. Как рассказал Розенов, в марте 40-го где-то здесь прорвались советские. Финны бросили в контратаку батальон кадетов. Советских они отбросили, да почти все тут и полегли. Хоронили их торжественно. Розенов показал фотографию. На ратушной площади рядами лежали гробы, а над ними, как изваяние, возвышался старик с цветами. Маннергейм, догадался Костя.
Гробы и их содержимое сохранились на удивление хорошо. Их вынимали по одному и клали на траву скверика. Собралась небольшая толпа. Вызвали милицию, раскоп оцепили. Кранц поехал в райком за инструкциями. Приехал часа через два. “Всех повезут в крематорий. Машина будет через час”.
Костя поставил на штатив большую фотокамеру. Томилин разложил картонки с номерами. На трупах сохранились металлические бирки с именами. Костя фотографировал, Розенов заносил номера и имена в толстую книгу.
Кранц подбежал и замахал руками.
— Сейчас же прекратите! Это же фашисты!
Томилин, не поворачивая головы, послал Кранца по адресу.
Когда разобрали военное кладбище, пошли обычные городские слои: битый кирпич, булыжники, осколки посуды. Позднятина, ничего интересного. Потом пошла архитектура. Тоже поздняя. Копали они по восемь часов с перерывом на обед. Ровно в шесть вечера подъезжал старенький “уазик”. В него загружали нехитрый инвентарь: лопаты, совки, теодолит, папки с чертежами, затем забивались сами.
Томилинской экспедиции каждое лето отводили верхний этаж кирпичной пятиэтажки — общаги Рыбопромышленного техникума. Делалось это по письму из горсовета; пробивал письмо Кранц, и стоило оно ему, как он утверждал, недешево. На этаже было десять комнат, две душевые и два сортира. По негласному уговору две солнечные комнаты, душевая и отдельный сортир оставались за Томилиными, то есть за ним, женой Светой и дочкой Маней. Это была запретная зона, ходить туда простому народу не полагалось. Томилинской Маньке было шесть лет, в сентябре она шла в школу; Света целыми днями занималась с ней чтением и письмом. На раскоп Света не ходила, ни с Костей, ни с ребятами почти не общалась и явно показывала свое неудовольствие, когда Томилин шел на их половину. А ребята были тихие. По вечерам они понемножку баловались пивком и пели под гитару что-то тягучее и грустное.
Иногда к общаге подъезжал Кранц — он недавно разжился потрепанным “крайслером”. Его конфисковали на таможне — в его объемных тайниках финны провозили подрывную литературу религиозного содержания. Какими-то сложными интригами подрывной лимузин захомутал горсовет, а там на него наложил лапку Кранц. Томилин, Розенов и Костя забирались на обитое темной кожей заднее сиденье, посасывали пиво, любезно припасенное для них в холодильнике, и Кранц катал их по ночному Выборгу. “Лядей, лядей сюда необходимо в спешном порядке!” — по-матросски рубил Розенов. “Дай срок, будут и ляди”, — обнадеживал его Кранц.
Накатавшись, они забирались в Архитектурное управление. Это был старинный купеческий дом, на удивление хорошо сохранившийся. Просторные залы, дубовые панели на стенах, темноватые потолки с лепниной, огромные печи, поблескивавшие изразцами. Они проходили из одной комнаты в другую; под тяжелой дверью в конце анфилады виднелся свет, слышались голоса. Розен распахнул дверь. В ярком свете ртутных ламп ковырялись двое небритых работяг. “Сауну оборудую, — с гордостью объявил Кранц, — будет как в лучших домах…”
А по воскресеньям они уходили в море. У экспедиции был свой швертбот, правдами и неправдами выцыганенный Томилиным у институтского начальства. Томилин и Розенов часами его вылизывали, выстукивали, штопали огромный парус, отлаживали мотор. Помогал им в этом Акакий Акакиевич, завхоз Рыбопромышленного техникума, бывший старшина Северного флота и запойный пьяница.
Первый поход едва не закончился трагически. В то воскресенье с моря дул свежий ветер, гнал низкие облака. Вода в заливе была свинцовая, в ней вспыхивали и гасли барашки. “Может, подождем?” — неуверенно протянул Костя. “Да чего там ждать, поехали”, — Акакий Акакиевич с утра слегка принял и был настроен решительно.
