Опубликовано в журнале Нева, номер 3, 2004
Геннадий Константинович Капышев, чьи рассказы мы сегодня представляем читателю, родился в Ленинграде в 1934 году. Ребенком перенес все тяготы блокады, потерял многих близких. Впоследствии был рабочим, моряком дальнего плавания, инженером, офицером КГБ. Ныне в отставке.
Писать начал несколько лет тому назад. Печатался в периодике. Подготовил к изданию книгу рассказов. Рассказы Г. Капышева интересны прежде всего тем, что правдиво и точно воссоздают реалии, неповторимые подробности той жизни, которая уже стала историей.
1. ЮБИЛЕЙ
Шли годы, менялась жизнь, но Александр Федорович, полковник в отставке, нет-нет да и вспоминал ту… давнюю историю… Был он юн, работал на заводе, и окружающие называли его вовсе не Александр, даже не Саша, а уж, как повелось, попросту — Санек!.. Вот она…
Завершался 1949 год. 21 декабря Санек пришел на работу, как всегда, не выспавшись. Накануне поздно возвратился домой, после занятий в седьмом классе вечерней школы. Затем ночь напролет читал роман Джека Лондона “Мартин Иден”. Захватывали романтика моря и жизнь интересных людей. К тому же книгу он получил на короткий срок, по предварительной записи в районной библиотеке, а быстро прочитывая и возвращая книги досрочно, держал марку обязательного читателя и, случалось, получал желаемое вне очереди.
Читал лежа или, точнее, съежившись на своей старой кушетке, при свете самодельного электросветильника. Съежившись, потому что приходилось наподобие шатра укрывать одеялом все: и светильник, и книгу, и себя с головой, чтобы светом лампы и шорохом страниц не тревожить сон отчима и матери, в той же пятнадцатиметровой комнате. Ему частенько приходилось поступать так: сильно тянуло к книге, а читать по ночам в кухне коммунальной квартиры не позволяли соседи… После такой ночи ощущалась муть в голове, тягость в теле, хотелось спать…
В цеховой раздевалке перекинулся краткими, без сантиментов, утренними приветствиями с другими работягами:
— Привет!
— Здорово!
Переоделся в спецовку и прошел в цех, к своему допотопному слесарному верстаку. Раздавшийся вскоре громкий звонок, оповещавший в 7 часов 15 минут о начале рабочего дня, застиг Санька за выполнением полученного накануне задания. Голова светлела, тело вновь становилось легким, все входило в привычную колею. Он не курил — на перекуры не отвлекался. Лишь краем уха слышал звуки бравурных передач в честь 70-летия Сталина, лившиеся из цехового репродуктора на стене. Работа нравилась, время летело незаметно. Следующий звонок в полдень оповестил о часовом обеденном перерыве.
Небольшой ремонтный завод столовой не имел. Буфет организовывался только дважды в год — на время проведения праздничных вечеров по случаю 7 Ноября и 1 Мая. И обычно большинство заводчан приносили съестное из дома. А некоторые легкие на подъем молодые рабочие, к которым тянулся Санек, поступали несколько иначе. Они по звонку на перерыв (а заранее никак нельзя!) быстро сбрасывали спецовку, ополаскивали руки и лицо, накидывали верхнюю одежду и спешили за проходную завода. В ближайших булочной и магазине покупали, по настроению, каждый себе, серый батон либо белую сайку да 200–250 граммов нарезанной тонкими кружочками дешевой колбасы: или “закусочной”, или “чайной”, или “чесночной” — той, что более приглянулась в тот момент. Сделав покупки, возвращались в цех, усаживались вокруг свободного верстака и до окончания перерыва поглощали свою незатейливую пищу, запивая обжигающим кипятком из электрического титана. Молодые на аппетит не жаловались, но главным для них была не столько еда, сколько одновременная игра в домино. В цехе азартно забивали козла на вынос: играли двое на двое с заменой проигравшей пары другими игроками, тут же поджидавшими своей очереди. Так происходило всегда, но двадцать первого, неожиданно для Санька, события развернулись иначе…
Завод находился в самом центре Ленинграда, рядом с Московским вокзалом: на Сталинградском — в то время, а ныне — Лиговском проспекте. На улице вблизи проходной располагались несколько деревянных строений. Там с утра до вечера работали забегаловки, и имелась возможность свободно хватануть хмельного в розлив, под незатейливую закуску. Несмотря на скромные размеры подобных заведений, здесь предлагался довольно-таки широкий ассортимент спиртных напитков: “Ленинградская” и “Московская” водка, коньяки, настойки, наливки и крепленые вина (сухих и шампанского не держали ввиду слабого спроса посетителей). На закусь же имелись: разнообразные пирожки, плавленые сырки и бутерброды; кое-какие холодные закуски, к примеру, винегрет, селедочка с лучком, рыбные консервы, холодец, мясные котлеты и кусочки трески, а также пользовавшиеся особым спросом вкусные горячие сардельки или сосиски с тушеной квашеной капустой. Кроме того, поджидали своих любителей пиво и лимонад двух или трех наименований.
