Рассказ
Опубликовано в журнале Нева, номер 3, 2004
Владимир Николаевич Медведев родился в 1944 году в Чите. Работает заведующим отделом литературного журнала “Дружба народов”. В журнале “Нева” публикуется впервые. Живет в Москве.
— Дед, ты дохлый, что ли? — спросил из темноты тот, что сидел сзади.
— Это я-то?
Старикашка за рулем повернулся ко второму попутчику. Тот неподвижно высился на переднем пассажирском сиденье, упираясь головой в крышу “Запорожца”, и походил в полутьме на каменный монумент.
— Парень, скажи-ка ему, побывшийся я али живой, — прошепелявил водитель.
Монумент не отозвался и даже не шевельнулся.
— А чего ползешь, как на похоронах? — язвительно продолжал задний.
— Погляди, дорога какая…
Фары едва освещали ухабистую колею, наполовину заросшую травой. Черный лес по краям узкой просеки хлестал ветками в окна, царапал борта машины.
— Что ж по запутью-то поперся? — спросил сидящий сзади. — Катил бы себе по асфальту.
— Это тебе пень да колода, а нам путь да дорога, — сказал старикашка. — Короче здесь выходит. Да и ехать всего ничего осталось. До шоссейки рукой подать. Вот проедем сухую сосну… Если, конечно, доедем…
— Вот-вот, — подхватил задний. — Если доедешь… Ты, деда, не трухаешь?
— Мне-то чего опасаться?
— Тебя разве маманя не учила: не сажай в машину чужих дядей? Особенно ночью да в глухомани…
— А-а-а-а, вот ты о чем, — протянул старикашка. — Тебя, парень, как кличут?
— Снычом.
— А отец с матерью как прозвали?
— Васькой.
— Вот ты, Вася, смекни, отчего я вас везу.
— Чего тут кумекать? — хохотнул Сныч. — Мышей ловишь.
— Твоя правда, Вася, — проскрипел старикашка. — Ловлю. Волка ноги кормят.
— Вот ты и пролетел, старый. С нас ничего не возьмешь… Мы люди не местные, бедные, — заунывно прохныкал Сныч, изображая вагонного попрошайку.
— С каждого, пока жив, найдется что взять, — пробормотал старикашка.
Сныч аж взвизгнул от восторга.
— Слышь, Лом, — крикнул он товарищу, сидящему впереди. — Дед нас на гоп-стоп брать задумал!
Лом заворочался, достал курево и чиркнул спичкой. Огонек на миг осветил массивные надбровные дуги, запавшие глаза и мощные, как у орангутанга, челюсти. Лом глубоко затянулся, пряча сигарету в кулаке, и ничего не ответил.
— Дед, а дед, а что если мы и сами люди лихие? — спросил Сныч. — Ну, вроде тебя…
— Вы-то? — захихикал старик. — Да я лихих за версту вижу.
Сныч засопел.
— Чуешь, Лом? — проговорил он негромко. — Бабай нас за фраеров держит.
Лом молча приспустил стекло на двери, выбросил в щель окурок и вновь окаменел в прежней позе.
— Так, значит, дед, не боишься? — угрюмо вопросил Сныч. — Да что ты про меня знаешь? Ты хоть подумал, что я с тобой сотворить могу? Говорят же: страшнее человека зверя нет.
— В лесу найдутся и пострашнее, — еле слышно просипел старикашка.
— Ишь, духарь! — оскорбился Сныч. — Еле-еле душа в теле, а тоже на понт берет. Ты лучше ходу прибавь.
— Э-э-э, парень, на кнуте далеко не уедешь, — пробормотал водитель.
— А это мы еще поглядим…
Сныч повозился немного на заднем сиденье и позвал:
— Дед, тормозни-ка. Отлить охота.
— Не место здесь останавливаться, — просипел старикашка. — Вот проедем… Потерпи. Час терпеть — век жить.
— Вот и терпи, коли жить хочешь. Стой, тебе говорят!
Старикашка вздохнул:
— Раз уж невмоготу. Мне тоже не по нутру, когда пузырь полный… Только смотри, лей поосторожней. Не то кукуй из леса за струйку дернет да к себе и утащит.
— Кукуй-то? — хмыкнул Сныч. — Руки ошпарит.
Старик только головой покачал. Он остановил машину посреди дороги, не глуша двигателя.
— Ну иди, побрызгай своим кипяточком. Да поживее.
— Это мы сейчас, — сказал Сныч.
Не вставая с сиденья, он протянул руки вперед и набросил на шею водителю удавку. Тот вроде задремал, склонившись к рулю, но петля на горле отбросила его назад. Старикашка захрипел и осекся, будто поперхнулся.
— Смотри-ка… живодристик… гриб сухой, а как фасонисто помирает, — с натугой проговорил Сныч, натягивая концы шнурка наподобие вожжей. — Корежится-то, корежится… Словно лярва на дискотеке.
Старик судорожно сучил ногами, пытаясь упереться в пол и выгнуться, чтобы ослабить силок. Педаль акселератора под его подошвой ушла вниз до отказа, и “Запорожец” завыл на холостом ходу, как стартующий авиалайнер.
— Ну что, понял теперь, кто самый страшный? — прорычал Сныч, перекрывая рев двигателя. — Воспитывать вас, старых, надо, а то так и сдохнете неучеными. Учись, дедуля, учись…
А старичку все никак не удавалось запустить пальцы под петлю, и он только царапал себе шею.