Они вступили на неустойчивую палубу: Томилин, Розенов, Костя, Акакий Акакиевич, за ними — Света и Манька. По заливу прошли спокойно, а в горле их закрутило. Ветер там ежеминутно менял направление, дул со всех румбов сразу. Волны катились со всех сторон, отражались от прибрежных скал, ломались и дробились в водное месиво. Швертбот то взлетал, то падал в пустоту, несколько раз их накрыло волной. Томилин сидел на руле, Розенов пытался править парусом, Акакий Акакиевич, весь мокрый, в рваном тельнике, метался по палубе и что-то орал сиплым басом. Костя на минуту увидел Свету: она забилась в самый угол баркаса, прижимала к себе Маньку, глаза у Светы были безумные. А потом случилось непредвиденное. Ветер на мгновение спал, и парус повис. Розенов под него подлез, стал что-то выправлять, и тут парус внезапно хлопнул и разогнулся, и Розенов покатился по палубе, пытаясь ухватиться за снасти, но тут ветер опять изменил направление, и Костя увидел, что Розенов за бортом, барахтается среди крошева волн. Акакий Акакиевич завопил дурным голосом и попытался вытащить Розенова — тот был совсем рядом, слева по борту. Розенов вцепился в руку Акакия Акакиевича, но тут швертбот опять дернуло, и Акакий Акакиевич полетел в воду. Костя видел, что их относит в сторону, и две головы: одна с растрепанными длинными волосами, другая лысая — то появляются, то исчезают в мешанине волн. Костя и Томилин повисли на руле, попытались развернуться. На удивление швертбот поддался, и головы приблизились опять. Косте показалось, что Розенову удалось освободиться от душных объятий Акакия Акакиевича и он подплывает к ним, стараясь рассекать волны. На какое-то мгновение голова его показалась рядом с бортом. Томилин вцепился в Костины ноги, Костя перегнулся, схватил Розенова, и Томилин втащил их обоих. Потом Томилин швырнул канат в сторону Акакия Акакиевича и промахнулся. Он кидал канат несколько раз, пока не почувствовал, что канат натянулся. Они тянули канат все трое, наконец отяжелевшее тело Акакия Акакиевича шлепнулось на палубу. Акакий Акакиевич выплевывал воду и матюги.
Света и Манька больше на швертботе не появлялись. А погода между тем установилась. В тот год сентябрь выдался теплый и солнечный. Швертбот скользит по воде легко и бесшумно; на небе ни облачка, солнце слепит глаза, дробится миллионами бликов на мелкой ряби. Мимо них проплывают гранитные утесы, бесконечные зеленые островки. Томилин показывает на кирпичные развалины, открывшиеся на песчаном мысу: “Смотри, Костя, — башня Поссена…”
А они всё углубляются в зеленый архипелаг. Пристают к берегу. Проходят по подгнившим мосткам на маленький каменистый островок, поросший соснами. Томилин ведет их по едва заметной тропинке. Они останавливаются. Справа и слева от тропинки в густом лесу виднеются странные сооружения — пирамиды из замшелых валунов.
— Что это? — спрашивает Костя.
— Каменные кучи. Эпоха раннего железа. Хочешь покопать?
— Хочу! — не задумываясь, говорит Костя.
— Отлично. На будущий год выделю тебе отряд.
Костя копал каменные кучи на Безымянном острове все следующее лето. Его маленький отряд состоял, кроме него, из трех парней: двух выборгских школьников и студента из Питера. Жили они в маленьком полуразрушенном домике, на верхушке гранитного утеса. От их домика вниз, к воде, шла крутая тропинка. Там, на берегу небольшой бухточки, стояла сауна. Каждый вечер после работы они топили ее кем-то припасенными березовыми дровами. Всласть попарившись, нагишом бросались в обжигающую холодом воду.
А потом часами сидели на завалинке, пили пиво из темных бутылок и смотрели, как медленно гаснет день. В субботу парни уезжали в Выборг, и Костя оставался на острове один. Он переходил по хлипким мосткам на материк. Там когда-то была база отдыха кораблестроительного завода. Теперь на базу никто больше не ездил, и она пришла в запустение. Костя проходил мимо больших дач с разбитыми окнами и выломанными дверьми. В клубе сохранилась бильярдная: на рваном зеленом сукне лежали почерневшие шары. У выхода из базы в сторожке жила старушка. Каждый раз, увидев Костю, старуха к нему выходила, что-то пыталась сказать, беззубо шамкая. Костя ей улыбался и шел дальше по песчаной дороге, петлявшей среди ольшаника.