Заводчане, конечно же, посещали те заведения: с получки или по иному достойному поводу, но лишь после завершения трудового дня, ибо любые нарушения дисциплины в то время пресекались весьма и весьма… Даже за незначительное опоздание, а то и просто за длительное отсутствие на рабочем месте администрация предприятия могла оформить соответствующие документы и отдать нарушителя под суд. А суд мог без проволочек (в тот же самый день!) назначить виновному наказание разной степени строгости: от вычета определенной части зарплаты в течение нескольких месяцев до четырехмесячного лишения свободы. На заводе знали об этом не понаслышке — живые примеры тому имелись… Такие были времена, сурово действовал Указ Президиума Верховного Совета СССР…
…Так вот, в тот обеденный перерыв Санек вышел за проходную завода вместе с четырьмя работягами цеха. В компании (а она могла сложиться и по-другому) самым юным и зеленым оказался он: два месяца назад ему исполнилось 15 лет от роду, трудовой стаж в качестве ученика слесаря едва достигал полугода. На завод его, несовершеннолетнего, со скрипом устроил сосед по дому. Перед тем Санек по ряду причин ощутил острую потребность зарабатывать на жизнь своим трудом и оставил дневную школу после окончания шестого класса, несмотря на протесты матери, однако твердо пообещав ей продолжать учебу вечером. В послевоенные трудные годы подобные случаи были вовсе не редкость…
Из пятерых следующим по возрасту случился Леха, рабочий-подсобник, получивший свой паспорт минувшей весной. Тот с ранней осени постоянно ходил в стеганом ватнике, теплой кубанской шапке и разбитых кирзовых сапогах; жил в поселке Саблино под Ленинградом и на работу ездил пригородным поездом. Имея областную прописку, Леха со сложностями поступил на завод вблизи вокзала и свое место ценил.
Трое других — Паша, Серега и Олег — были постарше и позначительнее… Близкие по возрасту слесари-сдельщики с одного участка, они многим отличались друг от друга.
Паша — очень застенчивый, покладистый и старательный трудяга, без малого 18 лет. Слесарем стал после года ученичества в цехе. В следующем году вполне мог попасть в армию, о чем сожалели мастер Рыжов и начальник цеха Ясин. В доверительных разговорах Паша высказывал намерение работать на заводе и после армейской службы.
Серега — рослый, красивый и бойкий парень. Постарше Паши, но не ждал и не боялся призыва в армию — имел какую-то длительную отсрочку или даже освобождение от военной службы. Серега всячески (и своим лексиконом, и одеждой, и манерами поведения, и даже повседневным наличием свободных денег на карманные расходы) давал понять окружающим, что он — малый не промах и вхож в блатную среду. Чему в цехе не очень-то верили, зная о его отце — народном судье в Кировском, кажется, районе города. На заводе Серега оказался, как сам говорил, случайно: полгода назад ему почему-то захотелось или потребовалось сменить прежнее место работы; подвернулось это, а не другое. За заработком он не гнался, и односменная работа его устраивала вполне.
Олег — старший по возрасту, а главное, самый авторитетный… В 19 лет уже умел держаться с заметным достоинством, говорить немного, но связно и весомо. Предметом большой зависти ребят были татуировки, выполненные довольно искусно на предплечьях Олега. Он успел оттянуть, так тогда говорили, то есть отбыть в заключении год, но в отличие от Сереги разговоры на блатные темы не затевал и не поддерживал. Олег трудился в цехе немногим более года, однако сноровка в слесарном деле и ровное уважительное обращение с окружающими обеспечивали ему хорошее отношение работяг и начальства. На завод пришел потому, что жил поблизости.
В таком довольно-таки разношерстном составе компания двигалась к булочной, мимо уже работавших питейных заведений, когда Серега ни с того ни с сего брякнул:
— А что, мужики, отметим юбилей Вождя?!
Остальные, положительно оценив его предложение одобрительными возгласами: “Идет!”, “Лады!”, “Надо бы!”, продолжали шагать дальше, посчитав, что речь шла о выпивке по такому значительному случаю, но после окончания рабочего дня.
Санек, поспешив раньше других отозваться: “Идет!”, сразу ощутил радостное облегчение. Ведь он посещал вечернюю школу не из потребности учиться, а лишь выполняя обещание, данное матери. Много и увлеченно читая, часто ночами, постоянно недосыпал, по утрам поднимался трудно. И в учебные дни (их было четыре из шести рабочих на неделе) его с самого раннего утра угнетало сознание необходимости после работы идти — как на казнь! — на занятия в школу. Если же вдруг случался повод, позволявший оправдаться в своих же глазах, то с облегченным сердцем пропускал учебу. Отсюда и предложение Сереги воспринял как перст судьбы указующий…
— Ну и фрайера вы! Стойте-ка! — Серега остановился и уточнил предложение, для ясности кивнув головой в сторону ближайшей закусочной: — Идемте сейчас отметим, поддадим, посидим, побазарим. Ведь сегодня радио о юбилее все время звонило. У кого с собой денег нету, так с получки вернете. А пока я уплачу!
Все в нерешительности остановились посреди узкого тротуара, последние слова придавали делу новый оборот…
— Лады, дуем за увольнительными к Ясину! — с готовностью согласился Леха, но тут же и засомневался: — Только б не зажал!.. С него станет, такой…
— Да, Ясин может не дать всем сразу, а отметить-то надо бы! — разделил сомнения Лехи Паша.
Все знали начальника цеха. С рабочими он вел себя всегда демонстративно строго, прижимисто во всем. Потому впали в сомнение: как же поступить?..
— А наш Серега дело толкует, — включился Олег, — сегодня все годится! Сейчас все балдеем, а утром приходим ровно в семь и хором отвечаем каждому, что своим коллективом отметили 70-летие Сталина! И никто против не вякнет: даже зэки в зоне в его день рождения свой бал править могут!..
