Опубликовано в журнале Нева, номер 3, 2004
Евгения Щеглова — известный критик, постоянный автор “Невы”.
Владимир Войнович: за и против
Удивительное дело: В. Войновича не любят многие, но даже те, кто не любит его, читать его прозу отнюдь не отказываются. Пародокс! Вроде как очень многие, вовсе не только пуритане от нравственности, дружно возмущаются “Окнами”, но что ни вечер — садятся перед телевизором, чтобы потом дружно возмущаться: ну как это можно! Ну как это разрешают! А казалось бы, не нравятся тебе “Окна”, так не смотри, не мучай себя, не нравится Войнович — не читай. Сегодня-то, в условиях свободы выбора, которую мы уже не осознаем, это проще простого. А смотришь, читаешь, и притом вовсе не только по обязанности критика, стало быть, что-то задевает и чем-то автор к себе притягивает.
Я далека от восприятия В. Войновича с каким-то одним знаком. Писатель он сложный, и эту-то сложность мы и попытаемся разгадать. Но однозначно отрицательный и притом почти что грубый отзыв о нем Е. Пономарева хочется оспорить сразу. Во-первых, если какой-либо читатель, как написано в статье, и не прочел премированный роман Войновича — так это читательская, а не писательская проблема. Премировали все-таки книгу, а не авторский замысел. Почему же нынче читать отмеченные наградами тексты, написано в статье, “не обязательно”, словно говорит критик не о потенциальных читателях, а о компании троечников, заведомо равнодушных к первоисточникам? И почему критик столь безапелляционно утверждает, что эпоха 90-х заменила собой текст сообщением о нем? Кому понадобятся тексты — так они всегда к услугам заинтересовавшихся, благо библиотеки исправно получают толстые журналы, а уж премированные романы и вовсе издаются массовым тиражом. Да ведь и Интернет существует.
Во-вторых, какую это, интересно, карьеру сделал В. Войнович? Насильственная высылка из страны с лишением гражданства и исключением из Союза писателей никак не карьера. Не предугадывал же в 1980-м писатель грядущую перестройку. И не писал в расчете на славу, но, быть может, на определенную известность и рассчитывал — на то он и писатель. Какая там слава, когда в подцензурной печати его и упоминать не разрешалось. И назвать эпоху конца 80-х, как делает это Е. Пономарев, желанной для В. Войновича “переменой ветра” в высшей степени несправедливо — по отношению к культуре, к людям, которым наконец-то дали слово, в конце концов, к самой отечественной истории. О такой “перемене ветра” — напомню критику — мечтала вся истинная интеллигенция (хотя, конечно, мало кто предугадывал катастрофические масштабы перемен), да и сам Е. Пономарев пользуется сегодня той же свободой слова. Никто сегодня не может в полной мере оценить перестроечное время, но никому и не дано грубо отрицательно говорить о том очень сложном и вместе с тем романтическом времени. Неужто Е. Пономарев все это забыл? И забыл про то, в каких условиях жили и творили писатели подцензурной эпохи?
Если же В. Войнович, как утверждает Е. Пономарев, и впрямь сделал карьеру, то какова же его нынешняя должность? Неужто мы ее просмотрели? В связи же с отсутствием таковой замечу, что назвать В. Войновича просто “автором └Чонкина””, полагая, что этого для характеристики писателя достаточно, — значит как раз признать, что роман читаем и читателями любим, пусть даже и не всеми.
Что же касается откровенного желания В. Войновича вернуться в СССР, высказанного им на заре перестройки, то что, спрашивается, тут плохого? Тысячи эмигрантов, вольных и невольных, мечтали вернуться на родину, и только откровенно недоброжелательный взгляд усмотрит тут что-то дурное.
В-третьих, шутливое признание В. Войновича, что Чонкина он придумал “из своей головы”, от нечего делать, поскольку всех примерных солдат расхватали, только очень наивный человек воспримет всерьез как писательский “прием”, исполненный в духе “зрелого соцреализма”. Незнакомый с тем, каких солдат изготавливали в соцреалистических мастерских и чего требовал настоящий соцреализм. По-видимому, для автора это слово — как бы жупел, которым он гвоздит кого ни попадя, подходят к тому обстоятельства или нет.