Раз в неделю к нему приезжали на зеленом “уазике” Томилин и Розенов. Привозили продукты и ящик пива. Смотрели находки. Находок было мало. За первый месяц они разнесли три кучи. Работа была тяжелая. Некоторые валуны тянули килограммов на двести. Всех их Костя с ребятами точно замерили, зарисовали и аккуратно разобрали. Находок — ноль. Интересные вещи пошли, когда они разобрали самую маленькую кучу, недалеко от их дома. В земле под камнями показалось небольшое углубление, заполненное углем; там они нашли несколько пережженных костей (“Человеческие”, — сразу определил Костя), черепки и — самое интересное — зеленоватую, окисленную металлическую фигурку c ножкой. Томилин ее долго вертел и разглядывал в лупу, пока не высказал окончательный диагноз: “Кельтская фибула”.
В тот год появилась Лизка Кунина, девочка из Выборга. Это было в субботу. Костя валялся на берегу бухточки с книжкой, когда услышал, что его зовут. Оглянулся. У домика стояли Кранц и Розенов. “Собирайся, Поссен, поехали. Большая аустерия!”
“Крайслер” легко проскочил разбитый песчаный проселок, вырулил на шоссе. У Выборга их надолго притормозили на КПП. Там стояли несколько иностранных туристских автобусов, и молоденькие погранцы дотошно проверяли паспорта. Кранц кипятился, рвался пойти объясняться к знакомому капитану.
“Подожди, не кипятись, успеется”, — удержал его Розенов. К Архитектурному управлению подъехали часов в шесть. Солнце стояло еще высоко, но на улицах было пусто. Они вошли в подъезд, стали подниматься по мраморной лестнице, и тут Костя услышал доносившуюся откуда-то сверху музыку. Флейта и скрипка выводили старинный гавот. Откуда-то свалился на них Акакий Акакиевич. Костя его не сразу узнал. Акакий Акакиевич был ряженый: в расползавшемся на швах рыжем фраке, в цилиндре, штиблетах, в белых нитяных перчатках. Он подпрыгивал, как на пружинах, ерничал. “Дóбро дóшли, господа хорошие, дóбро дóшли, на огонек, на камелек… Шубку позвольте, господарь воевода! Шинельку-с, господин мореход! Граф, ваше сиятельство, не побрезговайте…” Пританцовывая, Акакий Акакиевич распахнул перед ними двери с матовыми стеклами, и Костя вздрогнул от неожиданности. В канделябрах горели свечи, отражались в бесконечных зеркалах. Ярко пылал камин, а из невидимых динамиков лилась заунывная старинная музыка. “Пунш! Пунш, господа!” Кранц чиркнул спичкой, и синее пламя взметнулось над темным сосудом на ножках. Акакий Акакиевич довольно изящно разлил огненную жидкость в глиняные кружки. Костя сделал большой глоток. Он почувствовал, как тепло медленно разливается по телу и чуть-чуть кружится голова. Он допил кружку, и тут же Акакий Акакиевич наполнил ее снова. Ритм музыки изменился, стал жестче и быстрее. Кто-то подхватил Костю за талию и завертел в быстром танце. Костя с удивлением заметил, что не один Акакий Акакиевич, а все в этом зале — ряженые. На Кранце был мундир с эполетами, на Розенове — широкополая шляпа и шпага на перевязи, а на Томилине — чиновничий сюртук с бархатными отворотами. Лишь один Костя был в драном джинсовом костюмчике…
Музыка внезапно смолкла, и все застыли. Кранц, с сигарой в зубах, три раза ударил в ладони. Двери открылись, и в зал вошла Лизка, закутанная в черный плащ, с распущенными льняными волосами. При свете свечей ее лицо казалось вылепленным из воска. Лизка скинула плащ и оказалась в прозрачном купальничке. К ней подбежал Акакий Акакиевич с хрустальным бокалом: “Шампанского для прекрасной леди!”
Лизка пригубила шампанского и не спеша вылила его на паркетный пол.
— Прекрасная леди хочет водки!
Грянула музыка, и все опять закружились в неуправляемом танце. Лизка танцевала сама по себе свой странный танец. Все пытались к ней протолкаться и коснуться ее, она же ускользала, извиваясь всем телом. Акакий Акакиевич откупоривал бутылки с водкой и шампанским. И тут музыка замолчала, и Кранц захлопал в ладоши.