Слова Олега развеяли сомнения, и ребята дружно вошли в закусочную. У буфетной стойки взяли питье и закусь. Расположились за свободным столиком, у окна с марлевой занавесочкой, и приступили…
Высокопарных торжественных слов они не знали. Но, как и полагалось, за Сталина и Победу в недавно завершившейся войне (а что победили благодаря Ему, тогда хорошо знали все!) выпили и закусили с большим чувством. С большим, так как к Победе относились по-особому: еще свежи были раны личных потерь, в войну погибли многие близкие люди. Да и пятая годовщина Победы была уже не за горами. За столом быстро возникла атмосфера тепла, общего согласия, взаимного уважения и доверия. Говорили все вместе и обо всем сразу. Всем было хорошо, и все были довольны. А заводила праздника Серега выглядел прямо именинником. Разошлись благополучно, без приключений, еще до окончания рабочего дня. Пожалуй, каждый понимал, что они фактически прогуляли более трех часов рабочего времени. Но мысль об этом пряталась где-то в глубине и не омрачала хорошего настроения. Во всяком случае, у Санька так и было.
На следующий день все пятеро встретились у проходной и появились в раздевалке одновременно. Там уже находились Ясин и Мария, табельщица. Они стояли напротив входной двери, явно кого-то поджидая… Внешний вид начальника не предвещал ничего хорошего.
Санек случайно оказался в двух шагах от Ясина, и поскольку уже серьезно боялся бед за вчерашнюю выходку, то с обостренным восприятием успел хорошо разглядеть начальника вблизи. При появлении компании смуглое одутловатое лицо Ясина пошло красными пятнами и приобрело жесткое выражение: суровый взгляд в упор, на скулах заиграли желваки, подбородок выступил вперед. Более того, обычно сутулая спина вдруг распрямилась, а плечи развернулись и угрожающе подались за подбородком навстречу нарушителям. От начальника ощутимо повеяло бедой.
Громко и отрывисто перечислив фамилии, он набросился:
— Явились наконец-то?! В чем дело, что случилось вчера?! Почему не вернулись с обеда?!
И, не дожидаясь объяснений, нажал дальше:
— Это в нашем-то цехе?! Это же прогул! Прогул!! Вы же прогуляли, засранцы!! А за это, мать вашу… за это…
Здесь Серега раньше всех влез в паузу:
— А мы, Лев Борисович, вчера все вместе культурненько отметили день рождения Иосифа Виссарионовича! Юбилей же был вчера, Лев Борисович!
Ясин едва уловимо дрогнул плечами, словно слегка зацепился на бегу за что-то невидимое, и еще безмолвствовал… Наверное, стремился скорее, в меру своего большого житейского опыта, оценить возникшую пертурбацию…
— Что правда, то правда, Лев Борисович, мы ведь коллективно отметили! — дополнил Серегу Олег. — Да о чем говорить, сами же лучше нас знаете: такой день грех не праздновать!
Санек увидел, как в один миг исчез грозный облик начальника: на его лице бледность залила красноту, обычная размытость черт поглотила временную резкость, взгляд утратил колючесть и перестал давить, снова покатые плечи более не угрожали…
Должно быть, быстро решив, что к чему, Ясин нарочито облегченно перевел дух, изобразил на лице подобие слабой улыбки и уже почти миролюбиво или даже по-отечески забурчал:
— Ах, вот оно как… Так надо ж было хотя бы предупредить… А то беспокойся тут за вас: куда-то запропастились, может, в драку с кем ввязались или того хуже — в милицию угодили?..
Все еще с бледностью в лице, но уже улыбнувшись шире, начальник буркнул опять:
— Беспокойся за вас, черти! — и грузно пошел в цех. За ним легко двинулась Мария.
Переодевшись в спецовки, все разошлись к верстакам. Мастер Рыжов никаких вопросов не задавал. По-видимому, начальник уже сказал ему все необходимое… Начался обычный трудовой день. Страхи Санька за вчерашнее, к счастью, оказались напрасными, и сейчас же стало радостно на душе. Работа ладилась. Казалось, жизнь улыбается всем.
Вскоре встретили Новый — 1950 — год. Затем минула зима, все вокруг расцветила весна, без происшествий отметили пятую годовщину Победы.
В обеденный перерыв солнечного и теплого майского дня обыденно забивали козла. К игравшим подошел Серега и стал уминать свои бутерброды, надеясь успеть сыграть партию-другую. Незадолго до перерыва его вызывали в кадры, и он только вернулся в цех. Зная, что Серега недавно опоздал на работу, ребята спросили о результатах вызова.
Внешне вполне спокойно, не переставая жевать, он скупо рассказал, как начальник отдела кадров лично отвел его в недалеко расположенный районный народный суд и оформил “четыре по двадцать пять”. Это означало: суд установил наказание за опоздание в виде вычета из зарплаты по 25% ежемесячно в течение четырех месяцев. В цехе сочувствовали ему… У каждого, тем более у молодых, впереди могло случиться всякое…
Шли годы, менялись люди вокруг и жизнь, у Александра Федоровича на полувековом трудовом пути оказалось много всякого и разного… Случались ветрá и волны морские, на разных широтах и меридианах; бывали подъемы и срывы с синяками и шишками на неровных дорогах труда и долгой военной службы. Но всегда какая-то неодолимая сила влекла, заставляла его вставать на свой пост загодя. Должно быть, надежно срабатывал стойкий иммунитет к разгильдяйству, привитый еще юному Саньку в те суровые годы, или — кто скажет? — глубоко укоренившийся страх?!.
