Опубликовано в журнале Нева, номер 3, 2004
Нет-нет, господа! Это не о новой Думе, и вообще не о политике. Ну их!.. Просто, согласно известной притче, каждый человек, — да и все человечество! — входит в свое будущее, пятясь, ибо взор его неотрывно прикован к прошлому — там все его страсти, обретения, потери, вся жизнь… Будущее он видит лишь как неясные отблески, тени на стене прошлого. Они молчаливы, пугающи или заманчивы, но всегда обманчивы, всегда не очень-то похожи на то будущее, которое предстанет воочию, став настоящим.
Пусть так, скажете вы, но уж прошлое, то самое прошлое, что не дает отвести от себя взор, человеку известно хорошо?.. Увы!.. Прошлое потому и завораживает его, что непрерывно меняется — смысл, суть пережитого, точно изображение на фотобумаге, погруженной в проявитель, проступает медленно, нехотя, детали его сильно зависят от того, когда мы перебросим снимок в ванночку с закрепителем. А это, в свою очередь, — от того, что мы ожидаем, хотим, или, наоборот, боимся увидеть в своем прошлом, а то, чего боимся, в свою очередь… О, тут множество тонких связей и взаимозависимостей! Погрузившись в них, рискуешь не выбраться никогда!
Но я опять же, друзья, не о том. Я о нашем, российском прошлом, которое, согласно поговорке, отличается особой непредсказуемостью. Не знаю только, справедливо это или нет, насчет “особой”. Мы ведь — не только русские, но и весь бывший “многонациональный советский народ” — отличаемся столь бесшабашной самоиронией, что охотно присваиваем множество нелестных особенностей, оказывающихся на поверку вовсе и не особенностями. Мы, например, давно приписали именно себе неистребимую любовь к халяве, а эта страсть вполне интернациональна. Особую же непредсказуемость нашего прошлого мы до недавнего времени объясняли нашей тоталитарностью: мол, власть на каждом этапе наше прошлое как хочет, так и переиначивает. Как ей выгодно.
Но давайте поговорим о прошлом совсем недавнем — о том, когда ослабевшая российская власть вдруг выпустила его из цепких своих ручонок на зябкий простор открытых исследований и дискуссий и когда пошли мы с упоением и оторопью открывать в нем черные страницы и белые пятна, и черные пятна на белых страницах, одновременно пятясь в свое неведомое будущее, которое казалось столь заманчивым лишь оттого, что отбрасывало тени, совсем не похожие на то, что мы увидели в прошлом… И вот это будущее, прельстившее нас неслыханной новизной, успело побывать настоящим и кануть в прошлое, хотя еще очень смутное, недопроявленное. Нынче, с тревогой и недоумением всматриваясь в его черты, пытаемся мы понять, как же и отчего же все это произошло, что же такое мы сотворили?
Среди многих книг, посвященных этому, совсем недавнему, прошлому (1993–2000 гг.) заметное место занял вышедший недавно двухтомник известного политика Юрия Болдырева, озаглавленный длинно и заковыристо (почти как последний роман Пелевина!): “Русское чудо — секреты экономической отсталости, или как, успешно преодолевая препятствия, идти в никуда”.
На научность это сочинение не претендует — гораздо больше в нем от страстной политической проповеди, сведения счетов с бывшими союзниками, противниками и т. д., но… Участник многих политических баталий, бывший Главный государственный инспектор России, сенатор и заместитель председателя Счетной палаты, Юрий Болдырев безусловно владеет информацией и опытом, к которым стоит прислушаться со вниманием, никак не меньшим, чем к сочинениям самых известных экономистов и политологов. Не так ли?
Впрочем, скажу сразу: чтение его двухтомника — занятие не для слабонервных. Хотя Болдырев касается сюжетов в основном достаточно известных, некоторые подробности и цифры, им приводимые, просто ошеломляют! Ну, например… Знаете ли вы, сколько было выплачено нашим правительством незаконных “компенсаций” Национальному фонду спорта за отмененную Думой привилегию на беспошлинный ввоз спиртного и сигарет?.. Нет, вы сядьте, успокойтесь, призовите на помощь все доступное вам равнодушие и только потом взгляните на эту цифру: 32 триллиона 962 миллиарда 360 миллионов рублей! Еще тогдашних, конечно, неденоминированных рублей, но составляющих все-таки около 9 миллиардов долларов США!.. А мы еще говорим, что Россия бедна. Да разве же, господа, можно столько украсть у бедной? А ведь украли!..
Или еще один болдыревский сюжет… Вы, может быть, помните шум, поднятый несколько лет назад вокруг непомерных зарплат в нашем Центробанке? Сообщения одних тогда тут же опровергались другими: никакого, мол, “превышения фонда заработной платы не было”, все вранье! Так вот: и те, и другие писали правду! Оклады были по масштабам нашей страны поистине сказочные (до $ 210 тыс.), а вот превышения фонда не было! Да и вообще все было в соответствии с законом, который предусматривал право ЦБ устанавливать любые оклады и “социальные льготы” из собственной прибыли, получение которой, “не является целью деятельности” Центробанка. Не является! Но согласимся: так уж устроены люди, что право использовать прибыль столь интересным способом автоматически порождает неодолимое желание ее получать, а при таком желании она у Центробанка может быть очень даже солидной. И вот, в строгом соответствии с законом, “в 1997 году (когда страна, напомню, шла полным ходом к дефолту. — В. К.) расходы на содержание аппарата управления ЦБ составили около 7,5 млрд. деноминированных рублей”. Не слабо!
