Опубликовано в журнале Нева, номер 3, 2004
Здесь варят кофе молотый,
Здесь не бывает холодно.
Ждет девочек, ждет мальчиков “Кафе неудачников”.
Припев песни “Кафе неудачников” Михаила Шелега1
Говоря о жизни Невского проспекта 1960–1980-х годов, нельзя обойти вниманием неофициальную, порой гонимую часть ее — это неформальные собрания. Что подразумевается под этим понятием? Думаю, что это когда собирается группа людей, порою стихийная, малознакомая, а порою и впервые сошедшаяся вместе; появляется выпивка, дым коромыслом, начинаются разговоры “за жизнь” — темы разные: женщины, работа, политика, свежие и старые анекдоты; достается местным и московским властям. Подобные сходки происходили и происходят по всему городу и без временных границ. Другое дело, когда подобные группы объединены общим интересом: поэты, литераторы, артисты — эта непризнанная (для некоторых — до какой-то поры) братия чернорабочих от литературы и искусства. Как писал Сергей Довлатов об этом культурном подполье: “Годы жалкого существования отражались на психике. Высокий процент душевных заболеваний свидетельствует об этом… Ну и, конечно же, здесь царил вечный спутник российского литератора — алкоголь. Пили много, без разбору, до самозабвения и галлюцинаций”.. Официальное признание подразумевало за собой появление достаточного количества денег (достаточного, чтобы не появляться в подобных местах). Частыми клиентами этих заведений бывали и криминальные элементы: затесавшись в столь шумной многоголосой компании можно было легко и незаметно решить свои насущные дела. Инакомыслящие и уголовные лица притягивали к себе внимание “органов правопорядка” — милиции и сотрудников КГБ. Подобные заведения или закрывали, или устанавливали здесь негласный пост наблюдения.
В “Кафе неудачников” вечно народу битком;
В холодные дни лучше места для встреч не найти.
В “Кафе неудачников” можно прийти с пятаком
И, встретив друзей, пить кофе аж до девяти.
Среди посетителей подобных заведений бывали и члены группы художников-“неореалистов”. Вот как о них пишет в своей книге Соломон Волков: “Отвергая фальшивые и помпезные нормы царившего тогда в искусстве └социалистического реализма”, они изображали изнанку города: жизнь его └достоевских” дворов и лестничных пролетов, безрадостных и грубых танцулек, захудалых бань, унылых заводских окраин. Шагин, например, еще в сталинские времена сделал зарисовку: милиционер тащит арестованного. Ничего подобного на официальной выставке в те годы санкционированного и неуклонно насаждавшегося искусственного художественного оптимизма появиться не могло. Более того, даже зарисовать такого рода сцены было опасно, и художники кружка Арефьева не раз и не два задерживались милицией”.
Интеллектуальная часть собиравшихся в этих заведениях вошла в историю и литературу под именем “underground” (“андеграунд”), или второй культуры. Один из “столпов ленинградской второй культуры” Виктор Кривулин дал в 1996 году журналу “Пчела” интересное интервью, которое послужит хорошей иллюстрацией нашей темы. “Началось все с закупки в 60-х годах новых кофейных аппаратов… появилась новая возможность неформального общения. ‹…› Алкогольные места — └США” — └Советское шампанское” на углу Садовой и Невского. ‹…› Кроме того, на Невском было несколько └автопоилок”… — автоматы с вином, причем вином иногда очень редким и нынче (1996 год. — И. П.) безумно дорогим: херес, малага… тогда стакан стоил копейки… Потом появились кафетерии, в которых продавали коньяк и шампанское (водки и портвейна там не было, приходилось с собой носить). Они находились в городе повсюду, но больше всего их было на Невском, и туда съезжались все любители потусоваться”.
“Кафе неудачников” — вон на углу, и, как чей-то каприз,
Над ним ресторан для счастливчиков, знавших успех.
Как часто с высот тех клиенты спускаются вниз,
Чтобы потом никогда не подняться наверх.
“Невский называли └Бродвей” или └Брод”. Люди победнее пили в └автопоилках”, публика чуть побогаче, например, получавшая гонорары в Доме книги — на крыше └Европейской”, в └Кавказском”… В └Европейской” было шикарное и не слишком дорогое кафе; там собирались шестидесятники — Битов, Попов, Рейн. У Бродского таких денег не было”.