Столь же откровенную наивность проявляет автор, когда пишет, что Иван Чонкин “есть символическое воплощение └совка”, который торчит из каждого из нас, как нос Буратино”. Типичный “совок” — это как раз соцреалистический солдат, а не Иванушка-дурачок по имени Иван Чонкин. К тому же если писатель и впрямь рисует образ, вырастающий до символического значения, то это служит лишь похвалой ему.
Отыскать можно и “в-четвертых”, и “в-пятых”, но дело тут понятное. Автор статьи категорически не приемлет В. Войновича, и гнев застит ему очи.
Но В. Войновича он читал с несомненным удовольствием. Об этом говорит хотя бы то, что образы из его книг уже прочно поселились в сознании критика. Оттого он, например, ссылается на Ефима Рахлина, героя повести (а не рассказа) “Шапка”, как на пример писателя — ловкого приспособленца, заранее подбирающего удачные названия к своим книгам, чтобы они ладно укладывались в кроссвордовские клеточки и тем самым служили к прославлению писательского имени. Не в том дело, что приведенный Е. Пономаревым пример с названием “Монументальная пропаганда” неудачен: почему оно, это название, “аккурат нацелено на Ленинскую, пардон, Госпремию Российской Федерации”? Название, по-моему, как название. Беда в другом. Критик не сознает, что само по себе существование образа, на который можно опереться как на почти символический пример, — уже знак яркости и нестандартности его. И таланта того, кто персонаж этот сочинил.
Итак, что же такое есть явление Владимира Войновича в отечественной литературе?
Конечно, прежде всего он — ярый антисоветчик. Качество это в нем главное, и отсюда надо исходить, отыскивая глубинный нерв его прозы, ее самодостаточность, ее естественные достоинства и столь же естественные недостатки. Советская власть для него — вопиющее несоответствие здравому смыслу, нормальной человеческой природе, человеческим взаимоотношениям, естеству, потребностям, стремлениям — словом, всему. В значительной мере “Чонкин” построен как раз на юмористической природе этого несоответствия. Как выше писалось, сам Иван Чонкин — это типичный Иванушка-дурачок со всеми присущими этому типу особенностями, зарожденный в фольклорной стихии и перенесенный в XX век, в советскую Россию. Дурачок-то он, конечно, дурачок, да только, ясное дело, оказывается умнее умных — точнее, тех, кого эта странная жизнь таковыми считает. Он умнее самого этого свихнувшегося на идеологической почве мира — потому что живет совершенно естественной, природной жизнью (которой жить ему как раз и не дают), потому что попросту не понимает ставших всем привычными, но в действительности бессмысленных идеологических слоганов, положений и схем, — и ничего ему не надо, кроме обычной крестьянской работы да теплого Нюркиного бока. Кстати, вот тоже любопытный персонаж — достойная подруга Ивана, работящая, преданная и немудрящая крестьянская девка, как прежде бы сказали: “типичный представитель” того-то и того-то.
Надо сказать, что сама идея столкнуть “естественного человека” с советской системой, с ее алогизмом и бессмысленностью очень удачна — она словно сама по себе искала автора для своего воплощения. И нашла. В. Войнович остроумен, местами убийственно точен, и из-под пера его выходят не только Иван с Нюрой, но и масса других героев, запечатленных метко, точно и зло. Можно выстроить целую галерею удачных образов В. Войновича, вышедших из “Чонкина”: это и “ученый” Кузьма Гладышев, знаменитый полуграмотный изобретатель гибрида картофеля с помидором, и рожденный, написано в книге, типографской машиной редактор газеты “Большевистские темпы” Ермолкин, умеющий делать единственное — калечить и уродовать нормальные слова до неузнаваемости (не было у него в газете, написано в “Чонкине”, ни крестьян, ни лошадей, ни верблюдов, а были труженики полей, конское поголовье и корабли пустыни), и капитан из органов Миляга, готовый служить кому угодно, хоть коммунистам, хоть фашистам, а также кого угодно расстреливать, и председатель колхоза Голубев, спивающийся от несуразности требований к нему всякого начальства… Особенно удачен “мичуринец” Гладышев, и неудивительно, что само по себе название его будущего гибрида “пукс” (“путь к социализму”) успело стать нарицательным.