— Ладно, я пошутил, — сжалился Сныч. — Живи.
И отпустил немного. Старичок сипло втянул в себя воздух, закашлялся и, ухватившись за шнурок, оттянул его, но скинуть цевок полностью Сныч не дал. Едва старичок просунул пальцы под удавку, как душитель вновь потянул ее на себя, прижав пальцы жертвы к шее.
— Ну-ка: кто кого?
Старичок отчаянно боролся с петлей, но Сныч, забавляясь, то позволял сопернику ослабить гаврилку, то затягивал ее потуже.
— Эх, дедушка, все бы тебе развлекаться, — укоризненно произнес он. — Чай, немаленький. Поиграл, и хорош!
Рванув удавку, он перекрестил руки за затылком старичка, стянув петлю так, что вышло, будто бедняга душит сам себя костяшками собственных пальцев, прижатых к горлу. Старичок вновь захрипел и забился.
Лом извлек из кармана куртки сигарету, погремел спичками и прикурил, прикрывая огонек ладонями, будто рядом не происходило ничего особенного.
— А ну, шибче пляши!— покрикивал Сныч. — Последний раз гуляешь.
— Отплясался твой дед, — Лом не спеша выпустил дым и внимательно вгляделся в полутьме во внезапно обмякшее старческое лицо с выступившей на губах пеной. Сныч снял удавку с шеи покойника. Руки старичка, притянутые к горлу, упали на колени, голова свесилась набок, и тесный салон “Запорожца” заполнил горячий запах мочи.
— Вот и побрызгали, — сказал Сныч.
Лом сплюнул на пол и буркнул, не оборачиваясь:
— На хрена ты мухомора запежил?
— Ехал медленно, — объяснил Сныч, сворачивая свою снасть. — Сил никаких не было терпеть. Теперь сам за руль сяду. Нас ведь как в школе учили: проигрываешь в старичках, выигрываешь в скорости…
— Наружу бы вывел. Шибает, как возле параши.
Сныч промолчал, не зная, что ответить. Потом взорвался:
— А чего он?! “Найдутся пострашнее, найдутся пострашнее…” На куски порвал бы гниду! У-у-у-у, козел, клин тебе в блин!
И он с размаху саданул кулаком удавленнику в затылок. Труп мягко перегнулся вперед, рухнул лицом на рулевое колесо и придавил клаксон. “Запорожец” загудел, громко и заунывно:
— У-у-у-у-у-у-у-у-у…
— А еще гудит, — возмущенно прокомментировал Сныч. — Разгуделся.
— Утихомирь своего жмура, — приказал Лом.
Сныч ухватил старичка за ворот и дернул назад. Рев смолк.
— Завырь его и едем, — сказал Лом и вышел из машины.
Сныч перегнулся через переднее сиденье, нащупал ручку и распахнул дверцу. Затем потянул мертвеца за плечи, чтобы свалить тело в дверной проем… И тут ему померещилось, что покойник повернул голову и игриво подмигнул. Сныч замотал башкой, стряхивая наваждение. Да нет, быть не может! Просто голова старикашки перекатилась на сторону от рывка… Он всмотрелся в полутьме: дряблые веки приоткрывали закатившиеся глаза усопшего, и никакой фривольности в мертвом лице не наблюдалось.
— Ну-ну, дедуля, не балуй, — проворчал Сныч и дернул вновь.
Труп оказался неожиданно тяжелым и неповоротливым. Он лишь перевалился на спинку сиденья и остался недвижим. Тогда Сныч выбрался из “Запорожца”, просунулся в открытую левую дверцу и рванул жмура посильнее. Но тот отчего-то не валился на бок, а так и остался сидеть, свесив голову на грудь.
— Тяжелый гад. Говна много. Только что откинулся, а закоченел, словно сутки на морозе валялся, — пробормотал Сныч и обеими руками принял старикашку под мышки.
Но едва он ухватил труп, как почувствовал нечто очень странное. В пальцах защекотало, мурашки перебежали в ладони, а затем Снычу почудилось, что он погрузил руки во что-то полужидкое и неприятно прохладное. Будто он шарит на мелководье по вязкому дну, и меж пальцами сочится холодный ил.
Сныч взвизгнул, прянул назад и шарахнулся затылком о низкую крышу. Но руки не освободил. Они точно вросли в тело покойника. Еще не веря в то, что произошло, Сныч рванулся на волю. Голова его вынырнула из кабины “Запорожца”, он вырывался молча и упрямо, но страшный труп, прилипший к рукам, не отпускал.
Сныч тянул изо всех сил, а его сознание вновь заполонил слепой ужас, который он испытывал в раннем детстве после того, как баба Варя рассказала ему про липунов, страхолюдных мертвяков-пиявок, и он начал бояться по вечерам выходить из дома до ветру. Время словно съежилось, и Сныч опять стал тем маленьким Васяткой, что стоял когда-то на крыльце, ощущая босыми ногами прохладные доски, а над головой переливалось звездами черное страшное небо, и липун уже вылез из погреба, где прятался днем, и крадется к нему в темноте. Подполз незаметно, схватил и…
— Ну что там? — недовольно спросил Лом.
Васька не сразу понял, кто и о чем его спрашивает, но тут время вновь распахнулось, и ужас перед липуном сменился еще бóльшим ужасом: сейчас Лом поймет, что происходит, уйдет, и тогда…
— Лом… — сказал Сныч хрипло и глухо.
