Опубликовано в журнале Нева, номер 3, 2004
К 50-ЛЕТИЮ ХУДОЖНИКА
Есть такая легенда (разумеется, апокрифическая): ангел смерти, весь усеянный, как мы знаем, глазами, оказываясь раньше срока рядом с человеком, оставляет ему пару своих глаз, после чего отмеченный таким образом счастливец (или новый страдалец?) освобождается от иллюзорности земной видимости и начинает видеть по-настоящему, то есть не внешность, но суть вещей. Похоже, аналогичное произошло некогда с известным петербургским художником Николой Зверевым. А когда именно это случилось, мы можем только догадываться: может быть, еще в школьные годы, когда после падения с мотоцикла он во время долгого лечения сломанного позвоночника понял, что путь у него единственный — путь художника, а может быть, позже, уже в 70-е, когда Никола сам для себя сформулировал свое “иное зренье” в виде бесконечно цитируемой ныне исследователями творчества формулы-кредо: “Видеть за лицом”.
Но об этом чуть ниже, а начнем с первого, что бросается в глаза: “Никола” — самотрансформация общеупотребимого Николай, причем, по словам самого отказавшегося от “й”, с тех пор, как была выбрана новая форма имени, началась совсем другая жизнь. Не поверить в это невозможно, поскольку все вокруг этого художника пронизано мистикой, он и портреты свои называет “магопсихологическими”. Ему и позировать-то страшно: то возьмет и нарисует человека с одним глазом, а тот через какое-то время его и в самом деле теряет, то, не зная о модели никаких страшных тайн, невольно цветовым пятном обозначит, к ужасу позировавшей, случившуюся давно трагедию… И как прикажете с этим быть? Кстати, он и холсты подписывает в последнее время характерным образом — православным крестом. Если же брать инициалы художника, то получается хорошо известная всем советским людям аббревиатура — НЗ. Неприкосновенный запас. Тоже, извините за вульгаризм, не слабо. Знаково. Емко. Как и его работы. Вот о них и поговорим.
По признанию художника, его всегда, с самого начала, то есть со школьных лет, более всего интересовал человек. Может быть, известным толчком в этом направлении послужили занятия с любимым школьным педагогом рисования Людмилой Александровной, под руководством которой он страстно и самозабвенно рисовал портреты жителей Пикалева, где жил и учился в ту пору. Видимо, мошный и яркий дар будущего художника был виден уже в тех, увы, несохранившихся работах — не зря же у четырнадцатилетнего подростка прошли целых две выставки в московском институте имени Сурикова. Интерес к космосу человеческой личности Никола Зверев сохранил и в ленинградской СХШ им. Иогансона, и во все последующие годы; тридцать лет творческой деятельности отметил художник в прошлом году, а в этом отмечает свое пятидесятилетие.
Сколько же наработано за это немалое время? Вопрос почти риторический, поскольку даже сам автор не в состоянии дать на него ответ. Еще десять лет назад искусствоведы говорили о более чем четырех сотнях портретов. Но ведь десять лет прошло, а художник работает непрерывно, и даже не быстро — стремительно! Вот как описывает технологию зверевской (почти “зверской” по уверенности в обращении с натурой и хватке) работы искусствовед и давний друг художника Виктор Лавров: “Тот, кто хоть раз сталкивался с тем, как пишутся зверевские портреты, явно будет шокирован увиденным, особенно дамы. Представьте себе маляра, рабочий халат которого весь заляпан краской. В руках у него не палитра и набор кистей, а какая-то доска да острая щепка, которой он пиктографически выцарапывает на грунтованном холсте ваши абрисы — анфасы и профили. Минут так через двадцать (в крайнем случае тридцать) из обычной жестяной банки выливается на холст заранее приготовленная красочная масса с каким-то штукатурным колером, и вся эта └подозрительная” смесь растекается по всей площади холста. Потом вы с этим └маляром” уходите пить вашу же водку, и при этом вас продолжают уверять, что процесс написания портрета пошел, продолжается…”
Здесь, видимо, стоит добавить, что “процесс написания портрета” на самом деле начинается еще до того, как модель уселась на стул перед художником, а он положил загрунтованный холст на стол (Зверев работает по-японски, не с вертикальной поверхностью, а с горизонтальной) — во время предварительной беседы, когда у вас ненавязчиво, но настойчиво выясняют, что вы за знак по зодиакальному кругу, кто вы по восточному календарю, по гороскопу друидов, какие цвета и какие цветы любите, какое время года предпочитаете, кто вам ближе — собаки или кошки, и так далее, и так далее, и так далее… При этом художник, ведя себя не только вполне естественно и доброжелательно, но как бы при этом и почти благодушно, что невероятно органично при его благообразной располагающей к себе внешности большого и доброго человека, уже вцепился в вас своим бультерьерным по неукротимости хватки зрением, уже начал свое путешествие в “зазеркалье” — “за лицо”, проникая в суть личности. А когда портрет будет готов, то назван он будет вовсе не вашим, а конкретным видовым именем, то являющимся социальным ярлыком (“Художник”, “Коллекционер”, “Хиппи”, “Интеллектуалка”, “Казак”), то отсылающим к друидским верованиям (“Ясень”, “Каштан”), то просто прозвищем (“Гадюка”), то по еще какому-нибудь одному художнику ведомому, но единственному в данном конкретном случае и необходимому принципу. Но при этом в скобочках будет любовно указано: “Писано с Дмитрия Соколова” и т. п.