Раз уж речь зашла о явных удачах В. Войновича, напомню, например, и его героя из “Чонкина” по фамилии Запятаев, бывшего дворянина, зачисленного в “латинские шпионы”. Всем поначалу устраивал он советскую власть — даже тем, что исправно писал доносы на высокопоставленных, самых заслуженных людей, как требовала того тогдашняя бдительность. До тех пор, покуда не попался он на чтении стихов Вергилия. Или вспомню директора совхоза, отказавшего своему работнику в просьбе на солому для крыши, поскольку тот не участвовал в художественной самодеятельности и не выпускал стенгазету, — добро бы это встречалось только в романе-анекдоте! Или напомню ужас несчастной Нюры, человека наивного и опять же, как и Иван, “естественного”, когда из уст редактора газеты она слышит, что он, редактор, если партия прикажет, зарежет и собственного ребенка. От этого признания бедная Нюра бежит бегом до самой своей деревни. Роман и состоит из таких вот анекдотов, штрихов, черточек, особенно в первой своей части.
В общем, все это известно. Разве что бросается в глаза то, что В. Войновичу явно не дается большая форма. В самом деле, сам же автор определяет свой роман как “роман-анекдот”, а анекдот требует краткости, пусть перед нами таких анекдотов целая цепочка. Повествование же В. Войновича явно тяготеет к бесконечности: на стержень его нанизываются новые и новые сцены, так что понемногу он начинает утомлять своими длиннотами и делается даже не очень смешным. Но дело не только в несоответствии размеров содержанию. Тут мы вплотную подходим к основной особенности В. Войновича — той самой, что чувствовалась и в “Чонкине” и сделала интересную по замыслу “Монументальную пропаганду” романом, в общем-то, малоудачным. Я не стала бы, в отличие от Е. Пономарева, делать упор на том, что “Монументальная пропаганда” есть как бы очередное ответвление от любимого автором “Чонкина”, поскольку события развиваются в том же городе Долгове, что лежит в семи километрах от деревни Красное, а это, по мысли критика, есть бесконечное кружение вокруг себя. (Это обвинение напоминает мне давнее, типично советское, направленное некогда против Б. Пастернака, — “сто тысяч километров вокруг собственного пупа”.)
В конце концов, В. Войнович сам сочинил этот Долгов — и населил его, в соответствии с собственной идеей, то карикатурными, то, напротив, совершенно серьезными героями, не забыв сочувственно изобразить ни в чем не повинных страдальцев — долговцев, а также жителей Красного. Долгов — ни дать ни взять город Глупов. Ну что с того, что деревушка Красное, где живет Нюра, расположена в нескольких верстах от Долгова, а погибший муж Аглаи Ревкиной уже в “Чонкине” встречался, равно как и она сама? На то авторская воля. Герои-то хоть “Чонкина”, хоть “Монументальной пропаганды” — фигурки условные, карикатурно заостренные, и живут они, разумеется, тоже в городке условном. Да хотя бы и в городе реальном: селил же Гофман своих условных героев в одном и том же вовсе не выдуманном Берлине, но никто не говорил ему, что тем самым он кружит вокруг себя.
Дело, повторяю, в другом. В чем же? Чтобы в этом разобраться, давайте взглянем на “Монументальную пропаганду” чуть пристальнее. Роман этот тоже, разумеется, антисоветский. Читавшим его не стоит напоминать, что героиня его — жена председателя райкома Андрея Ревкина, пожертвовавшая своим мужем ради исполнения государственного долга. Аглая в годы войны взорвала электростанцию, откуда ее муж, закладывавший взрывчатку, не успел выйти. В дальнейшем Аглая добивается установки в Долгове памятника Сталину, но в 1961-м, случайно встретив на улице тракториста, оттаскивающего памятник, ее, можно сказать, кровное детище, на переплавку, за взятку перетаскивает его к себе домой. Памятник мирно стоит в ее квартире долгие годы, и Аглая сживается с ним, как с родным человеком, разве что соседи ее время от времени выражают ей свое недовольство. События между тем развиваются трагически эпохальные: Хрущева сменяет Брежнев, потом следует череда похорон генсеков, потом наступает перестройка — и… А вот тут-то и вступает в свои права это самое “но”. Больше нет советской власти — и можно уже не быть антисоветчиком. Демократия победила, всесильная власть как партии, так и идеологических догм разрушена, налаживается какая-никакая, быть может, и неладная, и плохо сшитая, но все же далекая от тоталитарного гнета жизнь.