Но оклады — это еще мелочь!.. Кредиты, выдаваемые работникам ЦБ (также совершенно законные!) — штука поинтересней. Центральный банк, между прочим, осуществляет у нас контроль за всеми банками страны, для чего, понятное дело, желательна неподкупность сотрудников. А чем легче всего прельстить человека банку? Разумеется, льготным кредитом. Вот авторы закона и оградили работников ЦБ от этого соблазна, установив, что не могут они получать кредиты нигде, кроме как в самом Центробанке. Мудро? Разумеется. Но в другом месте этого же закона авторы неосторожно (или, наоборот, — осторожно?!) записали, что совет директоров ЦБ вправе устанавливать “процентные ставки по различного вида операциям”. Так получается то, что Ю. Болдырев называет “бинарным оружием”. Каждое из законоположений невинно и на первый взгляд оправданно, но если их умело соединить…
Выдача кредитов собственным сотрудникам — это операция или нет? Совет директоров устанавливает по ней ставку — 5% годовых (при ставке рефинансирования в 21%), и… Только 16 сотрудников управления ЦБ по не самой богатой Рязанской губернии и только с декабря 1994-го по июнь 1995 года получают свыше 1,8 млрд. руб. кредитов, то есть по 115 млн. на брата, сроком до 15 лет.
Не стоит, наверное, возмущаться этими неслыханными для большинства граждан суммами. В конце концов, для некоторых других наших граждан и они — сущая мелочь. Рассмотрим другое: достигается ли такими сверхльготами подразумевавшаяся законодателем цель — уберечь сотрудников ЦБ от коррупции? Ведь у нас каждый постовой готов вам популярно растолковать, что берет он исключительно потому, что ему так смешно платят, а если б платили нормально… И вот, оказывается, есть у нас и такие чиновники, которых от соблазна полулегальной взятки в виде льготного кредита уберегают предоставлением кредита сверхльготного и практически неограниченного. И что?
А вы сами представьте: вот вы взяли взаймы 115 млн. под 5 %. Разумеется, не для того, чтобы дожить до получки или купить холодильник, — как минимум, на строительство хорошего особнячка. Так? Хорошо. Но, во-первых, строительство — дело не одномоментное, а во-вторых, деньги-то когда-нибудь придется и возвращать. И вот, получив кредит и заказав за несколько миллионов проект, вы начинаете думать, что делать с остальными. Ведь инфляция, бабки тают на глазах!.. Лучше всего “временно разместить” их у знакомого коммерсанта. Под 35 или даже 40% годовых с руками оторвет и будет за вас Бога молить, как за благодетеля! Через год, получив вместо 100 миллионов 140 и вновь потратив толику на строительство, вы остальные… За несколько лет будет вам и особняк, и кредит вернете досрочно, и на руках останется неслабое кое-что. Деньги — они к деньгам… Разумно? Вполне. И даже почти законно. При этом, однако, разнообразные интересы местного бизнеса становятся вам отнюдь не чужими. С вашими личными они переплетаются гораздо тесней, чем государственные или, там, общественные, которые всякому человеку свойственно воспринимать несколько абстрактно.
Ведь даже на самом верху, как свидетельствует Ю. Болдырев, там долго вращавшийся, “обычные люди. И как только они оказываются допущены к крупным чужим (общественным или государственным) деньгам и ресурсам, у них, естественно, появляются свои личные интересы, к сожалению, весьма отличные от интересов общества”. А именно переплетенность личных интересов чиновника с интересами того бизнеса, который он поставлен “регулировать” от лица государства, и есть наилучшая, плодоноснейшая почва для коррупции.
Таким образом, подробно проанализированный Ю. Болдыревым закон (1995) о Центральном банке представляет собой неплохой пример, как законодатель, приняв за истину некий господствующий в обществе миф (“берут потому, что им мало платят”), может безмерно усилить именно то явление, которое пытается минимизировать.
Оговорюсь, однако, что вывод это мой, Ю. Болдырев ответственности за него не несет. Подробно (свыше 70 стр. текста) рассказав о перипетиях борьбы вокруг закона о Центробанке, о последефолтной проверке деятельности ЦБ Счетной палатой и о противоправной, но соответствующей закону (право и наши законы суть вещи очень даже разные!) попытке нового председателя Центробанка В. Геращенко засекретить результаты этой проверки, он приходит к двум следующим выводам.
Первый: “руководители нашего Центробанка оказываются реально мотивированы на одно — на поощрение и развитие финансово-спекулятивных рынков и удушение реальной, производящей товары и услуги экономики”. Мне, однако, кажется, для такого вывода изложенного им все-таки маловато. Разумеется, возможность самостоятельного и негласного распоряжения прибылью мотивирует руководство ЦБ на более активное, нежели желательно, участие в финансовых спекуляциях, но непонятно, почему и как из этого проистекает задача “удушения реальной экономики”.
Второй: “Вся └независимость” Центробанка — это бесконтрольность… со стороны общества, представляющего это общество Парламента и независимого от исполнительной власти работающего публично контрольного органа — Счетной палаты. Следствие — полная безнаказанность руководства Центробанка, как бы ни нарушался закон и какой бы ущерб этим ни наносился обществу. В то же время реальные рычаги управления Центробанком — у Президента, являющегося… главой исполнительной власти. Таким образом, под лозунгом обеспечения независимости Центробанка… наш Центробанк сделали независимым от общества, от общественного контроля и публичного рассмотрения методов и результатов его деятельности. И фактически ввели Центробанк в полную зависимость от исполнительной власти”.