Надо сказать, все нынешние модели не просто позируют Звереву, но еще и участвуют в грандиозном (для любого другого художника и, видимо, вполне рабочем для Николы) проекте “50 портретов петербуржцев в год 50-летия Николы Зверева”. Многое уже сделано, многое еще предстоит, но системообразующий автопортрет уже готов. Написан он скупо, буквально в три цвета (кстати, художник предпочитает неширокую палитру, считая, что в этом и состоит мастерство и виртуозность). Сам он своим автопортретом доволен, считая, что удалось схватить особое послепохмельное выражение лица, когда один глаз “вываливается, как у рака”. Своей “самой русской слабости” Никола Зверев ничуть не стесняется, говоря: “Я умею портреты писать, водку пить да любить как следует”. И есть в этом, как нынче принято говорить, позиционировании какая-то подлинность, основательность и самоуважение. Не стесняться себя. Не подгонять себя под гламурные образцы, ничуть не лучшие по жесткому идеологическому прессингу пионерских и комсомольских норм (ни тем, ни другим, кстати, Никола никогда не был). Быть собой и при этом стараться и в окружающих выявлять сердцевину их личности — вот путь художника Николы Зверева.
Что же касается техники, то больше всего Никола любит темперу, которая требует высокого мастерства и опыта, поскольку непроста и малопредсказуема для несведущего человека — например, меняет цвет при высыхании. Но при этом дает особую бархатную матовость поверхности и не бликует так, как масло. “Я — волк-одиночка, — усмехается художник, — вот когда все перейдут на темперу, может быть, обращусь к маслу”. С натурой Никола работает как прирожденный монументалист, не размениваясь на детали, беря форму крупно, в целом, уверенно “сажая” модель в размер полотна, при этом эффектно строя композицию, добиваясь фокусировки внимания на портретируемом и оставляя уважительное или восторженное понимание того, “как это сделано”, профессионалам. Нельзя не вспомнить здесь виртуозное решение композиции в портрете “Авангардист” (литератор Аркадий Бартов), когда балансировка живописными массами создает ощущение некой неустойчивости с одной стороны и удивительной равновесности с другой, что предельно органично входит в сам замысел портрета, в самую суть модели. В конце концов, это просто красиво, как любая стоящая работа.
Видимо, недаром портреты Зверева раскупаются вовсе не обязательно героями полотен. Люди хотят иметь дома его работы, у некоторых это реализованное желание выливается в небольшие собрания — целые галереи портретов Зверева. И это в то время, когда портрет как жанр находится, по общему мнению, едва ли не в бедственном положении. Речь, разумеется, не о салонных репрезентативных портретах, которыми, по слухам, пробавляются и наши самые рьяные актуалисты с академической выучкой за плечами, с их аккуратистской гладкописью и комплиментарностью. Речь о портрете художественном, творческом, психологическом, продолжающем блистательную линию русского портрета Серова, Фешина, если говорить о советском периоде — Самохвалова… Чье имя, кроме имен Николы Зверева и давно признанного Анатолия Заславского, можно вспомнить, озирая, увы, довольно стертый пейзаж нынешней петербургской художественной жизни? Как-то никто другой особенно на ум не приходит. В погоне за грантами большинство устремилось в актуализм всех мастей. Живопись в целом сейчас не в самом лучшем положении (помнится, на одной из замечательно ярких живописных выставок довелось услышать от “художественного” неофита: “Это уже не территория искусства”). А портрет тем более. Люди состоятельные, которые, собственно, и “заказывают музыку”, если и останавливают свой выбор на фигуративных артефактах, то предпочитают нечто более нейтральное: пейзаж, натюрморт. А чужой портрет — это как чужой человек в доме, с ним всегда непросто.