— Чего телишься?
— Лом… Мне это… в спину вступило…
Лом только хмыкнул.
— Разогнуться не могу, — торопливо проговорил Сныч. — А у него ноги в педалях застряли. Подсоби.
Лом неторопливо забрался в “Запорожец”, нагнулся и небрежно подхватил старичкову ногу.
— А ну взяли!
Неладное он почуял сразу же и мгновенно отдернул руку. Но на ней словно гиря повисла. Лом рванулся, но прилипшая к его левой кисти нога покойника, тяжелая, как колода, едва приподнялась и зацепилась за выступ в полу. Лом уперся свободной правой в рулевое колесо и дернул изо всех сил. Раз, другой… Затем нагнулся и попытался в рассмотреть, что там такое. Потом перевел глаза на Сныча, державшего старичка под мышки.
— Брось его!
— Лом… не могу. Он, паскуда…
Слушать дальше Лом не стал. Выхватив “ТТ” из бокового кармана куртки, он приставил ствол к груди трупа и нажал спуск. Он не успел услышать ни грохота выстрела, ни того, как стукнула в ветровое стекло выброшенная гильза, потому что ему стало так плохо, будто пуля вошла не в мертвого старикашку, а в него самого. Лому показалось, словно внутри у него разорвалась бомба, начиненная страхом и болью. Сердце заклинило, и оно часто-часто трепыхалось, с трудом качая кровь судорожно напряженными стенками. Еще немного — и совсем остановится…
Когда Лом пришел в себя и слегка отдышался, то услышал, как где-то рядом скулит Сныч. Лом рванул левую руку, но гиря на ней, казалось, стала еще тяжелее, чем прежде. Он нашарил выпавший пистолет, однако тут же отказался от мелькнувшей у него идеи отсечь ногу мертвеца несколькими выстрелами. Дурных нема рисковать. Можно и самому копыта отбросить от шока.
— Сныч, иуда, — позвал он.
— Помираю…
— Что это за гадство?
— Хана нам, Лом, — простонал Сныч. — Залетели по-черному.
— Не скули. Говори прямо.
— Липун это. Пиявка… Из людей все соки высасывает.
— Врешь.
— Не леплю я, Лом! Бабка меня в детстве стращала, а я-то думал — сказки…
Сныч сам не понимал, зачем ляпнул про сказки. Раз баба Варя говорила, что липуны существуют, то так оно и есть. Баба Варя ни разу в жизни не соврала. К тому же Сныч-то видел, что и Лом — пахан, маститый блатняк — напуган не меньше его. Какие уж тут сказки!
— Ладно, вылезаем, — прохрипел Лом. — А там поглядим что и как.
Несколькими отчаянными рывками они выволокли мертвеца из “Запорожца” и повалились на дорогу. Немного передохнув, Лом приподнялся и сел на корточки в ногах трупа, прихваченный за левую руку, как волк капканом. Сныч лежал на земле справа от мертвяка, опустив голову ему на грудь, — отодвинуться дальше он не мог.
— Сныч, падла, подъем!
Сныч заерзал и попытался встать. Наконец ему удалось подняться на колени и опереться обеими руками на липуна. Лом на корточках подобрался к нему, размахнулся правой от плеча и наотмашь двинул Снычу по сопатке.
— Это тебе аванс!
Сныч всхлипнул, помотал башкой, оправляясь от удара, и проговорил плаксиво:
— Лом, а че было делать-то, в нáтуре?..
— Ладно, потом сквитаемся. Что там бабка твоя квакала — как от него освободиться?
— Говорила, надо это… лапку сушеную… Этого, как его… ухвача.
— Нету лапки. Еще что?
— Заговор есть. Типа: за синей горой, под черной норой… че-то там такое… в лесу зеленом, в бору… хер его знает, каком… каленом, что ли… аминь. Не помню.
— Освежить память? — спросил Лом, замахиваясь, но так и замер с поднятой рукой: — Арба!
Сныч, не поднимая головы, робко повернулся к нему:
— Чего?
Лом вглядывался в темноту. Там, далеко в глубине леса, где и дорогу-то уже не различишь, мерцала, приближаясь, тусклая звездочка.
— Все равно не остановят, — прошептал Сныч.
— Аврал! Поднимай его. Загородим дорогу, — приказал Лом.
Сныч с Ломом разом подхватили мертвеца, как железнодорожные рабочие шпалу, — откуда только силы взялись? — пронесли несколько шагов, опустили на дорогу поперек колеи и принялись ждать.
Машина остановилась метрах в десяти от них. Ярко сияли фары, скрывая подъехавших за слепящим ореолом, — словно на дороге стояла не старая лайба, как определил Лом по стуку движка, а летающая тарелка, чудом спустившаяся с небес.
— Эй, мужики, дайте проехать? — попросил из сияния неуверенный голос.
— Друг, — крикнул Лом, заслоняя глаза ладонью, — помоги!
— Что тут у вас?
— Сам, что ль, не видишь! Товарищу плохо. Не оставь, пособи!
— Товарищ? — вмешался в разговор другой голос из сияния, грубый и напористый. — А ты, часом, не полечил топором товарища-то?
— Ты что, друг! — как можно убедительнее прохрипел Лом. — Хлебом клянусь…
— Лом, я вспомнил! Век воли не видать, вспомнил! — шепотом, чтобы не слышали проезжие, прошипел Сныч. — Солью, солью его отцепляют, как простую пиявку. Он соли не выносит.