И В. Войновичу, к великому сожалению, говорить уже почти что и не о чем. Из его произведений уходит их “длинная”, а именно антисоветская идея, а короткие идеи — они и есть короткие: ни романа, ни повести на них не построишь.
То есть не то что он перестает существовать как писатель, — конечно, нет, ибо писатель он талантливый и неординарный. И не то что исчерпаны им все темы, в которых он ориентировался и которые были ему интересны, — конечно, нет, ибо жизнь покуда не прекратила течение свое, а стало быть, темы найдутся. И они находятся: в поле зрения писателя попадают и бывший “афганец”, инвалид по имени Ванька Жуков, ныне талантливый умелец, единственной своей рукой изготавливающий подрывные устройства для всевозможных нынешних потребителей этого жуткого “товара”, и сегодняшние дельцы от жилищного бизнеса, ловко входящие в доверие к пожилым обедневшим клиентам (в их число попала и Аглая Ревкина), а потом их, этих одиноких людей, убивающих с целью завладеть квартирой. Вроде бы все верно, но откуда это ощущение растерянности, исходящее от произведения с несомненным юмористическим подтекстом? Смеяться, что ли, тут не над чем? Или опять надо признать, что дело заключается в другом, а не только в том, что В. Войновичу по-прежнему не дается большая форма?
Ну, во-первых, она действительно для него не органична. Как неорганичной вышла и вся “Монументальная пропаганда”, роман, поначалу карикатурно заостренный, а к концу расползшийся на множество плохо слаженных между собой эпизодов, лиц и сцен.
Сама по себе длительность существования в романе его главной героини Аглаи Ревкиной ее карикатурную заостренность естественным образом стирает. Из гротескной фигуры Аглая превращается в конце жизни во вполне реалистичный персонаж — рядовую постсоветскую пенсионерку, немощную, бедную, одолеваемую множеством болезней и к тому же едва не оставшуюся без квартиры. Естественно, что ее уже просто жалеешь, и от начальной карикатурности не остается и следа. Едва ли сам писатель думал, что последние страницы его романа напрочь перечеркивают первые, ибо начало романа и его конец исполнены в разных жанрах.
Во-вторых, сами объекты сатирического осмеяния в конце “Монументальной пропаганды” спорны. Здесь Е. Пономарев, почувствовав, что что-то у В. Войновича получается не то, безусловно прав. Ванька Жуков, безрукий и безногий инвалид, явно заслуживает какого-то другого к себе отношения, — во всяком случае, не холодно-сатирического. Для сатиры тут нет никакого материала. А вот жалости он несомненно заслуживает, как и понимания, и сострадания. Есть какая-то бестактность в том, что несчастного этого парня писатель заставляет изготавливать подрывные устройства с тем, чтобы их использовали бандиты. Тут с какого бока к ситуации ни подойдешь — всё не очень понятно. Право, это неожиданно для чуткого В. Войновича, всегда остро чувствовавшего несправедливость: вспомним страдающих безвинных крестьян, да и жителей городка Долгова из “Чонкина”, задавленных бюрократической машиной в лице начальников любого ранга. Писатель явно не знает, что делать ему теперь в этом новом мире, мире уже не советском, но еще далеко не гуманистическом. Вроде бы советской власти нет, налицо вожделенная всеми демократия, но уж такой у нее звериный лик… И сам же В. Войнович, скорее всего невольно, добавляет в него, в этот мир, какую-то новую негуманность.
Это, повторяю, странно. Вспомним, как в романе “Москва 2042” он точным сатирическим взором прозревает негуманность своего “Сим Симыча”, начавшего карьеру великого писателя — провозвестника бесстрашным разоблачением античеловеческого нутра советской власти — и кончившего ее той же нетерпимостью к “инакомыслящим”. Въезд торжествующего Сим Симыча в Москву 2042 года — это триумф прежде всего негуманности, несвободы. А несвобода для В. Войновича — враг номер один.