И в связи с этим возникает еще один аспект в осмыслении творчества художника. В самом деле, Никола Зверев едва ли не в одиночку пишет портрет эпохи: Ленинград–Петербург последней трети XX века и начала XXI. Пишет самозабвенно, бурно, остро. Люди самых разных слоев, возрастов, темпераментов, мироощущений и целеполаганий. Множество портретов коллег по цеху и образу жизни: художников, искусствоведов, коллекционеров, поэтов, литераторов (это уже бесценный фонд для будущих исследователей культурного пространства города). Но тут же люди, что называется, обыкновенные, как бы ничем не примечательные, самых скромных профессий или просто соседи по дому. Но каждый из них интересен Звереву, поскольку на каждом из них лежит печать “времени и места”, каждый — уже история.
Неугасающий интерес к человеку, к дуализму вечного и сиюминутного в нем виден и в постоянном обращении художника к одним и тем же моделям. Это бесчисленные варианты портретов жены, это четыре (!) портрета беззаветно влюбленного в изобразительное искусство собирателя и искусствоведа Николая Благодатова (о котором Зверев говорит, что хотел бы писать его бесконечно), это портреты Виктора Лаврова, и т. д., и т. д. И каждый раз — это новое пластическое решение, новый поворот, новая грань, но — прежний человек, в котором суть (а именно за этой константой охотится мастер) не меняется.
Его визуальные характеристики всегда заточены до предела, но — чувство меры при этом соблюдено неукоснительно: никакой шаржированности, никакой карикатурности. За этим, пожалуйста, в другие места (на Невский, скажем), а не к Звереву. Он, тонко отзываясь на мистическую природу нашего города и опираясь на мощный арсенал всей мировой живописи, любит поиграть и символами, тактично и в гомеопатических дозах вводя их в портрет (вспомним в качестве другого полюса И. Глазунова), и фактурами. Всегда, пардон за каламбур, выигрывая.
Скажем, фон портретов у Николы — это просто тема отдельного и, на мой взгляд, увлекательнейшего исследования, поскольку столь бесконечного разнообразия фактур, думаю, просто ни у кого другого не сыскать. Даже самые признанные наши мэтры, такие, как Михаил Шемякин или Андрей Геннадиев (специально называю ленинградско-петербургские имена, потому что из одного времени и, что называется, из одной воды), найдя несколько удачных решений, нещадно их тиражируют. Зверев же в постоянном поиске, видимо, полагая, что портретный фон столь же индивидуален, как и генетический код изображенного.
Особое удовольствие разбираться с его формотворческими средствами, которые зритель, не нагруженный специальными знаниями, воспринимает чисто интуитивно, “спинным мозгом”, а специалист видит и цветовую ритмику, и изысканность цветовых отношений, и захватывающие ракурсы, и игру пропорциями, и живописные реплики по поводу предшественников. Но при этом — это самостоятельный и всегда узнаваемый Никола Зверев.
Нельзя не коснуться еще одной особой линии творчества художника — его знаменитых “таиздмов”. Вот в такое загадочное слово он сжал “таинственные изгибы души” — выражение, вычитанное в речи одного из героев романа “В круге первом” А. Солженицына. Если в портрете художник собран, как боксер на ринге, то здесь, в этих пластических и подчеркнуто, вызывающе декоративных плоскостных фантазиях на темы женского тела и женской же души, он позволяет себе эмоциональный и интеллектуальный отдых, ведя исключительно лирическую мелодию. Многими уже отмечались истоки пластической выразительности этой серии — японское искусство и эпоха модерна с ее акцентом на плавных текучих линиях, имманентно предполагающих трансформации. Никаких жестких форм, все переливается, течет и меняется прямо на глазах. И здесь он мастер. Но все же основную часть удельного веса зверевского “неприкосновенного запаса” (который, кстати, заготовлен не для себя, а для нас с вами и для тех, кто будет после нас) берет на себя его безразмерный портретный корпус — заметное, чтоб не сказать, уникальное явление в петербургской культуре рубежа XX–XXI веков.