— Внимание, господа! Уж полночь близится, и нам, так сязать, джентльменам, надлежит определить, кому выпадет счастье, так сязать, уважить даму… Все будет по чести, господа…
Подбежал Акакий Акакиевич, стащил с лысой головы цилиндр. Кранц смахнул в цилиндр лежавшие на столе конвертики. “Извольте тянуть жребий, господа! У выигравшего в конверте — популярное российское речение”. Акакий Акакиевич, пританцовывая, поднес Косте цилиндр. Костя пошуровал и вытащил конвертик. Развернул. Протянул к свече.
— Ну что там у тебя? — через плечо заглянул в бумажку Кранц.
— Господа, Поссен, как и полагалось, выиграл.
В зале вспыхнул яркий свет, и все увидали в руках у Кости бумажку, на которой четким архитекторским почерком было выведено: ХУЙ.
Костя и Лизка вышли на улицу. Было тихо и очень светло, только листва на деревьях казалась черной. Они молча прошли квартала два, когда Лизка деловито поинтересовалась:
— Где вы собираетесь меня трахать? В парадняке?
— Я вас вообще не собираюсь трахать.
— А что будете делать?
— Буду читать стихи.
Лизка не возражала.
— О’кей. Я уже сообразила, что вы чокнутый.
Костя читал Блока, нарочито растягивая слова. Стихи Лизке понравились.
— Сам сочинил?
Пошел дождь. Лизка подобрала плащ и быстро побежала, Костя засеменил за ней. Они вбежали в душный парадняк, и Лизка, стуча босоножками, взвилась наверх по деревянной лестнице. Костя стоял внизу.
— Иди, дурачок, — позвала его Лизка и открыла дверь.
Костя шел за Лизкой узким, пахнувшим едой коридором. Наткнулся на велосипед, едва не уронил его. За невидимой дверью раздался старушечий голос:
— Ты, Лизка?
— Я, бабушка, я. Спите.
— Опять кого-то привела, прости господи…
В комнатке Лизка скинула мокрый плащ и купальник, залезла в кровать.
Костя стоял в нерешительности.
— Ныряй! — распорядилась Лизка.
Костя нырнул под одеяло, стараясь занять меньше места. Несколько минут они лежали неподвижно. А потом по телу у Кости прошел ток, какая-то сила толкнула его к Лизке, и они забились в объятиях.
Ту ночь Костя помнил плохо. Он несколько раз засыпал ненадолго, просыпался и засыпал опять. Когда он проснулся утром, Лизки не было. На маленьком столике стояла кружка молока и что-то из еды. Костя быстро оделся, проглотил молоко. Стараясь не шуметь, проскользнул коридором, тихонько притворил за собой дверь.
Следующую субботу Лизка приехала к нему на остров. День выдался теплым. Костя встал рано, в одних шортиках отправился бродить по острову. Подошел к мосткам и вдруг увидел Лизку: она как раз выходила из-за бильярдной. Лизка тоже увидела Костю: замахала ему ручкой, и они побежали, взявшись за руки, по мокрой траве. Добежали до бухточки, сорвали с себя одежду и бросились в воду. А потом, не выпуская друг друга, весь день провалялись на по-летнему горячем песке. Когда солнце ушло и стало холодно, они заползли в домик и легли на пол, бросив под себя спальники. И опять, как тогда в Лизкиной комнатке, Костя почти не спал. Закрывал глаза на несколько мгновений и тут же просыпался: чувствовал, что Лизка здесь, рядом, и опять сжимал ее в объятиях.
Кажется, это было уже на второй день. Они лежали на разогретом солнцем огромном камне. Костя смотрел на Лизку, прищурив глаза.
— Слышь, Лизка, а давай попробуем жить вместе…
И тут с Лизкой что-то произошло. Костя почувствовал, что она вдруг стала дальше, хотя всего лишь спросила, не поднимая головы:
— Это где? С баушкой?
— Почему с баушкой. Можно и у меня…
— На Гражданке? В Гэ-Дэ-Эр?
Стало тихо. Было слышно, как плещутся о камни волны.
Лизка приподнялась и закурила.
— Малыш, я выхожу замуж. За шведа.
Костя тоже приподнялся. Ему стало неприятно, что он голый.
— Что это, роман?
Лизка выпустила дым из ноздрей.
— Какой, к черту, роман. Свалить мне нужно…
И вдруг рассмеялась:
— Он смешной, этот швед. Проверяет в кабаках счета на калькуляторе.
Костя встал и стал быстро одеваться.
А Лизка продолжала смеяться:
— Не уходи, малыш. У нас еще есть время…
А потом гладила Костины волосы:
— Вот что я решила. Я тоже выпишу тебя в Швецию. Мы будем там с тобой трахаться.