В том, что результат оказался противоположным цели, продекларированной авторами закона, Ю. Болдырев, пожалуй, прав. Но ведь это никак не подкрепляет его подозрения относительно корыстного сговора бывших однопартийцев-яблочников1 (“может быть, сыграло свою роль то, что еще до выборов Президента, в том же 1995 году, должны были состояться выборы в Думу, на которые тоже требовались деньги?”). Не подкрепляет, ибо не стоит упускать из виду, что надежды на продолжение реформ демократической общественностью связывались тогда именно с президентом, а не с Думой, и желание сделать Центробанк подконтрольным ему, а не Думе могло быть вполне “реформаторским” и бескорыстным.
Так же, как бескорыстны и искренни были еще ранее миллионы людей, голосовавшие за нынешнюю Конституцию, в которой прерогативы президента непомерно раздуты. Скажу больше: за эту конституцию голосовали многие убежденные сторонники парламентской республики (каюсь, и я в их числе), голосовали, прекрасно понимая, что за это “потом придется платить”. Но ничего не поделаешь — то, что господствовавшие тогда в обществе представления о демократическом президенте и консервативном парламенте были своего рода мифом, выяснилось, как и многое другое, потом, по мере превращения заманчивого будущего в не слишком благообразное прошлое.
Мне вообще кажется, что, если мы будем оценивать различные сюжеты прошлого без учета мифов, господствовавших в сознании тех или иных слоев общества, мы никогда не увидим реальной картины, не поймем реального движения времени. Это вполне относится и к тем полузаконным или вовсе беззаконным (вроде залоговых аукционов) способам приватизации, которые питают праведный гнев Ю. Болдырева, заставляя его именовать былых соратников не иначе, как “шустрые ребята, гордо именовавшие себя └либералами””.
Не стоит забывать, что проклинаемыми им “шустрыми ребятами” руководили соображения не столько корыстные, сколько идейные. Идея же их состояла в том, что только скорейшая передача значительной части государственной собственности в частные руки может спасти общество от коммунистического реванша. Темп приватизации представлялся им вопросом жизни и смерти — не их личной, но всей России!
Ю. Болдырев, заметим, напрасно и безуспешно пытается оспорить то, что частный собственник всегда эффективнее государства, — это доказано всем ходом развития мировой экономики. Но для появления “эффективного собственника” нужны, как правило, десятилетия свободной конкуренции, а наши “либералы” считали, что этих десятилетий у них нет, “эффективные собственники” нужны немедленно. Соответственно, и находились они под рукой, в ближнем круге. Возможно, что “либералы” шли на это как на горькую необходимость, прекрасно понимая, что “потом придется платить”, хотя вряд ли полагали, что заплатят так быстро и столь жестоким поражением.
К сожалению, среди них не нашлось либерала масштаба Людвига Эрхарда, которому в положении куда более отчаянном, в декабре 1945-го, в разгромленной Германии, среди руин и голода, хватило все-таки мужества резко выступить против продаж и сделок, которые “могут быть безупречны в формально-правовом отношении, однако хорошо известно, что именно такие акции, имеющие видимость законности, серьезно подрывают нравы и добросовестность. Поэтому участники подобного рода торговли ни в коем случае не могут рассчитывать на то, что государство, представляющее интересы народа, будет потакать таким махинациям”.
Но не будем забывать: то, что исповедовавшиеся нашими либералами принципы “спасения демократического президента” и ускоренной приватизации “любой ценой” были всего лишь мифами общественного сознания, а не действительными императивами развития, выяснилось только потом, когда они привели к результатам, во многом противоположным предполагавшимся, то есть не к сокращению возможностей бюрократического самовластья, а к тому, что “право власти на произвол, — как пишет Ю. Болдырев, — это не какая-нибудь одна случайная недоработка в законе, а целенаправленно и последовательно выстроенная система, на которой в значительной степени основан весь сегодняшний механизм государственного управления”. К тому, что “везде в нашей стране, в любом деле, где возможна какая-то ощутимая прибыль, торжествует принцип — создавать для всех, кто └с улицы”, сверхтяжелые, почти невыносимые условия, а затем └своим” предоставлять особые блага и льготы”.
Выводы горькие, но я не представляю человека, который взялся бы их оспорить. Можно, конечно, сказать, что задача ускоренной приватизации чистыми методами не решалась, ибо на выходе из социализма в стране не могло быть людей, способных купить за “честно нажитое” не то что “Норильский никель”, но и какую-нибудь чулочно-носочную фабричку. Сказать-то можно, но оправдание выходит плохое, ибо в результате избранных методов решения “нерешаемой” задачи и предопределена та “нестабильность”, сомнительность прав собственности, которую Ю. Болдырев справедливо считает главным препятствием на пути экономического развития России.
Мифы, господствующие в сознании той или иной социальной группы или даже отдельной личности, — штука вообще опасная. К сожалению, это можно проиллюстрировать, не покидая пределы болдыревского двухтомника, общий строй которого в высшей степени парадоксален, ибо автор, столь убедительно, со знанием дела описывающий всеобщую коррумпированность нашего госаппарата, формулирующий столь горькие выводы относительно сущности нашей государственной системы, раз за разом оказывается неспособен предложить что-либо иное, кроме усиления все того же госаппарата и все большей детализации государственного регулирования.
Это неуемное стремление рождает примеры поистине анекдотические. Болдырев с гордостью повествует, как на одном из совещаний сразу после дефолта предложил, “раз уж так получается, что нынешняя наша частная банковская система не может обеспечить надежное проведение платежей… то стоит, наверное, рассмотреть вопрос о создании единой государственной платежно-расчетной системы. Системы, работающей в некотором смысле как аналог единой централизованной государственной почты и гарантирующей операции по перечислению средств всеми государственными ресурсами”. Замминистра финансов, заявивший, что он “вообще не понял, о чем идет речь”, это замечательное предложение провалил. Но этого замминистра, сообщает Ю. Болдырев, “буквально через несколько дней… └повязали” — по обвинению, насколько мне известно, во взятке”. Чем, дескать, и объясняется его непонятливость.