“Первым местом, где поставили кофейные аппараты, был └Аэрофлот”, кафе над кассами. С └Аэрофлота” началось └интеллектуальное общение”. Его конкурентом, но без аппаратов был └Норд” — кафе └Север”. В └Норде” собирались фарцовщики, в └Аэрофлоте” — студенты. Тем не менее это были как бы сообщающиеся сосуды. Третья точка такого рода был └Метрополь”, где кофе варили вручную и подавали в кофейниках, как в └Севере”, но можно было выпить дешевый портвейн. В └Аэрофлоте” портвейна не было, зато делали └крутой” кофе. Небогатая публика оттуда году в шестьдесят первом частично переместилась в кафе └Экспресс” на углу Старо-Невского и Суворовского. Тогда же открылось └Кафе поэтов” на Полтавской, где по субботам собирались литераторы”.
“Интересной особенностью ленинградских кафе, что немало удивляло москвичей, являлась их анонимность, и это давало народу возможность фантазировать, которой он и пользовался”.
“Еще одним местом, ставшим действительно культурным центром, было кафе на Малой Садовой. Там даже выпускали книги — рукописные, естественно, — поэтов, писателей и мистиков, религиозных деятелей — завсегдатаев кафе. Частенько на Малой Садовой я сталкивался с Бродским: └Сайгон” он любил меньше, по-моему, ему не слишком нравилась там атмосфера. Единственным неудобством └Малой Садовой” было отсутствие мест для сидения (в └Аэрофлоте”, скажем, были кресла). Впрочем, там и встать негде было. В маленьком помещении, где продавали, кроме крепчайшего кофе, от которого └ловили кайф”, торты и пирожные, люди часами простаивали у стойки”.
В “Кафе неудачников” сразу видать, “Who is who”,
Пусть даже оделся красиво ты — не проведешь.
И видно, что жизнь твоя — шуба на “рыбьем меху”,
И гонор весь твой — это гонор на ломаный грош.
О “Сайгоне” и “Лягушатнике” мы поговорим по месту их “прописки”, а далее остановимся на местах более мелких тусовок. В первой половине 80-х годов в Питере появились хиппи, местом встреч которых стала “Казань” — ступеньки Казанского собора, сквер перед ним. Пик этого движения пришелся на вторую половину 80-х годов — начало 90-х годов. Зимними филиалами “Казани” были “трубы”: “Теплая труба” (подземный переход под Невским проспектом около Думы), “Холодная труба” (подземный переход около станции метро “Гостиный двор”), “Чайник” (чайная на углу Садовой и Невского) и “Битломанник” (кафетерий при булочной на Садовой). В пример нынешнему поколению, тусовщики довольно редко курили травку, а о более сильных наркотиках речь и не велась. В конце 80-х обе “трубы” стали излюбленным прибежищем музыкантов. Здесь игрались “Битлы” вперемежку с “Аквариумом”. Беззастенчивые хиппи по-свойски усаживались на холодный пол, создавая препятствия “человекопотоку”. Это давало повод гонять как слушающих, так и играющих. Начиналась “жизнь” в “трубе” с 4–5 часов дня, и публика здесь была довольно пестрая: “от толстых лысеющих растлителей и продавцов анаши до невинных панков, хиппи, полухиппи и просто скучающая молодежь”.
Стиляги избрали местом своих полуофициальных тусовок “Зеркала” — зеркальные витрины на углу Невского и Литейного. Облюбовали стиляги также уже упоминавшийся “США” (магазин “Советское шампанское” на Садовой). Почитаемы ими были также парикмахерская на Желябова, где великолепно делали коки, и площадка у “Европейской” — известнейшая тусовка фарцовщиков. Стиляги не нашли твердой почвы в нашем городе — это было дорого и опасно.
В музыкальной моде в те годы были джаз и рок-н-ролл. Особенно славилась среди музыкальных магазинов города “Мелодия” на углу Невского и Бродского. Первоначально это был простой магазин, где покупали пластинки с зарубежными мелодиями и популярных исполнителей, затем в “Мелодии” образовался черный рынок пластинок “рока на костях” (записей на рентгеновских пленках). Качество неважное, но и цены низкие. Покупателями были молодые люди от 16 до 22 лет, почти все — студенты. Тусовка в “Грампластинках” (так молодежь называла магазин “Мелодия”) пережила свой расцвет в середине 60-х. Ее не раз громили, но она возрождалась. Лишь появление магнитофонов уничтожило бизнес “рока на костях”.
Седые мужи поминают о днях молодых,
А молодежь внимает их глупым речам.
И думают, что уж они-то своих золотых
Не разменяют, как эти, по пустякам.