— Слышь, Петр, может, они правду говорят, — проговорил из-за сияния неуверенный голос. — Надо помочь бы людям.
— На рожи взгляни. Ишь, нашел людей, — оборвал его грубый. — И хрен их объедешь. Подлесок вон какой густой. Рули назад.
— Друг, постой! — крикнул Лом, — Хоть соли-то брось!
— Соли? Чудеса, ýха-муха, — удивился грубый голос. — Людоед какой нынче привередливый пошел… А горчицы тебе не охота? Нет уж, жри товарища своего так, несоленого. Поехали, Леха.
Хлопнули дверцы, сияние, тарахтя, поползло назад, и вскоре Лом со Снычом увидели, как удаляющиеся фары прочертили в черном пространстве леса зеленую расплывчатую дугу и сменились двумя красными точками, которые мигнули и растворились в темноте.
— Вот народ, — негодующе просипел Сныч. — Где совесть была, там хер вырос.
— Да хоть бы хер был путный. А то так — херишко, — вяло отозвался Лом.
Он только сейчас осознал, что испытывает странное щемящее чувство. Во всем теле — зуд, а левая рука словно превратилась в просторный шланг, по которому медленно вытекает сила. И тут Сныч дико вскрикнул, задергался и запрыгал на коленях возле мертвеца.
— Сосет!
— Ша, гнида! — рявкнул Лом.
Он так близко, как позволяла прикованная к жмуру рука, придвинулся к Снычу и наотмашь, что было сил засветил ему по сопатке.
— Лом, за что? — возопил Сныч.
— Пробу сотворил, — объяснил Лом, прислушиваясь к своим ощущениям. — Вроде проканало. Тебе больно — а ему хоть бы хны. Выходит, его не тронь, а нас… Дай-ка нож.
— Не режь меня!
— Да не тебя…
— А кого? — недоверчиво повторил Сныч.
— Дай перо!
— Нет у меня ножа, Лом. Нет…
Лом видел, что Сныч говорит правду.
— Поднимай дубаря, — скомандовал он. — Несем его к багажнику.
— Зачем? — испуганно спросил Сныч.
— Может, инструмент отыщем. Топор, пилу…
— Зачем? — еще испуганней повторил Сныч.
— Руки рубить, дура!
— Не хочу! — прошептал Сныч.
— И хрен с тобой. Сгниешь с целенькими грабками. А я и с культей поживу.
Он грозно взглянул на Сныча, и тот, крякнув, приподнял туловище липуна от земли, стараясь не смотреть на лицо мертвеца, столь близко маячившее в полутьме.
— Выше, — прохрипел Лом. — Если он тыквой о землю чиркнет, тебе же бо-бо будет.
Сныч невольно глянул на покойника.
— Башка! Башку держит.
Голова трупа вовсе не свисала к земле, как он ожидал. Липун действительно держал голову, словно они тащили не мертвеца, а живого человека.
— Нам же лучше. Тащить сподручнее, — буркнул Лом. — Ближе подноси, а то я не дотянусь.
Они внесли труп в свет фар. Липун впервые пошевелился и заерзал. Похоже, яркие лучи пришлись ему не по нутру. Лом разогнулся, потащив за собой, как гирю, ногу покойника, и нащупал замок багажника. Не заперт. Лом откинул крышку и принялся шарить внутри. Багажник оказался набит набросанной кое-как ветошью. Лом ухватил одну из тряпок. На ощупь — кожа. Похоже на рукав куртки. И вправду, кожан… За курткой потянулись сцепившиеся с ней джинсы. Лом, не глядя, вышвырнул шмотки на дорогу и взялся за следующий ком.
— Гляди, — прошептал за его спиной Сныч. — Что это?..
Лом обернулся. Выброшенное им тряпье оказалось не рваниной, а вполне фартовым прикидом. В свете фар блестела черная новенькая косуха с металлическими молниями. Из воротника куртки высовывалось… Лом не сразу сообразил, что это такое. Большая растрепанная малярная кисть? Нет, не кисть. Какой-то скукоженный бурый кисет с приставшей к нему русой волосней…
— Японский бог! — пробормотал Лом.
Теперь он видел, что и из рукава косухи торчит вроде как пустая смятая перчатка из бурой лайки. Перчатка перчаткой, да только пальцы у нее с ногтями. И носки. Белые носки… Свисают из перекрученных штанин джинсов.
Да, не повезло какому-то фраеру.
— А кости-то, кости? — хрипло спросил Сныч.
— Какие кости?
— Почему он такой плоский? Где кости?…
— Где, где… Гад этот их растворяет.
— Ка-а-а-к не-е-е-е ра-а-с-с-с-с-с…— шелест был тихим, но оба четко его расслышали. Сныч не сразу понял, откуда идет звук, но потом искоса взглянул в лицо липуну и увидел, что мертвые припухшие губы медленно шевелятся.
— Как же не рас-с-с-тво-рять? — выговаривал липун.
Глаза его были открыты и глядели прямо на Сныча с омерзительной ласковостью.
— Вс-с-с-е рас-тво-ряю. И кос-точ-ки тоже…
Сныч взвыл и рванулся назад.
— И кос-точки, и жилочки…
— Заткнись, сука!!! — завопил Сныч.