Было уже темно, когда они шли разбитой дорогой, среди ольшаника. Вышли на шоссе. Автобус подошел почти сразу. Лизка прыгнула в распахнувшуюся дверь. Помахала ручкой. Автобус исчез за поворотом. Стало совсем темно, и пошел мелкий дождь.
Больше Костя Лизки не видел. Она исчезла. Экспедиция скоро кончилась, но еще неделю Костя прожил в Выборге, в общежитии. Он ходил по городу, высматривал автобусы с туристами. Несколько раз ему казалось, что он узнал Лизку среди пестро одетых и неизменно пьяных финнов или шведов. Но, подойдя поближе, понимал, что ошибся.
Он искал Лизкин дом. И однажды нашел — тот самый. Поднялся по деревянной лестнице, позвонил. Услышал шаркающие шаги, скрипучий голос:
— Кого вам?
— Мне Лизу. Откройте.
За дверью долго молчали.
— Нет ее.
— У меня к ней дело. Срочное.
Кто-то взял Костю за рукав.
— Ваши документы, гражданин. Пройдемте.
В милиции лейтенант долго вертел в руках Костин паспорт.
— Так что у вас за дела с гражданкой Куниной?
Под конец допроса Костя спросил:
— Все-таки что с ней, с Куниной? Где она?
Лейтенант вздохнул и возвратил Косте паспорт.
— Гражданка Кунина административно выслана из города… Фарцовка, проституция. У нас в Выборге сейчас с этим строго.
А потом был Ленинград и долгая зима с частыми оттепелями. Той зимой к Косте, в его однокомнатную квартирку, в районе, который Лизка, как и многие, называла Гэ-Дэ-Эр — Гражданка дальше Ручья, заявились тетя Вера и Густав Густавсон.
В дверь позвонили утром в воскресенье. Костя, еще не совсем проснувшийся, натянул на себя джинсы и пошел отрывать. За дверью стояли двое, по виду иностранцы. Рослый мужчина средних лет, в расстегнутой дубленке, без шапки, а за ним — старушка в розовой искусственного меха шубке и синем беретике. Костя смотрел на них молча и с удивлением. А мужчина пожевал губами и произнес по-русски четко, с легким акцентом:
— Не здесь ли проживает господин Поссен Константин Константинович?
Костя возражать не стал:
— Здесь проживает. А вы-то кто будете?
Господин в дубленке опять пожевал губами, явно складывая в уме русскую фразу, но тут дама в берете его оттеснила к стене и решительно подалась вперед:
— Костенька! Родной мой! Неужто не признал?
Костя наскока не ожидал, попятился, а дама вдавливала его в дверь все настойчивей:
— Костик! Да Веруся я! Неужто не помнишь? Веруся! Тетя Вера! Жена Василь Василича!
Если бы Костя и помнил ее, то узнал бы вряд ли. Столько воды утекло. Но что-то все-таки в нем шевельнулось. Война… Блокада… Желтые щеки дяди Васи… И он пробормотал, как во сне: “Тетя Веруся… Дача в Карловке…”
А тетя Вера вдавливала его все дальше. И вот уже стояли они в передней, а господин втаскивал с площадки выстроившиеся там чемоданчики и баульчики. Выпрямившись, он представился:
— Будем знакомы. Я — Густав Густавсон, — и протянул муаровую визитку, на которой, как казалось, многократно повторялось одно слово:
Gustav Gustavson
Gustavson, Gustavson & Gustavson,
Solicitors
А тетя Вера уже хозяйничала в комнате, щелкала замочками, вытаскивала из чемоданов и баулов свитера и кроссовки, подбегала к Косте, заставляла мерить. Потом бросала все, охая опускалась на диван, причитала: “Костенька! Кровинушка моя!..” Густав Густавсон между тем сбросил дубленку и оказался в твидовом костюме. Поколдовав над изящным саквояжем, он извлек большую бутылку с яркой этикеткой и три бокальчика.
Так они и сидели среди груды тряпья, пили виски, а тетя Вера молола языком без устали. Через час Костя уже выучил наизусть повторявшуюся, как на заезженной пластинке, тети-Верину историю. Про то, как она осталась в Карловке, как туда пришли немцы и почему-то увезли ее в Германию. Как там заинтересовались они ее необычной для немцев фамилией и как она, как-то очень сложно, через Красный Крест, попала в Швецию. А там ее совсем случайно разыскали Поссены. Те самые, настоящие, шведские. И вот уже двадцать лет живет она, тетя Вера, в маленьком домике в поссеновском имении. На этом месте Густав Густавсон достал из кейса альбомчик с цветными фотками: вот домик на берегу озера, а вот — тетя Вера, а вот — большой дом, и опять тетя Вера и еще какая-то высокая и худая дама — везут почтенного старца в инвалидной коляске.