Не будучи знатоком вопроса, не возьмусь судить, что может проистечь из разделения кредитной и платежно-расчетной систем, хотя мысль о таком разделении представляется мне достаточно странной. Зато отлично представляю, в какой холодный пот бросит всякого бизнесмена, ежели придется ему нести платежку не в банк, а в “некий аналог государственной почты” — учреждение, гарантирующее сохранность платежа “всеми государственными ресурсами”, то есть чужими (“нашими с вами”, как любит выражаться Ю. Болдырев) деньгами, а потому никак не заинтересованное ни в сохранности этого платежа, ни тем более в скорости прохождения. В лучшем случае это привело бы к тотальной коррумпированности новой системы, ибо каждый вместе с беленькой платежкой понес бы еще и зелененькую — “Только, умоляю, девочки, побыстрей, очень нужно, уж вы, родненькие, расстарайтесь, а я вам…”, а в худшем — к полному коллапсу всей экономики.
Странно, что эта картина не возникла в воображении Ю. Болдырева, так хорошо знающего нравы нашего госаппарата. Странно, но легко объяснимо господствующим в его сознании мифом: “государственное — это наше с вами”. Это утверждение так часто и так разнообразно варьируется на протяжении всего двухтомника, что не остается и тени сомнений: автор искренне убежден, что это так и есть. Но — увы! — мой собственный житейский опыт, как, вероятно, и опыт большинства читателей Ю. Болдырева, подсказывает, что это, как минимум, не всегда так.
Ю. Болдырев прав, например, когда пишет, что деньги, пошедшие на строительство питерского Ледового дворца, были хоть и частные, “но вложенные не просто так на свой страх и риск, а под так называемые государственные гарантии… То есть если проект в установленные сроки не окупится, то возвращать инвесторам деньги будет гарант — государство. То есть — мы с вами”.
Но когда, рассказывая о приватизации “Славнефти”, он восклицает, “что лучше для государства — для нас с вами — получить 2,5 миллиарда долларов или только 1,86 миллиарда?” — я бы с ответом не торопился. Ибо речь здесь о сумме, изымающейся из экономического оборота и поступающей в бюджет, т.е. в распоряжение чиновничьего аппарата, за передачу собственности, созданной трудом отнюдь не чиновничьим. И лучше здесь не та сумма, которая больше, а та, которая будет лучше потрачена. Способ же ее траты от “нас с вами” никак не зависит.
Строго говоря, государственный бюджет — это вообще не “наши с вами” деньги. Это деньги, у “нас с вами” изъятые. Разумеется, на общегосударственные нужды. Но поскольку нужды эти всяк понимает по-своему, то характер будущей работы этих средств, роль, которую они сыграют, зависит от понятий и интересов того, кто ими распорядится. Не надо далеко ходить — загляните в нынешний российский бюджет. Расходы, предусмотренные в нем, на 300 млрд. руб. больше прошлогодних. Это результат экономического роста, т.е. труда всех членов общества. Куда же пойдут эти “наши с вами” (по Ю. Болдыреву) денежки? Врачам и учителям, которых политики, произнося слово “бюджет”, обычно сразу же вспоминают, из этой прибавки не перепадет ни копейки. Доходы пенсионеров проиндексируют на 5% при плановой инфляции в 7 (а по последнему прогнозу Минэкономразвития, в 8–10%), т.е. их сделают еще “немножко беднее” — авось как-нибудь выживут. Зато 60 дополнительных миллиардов получат спецслужбы, еще 60 — армия, возрастут расходы на содержание госаппарата… Но, пожалуй, самое поразительное в нынешнем российском бюджете — это сохранение детских пособий на самом жалком, 70-рублевом уровне. И это при нашей-то демографической ситуации, которую нельзя оценить иначе, как “без пяти минут катастрофу”. По прогнозу ООН, к 2050 году в России будет жить всего 96 млн. человек. А пессимистический вариант прогноза Госкомстата еще хуже — 77 млн. И вот, в бюджете фактически вымирающей страны лишенными поддержки государства оказываются две экономически наиболее уязвимые группы населения — дети и старики, — группы, поддержка которых считалась первейшим долгом любого общества с тех самых пор, когда человек перестал бегать на четвереньках.
Испытывая, как читатель Ю. Болдырева, некоторую к нему симпатию, я верю, что он распорядился бы своими деньгами иначе — не отказываясь растить детей и содержать стариков. Я — тоже. Но из чего же тогда, дорогой Юрий Юрьевич, следует, что деньги, которыми так распоряжаются, “наши с вами”? Увы, это миф!.. Миф, бездумное следование которому еще опаснее, чем следование “либеральному” мифу ускоренной приватизации любой ценой. Единственное, что могу сказать в его защиту, это, что он, этот миф, очень стар, привычен, большинству моих сограждан внушен еще в детстве и что ныне его привлекательность несколько подновлена бездумным следованием иным мифам.
И это, кстати, уже часть ответа на тот, действительно важный вопрос, который ставит Ю. Болдырев в предисловии к своей работе: “насколько задачам, которые сама жизнь поставила перед нашим обществом, не соответствует, прежде всего, состояние умов граждан, наши представления об окружающей действительности и нашем месте в мире. То есть, выражаясь по-булгаковски, проблема действительно в разрухе в головах”.