— И печеночку, и селезеночку…
— Заглохни! Убью!
— И кишочки, и всякую требушонку…
— Деда, замолчи, пожалуйста, — прорыдал Сныч. — Ну будь человеком, замолчи.
— И уд, и мошоночку…
— Дедушка, пожалуйста…
— И язычок, и глазоньки…
— У-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у… — без слов выл Сныч.
— Тихо ты! — гаркнул Лом.
— У-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у…
Сныч уже не пытался вырваться и даже не выл, а, стоя на коленях, запрокинул назад голову и безнадежно верещал.
Лом дотянулся и дал ему пинка.
— Аминь!
Сныч смолк. Лом вновь присел на корточки, напряженно прислушиваясь.
— Что?!! Что там? — взвизгнул Сныч
— Да умри ты!
— И мозжечок, и брызжеечку…
— Слышишь? — спросил Лом.
Из влажной темноты доносился отдаленный не то шум, не то треск.
— Идет кто-то.
— Медведь.
Лом только головой мотнул: чуши не пори, чекалда.
— Может, человек…
— Ночью в лесу?
Шум приближался. Лому со Снычом вдруг почудилось, что остальные звуки стихли. Словно кто-то мягко коснулся невидимой сенсорной кнопки и разом отключил всю могучую стереофоническую систему ночи. Поплыли и пропали тяжелый приглушенный шепот ветра, уханье филина, электронное свиристенье сверчков, стихла неведомая ночная тварь, стрекочущая на грани ультразвука… Из мертвых динамиков пространства не доносилось ни шороха. “Запорожец”, который все это время тихо тарахтел двигателем, поперхнулся: пых, пых… — и заглох. И лишь откуда-то из леса на дорогу надвигался неясный треск, словно через чащу ломился бульдозер.
— Ой беда, ребята!
Лом вздрогнул (на миг он забыл даже про липуна) и уставился на мертвяка. Липун неуклюже барахтался и лепетал:
— Уносите, уносите меня. Кукуй идет.
Вид у него был такой беспомощный, что Сныч торжествующе заорал:
— То-то, гад! Заелозил, как вошь на гребешке.
— Кукуй…
— Ну что, кукуй?! Будет тебе сейчас кукуй!
— Кончай базлать, — рявкнул Лом. — Срываться надо.
Сныч вдруг разом опамятовался и задергался в попытках освободиться.
— Пусти!
— Ишь ты, пусти его. Ищи потом ветра в поле… Нет уж, что было, то было, а теперь спасайте меня…
— А хуху не хухо?! — возопил Сныч.
— От кукуя ногами не уйдешь, — проскрежетал липун. — Да и отяжелел я чего-то… На колесах утекать надо.
Треск приближался.
— Бабай, пусти руку, — сказал Лом. — Я вас вывезу. Не то всем кранты. И тебе, и нам.
— Эва как, — плаксиво протянул липун. — И этот туда же… Я отпущу, а ты — за руль, и поминай как звали.
— Меня! — крикнул Сныч. — Дед, меня отпусти!
— Слово даю, — сказал Лом.
— На словах-то что на санях, а вот на деле… — пробубнил липун.
— Слово вора — скала.
— Ну, уж этого не знаю, не знаю…
В лесу, совсем недалеко, гулко хрястнуло, словно не ветка сломилась, а целое деревце, и липун торопливо завершил:
— Несите меня в машину, там — ослобоню.
— Поднимай его, Сныч.
Они приподняли липуна и поволокли его к раскрытой двери “Запорожца”.
— Побыстрей, миленькие. Ох, догонит он нас…
Как ни спешили они, но пришлось Снычу пропустить Лома вперед, чтобы он свободной рукой откинул сиденье, потом попятился боком.
— Родненькие, постарайтесь, — стонал липун, тяжким грузом обвисая на руках.
Сныч просунулся в открытый проем, проталкивая вперед голову липуна. И Лому вдруг неуместно подумалось: “Какая хрень: несем покойника вперед головой!” Запихали. Сныч упал сверху на липуна. Лом откинул сиденье, прищемив Снычу ноги, и скакнул за руль. Прогретый мотор завелся с пол-оборота, но распахнутая крышка багажника заслоняла обзор. Лом выскочил из машины, захлопнул крышку и вновь прыгнул на водительское сиденье.
“Запорожец” ринулся вперед, смяв колесами тряпье, брошенное на дорогу, но тут перед самым носом машины из глухой стены вплотную подступающего к дороге леса начала стремительно выламываться громадная темная фигура. В ветровое стекло ударила гигантская не то рука, не то лапа… Мелькнули кривые когти размером с финку. Переднее стекло мгновенно заволоклось туманной сеткой трещин и рассыпалось. Лом резко вильнул влево, увернувшись от столкновения, и услышал, как страшные когти проскрежетали вдоль борта, раздирая тонкую жесть.
— Батюшки-матушки! Забочит он нас, — всхлипнул липун.
Лом выровнял машину и ударил по газам. На миг ему померещилось, что ухабистый проселок залит вспучившейся квашней, в которой вязнут и едва проворачиваются колеса.
— Ох, не уйдем.
— Проканаем! — крикнул Лом.
Молодецкий этот клик отрезвил его самого. Наваждение рассеялось: “Запорожец” не буксовал на месте, а бежал вперед, прыгая по колдобинам.