2. ПО МОЛОДОСТИ ЛЕТ
Стук в дверь, и громкий голос соседки:
— Геннадий, к тебе, с завода! — И она же — тем в коридоре: — Должен быть дома, ведь отпуск дали… Не выходил, заметила бы.
— Входите, открыто! — вскакиваю с постели, хватаю брюки со стула и злюсь: “Кого черт принес?” Лишь под утро уснул, а на часах — десятый, спать хочется! Да и за окном январь пятидесятого, небо в тучах, погода не манит…
В комнату вошли двое. Один — высокий, молодой, розовощекий мужик, в зимней шапке, длиннополом пальто и хромовых сапогах. Другой — среднего роста, пожилой, угрюмого вида, в фуражке, потертой кожанке, галифе и тоже в сапогах.
— Капышев — ты? — высокий расстегивает пальто.
— Да… А?..
— Как полное имя твое?
— Геннадий… но?..
— А отчество?
— Константинович… — удивляюсь, кто и почему интересуется моим отчеством, — но… я не знаю вас…
— Теперь будешь знать, — высокий уже достал из нагрудного кармана красные корочки и называет себя: — Лейтенант Смагин, оперуполномоченный уголовного розыска. Паспорт предъяви!
— Ка-ко-го розыска? — от неожиданности засосало под ложечкой, но пытаюсь пересилить растерянность: — У меня метрика… пока… мне пятнадцать… А вы ошиблись… вам нужен другой?!
Но Смагин ошарашивает еще сильнее:
— Да не какого-то там, а Управления ленинградской милиции, тебе же удостоверение показали. Нет, ты только посмотри на него, Бузов, он — несовершеннолетний, про угрозыск не знает, а бандитом успел стать!
— ???
— А ну, сдать оружие! И без фокусов, пришью на месте! — лейтенант держит правую руку в кармане пальто.
— Не балуй, малый, не балуй! — дополняет Бузов и для убедительности делает шаг ко мне.
— Какое оружие-то? Хоть объясните сперва! — стараюсь собраться с духом.
— Не дури, Генка, не дури, нам известно все, давай-ка… подобру-поздорову… иначе придется понятых пригласить и обыск устроить, по всей форме закона, тогда будет худо наверняка, — опер смягчает тон.
Начинаю врубаться: “Похоже, кто-то настучал о моем └арсенале”? Узнать бы кто. Вот влип-то! Если уголовка ввязалась, дело серьезное. Надо отдавать… по-другому не выкрутиться”.
— Так, товарищ лейтенант, если вы имеете в виду хлам, который действительно есть у меня, то пожалуйста, — достаю из-под шкафа большой сверток в холщовой тряпке, на полу разворачиваю и перекладываю содержимое на обеденный стол, поясняя: — Обрез винтовки, трехлинейки Мосина, без приклада… обрез десятизарядки Токарева, с самодельным прикладом… револьвер системы “бульдог”, но патронов нет… кинжал, немецкий, без ножен… ракетница сигнальная… пара гранат, противотанковая и лимонка, а запалы в коробочке с ватой… патроны, винтовочные и автоматные, в мешочке, всего штук пятьдесят…
— Ну, Генка, ты даешь, — явно удивляется лейтенант, — откуда и зачем тебе столько? Нет, это не хлам, этим можно банду вооружить! А почему “бульдог”, надпись на нем?
Вижу, разговор пошел спокойнее, и объясняю, где и чего взял. Говорю, что оружейное дело по душе, даже соответствующий учебник имею, этот револьвер на фотографии есть, и хочу в будущем оружейником стать, потому в слесаря на завод пошел.
— Молодец, Геннадий, молодец, мечту имеешь. Но ты забыл про свой пистолет “ТТ”, куда запрятал? Доставай, и составляем протокол о добровольной сдаче. Так и запишем, и начальству доложим, мол, Капышев целый склад передал сам! — оперуполномоченный как бы хвалит, однако ж и давит.
— Но такого нет у меня, — искренне отвечаю и не понимаю: “Сказал, знают обо всем, а удивился, увидев… да еще требует, чего у меня и в помине нет…”
— Ведь имеешь, Геннадий, мы знаем, сдай! Или поедешь с нами на Дворцовую, там любой сговорчивым становится, слышал небось! — Смагин снова прет на меня.
— Нет у меня и не было никогда! — убеждаю с чистой совестью. — Может, кто разыграл вас, товарищ лейтенант?
— Значит, по-доброму — ни в какую не хочешь?!
— Да отдал бы, отдал… так нету… не-ту же, поверьте!
— Раз уперся всерьез, то собирайся, продолжим у нас, начальство ждет! — от недавней мягкости опера не осталось и следа.
Завязываю сверток покрепче, одеваюсь, и выходим втроем. Черная “эмка” оказалась на улице, не во дворе. За руль сел Бузов, на заднее сиденье — Смагин со мною, поклажу поместили в ногах. Тронулись с места, едем, сворачиваем с нашей Исполкомской на Невский, а я взять в толк никак не могу: “Ну почему лейтенант так настойчиво требует └тэтэшник”, которого на самом деле никогда не имел, о чем всегда сильно жалел?..”