Насчет разрухи в головах — это сказано не Булгаковым, а его героем, профессором Преображенским, в собственной голове которого, как совершенно ясно из сюжета “Собачьего сердца”, так же царит своя разруха, свои мифы, ради которых и была изрезана голова несчастного пса, не испытывавшего ни малейшего желания очеловечиваться. И если нам действительно стоит вспомнить незадачливого профессора, то только потому, что жил он, как и мы с вами, в эпоху постреволюционную. И хотя ему довелось пережить самую кровавую в истории революцию, а нам, слава Богу, относительно бескровную, многие характеристики этих эпох схожи. В том числе и разруха (и в головах, и в хозяйстве!) как ближайшее следствие любой революции.
Но вот что интересно, господа! Все революции (социалистические, буржуазные, национальные, бархатные, кровавые — какие там еще?) совершаются, как написано на их знаменах, во имя лучшего экономического устройства, приумножения общественных богатств, а приводят лишь к разрухе. Почему?
“Известен постулат либеральной идеологии: приумножение общественного └пирога” дает даже самым бедным больше, чем попытки справедливого перераспределения этого └пирога”, — говорится в издательской аннотации к двухтомнику Ю. Болдырева. — У нас под прикрытием этих идей занимались не развитием, а именно перераспределением. Причем крайне несправедливым”. Но… Почему же только “у нас”?.. Отнюдь! Можно даже сказать, что единственная примета, объединяющая все революции (кровавые, бархатные и пр.), есть быстрый переход больших масс собственности из рук в руки, т.е. передел. А поскольку обогащение в ходе передела происходит куда стремительней, чем в процессе любой нормальной экономической деятельности, то эта деятельность на время и замирает, приходит в упадок, вытесненная на обочину интересов правящего класса. В этом отношении даже английская революция, единственная, которая, по мнению Р. Пайпса, совершалась во имя укрепления прав собственности, исключением не является. А уж французская, совершавшаяся во имя “свободы, равенства и братства”, дала такие примеры разбоя и воровства, рядом с которыми наши “шустрые ребята”, как величает их Ю. Болдырев, просто благовоспитанные дети. Принципы же лучшего экономического устройства, “овладевающие умами” в канун революции, обычно оказываются либо вовсе не реализуемыми, либо реализуемыми лишь частично и совсем в другое время.
Почему же накануне революции общественное сознание оказывается принципиально неспособным создать реальные, реализуемые проекты будущих преобразований? Вопрос, по-моему, настолько интересен, что стоит потратить еще немного времени и заглянуть в парочку книг, посвященных истории нашей предреволюционной эпохи, т.е. 70–80-м гг. прошлого века.
Одна из таких книг — историческое исследование Николая Митрохина “Русская партия. Движение русских националистов в СССР. 1953–1985”. Бесспорным достоинством этой книги, на мой взгляд, является то, что это действительно историческое исследование. К сюжету своему, столь еще недавнему, совсем не остывшему, а судя по успехам, достигнутым на последних выборах благодаря национал-патриотической риторике, в нашей жизни еще и не завершенному, Н. Митрохин подходит именно как историк, т.е. сохраняя эмоциональную дистанцию, стремится в первую очередь максимально расширить и объективизировать круг источников, в который он включает не только обширную мемуаристику и публицистику (как подцензурную, так и самиздатовскую) участников движения, но и официальные документы (например, “Надзорные производства Прокуратуры СССР по делам об антисоветской агитации и пропаганде”), и подробные интервью “более сорока участников движения └русских националистов”, представляющих различные социальные группы (сотрудники партийно-государственного аппарата, члены творческих союзов, диссиденты)”. Среди “основных информаторов” автора оказываются такие активные участники исследуемого движения, как Ю. Г. Луньков, Г. М. Гусев, С. Н. Семанов, А. М. Иванов (Скуратов) и другие, что позволяет детально прослеживать развитие как организационных форм движения, так и его идеологии.
Труд Н. Митрохина вносит весьма существенные коррективы в концепции прежних исследователей этого движения — Д. Данлопа, У. Лакера, А. Янова и других. Одним из наиболее важных факторов появления и развития этого движения Митрохин признает “кризис городов в 1930–1960 годы. Перенаселение городов было отчасти данью форсированной индустриализации, отчасти компенсационным процессом, заложенным еще в эпоху Российской империи, однако в любом случае оно не было обеспечено ресурсами, что вызвало взлет └коммунальной ненависти” и социальной напряженности. Результатом этого стал рост этнической ксенофобии, особенно в низших классах, которые в силу недостатка общей культуры не желали понимать и оправдывать причины появившихся неудобств или скрывать недовольство нашествием └чужих””. Вместе с тем, — отмечает он, — “└Народный национализм” при ближайшем рассмотрении оказывается весьма бледным и примитивным переложением мифов и легенд, существующих в элите”, то есть “подсказанным” ответом на реальные вызовы.
В качестве же основных, наиболее устойчивых мифов, созданных элитой, он выделяет “легенду о кремлевских женах” как источниках чуждого влияния, “легенду о ташкентском фронте”, где “окапывались” представители неугодных этнических групп, “легенду о евреях-революционерах”, сознательно погубивших Россию, “легенду о врачах-убийцах” и “миф о Сталине”, создателе могущественного государства, безгранично любившем русский народ и потому боровшемся с евреями и др., миф, возникший в среде “молодых аппаратчиков, пришедших в ЦК ВКП (б) — КПСС в конце 1940 — начале 1950-х годов (группа А. Шелепина и др.)… Они были обласканы Сталиным и сохранили к нему привязанность, несмотря на хрущевские разоблачения. Русских националистов, не прошедших школу партийно-государственного аппарата — молодых гуманитариев середины 1950-х годов, деревенщиков 1960-х, — этим чиновникам пришлось еще достаточно долго убеждать в правильности мифа о Сталине”. “Но главное для нас состоит в том, что русский национализм перестал быть основной чертой государственной этнической политики (как в 1941–1953 гг.) и начал развиваться самостоятельно и как идеология и как общественное движение”.