— Прорвались! — пробормотал Лом, хотя и понимал: ни хера они пока еще не прорвались, и до смертинки, как и прежде, — три пердинки. Словно подтверждая опасения, в спину ударил низкий рев, раздавшийся так близко, словно монстр уже просунул голову в машину:
— Х-Х-Х-РЫ-Ы-Ы-Ы-Х ЧЕ-Е-Е-ЛО-О-Х-Х-Х-Х…
Лом невольно пригнулся к рулю и жал на газ, что было мочи.
— ХРА-А-А-А-Г ВЕРЕХ СМЫРТ…
— Сердится, — прошептал липун.
Рык несся за ними, не отставая. Обернуться и посмотреть, далеко ли жуткая тварь, Лом не решался — он не отрывал глаз от дороги.
— Эй ты, как тебя! — крикнул он липуну. — Шибко эта Годзилла бегает?
— Кукуй-то? — просипел мертвяк. — Шибко, ой, шибко… Бегать он горазд. Ты уж поднажми, милый.
Они неслись по ухабам. “Запорожец” дребезжал, скрипел, громыхал, позвякивал, Сныч и липун дружно охали всякий раз, когда колеса натыкались на очередную кочку и отрывались от грунта, а колымага, зависнув на мгновение в воздухе, грохалась оземь. При каждом прыжке у Лома екало в груди. Лопни пружина подвески — и… Но амортизаторы держались, движок выл и стучал, но тянул, и рев позади постепенно отдалялся.
Только теперь Лом осознал, как сильно трясет его озноб. Такого с ним еще не бывало. Во всяких побывал переделках, а вот так обхезался впервые. Он резко выдохнул, чтобы успокоиться: “Ничего, еще километра полтора, а там автотрасса. Затоплю по асфальту, куда глаза глядят. Главное — оторваться от Годзиллы. А потом прикинем хрен к носу и подумаем что и как…”
Где же сосна, о которой упоминал старикашка? Лом напряженно всматривался в темную обочину, хотя и сознавал, что дело вовсе не в приметном знаке. Проскочить пересечение с асфальтовой дорогой никак невозможно. Но сосна — это символ того, что скоро страхи кончатся.
— Эй ты, как там тебя… Бабай! — крикнул он. — Где твоя сосна? Мы уже километра три пробежали.
— Будет, родимый, — прошелестел сзади мертвяк. — Будет сосна. Ты поспеши — кукуй, он ведь не отстанет.
И тут Лом увидел приметный знак. Над дорогой косо накренилось дерево с обломанной вершиной. Толстенный, белый от ветхости ствол без коры и веток. Словно у земли хрустнул скелет, и чудовищный обломок кости прорвал грунтовую плоть и выпер наружу.
Теперь еще немного — и большак. А по асфальту они не то что на “Запорожце”, на детской коляске уйдут от кукуя.
Дорога резко свернула влево и… словно пропала. Впереди — густая зеленая завеса. “Запорожец” уткнулся носом в растопырившиеся над землей ветки. Поперек просеки лежала упавшая береза.
“Приплыли! — подумал Лом. — Теперь-то что? Только одно — бросать тачку и рвать когти. А что еще остается? Выше елды не прыгнешь. Этих все одно не спасти… А кукуй вдогон не пойдет. С хоря ли ему упало догонять, если здесь полно жрачки: Сныч да дубарь в жестянке. Пока Годзилла эту консерву раскупорит, пока хавать будет, можно далеко уйти…”
Лом нашарил ручку и приоткрыл дверь.
“Ты что, гнида, творишь? — промелькнуло у него в голове. — Не западло тебе линять? Сам давеча пономарил: слово вора — скала…”
Он попытался было убедить самого себя:
“Ну и что? Было бы сказано, а забыть всегда успеем. Да и кто узнает-то? А главное: ради кого жистянку класть? Ради Сныча, дешевки, или ради жильца-кровососа? Да долбись они оба конем!”
Но все уговоры ложились не в масть. Лом чувствовал, что не может уйти. Слово, слово держало его крепче любого силка.
— Бабай, трос есть?
— Трос? — нервно переспросил липун. — Как не быть… Не первый год езжу. Все, что надо, имеется.
— Где он у тебя?
— Где ж ему быть? Как у всех людей, в багажнике.
Лом выскочил из машины, распахнул крышку багажника. Ну где здесь найдешь трос среди высохших шкурок.
— На хрена, бабай, ты с собой все это таскаешь?
— А чего? — отозвался липун. — Не в лесу же бросать. А экология? Мы ведь тоже понимать можем. Бережем природу. Я пищевые отходы в утиль сдаю. И тряпочки… И волосики… И кожицу…
— Педагог, — с ненавистью промычал Сныч.
Наконец Лом нащупал и выудил из тряпья капроновый строп с металлическими крюками на концах.
Отдаленный рык приближался:
— ХАРА О-О-О-Р-О-О…
Лом дрожащими руками зацепил крюк за проушину под передним бампером, а другим концом стропа обвязал березовый ствол, поближе к вершине. Скакнул в машину и дал задний ход. “Запорожец” напрягся, подвывая, но не тронулся с места.
— Дед, пусти Сныча! — крикнул Лом. — Пусть подтолкнет.
— Ага. Как же! Сейчас отпущу…
— Бабай!!! — завопил вне себя Лом.
Однако упавшее дерево уже поддавалось и ползло, топорщась, за маленьким автомобильчиком, освобождая дорогу. Лом остановил машину, выскочил и кое-как вытащил крюк из проушины. Теперь молнией в кабину.