* * *
Здесь, пожалуй, следует рассказать, как я заимел “арсенал” и в каком отпуске оказался в тот злополучный день, 10 января 1950 года…
История с оружием началась в военные годы. Тогда у ребятни, военной безотцовщины, нет-нет да и появлялись столь притягательные атрибуты войны: порох и взрывные шашки, боевые патроны и сигнальные ракеты, гранаты и мины, холодное и даже огнестрельное оружие. А с окончанием войны открылись новые возможности, стали доступны места прежних кровопролитных боев под Ленинградом: Поповка и Мга, Апраксин… Однако безбилетные поездки на редких поездах и поиск оружия (вопреки активному препятствию военных, стоявших лагерями в тех местах!) требовали от искателей приключений много времени и личного мужества.
Чтобы ездить, школьники прогуливали занятия под разными предлогами. А личного мужества или, точнее, дурость нам занимать не приходилось! И несмотря на добросовестную работу железнодорожных ревизоров да сильное рукоприкладство солдат, ловивших ребят, поездки продолжались. Хотя, случалось, возвращались не все: подрывались на минах и снарядах, гибли при стрельбе из неисправного оружия…
Добытое хранили дома, иногда использовали для глушения рыбы или постреливали из удовольствия в малолюдных местах. Еще — хвалились находками и обменивались между собой. Общались с оглядкой, правда, без особой опаски, доверяясь товарищам во дворе и в школе кое-кому…
Вот так и у меня появлялось — порой с большими приключениями! — то одно, то другое… Интерес хотелось подкрепить знаниями. Удалось обзавестись содержательной книгой с описаниями и фотографиями образцов оружия, вплоть до современных.
Однажды, дело было за Мгой, я нашел револьвер устарелой системы наган, еще царских времен. Возникли сложности с патронами, и пришлось обменять его на маленький браунинг. Однако обмен получился невыгодным: у пистолета ржавел корпус и оказалась сломана ударная часть — боек.
После шестого класса, в сорок девятом году, четырнадцатилетним юнцом пошел работать на завод и узнал, что мой ржавеющий пистолет можно отникелировать в гальванике, а неисправную деталь заказать в токарке по сломанному образцу, а затем закалить в кузнице. Воодушевился, с помощью Сереги из нашего цеха договорился с гальванщиком, и тот, за плату, сделал красивое покрытие корпуса. Да так хорошо, что я обалдел от радости, увидев сверкающий, лучше нового, браунинг! Этакое сокровище стал хранить под подушкой на своей постели, старенькой кушетке. Оставалось заменить боек…
Однако наступило утро, когда по требованию лейтенанта Смагина пришлось разоружаться. Передавая “арсенал”, я отдал бы и свой пистолет. Но лежал он отдельно от всего остального, а я растерялся и отвлекся жестким требованием опера сдать “ТТ”. А когда почувствовал, что сыскари сами толком не знают, чего ищут, в глубине шевельнулась надежда: “Ведь мой неисправен, и никто его не требует. Если же показать, придется объяснять, где и как удалось отникелировать. Вот тогда бы гальванщик мог погореть. Да и лишаться жаль…” Так и получилось: меня увезли, а сокровище осталось под подушкой…
А с отпуском так… Устраиваясь на работу, я обещал матери продолжать учиться вечером. Начался учебный год, пришлось подыскивать школу рабочей молодежи поближе от дома или завода, так удобнее. В квартире напротив жил хороший парень, Николай, 17 лет. Они с другом Володей слесарили на инструментальном заводе и учились в пятом классе вечерней школы на улице Моисеенко, недалеко от дома.
Ребята работящие, неплохо зарабатывали и держали фасон… Кепочки — непременно со сломанными козырьками! — не снимали круглый год. Оба щеголяли в русских сапогах, носили брюки слегка навыпуск. Прохоря были хромовые, сверкающе-черные, дорогие. Для большего шика верхняя часть голенища выворачивалась книзу, обнажая кожаную же подкладку, светло-коричневого цвета. Многие во дворе завидовали…
Решив учиться со своими, хоть и в разных классах, я подготовил документы: табель за шестой класс имелся на руках, а справку о работе получил без задержки. Мы условились и встретились у школы, втроем, до начала занятий. Вместе прошли к завучу, и та назвала мой класс — 7-а. Сделав дело, дружно решили: с меня приходится бутылка — по всем известным нам канонам событие полагалось отметить незамедлительно. И договорились, что ребята уйдут с занятий после первого урока, русского языка, у обоих были нелады с грамматикой. А мне в свой класс не идти и переждать за их спинами, на свободной парте, чтобы не нарваться на завуча в коридоре или не болтаться на улице. Так и поступили, заняли места…
Прозвенел звонок, и вошла учительница, пожилая женщина. Валентина Ивановна — так звали ее — провела перекличку и объявила опрос по домашнему заданию. Мои ребята сразу же внесли поправку в план наших действий, отвечать им не светило вовсе. Володя попросил разрешения уйти с урока вместе с Николаем, якобы для встречи на вокзале приезжавших родственников. Получив разрешение, они чинно направились к выходу, а я за ними. Такого учительница не ожидала. Она вопросительно смотрела на меня, неизвестного ей подростка, а я нахально вышел в коридор, молча. Вот так и ушли — и двинулись в ближайшую забегаловку, где и отработали намеченную программу.