— Граф Ингвар Поссен, — пояснил Густав Густавсон. — С ним фру Вера и фру Луиза Мария Брудберг, единственная дочь, — и добавил после паузы: — Граф поручил нашей фирме разыскать кого-нибудь из русских Поссенов…
В этот момент раздался звонок, и в квартирке появился Розенов. Костя его не ждал, но тот пришелся как нельзя кстати, сразу врубившись в разговор про Поссенов: “Минутку-минутку! Граф Аксель Ульрих Мария был младшим братом Густава Эрика, а после его смерти майорат перешел к Кристану Адольфу…” Косте показалось, что Густав Густавсон был потрясен эрудицией Розенова и даже постарался перевести разговор на бытовые темы, не забывая подливать ему и Косте темной жидкости.
В какой-то момент по лицу Густава Густавсона прошла тень беспокойства. Он посмотрел часы и сказал что-то по-шведски тете Вере. Та опять заохала:
— Беда, мальчики. На шесть часов машина у нас заказана. Паром у нас… Но ты не бойся, Костенька. Раз я тебя нашла, теперь ты мой… — и полезла целоваться.
А Густав Густавсон наклонился к Косте:
— Если можно, на пару слов. Приватно…
Угол, который Костя называл кабинетом, почти целиком занимало бюро красного дерева — единственно, что сохранилось из поссеновского добра. На этом бюро Густав Густавсон и разложил пахнувшие сургучом документы. Объяснялся он долго и путано. Понял Костя только, что нужно ему в трех местах расписаться — Густав Густавсон приготовил уже “паркер” с золотым пером, — за это он, Костя, тут же получит приличную сумму — пять тысяч американских долларов. Густав Густавсон аккуратно пересчитал новенькие купюрки и перевязал их ленточкой. Таких денег Костя и в глаза до того времени не видел, глаза у него загорелись. Он уже размахнулся для подписи, но вдруг почувствовал, что на его плечо опустилась тяжелая длань Розенова.
— А ну подожди. Дай сюда.
Розенов спихнул Костю со стула и погрузился в чтение. Густав Густавсон с явным неудовольствием провел рукой по веснушчатой лысине, Костя смущенно улыбнулся. Минут через десять Розенов отложил документы и повернулся к Косте:
— Ты знаешь, что ты чуть было не подписал? Отказ от всех прав на майорат!
Костя совсем смутился.
— Да нет, здесь, наверно, что-то не так. Это правда, господин Густавсон?
К Костиному удивлению, Густав Густавсон спорить не стал.
— Это именно так и есть, господин Поссен.
— Но как же так, — не успокаивался Костя. — Все-таки первородство…
— Так и есть, господин Поссен. Там — первородство, а здесь, — он указал на доллары, — чечевица. Так вы подписываете или нет?
— Нет, конечно, нет, — сказал Костя и решительно отодвинул к Густаву Густавсону доллары.
И тут на них навалилась тетя Вера. Она что-то кричала, пыталась засунуть Косте в карман доллары. Костя от нее отбивался. Наконец Густав Густавсон встал и взял тетю Веру за руку. Та замолчала и съежилась. Костя и Розенов стали быстро собирать разбросанные по комнате вещи и засовывать их в баулы и чемоданы. Потом вынесли их на площадку. Тетя Вера ушла, не прощаясь, и на Костю даже не взглянула. Минуты через три опять раздался звонок. В дверях стоял Густав Густавсон, один.
— Господин Поссен, я хочу вам сказать, что вы приняли правильное решение. Вы еще услышите обо мне.
А вскоре после этого заскрипела и посыпалась старая власть. Больших перемен в своей жизни Костя при этом не почувствовал. Он в то время работал в поликлинике. Сослуживцы жаловались на безденежье. Костя жил один, тратил на себя мало, и денег ему хватало. Страшно было другое: как-то очень быстро уходили друзья.