“Стена плача” — так назывался небольшой участок Невского проспекта между Думской и Садовой улицами. Здесь собирались представители питерских радикально-оппозиционных организаций правого и левого толков. “Стена” возникла в 1990 году. После августа 1991 года демократы и либералы покинули ее. Осенью 1993 года этот участок оградили забором и выставили милицию, но вскоре забор убрали, а милиция исчезла. В середине 90-х появились здесь баркашевцы и черносотенцы. Бывали здесь и сторонники В. Жириновского. Здесь соседствовали различные политические движения, но никогда не происходило физических столкновений.
“Катькин сад (зад)” — сквер перед театром Пушкина, долгие годы являвшимся местом встреч gay’ев. Еще в первой половине 60-х годов один из моих приятелей рассказывал, как присел в этом сквере почитать книгу и очень скоро к нему подошел “товарищ” с вопросом: “Согласны ли вы с Фрейдом?” Смущенный юноша не понял смысла обращения, но последующие наводящие вопросы высветили его “голубизну”. Больше этот молодой человек в этом сквере книжек не читал.
Ах, не ходил бы ты, касатик,
В рассадник спида — Катькин садик…
(Геннадий Григорьев)
Всем известное кафе-автомат на углу с улицей Рубинштейна получило в народе имя “Гастрит”.
Уже упоминавшееся кафе “Экспресс” (еще оно носило неофициальное имя “Стекляшка”), на углу Старо-Невского и Суворовского проспектов, стало знаменито тем, что там была первая сколько-нибудь известная точка наркоторговли, которая возникла в 60-е годы. Позднее наркорынок, угасая в “Стекляшке”, перебрался на участок на Невском — от метро на площади Восстания до улицы Маяковского.
Кафе-мороженое “Лягушатник” находилось в доме № 24 по Невскому проспекту. Название, конечно, неофициальное, и происхождение его следующее. Перед Отечественной войной в доме открыли мороженицу, меблированную ленинградским заводом “Интурист” в “большом стиле”. Зеленые плюшевые диваны, напоминавшие по цвету земноводных, стали причиной того, что в народе это заведение прозвали “Лягушатник”. В конце 60–70-х годах здесь стали встречаться молодые сионисты. Более крамольных посетителей здесь не наблюдалось.
Вот наш рассказ привел к дому № 49 по Невскому проспекту, где в интересующие нас времена находилось кафе, прозванное в народе “Сайгон”. Для многих, кто был завсегдатаем этого заведения, это имя — легенда, символ протеста 60–80-х годов. Да, это был протест пассивный — “фига в кармане”, но если учесть, что здесь бывали люди творческие, то каждый удачный уколик властям вызывал здесь “чувство глубокого удовлетворения”. “Политических выступлений населения” здесь не было; если и выступали, то шепотом. Сам я часто бывал на Невском в те годы и, возможно, заходил сюда один-два раза, но человеку, далекому от “богемы” и не ставшему постоянным посетителем этого заведения, он казался обычной забегаловкой, каких тогда было много по городу. Внешность постоянных посетителей как бы говорила, что “неопрятные, заросшие личности производятся специально для того, чтобы на них можно было указать пальцем, как на нечто такое, что ожидает каждого, кто сопротивляется Власти”.
“Галерея многолетних, стремительно меняющихся обитателей └Сайгона” внушительна: первые └подпольщики” — философы и поэты из мира самиздата, первые диссиденты-правозащитники, первые битники… Художники-авангардисты, театральные режиссеры, рок-клубовские звезды, хиппи, полковники госбезопасности, панки, люмпены, бомжи, актеры, доктора наук, юродивые, семинаристы, наркоманы…” (Всеволод Сторонний). Ему вторит Владимир Пешков: “…общаться можно было только стоя, потому что грязно, потому что могли избить, ограбить среди бела дня, часы снять незаметненько во время кофепития. Но все это стерлось из памяти, а осталось теплое чувство сопричастности чему-то настоящему, трепетному, неуловимому, что и теперь заставляет многих анализировать, обобщать, складывать по крохам факты, пытаясь понять это странное, даже уникальное явление, имя которому └Сайгон”…”
Но время пройдет, и вот уж морщина на лбу,
И место за столиком кто-то уступит тебе.
Вчерашняя девочка много ворчит на судьбу,
И ты ей киваешь, задумавшись вдруг о судьбе.
Существует легенда о происхождении названия “Сайгон”, которую рассказал ветеран этого заведения Виктор Топоров. В этом кафе то разрешали курить, то запрещали. Однажды, когда был запретительный “сезон”, несмотря на него, стояли девушки и курили. Подошедший к ним милиционер возмутился: “Что вы тут курите? Безобразие какое-то, └Сайгон” устроили”. Тогда это название далекого вьетнамского города не сходило с газетных полос.