В следующий учебный день (их было четыре из шести рабочих на неделе) я заявился в 7-а и занял свободное место, подальше от учительского стола. Каково же было мое удивление, когда еще до звонка в класс вошла… Валентина Ивановна! Вошла, но сразу же вышла! А вскоре появилась вместе с высоким мужчиной в очках, которому прямо от двери указала на меня. Тот поманил меня пятерней, наступила тишина, с ощущением недоброго я подошел…
Сказав: “Ну-ка пойдем-ка!”, очкарик решительно вывел меня, плотно придерживая за локоть. Втроем прошли в кабинет, и он — как оказалось, директор! — грозно спросил: “Ты кто таков?! Почему хулиганишь в нашей школе и выбрал объектом художеств Валентину Ивановну?! Сейчас милицию вызову!” Пришлось торопливо объяснить: мол, новый ученик, позавчера зачислила завуч, явился на занятия впервые. А в том случае двухдневной давности ошибочно попал не в свой класс, но, обнаружив ошибку, тотчас вышел следом за другими парнями, которым разрешила учительница.
Оказалось, канцелярия не внесла меня в журнал, а Валентина Ивановна — классный руководитель 7-а. Зная в лицо своих учеников, сразу же увидела и узнала меня. Решив: “Опять тот хулиган!”, поспешила сообщить директору. Все разъяснилось, мы вдвоем вернулись на урок.
Валентина Ивановна преподавала литературу и русский язык. По всей видимости, дело знала и любила, если работала в вечерней, трудной школе, где учились столь разные люди — по возрасту, перерыву в учебе, профессии и многому другому, — но с одной общей особенностью: весьма слабо знали русский язык и плохо владели речью. Вдобавок приходили на занятия после рабочего дня, усталые и, можно сказать, не блистали. А у меня не было перерыва в учебе, и учительница в дневной школе, Елизавета Владимировна, была очень требовательна, прямо “зверь”… Так что на общем фоне я как-то показался. Но, будучи разгильдяем, сачковал и прогуливал, поступал совершенно безответственно… А тут еще в седьмом классе для упорядочения учебного процесса экзамены по двум дисциплинам — зоология и Конституция СССР — переносились с весны на зиму, о чем было известно с начала учебного года. Я, пропустивший много занятий, не знал ни того, ни другого и посчитал меньшим позором для себя бросить школу до испытаний, чем после провала на них… Решил, но не тут-то было! Классный руководитель сочла, что мне необходимо учиться дальше. Она пришла к нам домой и говорила с матерью. Они сходили в отдел кадров завода и к директору, где просили дать отпуск для сдачи экзаменов. И дали, на десять дней, за свой счет, хотя вполне могли и не дать: нужного закона тогда не существовало.
Вот как оказался я в учебном отпуске, когда ночью штудировал конституцию, а утром… уголовка замела меня…
* * *
…Итак, едем по Невскому, сворачиваем к арке Главного штаба, останавливаемся и выходим у входа в Управление милиции (которое в обиходе называли “Площадка” — из-за расположения грозного учреждения на Дворцовой площади). Смагин впереди, я со свертком за ним, а Бузов последним, проходим через дежурный пост и поднимаемся на третий этаж. Вид лестницы необычен и впечатляет, пролет поэтажно перекрыт металлической сеткой. Минуем длинный коридор и останавливаемся у массивной двери. Оперуполномоченный приоткрывает ее и заглядывает внутрь:
— Взяли и доставили, Алексей Иванович, можно ввести?
— Валяй, — слышится изнутри, и, пока входим, из глубины кабинета тот же сильный голос: — Правда, скоро Кузьмин своего Красивого доставит, да мы с тобой быстро…
Бросается в глаза: кабинет большой, светлый, и через окно, как бы совсем рядом, виден Александрийский столп. Вдоль стены слева, от двери к окну, стоят два письменных стола. Справа — ряд стульев. За столом у окна сидит молодой офицер с четырьмя звездочками на погонах и двумя боевыми орденами — Красной Звезды и Отечественной войны. Ясно, бывший фронтовик. Опер и я проходим к столу.
— А мне как, Алексей Иванович, с Соловьевым? — уточняет свою задачу Бузов.
— Валяй, как утром решили, так и действуй! А после — обстановка покажет. Сегодня день обещает угарным стать…
Похоже, капитан — то самое начальство, о котором Смагин дома говорил, мол, ждет нас. Во-первых, сыщики слушаются. И на улице офицеры милиции встречаются чаще с одной или двумя звездочками, от силы — с тремя, а тут — целых четыре. Да и телефон на столе. Во, зазвонил!
— Орлов слушает. Как он? Хорош!.. Через полчаса освобожусь.
Вот и фамилия у начальника подходящая.
— Присаживайся, Смагин, давай по-быстрому, почему долго, какой мешок принесли? И ты, малый, тоже садись. В ногах правды нет, она в протоколе должна быть! — торопится Орлов.
— В мешке — оружейный склад, и он сам передал, но “тэтэшник” — ни в какую! — оперуполномоченный опять про свое.
— В чем дело, Капышев? Тебе отсидка очень нужна? Из-за какого-то пистолета за решетку готов, жизнь поломать не жаль? Ответь-ка! — удивляется начальник.
— Я объяснял вашим, что у меня нет и не было вовсе! — вижу, снова пошло-поехало.
— Ты мне, парень, не крути вола, не пролезет! Не там находишься, да и молод больно! Ведь есть же у тебя пистолетик, е-е-сть, мы знаем, пойми!.. Или тебе очную ставку хочется? Так устроим! Но тогда на судьбу не греши, а пеняй на себя! Тогда получишь на полную катушку! — голос капитана стал совсем колючим.