Я затрудняюсь сказать, в чем тут дело. Можно только с большей или меньшей степенью вероятности предположить, что мы вплотную тут подходим к сложнейшей проблеме нашего времени, касающейся не одного, разумеется, В. Войновича. Проблема эта — существование без советской власти. Без той власти, что давила на человека семь десятилетий, которую можно было обманывать, с которой играли в весьма опасные игры, которую дружно ненавидели, которую втайне побаивались, но без которой жить оказалось страшно. Как без строгого отца. Не хочется лишний раз приводить пример с незабвенным чеховским Фирсом, но куда от него уйдешь… Страшное это испытание — “воля”. И страшное испытание — свобода. За ней стоит бездна тяжелейших проблем, навалившихся на сегодняшнего, внезапно освободившегося от тоталитаризма человека, как новый давящий кошмар. Слишком долго существовала советская власть, слишком много сил ушло на борьбу с ней, чтобы человек, издавна мечтающий, конечно же, о свободе, так уж резко перестроился на новый лад. Известная драма одиночки и общества в новых условиях обостряется до предельного своего напряжения.
Талантливому сатирику В. Войновичу сегодня трудно — как трудно массе других писателей, которые попросту растерялись. Вроде бы добились мы все вожделенной всеми свободы, а что с ней делать — неизвестно. И где теперь, в отсутствии советской власти, таится враг — неизвестно тоже. Враг-то человеку нередко — он сам, его натура, его необузданные страсти, честолюбие, извечные человеческие пороки, а вовсе не только массивная внешняя сила, именуемая тоталитарным государством. Быть может, это прозвучит кощунством в отношении к погибшим от этой силы, но как с ней, оказывается, несложно было бороться! И как легко она пала!
Но только-только подумаешь об этом, как понимаешь, что и тоталитарное государство играло зачастую на самых низменных человеческих пороках, их, эти пороки, в людях взращивая, калеча и насилуя человеческую природу, и об этом тоже нельзя забывать, вспоминая многолетнее противостояние лучших людей этой силе. Она, безусловно, внешняя, но она же и внутренняя. То, что В. Войнович в первую очередь писатель явно антисоветский, в чем-то есть его ограничивающая черта, но она же и его несомненная заслуга. Антисоветский писатель В. Войнович точным чутьем психолога увидел не только солдата-простака Чонкина с его Нюрой — очевидные, по словам М. Бахтина, “формально-жанровые маски” героев-простаков, людей со здоровыми естественными функциями, не только массу омерзительных и в то же время смешных героев-бюрократов, хапуг, трусов, чинодралов, предателей и палачей, но и систему, в которой всё естественным образом связывалось одно с другим. Увидел он и несовместимость этой системы с потребностями и жизнью человека простого, неидеологизированного — и острым пером сатирика ее заклеймил. Но в новых условиях — условиях жизни без тоталитарного гнета, — думаю, все-таки в известной мере растерялся. Потому и не смешны те главы “Монументальной пропаганды”, где действие происходит уже в постсоветское время: губительное дело для сатирического произведения. Потому и кончается роман неестественно — гибелью от страшной грозы почти всех героев вместе с главной героиней Аглаей, на которую падает ею же спасенный памятник ее вечному кумиру (видимо, есть у этой сцены какое-то символическое значение, но разгадать его довольно сложно). Потому, кстати, таким затянутым кажется даже “Чонкин” в последних своих главах: мысль писателя словно выдыхается. Кончилось противостояние “естественного человека” властям — кончился роман (хотя формально он длится и длится, разве что без Чонкина).
Вот откуда, по-моему, исходят и сила, и слабость писателя В. Войновича. Вот почему его “Антисоветский Советский Союз” — цикл коротких (особо это подчеркну) передач, прочитанных им на “Свободе”, так удачен: метко, зло, афористично, смешно. В сатирическом очерке “Нулевое решение” он, что называется, по полочкам разложил отечественный социализм, с его несуразным сельским хозяйством, с его борьбой против всяких “лженаук”, с его тягой к обожествлению главы государства, с его жестокостью по отношению хоть к малым народам, хоть к большим и пр. и пр. Вот вам, написано в очерке, господин американский президент, и готовый способ привести экономику вашего государства к нулевому решению. В этом жанре В. Войнович как рыба в воде: естественно сливаются тут его органическое неприятие отечественного социализма с афористичностью и аттической солью.