Первым не стало Томилина. С перестройкой захирел его институт. Выборгскую экспедицию прикрыли: денег на нее больше не было. Томилину как-то удавалось наскрести какие-то крохи: что-то находил Кранц, что-то подкидывали финны. Как-то раз Томилин вел делегацию финнов — показывал новые раскопки на Замковой горе. На верхней галерее наклонился, хотел показать старую кладку и вдруг как-то странно опустился на каменный пол. Когда его подтащили к узкому окну, он уже не дышал.
Второй жертвой перестройки стал Акакий Акакиевич. Он всегда помаленьку подворовывал, а тут расхрабрился, слямзил по-крупному и засыпался. Сажать его ввиду военных заслуг не стали, но из техникума поперли. И Акакий Акакиевич забомжевал. Шлялся целыми днями по городу, полупьяный, небритый, в грязной шинели, с оторванным хлястиком. А как-то зимой его нашли замерзшим в нетопленом подвале.
Зато Кранц пошел в гору: двинул в политику и даже баллотировался в мэры. Говорили, что за ним — мощная мафиозная структура, но другая, не менее могущественная ему противостоит. Весь город был завешан яркими плакатами. На них был изображен Кранц на фоне Выборга с удочкой, а через весь плакат шла надпись: “С нами Кранц, все будет клево!”. В газетах писали, что у него довольно высокий рейтинг. За несколько дней до выборов его “крайслер” притормозил у светофора на углу Маркса и Ленина. К машине подбежал молодец в тренировочном костюме и что-то бросил на крышу. Тут же рвануло и всех разнесло в клочья: Кранца, его шофера-телохранителя да и молодца в тренировочном костюме.
А Розенов утонул на пароме “Эстония”. Казалось, сбылась его давняя мечта: его пригласил стокгольмский архив. Денег было мало, и он поехал через Эстонию. У него было много друзей в Таллинне: несколько дней не вылезали из кабаков. Когда паром отчаливал, на терминале его провожала толпа. Плясали, горланили песни. Пели и плясали и на пароходе: ехала в основном молодежь. А ночью, где-то на траверсе Аландских островов, у парома отлетела задняя стенка. Розенов стоял на верхней палубе, когда паром дернулся и стал крениться на правый борт, и он, как был, прыгнул в черную воду. Доплыл до маленького плотика. Там уже притулились две эстонки: одна совсем молоденькая, другая постарше. Ту, молоденькую, спасли. Она рассказала, что Розенов или кто-то очень похожий на него отдал той, что постарше, свой пиджак и все время рассказывал что-то смешное. Под утро девушка задремала. А когда проснулась, увидела, что на плотике, кроме нее, больше никого нет. И тут же подошли спасатели…
Пошли траурные вести и из Швеции: в конвертиках с черными каемками. Сперва о тете Вере. “Семья графа Поссена и старческий дом… безвременной кончине… фру Веры Поссен, урожденной Девяткиной…” Костя вздохнул и аккуратно положил траурное сообщение в ящик стола. Больших эмоций это сообщение в нем не всколыхнуло.
Известие о безвременной кончине графа Ингвара пришло месяц спустя. Конверт был побольше, и открытка побогаче. Костя положил его в тот же ящик.
А вскоре пошло письмо от Густава Густавсона — краткое и очень деловое. Так и так, фирма Густавсон, Густавсон и Густавсон в лице Густава Густавсона, стряпчего, просит разрешения у Константина Поссена представлять его интересы и т. п. И краткая приписка от руки: все возможные расходы фирма берет на себя и на гонорар претендует лишь в случае положительного исхода дела. Посоветоваться Косте было теперь не с кем. Недолго думая, подмахнул он бумаги в тех местах, где Густав Густавсон поставил птички, отослал письмо и забыл о нем.
Большой пакет пришел уже ближе к весне. Там было несколько бумаг, напечатанных на гербовой бумаге. В одной из них было сказано, что палата по гражданским искам Королевского суда в Стокгольме на своем заседании рассмотрела прошение Бромберг Луизы Марии, урожденной Поссен, об опротестовании завещания покойного графа Ингвара Поссена ввиду его, графа Поссена, старческого слабоумия. В другой бумаге говорилось, что на том же заседании по представлению Густава Густавсона, стряпчего из конторы Густавсон, Густавсон и Густавсон, представлявшего интересы Константина Поссена, данный суд подтвердил правомочность завещания покойного графа Ингвара Поссена, согласно которому к названному Константину Поссену, как к единственному наследнику по мужской линии, переходят титул, имение и состояние графов Поссенов.
