Опубликовано в журнале Нева, номер 3, 2004
Городские дворы — это особый мир, у которого своя жизнь, свои законы. Здесь время течет неспешно, меняются люди, но двор есть двор, здесь своя иерархия, ценности и традиции.
Ленинград, конечно, не Одесса, где лето чуть ли не круглый год, но белые ночи и незаметно наступающие сумерки, это наше, свое, привычное, и даже морозы имеют свою прелесть… Центральное отопление появилось лишь в послевоенные годы, а до этого в каждой комнате квартиры располагалась печь, которую топили дровами. На кухне — плита размером с большой стол, в верхней части которого располагалась конфорка — это отверстие, закрывающееся съемными чугунными кольцами, а внутри — духовка. Печи зимой топились регулярно, а плита — к празднику, когда пекли пироги. Топить печь — это задача, относящаяся к числу неразрешимых. Для сохранения тепла в патрубке, соединяющем печь с дымоходом, надо было как можно раньше закрыть задвижку, но несгоревшие угли в этом случае выделяли угарный газ, и можно было “угореть” (бывали и смертельные случаи). Или головная боль, типичная отговорка нерадивых школьников: “Не выучил вчера уроки потому, что угорел”. Экономные закрывали дымоход раньше, а осторожные — как можно позже, что служило поводом многим семейным скандалам. Печи и плиты требовали топлива. Кроме того, во дворе имелась общественная прачечная, которую каждая семья абонировала на день генеральной семейной стирки. Это была большая комната с бетонным полом в первом этаже, с плитой, которую надо было топить (опять дрова). В плите — чан для горячей воды, а в комнате еще два для стирки и полоскания белья. День стирки — это день сражения с бельем. Женщины целый день метались между квартирой и прачечной, а мужчины, растопив рано утром плиту, вечером таскали влажные “результаты стирки” на чердак. День был потерян для жизни, но чистота, как известно, залог здоровья!
Двор и был центром хранения этих самых дров. Где только можно, строились личные дровяные сараи, иногда двухэтажные, использовались подвалы, и еще всюду высились поленницы дров — раздолье для ребячьих игр. Для приобретения дров выдавались специальные ордера, и “отоварить” их старались именно березовыми дровами, тогда мужчина считался хорошим главой семьи, чем и гордился.
Садовых участков и дач у горожан не было, выходные дни уходили на то, чтобы обеспечить семью на всю неделю запасом дров. Их пилили, кололи и тащили в свою квартиру. В процессе дровозаготовок попадались аферисты, привозившие дрова, которые разгружали и продавали поленницу дважды. То ли быль, то ли анекдот: в окно первого этажа стучал человек и, указывая на поленницу, спрашивал: “Вам дрова не нужны?” — “Нет, — отвечал рачительный хозяин”. Утром дров уже не было! Однако конфликты возникали редко и оканчивались миром.
В первую половину дня двор заполнялся младшими. Они гуляли, играли в детские игры, а мамы, поглядывая из окон, пресекали противоправные их действия. Позже появлялись школьники. Летом процветал футбол, во время которого страдали оконные стекла; зимой — коньки, хитроумно прикручиваемые к любому виду обуви. Случались и потасовки, но стороны большого урона, как правило, не несли, отделываясь синяками. Вечерами, если тепло, и в выходные дни жильцы собирались в облюбованных местах, где сооружались стол, скамейки, и “забивали козла”, в котором были свои большие специалисты. И еще футбол, особенно распространенный в послевоенные годы. На окно первого этажа устанавливался динамик, и весь двор “болел”. Среди молодежи был очень распространен волейбол.
Многие дворы, особенно в старой части города, были проходными, с одной стороны — ворота, с другой — сквозная парадная. Ворота многих дворов являли собою шедевры чугунного зодчества. За их состоянием и всего дома следили управдомы, которые были мишенью для шуток всех сатириков и юмористов. Когда во Вторую мировую войну немцы бомбили Лондон, говорили, что немцам было бы выгодней забросить в Лондон наших управдомов, результат оказался бы таким же.
Примерно в час ночи все входы и выходы двора запирались, и возвращающиеся поздно с работы или из гостей всегда торопились вернуться вовремя. Если не успевали, то тревожили дворника — на воротах располагалась кнопка звонка к нему. Кстати, в подворотне каждого дома имелась доска со списком жильцов и квартир, в которых они проживают. Ночью дом представлял собой “крепость”, хотя ни решеток на окнах, ни металлических дверей у парадных не было и в помине. Ночью ходить по городу не боялись. Разумеется, бывало всякое: и грабежи, и хулиганство, но все это не носило массового характера, так как тотальное наблюдение за политической, а заодно и моральной устойчивостью жителей со стороны властей и негласных сотрудников не давало развернуться преступному миру. Нападение на трудящегося могло расцениваться как подрыв государства рабочих и крестьян! А что такое политическое дело, особенно в сталинские времена, пояснять не надо. Вечерние посиделки во дворах и у домов способствовали поддержанию порядка, все здесь жили годами и знали друг друга. Кто есть негласный наблюдатель, все знали и с ним были особо осторожны, но есть подозрение, что, кто есть кто на самом деле, все же оставалось тайной.
Разговоры не касались политики, особенно внутренней. Рассказчики анекдотов также не имели успеха, потому что его начинали подозревать, не специально ли он это делает. А такое случалось! Но всегда находился обычно молчаливый дядя Леша, который с наступлением теплых дней вдруг произносил: “Пришла весна, а скоро лето, спасибо партии за это!” — и так улыбался, что обвинить его в чем-либо не представлялось возможным, а сам текст был без греха.