В сущности, если разобраться, то и давняя его повесть “Путем взаимной переписки” (1968), некогда запрещенная цензурой и напечатанная впервые в 1989 году, тоже антисоветская. Тут цензура не промахнулась. Повесть была как бы вывернутой наизнанку типично романтической, точнее, романтизированной историей встречи вышедшего в отставку солдата с написавшей ему письмо девушкой. Только вот никакой романтической любви, как полагалось бы по всем канонам тогдашней широко распространенной “молодежной повести”, тут нет. А есть — горькая, глубоко трагическая история обмана: не к добру приводит взаимная переписка! Видимо, повесть и задумывалась как жизненный ответ на лживость этих повестей. “Путем взаимной переписки” отчетливо показала не только глубоко гуманистическую основу таланта В. Войновича, но и его писательскую смелость. Не каждый бы выступил с повестью, пафос которой — откровенное слово поперек общепринятых облегченных стандартов.
“Иванькиада” же показалась мне внутренне противоречивой, а изложенная в ней история борьбы писателя В. Войновича за полагающуюся ему хорошую двухкомнатную квартиру с всесильным советским вельможей по фамилии Иванько — несколько недостойной таланта писателя. С этой ли властью играть в какие бы то ни было игры? Да еще неизбежно при этом вставая на ту же платформу, на которой стоит и Иванько, откровенно намекая на свои перед властью (вот что недопустимо) заслуги? Игру эту писатель В. Войнович выиграл, но лучше бы, право, не посвящал нас в нее: в поднятой на уровень повести чисто житейской истории этой есть что-то оскорбительное для достоинства российского литератора. Конечно, нельзя забывать, что Иванько — советский “бонза” и побороть его не грех. Но возражение вызывает сама площадка этой борьбы: словно взялся рассказывать о своих правах и борьбе за них кто-то из героев “Шапки”.
Ну ладно. Оставим “Иванькиаду” в покое: она, по-моему, довольно резко выделяется среди других книг В. Войновича. Но обойти вниманием такую писательскую черту, как его всегдашняя смелость, не удастся. Тут, в этой смелости, органично слились и его глубочайшее неприятие советской власти, и его сатирический дар, и его извечные для русского писателя “невидимые миру слезы”. Заканчивая наш затянувшийся разговор, скажу, что последняя книга В. Войновича, с которой он выступил в 2002 году, — “Портрет на фоне мифа”, книга, вызвавшая в обществе истинный взрыв, опровергающая взгляды и политическую платформу А. Солженицына, то есть продолжающая в чем-то его “Москву 2042”, — книга прежде всего смелая. И честная. Чуждая какому бы то ни было поклонению, даже перед заслуженным авторитетом. Безусловно, А. И. Солженицын — писатель выдающийся, и В. Войнович совершенно открыто и прямо об этом говорит. Но несомненный авторитаризм создателя “Архипелага ГУЛАГ”, желание утвердиться в сознании читателя как Великий Писатель Земли Русской, пророк и мессия, его антиинтеллигентность, наконец, совершенно отчетливая идеологическая направленность Солженицынской премии в последние годы — вот что вызвало резкий отпор В. Войновича. И вот с чем безусловно соглашаешься (хотя естественно допустить, что многие, среди которых немало авторитетных людей, с этим и не согласятся, памятуя о выдающихся заслугах А. Солженицына). Примечательно, что В. Войнович пишет: именно отказ от демократических ценностей привел А. Солженицына к небрежению правами человека, небрежению отдельным человеком. То есть — здесь перед нами развернулась та сторона личности и творчества В. Войновича, которая всегда была наиболее интересной и наиболее плодотворной.
В. Войновичу немало пришлось пережить за свою жизнь несправедливых обвинений. Его знаменитого “Чонкина” отечественные ура-патриоты упрекали в возведении поклепа на советского солдата и советскую армию, хотя трудно представить себе более нелепое обвинение: никто из обличителей не заметил, что перед ним сатирическое произведение, острие которого направлено не только против бесчеловечной системы (что, между прочим, тоже дорогого стоит), но и за — за человеческое достоинство. За нормальное понятие о патриотизме. За право человека жить собственной жизнью.
И сегодня В. Войновичу так же непросто. Непросто и по глобальным причинам, и по причинам более мелкого свойства. У писателя есть только одна защита — его слово. Так давайте относиться к этому слову с уважением: читать его, понимать, с чем-то соглашаться, с чем-то — нет.