У истоков того довольно аморфного движения 70–80 годов, которое получило неофициальное название “русской партии”, Митрохин различает несколько групп, начинавших свой путь с позиций едва ли не противоположных. С одной стороны, это молодые партаппаратчики (группа А. Шелепина и группа С. Павлова в ЦК ВЛКСМ), с другой — националисты-антисоветчики, подпольщики (ВСХСОН, “группа Фетисова”, НДП и несколько кружков, “деятельность которых не была прервана”), а с третьей — та “часть студентов и преподавателей МГУ и ЛГУ”, что “увлеклась эстетикой дореволюционной России, в политической сфере принимала монархизм как положительную альтернативу коммунизму и пыталась в качестве мировоззренческой установки использовать русскую философию начала века”. Для того, чтоб всем этим людям сойтись, образовав достаточно цельное общественное движение, им пришлось пройти значительный путь навстречу друг другу: одним из “разрушителей системы превратиться в ее ревностных охранников”, другим, изначально занимавшим позиции охранников, принять многие идейные постулаты, едва ли не противоположные официальной идеологии охраняемой ими системы2. Одного лишь “серьезного желания занять место в официальном истеблишменте”, отмечаемого Митрохиным, для этого было бы маловато. Нужна была некая “точка схода”, изначального идейного родства, если не осознанного, то все же ясно ощущаемого. Непроясненность вопроса об этой “точке схода” представляется мне одною из слабых сторон работы Митрохина.
Впрочем, собранный и опубликованный им материал вполне достаточен, чтобы заинтересованный читатель мог решить этот вопрос самостоятельно. Мне, например, всегда казалось, что в знаменитых стихах Ф. Чуева о предполагаемом мемориале Победы:
Пусть, кто войдет, почувствует зависимость
От Родины, от русского всего.
Там посредине наш Генералиссимус
И Маршалы великие его, —
ключевое слово вовсе не “Родина” и не “русского”, а “зависимость”. Что для автора более всего важно, чтоб человек “почувствовал зависимость”. Теперь могу подтвердить эту догадку двумя наиболее яркими (ранее мне неизвестными) политическими манифестами “русской партии” — “Уставом нрава”, родившимся в недрах инициированного группой С. Павлова Университета молодого марксиста, и “Словом нации”, циркулировавшим в самиздате. В “Уставе нрава” требование “военизации молодежи, начиная с начальной школы” или объявление добрачных связей “преступными” — одни из самых миролюбивых. “Настраивать молодежь на перманентную смертельную борьбу не только на сегодня и завтра, но и на послезавтра. Связать эту борьбу с космической миссией своего народа”, — это, согласимся, покруче. А уже требование “для страховки нравственной чистоты народа продумать поощрение различным видам стратификации, кастования” и вовсе ставит все точки над “i”. Документ неподцензурный, предельно откровенный, как, впрочем, и “Слово нации”. Различия между ними сугубо стилистические. “Для нас важна, — говорится в “Слове”, — не столько победа демократии над диктатурой (т.е. советским режимом. — В. К.), сколько идейная переориентация диктатуры, своего рода идеологическая революция… Мы стремимся к возрождению национального чувства в перемешивающемся мире, к тому, чтобы каждый осознал свою личную ответственность перед нацией и перед расой. Национальная революция начнется с личности. Кончиться она должна появлением мощного национального государства, служащего центром притяжения для здоровых элементов всех братских стран”.
Что ж… Если сердцевиной всех чаяний наших национал-патриотов действительно было глубочайшее недоверие к самостоянию человеческой личности, стремление подчинить ее не только некоей “космической миссии своего народа”, суть которой будут определять, разумеется, вожди, но и элементарной воинской дисциплине (“единственно здоровым и ведущим к истинному бессмертию культом” “Устав нрава” объявлял “культ солдата”), то именно здесь, в наиболее чувствительной для них точке, они полностью смыкались с сутью коммунистического режима, построенного на том же недоверии к личности и стремлении полностью подчинить ее целям, определяемым вождями. Так что превращение националистов из разрушителей системы “в ее ревностных охранников” было логично и неизбежно.
Но меня, признаться, больше всего занимало следующее: а что было бы с нашим хозяйством, с нашей экономикой, случись у нас на рубеже 80–90-х гг. прошлого века революция не либерально-демократическая, а национал-патриотическая — ведь такая возможность не только была, но еще и сейчас не окончательно миновала. Были у патриотов какие-либо планы на этот счет или не было? Похоже, что не было. Во всяком случае, во всем громадном материале, собранном Митрохиным, ничто подобное даже и не мелькает. В подцензурной же публицистике активисты русской партии (М. Антонов, например) выступали скорее как защитники основных принципов организации советской экономики, в том числе и колхозной системы, которую они рассматривали как естественное продолжение общинных традиций, хотя ее хозяйственная неэффективность была уже вопиющей. То же, что они ставили себе в заслугу и в чем, кстати, находили немало соратников из либерального лагеря — борьба с поворотом северных рек, с бездумным осушением болот, вообще экологическое движение, движение в защиту памятников природы и архитектуры, — все это имело для них лишь внеэкономический смысл защиты традиций и нравственных устоев народа. Конечно, судить по подцензурным источникам (хоть и за неимением других) — дело не совсем надежное, но, возможно, основы организации советской экономики “русскую партию” действительно устраивали — ведь они зиждились на том же принципе недоверия к личности и полного подчинения ее деятельности вовне лежащим интересам, который проповедовался ими как универсальный и всеобъемлющий.