— Трос-то, трос чего бросил? Подобрать бы надо, — пробурчал липун.
— ХРЫ-Х-Х-Х…
“Запорожец” пополз вперед, с хрустом и треском продираясь сквозь торчащие в разные стороны ветви.
— ХР-Р-Р-Р-Р…
— Да вруби ты третью! — визгливо прокричал липун. — Догоняет.
Машина пробилась через преграду и стала набирать ход.
Трах!!!
Хрястнуло и рассыпалось заднее стекло. Визгнули железные когти, царапая капот. “Запорожец” тряхнуло, и он будто завис на лету. Что-то хрустнуло. Грохнуло. И машина вновь облегченно сиганула вперед, как ящерица, сбросившая хвост.
— Опа! — крикнул Лом. — Москва–Воронеж, хер догонишь.
Кукуй ревел вслед, но было уже ясно, что “Запорожец” ему не настичь.
— Бампер, задний бампер оторвал, паскудник, — горестно прошелестел липун.
— Да ладно тебе, — благодушно отозвался Лом. — Купишь новый. Главное, сами-то живы…
— И то верно, — согласился мертвяк.
Назад они не смотрели. Не хотелось. Да и кукуй умолк. Наверное, оставил погоню.
— Ушли, стало быть, — прошелестел липун. — А что, ребята, славно я давеча над вами подшутил? Меня как младшой принялся давить-то, я поначалу озлился. Потом думаю: ты балуешь, давай и мы потешимся. Я ведь веселый.
Сныч лишь тихо сопел, а Лом угрюмо крутил баранку.
— Чего ж не поиграть? Оно и для аппетита полезно, и мне вреда никакого. Загадку-то слыхали: кого убить нельзя? А-а-а, каково? Ты, Ломушко, мужик бывалый, а и то небось задумался. Мертвого, ребята, мертвого не убьешь…
Лом только плечами пожал: это, дескать, еще проверить надо. Липун за его спиной продолжал лепетать что-то дремуче-самодовольное. Как там насчет смертности — неизвестно, а вот реакцию после пережитого стресса он испытывал несомненно.
Еще пара минут, и лес расступился. Проселок, как ручеек в реку, влился в широкое шоссе, покрытое гладким асфальтом. “Запорожец” весело зашелестел шинами.
— Лом, — простонал Сныч. — Он меня сосет.
Но Лому было не до него. Он не отрываясь смотрел в боковое зеркало, пытаясь понять, кто их нагоняет. Сзади медленно, но неуклонно наплывали две тусклые фары… Нет, два огромных светящихся глаза.
Кукуй!
Выбравшись на автомагистраль, он встал на четыре лапы и тоже прибавил скорости. Так вот почему он замолк. Не хочет тратить зря силы. А “Запорожец” уже на пределе. Больше из него не выжмешь.
Белый, светящийся в свете фар барьер на краю магистрали обозначил резкий поворот налево. Лом, не снижая скорости, вписался в крутую дугу и увидел высоко в ночном небе гигантские алые буквы:
Restaurant Лукоморье Hotel.
Поодаль от дороги на бескрайней поляне стоял подсвеченный прожекторами дворец с башенками, гигантскими панелями из черного стекла, арками, эркерами, словно волшебная проекция из иного мира, материализовавшая в глухом лесу. От дороги ко дворцу тянулся широкий подъездной путь. “Запорожец” резко свернул на него, чуть не угодив в кювет, и подлетел к прозрачному вестибюлю, ярко светящемуся в ночи мягчайшим, уютным, благополучным, по-особому добротным европейским светом.
Лом выскочил из машины и бросился вверх по широким мраморным ступеням. Стеклянные двери бесшумно раздвинулись перед ним сами собой. Лом вбежал в вестибюль и только там обернулся, чтобы посмотреть, не догоняет ли кукуй. А тот был уже на подъездном пути, ярко освещенном ртутными лампами.
Оказалось, липун может передвигаться и сам. Причем очень проворно. Они со Снычом на удивление быстро приладились передвигаться совместно и боком ковыляли вверх по ступеням. Двери пропустили их и мягко сдвинулись.
И Лому явственно представилось, как прозрачные створки с той же предупредительностью расходятся перед кукуем, тот врывается в вестибюль и…
— Не трусь, мужик, — сказал кто-то рядом, словно прочитав его мысли.
Только сейчас Лом увидел людей в вестибюле. Возле него стоял человек в парчовом кафтане, высокой боярской шапке и с посохом в руках.
— Вход блокирован, — сказал боярин. — А стекло бронированное.
Кукуй с разбегу грянул в дверь и распластался по ней, глядя в вестибюль. Огромные когти с визгом царапали прозрачную преграду.
— Х-Х-РЫ-Ы-Ы-Х-Х ЧЕ-Е-ЛО-Х-Х-Х Х-Х-Х…
— Нет, братец, без галстука к нам не пускают, — пробормотал боярин.
— Меня-то пустили, — сказал Лом.
— Ты дело совсем другое, — сказал боярин.
Он обернулся, подзывая к себе стрельца с саблей на поясе.
— Матвеев, возьми пару ребят и проводи гостей.
Несколько стражников окружили беглецов и повели к лифту в глубине холла.