О том, что творилось в местах заключения, обыватели толком не знали, по крайней мере о масштабах. Возвращавшиеся “оттуда” молчали и лишь под настроение вдруг говорили: “Кто не был, тот будет, а кто был, тот не забудет”.
Прожиточный минимум по питанию в Ленинграде обеспечивался сносно, но это был минимум, а те, кто имел “максимум”, стеснялся или боялся это показать. Парадокс: имеющие хорошую шубу ее не носили. “Наверное, она из недобитых в 1917 году, а если нет, тогда откуда?” Бытовала также бессмысленная поговорка: “Вот так и жили, врозь спали, а дети были!” Перед войной одно время буквально все говорили вместо “будьте уверены” — “будьте у Верочки”. Таково влияние юмора начинавшего в нашем городе карьеру А. Райкина.
Хрущевская оттепель нанесла дворам непоправимый урон. Моральный кодекс коммунизма, перекликающийся с библейскими принципами, пропагандировал труд, дружбу, “чувство локтя” и открытость и был понят буквально.
Строительство хрущевских домов на окраинах рассредоточило население старого центра, но не создало общности в новых местах, все были друг другу чужими, и понятие двор в “спальных” районах исчезло вовсе.
Эпоха гласности и перестройка изменили все и вся, и началось существование с “чистого листа”. Дворовая жизнь выплеснулась на улицы, площади и проспекты: в каждом саду возникал свой “Гайд-парк”. Одним из центров “свободомыслия” стала площадь у Казанского собора и Невский вдоль Гостиного двора. Кроме политических, появились и музыкальные группировки, при этом гитарист “хиппи” сообщал в своих крамольных песнях о чудесах прошлого и светлом будущем. Особенно это производило впечатление в подземных переходах, где эхо и резонанс делали звучным и не очень сильный голос.
Днем политическая жизнь была не слишком активной, только около Гостиного двора продавали или бесплатно распространяли малоформатные газеты, листовки, воззвания. Этим чаще занимались немолодые, но еще весьма бойкие женщины. В выходные дни оживление достигало апогея, группы, обсуждающие “текущий момент”, добирались и до Екатерининского сквера. Картину дополняли большие флаги: бело-сине-красный осенял демократов, бело-черно-золотой — монархистов, черный возвышался над “анархией — матерью порядка”, и, наконец, под желто-блакитным скромно группировались немногочисленные украинцы. Бородатые молодые барды, менестрели и исполнители авторских песен пользовались неизменным успехом у окружавших их слушателей и девочек-подруг, осторожно раскованных, бледненьких и усталых. Все понимали, что такое свобода, а вот как ею распорядиться? Это — задача!
Десятилетиями неформальное пение не выходило за рамки грустных песен под баян инвалидов, бывших фронтовиков, и бойких молодых, исполнявших, как максимум, “Мурку” и “Гоп со смыком”. Это был допустимый предел под неодобрительным взглядом властей.
Сейчас авторская песня смотрела не в прошлое, а буквально рвалась в будущее. Песня фантазировала и призывала одновременно.
Вот одна из таких, исполнявшаяся на мотив “От Москвы до Бреста нет такого места…”. Ее ритм годился и для “Мурки”, но содержание не допускало меланхолии и ностальгии. Исполнителя, говорят, звали Эдик. Это был мужчина средних лет, держался свободно, но не развязно.
Вначале в песне речь шла о том, что в государстве разброд и шатания: “Все трещит по швам и там и тут”, а в республиках “все нас оккупантами зовут”. Далее автор пел, о чем еще год тому назад нельзя было и подумать:
И тогда Россия, где дожди косые,
Совершит одну из крайних мер.
Пусть горит все ясным, пламенем прекрасным,
Выйдет из состава СССР.
В СССР оставим шоры, и заставы,
И замки на думах и сердцах,
Ордена мундиров, и борцов унылых,
И идеи в розовых мечтах.
Затем сообщалось: “Если так случится, Петербург — столица, а Москву оставим в СССР, пусть там шухарятся, с догмами резвятся…” Любопытно то, что в то время никто и не помышлял о переименовании Ленинграда! И предлагалось:
Флаг возьмем России, красно-бело-синий,
Старый герб с орлом о двух главах.
Петербург — столица, в Смольном разместится
Школа благороднейших девах.
Дело в том, что до революции действительно в Смольном помещался Институт благородных девиц. Продолжение выглядело следующим образом:
Сударь и сударыня, господин и барыня —
Будем обращаться только так.
Старое вспомянем, и писать мы станем
Ять, фиту, и с точкой, твердый знак.
А потом поймем мы, очень неуемны,
Совершили это все мы зря.
Вот в чем закавыка, нужен нам владыка.
Возродить решили мы царя.
И кончалось это достаточно грустно при полном недоумении и молчании слушателей: оказалось, что “царь у нас не смотрится никак; снова власть Советам, культ, застой при этом” и нужна новая перестройка.
Однажды кто-то из окружающих заметил: “Может быть, это новый Нострадамус?”
Вот так заканчивается краткая, может быть, субъективная история дворов Ленинграда—Петербурга.
Но, наверное, история движется по спирали, потому что дворы вновь обустраиваются воротами, а вокруг пригородных дач возводятся высокие кирпичные стены, внутри которых образуются свои дворы.