И только тут стало доходить до меня: “Смагин все время требовал именно “ТТ”. А Орлов говорит о пистолете вообще и готов очную со свидетелем устроить. Быть может, свидетель — по-ихнему или стукач — по-нашему видел мой, однако, не разбираясь в оружии, перепутал?! Тогда надо отдать его, и пусть разбираются сами! Но гальванщика ни за что не продам!”
— Товарищ капитан, имевшееся у меня — в свертке сам отдал! Правда, есть вовсе неисправный маленький браунинг. Но о нем речи не шло, а я забыл, волновался… Если положено, конечно, отдам.
Орлов, взглянув на что-то в приоткрытом ящике стола и переглянувшись со Смагиным, решает:
— Давно бы так. Оба быстренько езжайте… Машины нет, валяйте трамваем. Только смотри, Геннадий, иначе… Вернетесь — разберемся окончательно, а сверток — пока в угол поставьте. Все, валяйте!
В коридоре сталкиваемся со старшим лейтенантом, за ним здоровенный парень с небритой мордой (прямо амбал какой-то!) и старшина позади. Возможно, старлей — тот самый Кузьмин, о котором начальник говорил, доставляет своего Красивого.
При выходе из управления оперуполномоченный, пожалуй для порядка, напоминает предостережение капитана:
— Генка, без фокусов, а то… — и хлопает правой рукой по карману пальто, но голос спокойный.
— Что вы, товарищ лейтенант, я же не бандит какой, — с пониманием откликаюсь на ходу.
Прямым трамваем, № 7, по Невскому добираемся до дому. В комнате — опер рядом! — поднимаю подушку с кушетки, и… что за черт?! — пусто! Я и сюда, и туда смотрю, ощупываю одеяло, но нету!
— Геннадий, в чем дело, опять нелады? — суровеет лейтенант.
— Да сам пока не пойму, Владимир Ильич, тут с вечера лежал, — знаю его имя, он по дороге сказал. Вижу, мужик мрачнеет и вновь не верит мне.
— Ну и ну! Мать твою!.. Здесь кто-нибудь без нас мог побывать? Только честно? Может, пистолет исправен, и как раз тот самый “тэтэшник”, который видели у тебя?! А?!
— Да нет же, все так, как я говорил, только… сейчас соображу… — в полной растерянности опускаюсь на стул, напротив кушетки. Голова идет кругом: “Сам же признался, на себя наклепал, а теперь предъявить не могу, и оправдаться нечем. Ведь никто ж не поверит… был и пропал?.. Вон как Смагин злится, а Орлов, поди, пуще того разойдется. Наверняка засадят…” Ощущаю какую-то пустоту, безразличие ко всему, заранее смиряюсь со всеми возможными бедами. Смотрю, просто так, вниз перед собой, и сперва машинально замечаю: “Что это блестит на полу под кушеткой, в глубине?..”
А опер — сыщик! — по моим глазам сообразил:
— Там? Дай-ка я сам!
Но рукой ему не достать, щель между днищем кушетки и полом мала.
Моя одурь пропала. У дровяной печки стоит кочерга, хватаю и извлекаю браунинг. Как попал туда — сейчас неважно! Трясущимися руками разбираю и показываю сломанный боек. Лейтенант убеждается в моей правдивости, прячет оружие в боковой карман, однако все ж таки спрашивает:
— Значит, ничего другого, Гена, нет? Обыск проводить потом не придется?
И, видимо, удовлетворившись выражением моего лица больше, чем возможными очередными заверениями, миролюбиво добавляет:
— Возьми учебник оружейный, на всякий пожарный, с собой. И едем, начальство ждет.
Я уже очухался и замечаю, что Смагин любит повторять выражение “Начальство ждет”, как Орлов словцо “Валяй”.
В управлении лейтенант оставляет меня в коридоре и заходит в кабинет. Вскоре выходит:
— Вот что, Геннадий, начальство занято, тебе придется ждать. Идем-ка, посидишь в изоляторе. Может, вспомнишь чего, оказывается, ты забывчив очень… Из-за твоей памяти пришлось по городу мотаться на своих двоих. А книжечку дай-ка мне, на пока, туда брать нельзя.
Опер отвел меня и передал старшине. Тот отобрал шарф, брючный ремень, шнурки из ботинок да барахло из карманов и открыл металлическую дверь: “Проходи!”
Помещение поражает большой кругообразной площадью, отсутствием окон и сплошной скамьей — нарами вдоль единой стены. Значит, такой он — знаменитый “Круг”, о котором слышал от бывалых ребят. Народу немного: кто-то сидит, кто-то лежит. Присаживаюсь. Ко мне подсаживается бодрячок, нутром чую, блатной:
— Откуда? Кто такой? Что за масть? За что взяли? Курево есть?
Я про блатные порядки наслышан, отвечаю без прикрас, что питерский, заводской, арестован совершенно напрасно. Ну, был оружейный хлам, так сдал. А опера требуют “ТТ”, да где ж его взять, коль нету?! Грозят посадить! Что делать — не знаю… А курева нет: не курю.
— Бывай, мужичок, — как бы итожит разговор блатной. — Тебе моя кепочка лучше будет, держи на память, а я, так и быть, в твоей похожу.
Моя кепка намного лучше, но понимаю: “В чужой монастырь со своим уставом не суйся… Закончилось мое пижонство в красивой кепке зимой. Да черт с ней, не тягаться же с ним, поколотят”.