Остальные бумаги были от фирмы Густавсон, Густавсон и Густавсон. После цветистых поздравлений его сиятельству графу Поссену покорнейше сообщалось, что, действуя в соответствии с полномочиями, любезно предоставленными его сиятельством, фирма взяла на себя управление имуществом его сиятельства. Учитывая крайне запутанное состояние дел дома Поссенов и причитающийся ей гонорар, фирма приступила к ликвидации части имущества, дабы иметь возможность удовлетворить наиболее срочные долговые обязательства. В связи с просрочкой платежей по закладным в пользу кредиторов отчужден дом в провинции Норчеппинг (приписка Густава Густавсона: это большой дом на фотографии), равно как и часть имения с лесом и охотничьими угодьями. В то же время во владении графа остается оранжерейный дом (опять рукой Густава Густавсона: тот, где жила фру Вера) и прилегающий к нему вишневый сад. В конверте Костя нашел заверенное в полиции приглашение на въезд в Швецию.
Косте очень захотелось выпить. Дома у него не нашлось ни капли, а денег, как назло, ни копейки. Наскреб по карманам мелочь, хватило на бутылку “Невского”. Высадил он ее одним духом, тут же у киоска, немножко потолкался по улицам и пошел к себе спать.
Визу в шведском консульстве Костя получил быстро. Сложнее оказалось с билетами. На Стокгольм дешевых рейсов не было, а одалживаться Костя не хотел. Как он понял из посланий Густава Густавсона, больших капиталов ожидать ему в Швеции не приходилось. Знакомая девушка из турагентства нашла ему дешевый рейс из Хельсинки: “Финны пропустят по шведской визе”.
“Ну что же, поеду через Хельсинки”, — решил Костя.
Из Питера Костя уезжал поздним майским вечером. Было еще светло. Автобус бесшумно скользил по широким и уже опустевшим улицам. Костя прижался к стеклу. Город был болезненно красив. Когда проехали Лахту, небо заволокло и потемнело. Костя задремал.
Он открыл глаза. Автобус стоял у вокзала в Выборге, и прямо на него шла Лизка. Костя смотрел на Лизку во все глаза. Да, это, конечно, она, Лизка. Но что-то в ней изменилось. Короткая стрижка. Морщинки вокруг глаз. Увидела Костю. Заторопилась к нему — серенький чемоданчик застрял между рядов, не пройти. Костя бросился помогать, забросил чемоданчик наверх, на сетку. Взял Лизку за руки, посадил рядом с собой. Лизка говорит не переставая, как-то странно подхихикивая, морщинки расходятся вокруг глаз.
И тут остановка. Погранцы. “Господа, приготовьте паспорта на проверку…”
— А ты куда собралась, Лизка?
— Как куда? Замуж выхожу за шведа. Приглашение мне прислал.
Погранец берет у них паспорта. Сперва у Кости. Потом у Лизки. Долго рассматривает. Потом возвращает. Они трогаются. Костя знает: здесь где-то песчаная дорога на остров. Темно, не видать.
— А за какого шведа ты собралась, Лизка? За того самого?
— Да нет, какого-то другого. Столько их было. Всех не упомнишь…
— Но зовут-то как?
— Да странно как-то. Пассéн.
— Чего ты говоришь, Лизка? Какой Пассéн?
— Да вот такой и Пассéн. Смотри, если не веришь…
Костя разворачивает бумагу с печатью: “Константин Поссен настоящей приглашает Кунину Елизавету Ивановну… Подпись руки Константина Поссена заверяю. Густав Густавсон, стряпчий…”
Костя поднял голову. И вдруг не стало автобуса. Старинный экипаж трясется на каменистой дороге. Он тронул себя за лицо и почувствовал, что у него усы и длинные волосы выбиваются из-под шляпы. А на Лизке длинное платье с рюшками и шляпка соломенная. Экипаж подпрыгнул, Лизка вскрикнула, Костя взял ее крепко за руку, что-то сказал по-шведски. Лизка улыбнулась и по-шведски же ему ответила. Костя высунулся из окна, за ними поспешал другой экипаж, поменьше. Там Гильд и Стерн, один — с флейтой, а другой — со скрипкой. Увидели Костю, поклонились почтительно. А Костя наклонился к Лизе, что-то сказал, а она засмеялась. Небо светлело, вот и солнце показалось из-за сосен. Экипаж остановился. Подбежал кучер. Отворил дверцу. Стащил треуголку с лысой, как у Акакия Акакиевича, головы. Произнес шепеляво:
— Приехали, господа хорошие. Аэропорт Вантаа!