Значит ли это, что, окажись у власти национал-патриоты, мы избежали бы передела и сопутствующей ему разрухи? Не думаю. Ведь тут значение имеют не идеологические установки, а усвоенные стереотипы экономического поведения. Там же, где национал-патриоты оказывались причастны к реальным финансовым потокам, они вели себя вполне определенным образом. “Хорошо ориентируясь и зачастую находясь на ключевых постах в бюрократической системе, надзирающей за литературным процессом, — пишет Н. Митрохин, — они чувствовали себя уверенно и могли перераспределять колоссальные финансовые ресурсы в свою пользу. То, что их деятельность в этой сфере неизменно сопровождал успех, отмечает, в частности, И. Брудный, указывая на огромные тиражи книг писателей, принадлежавших к движению русских националистов”. А то, что это никак не было связано со спросом и литературными достоинствами книг, показывают подсчеты того же Брудного, согласно которым такие, например, малоизвестные литераторы, как Ю. Прокушев и Н. Шундик, в 1971–1982 гг. значительно опережали по тиражам более известных и талантливых авторов из того же лагеря — В. Чивилихина, В. Лихоносова, Б. Можаева и др.
То есть, окажись у власти люди этого лагеря, передел все равно бы произошел, хотя, возможно, и без высвобождения рыночной стихии, то есть на более низком уровне общей экономической активности. К тому же на их стороне оказалась бы значительная часть партгосаппарата, не обремененная никакой идеологией, но жаждущая конвертировать свою власть в капитал, и неизбежный компромисс с этим слоем также исказил бы их идеологию, как исказил идеологию демократов-рыночников.
Но история не знает сослагательного наклонения, и произошло то, что произошло. Власть на какой-то момент оказалась в руках тех, для кого рыночная экономика составляла часть идеала общественного устройства как материальное обеспечение свободы личности. Но была ли на их вооружении пусть не модель, но хотя бы принципы, продуманная последовательность шагов, необходимых для перехода к рынку?
Любопытный материал для размышления на эту тему дают мемуары одного из главных “архитекторов” перестройки А. Н. Яковлева. Это очень честная, умная книга, к которой историки нашего времени будут обращаться множество раз по очень разным вопросам. С Яковлевым трудно не согласиться, когда он говорит, что “основная ошибка реформ после 1991 года заключается в том, что они практически игнорировали социальную сферу, что и ускорило процесс политического, экономического и нравственного хаоса”. Это так. Но что же было за душой у доельцинского руководства страны, кроме абстрактного желания поставить “во главу угла социальные проблемы, которым должен быть подчинен рынок”? Что предлагали на сей счет демократы, у власти еще не стоявшие? Увы!.. Самое существенное, что вспоминается Яковлеву, это что “когда Михаил Сергеевич получил программу Шаталина—Явлинского—Петракова “500 дней”, он позвонил мне и сказал, что пришлет этот документ (у меня он уже был). И добавил, что программа читается как фантастический роман. Чувствовалось, что он воодушевлен и снова обретает рабочее состояние”. Что ж… Тогда эта программа воодушевила многих. Но все же читалась она именно “как фантастический роман”. Ибо была прекрасна во всех отношениях, кроме одного: совершенно не учитывала, кто и как будет сопротивляться намеченным переменам, молчаливо исходя из любимого российского мифа о всесилии власти. Дескать, если власть примет программу, дальше все пойдет по писаному. Поэтому она устарела раньше, чем на ней высохли чернила. Приватизация и передел собственности к этому времени фактически давно уже шли полным ходом (как на основе закона о кооперативах при государственных предприятиях, так и в обход всех законов) — процесс этот не только набрал уже мощную инерцию, но и сформировал новые интересы и стремления значительной части правящей элиты. Грубо говоря, законы о приватизации ей были уже не нужны, ибо беззаконная приватизация обеспечивала значительно большие выгоды и преимущества. Усилиями этой части правящей элиты программа и была провалена.
Но — могло ли быть иначе, если, как пишет А. Н. Яковлев, аналитические записки, сообщающие об экономическом отставании страны, в лучшем случае где-то терялись; если Горбачеву, бывшему уже вторым человеком в партии, “хотелось сказать что-то новенькое, но что и как, он и сам не знал. Мы тоже не знали. Будучи сами еще слепыми, пытались выменять у глухих зеркало на балалайку”; если составители руководящих речей в момент их произнесения “садились у телевизора и комментировали это театральное представление: └А вот этот кусок мой”, └А вот эту чушь ты придумал”, └А теперь меня читает”. Смеялись. А на самом-то деле на глазах творился постыдный спектакль абсурда”. Всем же прочим обсуждать властные речи без надлежащего восторга было и вовсе запрещено. В таких условиях рождение разумной программы трансформации общества невозможно хотя бы потому, что “обществу, воспитанному на мифах, крайне трудно поверить, что зло в нем самом”. Как писал французский историк Ф. Фюре, “революция становится возможной, когда общество утрачивает адекватные представления о себе самом”.
Реальная, осуществимая программа реформ может родиться только там, где общество свободно обсуждает свои проблемы, где эти проблемы и различные взгляды на них хорошо известны широкому кругу интеллектуальной элиты, где новые идеи рождаются и подвергаются сомнению ею, а не группками “реформаторов” на правительственных дачах. Там же, где этого нет, попытки реформирования неизбежно вырождаются в бурный и стихийный процесс — в революцию, у которой бывает только одно достоинство — относительная бескровность.