Мы уже обращались к интервью Виктора Кривулина, данное им в 1996 году журналу “Пчела”. Здесь мы приведем ту его часть, которая относится к “Сайгону”. “└Сайгон” открылся в шестьдесят четвертом (1 сентября. — И. П.) — это было событие. Сначала его называли └Подмосковье”, так как он находился под рестораном └Москва”, который выделил низ под кулинарию. Потом, когда слово └Сайгон” не сходило с газетных полос, к кафе приклеилось это название. В └Сайгоне” было 7 или 8 кофейных аппаратов, там вечно стояли очереди. Он сразу стал пользоваться популярностью, во многом благодаря удачному расположению. По легенде, сначала └Сайгон” был расписан замечательным художником-абстракционистом Евгением Михновым, который изобразил на кафельных стенах каких-то пародийно-народных петухов. В └Сайгон” приходили люди и стояли, попивая кофе, сорок минут, час… Поначалу были столики, за которыми сидели, но потом их заменили, и сиденьями служили разве что подоконники. Приносили с собой портвейн, распивали вместе с кофе… На это, как и на курение, смотрели сквозь пальцы. Гэбэшники имели интерес к этому заведению и потому не прикрывали его — так удобней. Стояли (гэбэшники. — И. П.), как все, пили кофе…”
То, что мы говорили на грани
шепота и тюрьмы,
как-то странно звучит
по центральной программе,
словно мы это больше не мы…
(Виктор Кривулин)
В одной из эмигрантских рецензий Сергей Довлатов вспоминал о “Сайгоне”: “Ну что └Сайгон”… Грязноватое кафе в центре Питера, на углу Невского и Владимирского проспектов, со странной богемно-уголовной публикой, где встречались, пили кофе и портвейн, обменивались новостями, читали стихи. Юный лопух, случайный посетитель (сам был из таких) мог заметить только это. Но для своих, для посвященных (тут должны были совпасть не только место, но время и поколение) └Сайгон” был непрерывно творимой легендой, продолжением петербургского мифа (у └них” — салон Волконской или башня Вяч. Иванова, у нас — └Сайгон”), символом второй настоящей культуры, оказавшемся, как по заказу, напротив — на расстоянии Литейного — официальных цитаделей: кагэбэшного Большого дома и ленинградского Дома писателей. ‹…› Естественно, читались стихи, естественно, передавались рукописи, так что это время можно с полным правом окрестить как └сайгонский период русской литературы””.
Детство прошло в Сайгоне,
Я жил, никого не любя…”
( Борис Гребенщиков)
“…ну где еще, кроме └Сайгона”, можно было услышать └пятого поэта Санкт-Петербурга” Костю Кузьминского, демонического Витю Ширали, витийствующего Генриха Абельмаса? ‹… › В └Сайгоне” запросто знакомились, запросто угощали незнакомых людей чашкой кофе или стаканом вина, которое распивали тайком за последним от входа столиком. Так узнавали об очередной квартирной выставке, о поэтическом вечере у Юли Вознесенской, обменивались самиздатовскими книжками…‹…› Редеют ряды настоящих └сайгонавтов”: умерли Таня Каменская, Володя Софийченко, петербургский поэт Миша Зарайский. ‹…› Вышли в люди: Сергей Курехин, ныне покойный, Борис Гребенщиков, Тимур Петрович Новиков. Через └Сайгон” прошли Иосиф Бродский и Миша Шемякин, Александр Арефьев, и Володя Овчинников, и Валера Клеверов” (Владимир Пешков).
Распорядок дня в “Сайгоне” был следующий. Утром — случайные посетители или кто-то с сильного похмелья — просто выпить кофе. С двенадцати до часа дня завтракали книжные спекулянты с Литейного. Часов до четырех обычная публика пила кофе. Самый “дурдом” начинался после пяти, когда появлялись завсегдатаи.
А кофе приятно горчит под языком.
И это не горе, и это еще не беда.
В “Кафе неудачников” вечно народу битком,
Но место свободное можно найти здесь всегда.