Войдя в кабину, Лом обернулся. Кукуй все еще пытался проломиться вовнутрь и завывал, как пожарная сирена. Пара охранников в стрелецких кафтанах подошли к самой двери и, гогоча, водили руками по стеклу, делая вид, что гладят тварь.
— А ну прекратить! — прикрикнул боярин.
Что было дальше, Лом не видел. Лифт закрылся и двинулся вниз. Они вышли в каком-то коридоре с выложенными белым кафелем стенами.
— Передохнете у нас немного, перекусите, и… с богом, — сказал Матвеев.
Видимо, он был у охранников за старшего. Его кривая усмешка очень не понравилась Лому. Он кишками чуял кто-то неладное. Он незаметно окинул взглядом провожатых, прикидывая, с кого начать в случае чего. Но Матвеев, словно опять угадав, о чем он думает, слегка выдвинул из ножен сабельку, и Лом сразу же понял, что клинок не бутафорский, а самый настоящий и очень остро отточенный.
— Вам сюда. Прошу, — Матвеев распахнул какую-то решетчатую дверь и отступил в сторону, пропуская вперед не то гостей, не то пленников.
— Нет, вы первым, — любезно поклонился Лом.
А рука уже выхватывала “ТТ”, который Лом еще в лифте тайком вынул из кармана и сунул за пояс, прикрыв полой куртки. Нажать на спуск он не успел.
Очнулся Лом от голосов и боли в затылке. Он понял, что лежит на бетонном полу, с трудом приподнялся, сел и огляделся. На миг ему показалось, что он опять в ШИЗО. Небольшое полутемное помещение. Комната не комната, камера не камера. Две двухэтажные койки, раковина с краном, в углу — унитаз. Одна стена — целиком решетчатая. Такие Лом видел только в фильмах про американские тюрьмы.
За решеткой стояли люди.
Особенно Лому не понравилась одна волчица. Сразу видно, что она здесь за главную. Крашеная блондинка со смуглой кожей и темными глазами навыкат, низенькая, полная, на крепких кривых ножках. Волчица обнимала за талию высокую тонкую красотку с золотыми волосами. Все остальные — мужики. Ряженые холуи в кафтанах и камзолах. Один — в белом халате и высоком поварском колпаке.
— Эй ты, иди сюда, — приказала волчица.
Лом не шелохнулся.
— Подойди-ка сюда!
— А ты сама сюда иди. Познакомимся, — сказал Лом, выразительно похлопывая ладонью по своей ширинке.
— Еще один крутой, — презрительно фыркнула волчица.
— Сейчас, Фатимат Ахмедовна, мы его… — кивнув стражнику, начал толстяк в поварском облачении, но хозяйка отрезала:
— Не надо! Отправьте утром на медосмотр, и если здоров, то откормите к двадцатому числу.
— К двадцатому нам, Фатимат Ахмедовна, не поспеть…
— Постарайтесь! И не вздумайте пичкать его какой-нибудь дрянью. Никаких гормонов. Никаких анаболиков. Продукт должен быть экологически чистым. Я проверю.
— Они все равно не успеют. Лучше отдай его мне, — капризно сказала златовласая. — Я хочу с ним поиграть. Смотри, какой он лапушка. Настоящий питекантроп.
— Дашка, не дури, — строго сказала Фатимат.
— Ну-у-у, пожа-а-а-луйста, — протянула Дашка. — Я еще никогда не баловалась с питекантропом.
— Если тебя тянет на съестное, позабавься с морковкой, — бросила Фатимат, затем всмотрелась в полутьму вольера.
— А там что еще? Ничего не разберу. Дайте свет!
Щелкнул выключатель, под потолком камеры засияли люминесцентные плафоны и ярко осветили угол, где лежал липун и склонившийся над ним Сныч.
— Что это за сиамские любовники?
Липун зашевелился и жалобно застонал.
— А это… — начал повар-толстяк, но Фатимат его не слушала:
— Господи, глазам своим не верю… Неужели липун?!
— Вот именно, вот именно! — подхватил толстяк.
— Уберите освещение. Живо, — скомандовала Фатимат. — Очень нестойкий продукт. Портится на ярком свету.
Плафоны погасли. Люди по ту сторону решетки всматривались в полутемную клетку.
— Какая удача, — проговорила Фатимат. — Это же мечта!
— Совершенно верно, — повар потер руки. — Липун натюрель с хрустящей корочкой. Жарится целиком без разделки и потрошения в раскаленном масле и подается без гарнира.
— Ф-у-у-у-у, — передернулась светловолосая красавица. — Гадость! Кто его станет есть с кишками и дерьмом?
— Какая ты у меня дурочка, — сказала Фатимат. — Маленькая серая провинциалка. Откуда у липуна кишки?
— Старинный рецепт, — продолжал повар. — Теперь это блюдо нигде не готовят. Даже в Германии. Липуны перевелись. Это только у нас в России….
— Разошлем приглашения, — сказала Фатимат. — Со всего мира народ съедется.
— Ну да, липун-сейшн, — язвительно сказала Златовласка.
— Помолчи, — бросила Фатимат и повернулась к Матвееву, который отирался где-то сзади: — Где вы его достали?
— Кукуй загнал.
— Егерям премию, — распорядилась хозяйка.
Она на мгновение задумалась.
— И вот еще что… Я передумала. Этого героя, — Фатимат кивнула на Лома, — откармливать не надо. Отдайте его кукую. Надо поощрить за удачную охоту…