Так что, господа, мы получили то, что и должны были получить. Пятясь, мы вошли в революцию, думая, что приступаем к реформам, пятясь, из нее и выходим… В характеристике того, куда выходим, тот же А. Н. Яковлев, как всегда, точен и лапидарен: “Никогда российскому чиновнику не жилось так хорошо, как сейчас. Чиновничество кратно богаче еще хилого сословия предпринимателей. Взятка стала столь же необходимой, как рукопожатие при встрече. Путь к богатству в России всегда лежал через власть, через казнокрадство. Чиновники решают все, ни за что не отвечая. Ни перед Богом, ни перед судом”.
И все-таки!.. Все-таки, пока сохраняется свобода слова, сохраняется и возможность дальнейшего развития на основе реформ, продуманных и обсужденных обществом, а не только властной верхушкой. Правда, эта свобода не только теснится сверху, но и лишается поддержки снизу. По последним социологическим опросам, лишь 9% наших сограждан числят ее среди базовых ценностей, а политические силы, откровенно мечтающие о ее ликвидации, у всех на виду. Если им удастся добиться своего, следующая российская революция созреет гораздо быстрей, чем нам хотелось бы. Будет ли и она бескровной — Бог весть.
Впрочем, заканчивая этот обзор, я, объективности ради, должен сказать, что не все серьезные интеллектуалы рассматривают нашу эпоху как постреволюционную. Уже после смерти известного философа и политолога А. С. Панарина была опубликована его статья, предлагающая совсем иное осмысление эпохи. Панарин исходит из существования “таинственных механизмов циклической динамики в рамках единой политической истории человечества”. На наших глазах, пишет он, “левая” фаза такого цикла сменилась “правой”. “Левая” (с середины XIX века) характеризовалась тем, что “рабочему классу повезло… в недрах удаленного от него огромным общественным барьером интеллектуального производства родилось влиятельное течение, позволившее ему, “великому немому”, обрести громкий голос и позицию. Вместе с марксизмом рабочий класс получил, наряду с эмпирической историей, развертывающейся в повседневности, особую духовную историю, развертывающуюся в большом “историософском пространстве”, где сталкиваются великие коллективные проекты и системы ценностей”. Буржуа же, “будучи владельцами колоссального материального и властного капитала, на протяжении последних 150 лет страдали от явной символической нищеты — отсутствия общественного признания по высокому духовному и нравственному счету”. Все переменилось в результате того, что философия постмодернизма сумела подать “процесс освобождения капитала от всех социальных и национальных обязательств… как целиком совпадающий с процессом всеобщего освобождения нашего современника от пережитков и рецидивов традиционной авторитарно-патриархальной или тоталитарной цензуры, посягающей на эмансипаторские ценности модерна как такового”.
При этом Панарин не сомневается, что интелллектуалы-постмодернисты сильно промахнулись, поскольку “современные буржуа, освободившиеся от социальных обязательств, на деле вступают в значительно более враждебные отношения с культурой и духовным производством, чем прежние комиссары, требующие от интеллектуалов привязки к классовым интересам”.
Концепция интересная, как, впрочем, и почти все, выходившее из-под пера покойного философа, познакомиться с ней серьезному читателю крайне желательно. хотя верной, по крайней мере мне, она не представляется — “духовное производство” и “символический капитал” не кажутся мне столь уж независимыми от реальности, а философы-постмодернисты столь всесильными. Но для развернутой полемики рамки данного обзора были бы слишком тесны, да и стоит, наверное, дождаться, пока спадет волна посмертных публикаций, чтобы поговорить о взглядах этого философа спокойней и взвешенней.
Есть и еще одна любопытнейшая концепция переживаемой нами эпохи, представленная пока лишь статьями на ряде вэб-сайтов и сводящая все нынешние беды России к тому, что она “нефтяная страна”. Но ее обсуждение нам также придется отложить.
Пока же можно сказать одно: будущее, в которое “пятится” Россия, по-прежнему загадочно. Представление о нем не на основе мифов, навязываемых политиками, а на основе научных разработок — все еще задача будущего. Будем надеяться, не столь отдаленного.
Литература
Болдырев Ю. Ю. Русское чудо — секреты экономической отсталости, или как, успешно преодолевая препятствия, идти в никуда. В 2-х т. Т. 1. О бочках меда и ложках дегтя. М., 2003. Т. 2. Похищение Евразии. М., 2003.
Митрохин Н. А. Русская партия. Движение русских националистов в СССР. 1953–1985 годы. М., 2003.
Панарин А. С. Постмодернизм и глобализация: проект освобождения собственников от социальных и национальных обязательств. // Вопросы философии, 2003, № 9.
Эрхард Людвиг. Полвека размышлений. Статьи и речи. М., 1993.
Яковлев А. Н. Омут памяти. М., 2001.
1 Ю. Болдырев, напомню, один из основателей этой партии, затем не только вышедший из нее, но и противопоставивший ей на петербургских выборах 1999 году собственный “Блок Ю. Болдырева”, немедленно после выборов таинственно рассосавшийся…
2 Замечательны в этом отношении воспоминания известного политолога А. Ципко о том, как уже в сентябре 1967 года “после четвертой рюмки коньяка” в присутствии куратора от ЦК КПСС Бакланова, секретаря обкома КПСС Виноградова и руководства ЦК ВЛКСМ “я произнес тост в защиту России, └которую мы потеряли, за величие русской культуры, которая, как я говорил, лежит сейчас под обломками левацких экспериментов””. И “никто меня не перебил, никто не └дал отпор””, ибо уже в это время, “чтобы выжить в ЦК ВЛКСМ, достаточно было оставаться нормальным белым патриотом”. Отмечу, что в декабре того же 1967 года Ленинградским городским судом был вынесен свирепый приговор другим “белым патриотам”, увлекавшимся эстетикой офицерства и читавшим Н. Бердяева, — активистам ВСХСОН. За патриотизм, выходит, также каждому — свое.