Общественная атмосфера, существовавшая после 1968 года, стала социальной основой процветания “Сайгона”. После чехословацких событий “художники поняли, что им не придется выставлять свои произведения, поэты — что их не будут печатать, философы и историки — что они не смогут публично сказать правду”. “Сайгон” заменил неофициальным поэтам, “поздним петербуржцам”, и ресторан ЦДЛ, и концертную площадку. Здесь читались стихи, и после обсуждения выносили честный приговор. Параллельно литераторам собиралась здесь компания биологов. Место это было тяжелое и, как сказал побывавший здесь однажды американец, “самое грязное место Восточной Европы”. Многие завсегдатаи спились и рано ушли в “мир иной”. Другой иностранец, студент, живший у нас и более глубоко понявший суть этого явления, сказал: “└Сайгон”, по-моему, пристанище одиноких. Их сплачивает чувство оппозиционности по отношению к устоявшейся системе… Западная публика тоже рада видеть └фасад” └Сайгона”, который действительно совершенно англо-американский… но — это явление типично советское. Нигде, пожалуй, человек в наши дни так не отчужден, как у вас. ‹…› в └Сайгоне” люди искренние и не боятся друг друга”.
Еще один сайгоновский ветеран Евгений Белодубровский рассказывал: “└Сайгон” был центром инакомыслия молодежи. Спор физиков и лириков был свергнут: физики становились диссидентами, многие лирики начали писать └в стол”. Но в └Сайгоне” люди не были разобщены. Жизнь здесь оставалась раскованной, раскрепощенной. Современная история города, биографии многих его знаменитостей невозможна без └Сайгона”…”; “Когда думаешь о └Сайгоне”, при всей буре противоречивых чувств возникает прежде всего ощущение теплоты раскочегарившегося под вечер кафе, а от людей, которые услышат, подбодрят, дадут, сколько есть, копеек, когда ты └на нуле”, подыщут ночлег, когда ночевать негде, — живи пока!”
А вот цитата о “Сайгоне” из книги уже упоминавшегося выше Соломона Волкова: “Поэт Константин Кузьминский комментировал: └Мы чувствовали так: коли из нас делают люмпенов, то мы обхулиганимся еще больше. Мы стали люмпен-пролетариатом по профессии”. Колоритного Кузьминского, бородатого, длинногривого, в экстравагантных желтых кожаных штанах и с тростью в руке, можно было увидеть громогласно декламирующим свои футуристического толка поэмы в любимом месте сборищ ленинградской богемы — расположенном на углу Невского и Владимирского проспектов легендарном кафе, получившем неофициальное прозвище └Сайгон””. Версия Кузьминского, впоследствии в американском изгнании собравшего уникальную многотомную антологию произведений русской нонконформистской культуры, о происхождении названия такова: “Это кафе было еще одной └горячей точкой” планеты. Здесь собирались все наркоманы, фарцовщики, люмпены, поэты и проститутки Ленинграда”.
Из “сайгоновских недр” в 1981 году вышли создатели первого в стране рок-клуба. “Сайгоновские литераторы” выпускали машинописные журналы: с июня 1976 года “Часы” — литературно-публицистический, объемом 250–300 страниц, тиражом 10–20 экземпляров, и с осени 1981 года “Обводный канал” — литературный журнал объемом 275 страниц, тиражом 8 экземпляров. Постоянные авторы этих журналов сформировали клуб непризнанных молодых литераторов — “Клуб-81”, просуществовавший до своего самороспуска в середине 1989 года.
“Сайгон” был бельмом на глазу у городских властей. Вот как они характеризовали его: “└Сайгон” — злачное место, рассадник всего дурного среди молодежи, еще не закрытый из-за псевдолиберализма Куйбышевского райсовета”. Власти мечтали “открыть предприятие общественного питания, а не место встреч определенного контингента”, сделать кафе “облагороженным, в свете последних требований…” В целях борьбы с “определенным контингентом” пытались вместо кофе варить чай — все равно приходили. Брали просто кипяток.
Закрыли “Сайгон” якобы на ремонт, очередной, плановый (против этого и возражать бессмысленно — все по плану), который продлился целую пятилетку. Никаких глобальных переделок не было выполнено, просто было произведено “обезвреживание”. Затем на этом месте просуществовал недолго обычный винный барчик с игральными автоматами. После очередного ремонта “Сайгон” стал большим ватер-клозетом — магазином по продаже иностранной санитарной техники.
Однако популярность “Сайгона”, овеянная именем Иосифа Бродского, перешагнула не только границы города, но и нашей страны. На фестивале “Лез Алюме” 1990 года в Нанте был представлен наш город, а самым популярным и известным местом его было выбрано кафе “Сайгон”, чья обстановка и имитировалась здесь. Гвоздем показа стала фотография Бродского, сделанная в “Сайгоне”.
Закончить рассказ о “Сайгоне” хочется словами Владимира Пешкова: “Сейчас └Сайгон” воспринимается как пласт питерской культуры, своеобразный снимок эпохи, странной и грустной, но удивительно духовной”.
1 Слова самой песни вставлены частями в текст.