Часов нет, кажется, время замерло…
— Капышев, выходи! — старшина в дверях.
Получив свои вещи, в сопровождении сержанта иду коридорами. Неожиданно вижу впереди, на пересечении, Серегу из нашего цеха. Похоже, он замечает меня, но следует дальше вместе с кем-то в штатском.
“Вот те на!” — удивляюсь. Но еще поворот, и сержант открывает знакомую дверь, а оттуда голос Орлова:
— Входи, Капышев, заждался небось?
За первым от двери столом сидит давешний старший лейтенант, а перед ним тот самый амбал, только теперь с красной мордой да растрепанный какой-то. И рядом в штатском, наверно, опер.
— Проходи, садись и рассказывай, чего надумал, пока ждал, — слова неприятные, но голос начальника спокойный, даже доброжелательный. И вообще, он и Смагин рядом сейчас неплохо смотрятся.
— Я же… товарищ капитан, — и замечаю: на подоконнике мой “арсенал” красуется.
— Ладно, Геннадий, подсаживайся поближе, бери бумагу, ручку и пиши заявление о добровольной сдаче оружия. Ты сдал, правда, голову нам поморочил, но так ведь Смагин обещал тебе оформить добровольную, а мы слово свое держим! Пиши, пиши, Володя поможет.
Вижу перед собой совершенно других людей, не тех, колючих с утра! Улыбаются оба. Строчу под диктовку, боюсь — не передумали бы, отдаю капитану.
— Все правильно написал, но запомни: с оружием надо завязать, с ним шутки плохи, — Орлов, не читая, хвалит заявление и кладет на угол стола.
— Товарищ капитан, а Владимир Ильич обещал добровольную в протоколе отметить, — стараюсь ничего не упустить, уже думая о будущем.
— Не нужен никакой протокол, достаточно твоего заявления. Ты просишь принять, — опять улыбается начальник, — вот мы и принимаем.
— А как теперь со мной, арестован же? — удивляюсь, но хочу ясности.
— Ареста не было, просто до выяснения, чтоб подумал, подержали тебя. Этим и заканчиваем, но впредь дурака не валяй! — Орлов явно расположен ко мне.
— А соседям и на заводе как объяснять?..
— Да никак, не знает никто! Соседке не сказали, на завод не сообщили, тем более ты в отпуск ушел. У нас к тебе вопросов нет. Валяй, дальше работай, учись. А книжечку по оружию, она редкая, оставь на память. Почитаем когда, может, потребуется, мы люди служивые. Тебе-то рановато еще, не то в соблазн опять впадешь…
Книжку жаль, но я рад всему. Удивляюсь только, почему не спрашивают о никелировке корпуса? И боюсь того: “Врать придется, а как?.. И что получится?..”
Орлов повернулся в сторону другого стола:
— Смотри, Красивый, этот паренек тоже не хотел признаваться… И его можно понять: пистолет — картинка, во какой! Каждому заиметь захочется. Но нельзя! Парень понял и сдал! А мы ему, как обещали, добровольную оформили! И отпускаем на все четыре… совсем, без хвостов, чистеньким! И тебе, Красивый, сознаваться надо, лучше будет! На тебе такое висит, а ты в молчанку играешь!
Вижу, старлей рядом с арестованным, с другой стороны — опер в штатском.
— А он и без оружия обошелся. Подошел и утюжком двинул! — опер с размаху сильно бьет амбала по шее.
Тот валится в сторону старшего лейтенанта. Однако Кузьмин, как бы задерживая падение Красивого, наносит сильный удар со своей стороны.
— Ах, я неправильно показал? Ты ударил не так? Значит, иначе двинул? — и опер замахивается снова.
— Да не был же там, вообще ничего не знаю! — арестованный старается прикрыть голову руками.
“Ну и ну…” — думаю. Но голос Орлова возвращает к моим делам.
— А ты, Геннадий, можешь идти, тебя Володя проводит. И спасибо за книжечку, раз подарил!
“Молодец капитан, даже руку пожал! И о никелировке ни слова!” — прихожу в полный восторг.
Со Смагиным расстались за дежурным постом. Он вывел меня, похлопал по плечу на прощание и возвратился назад, а я — не чуя ног под собой, хотя и в чужой кепчонке! — бегом на трамвай, к дому. Впечатления распирают, и только в комнате соображаю, что всего лишь начало седьмого вечера, что зверски хочу есть и что нужно долбить конституцию, а то экзамен не сдам, расстроится мать, да и на заводе сраму не оберешься…
После встряски я набросился на учебники и, к своему удивлению, оба зимних проскочил на “отлично”! А в первый день после отпуска, с утра, в цехе, ко мне подвалил Серега:
— Ты чего ж заложил меня, будто я тебе свою пушку сплавил?! Меня “мусора” на “Площадку” таскали, мяли, мяли… Но не на того нарвались! Да я…
— Ну, Серега?! Тебе лучше закусывать надо! Подумай-ка! Зачем на тебя бочку катить, если известно, что даже одной Поповки всем хватало?! — удивился я и, не удержавшись, “поделился” с ним: — Сыскари настырно требовали какой-то “тэтэшник”. А я даже в руках не держал! До сих пор не пойму, какого черта?! С чего бы это?! А?
3. ДуХИ
В конце занятия, уже опросив всех по заданной теме и назвав очередную для изучения, доктор Федотов сообщил, что в следующий раз будет присутствовать проверяющий из политотдела пароходства. И потому всем следует готовиться ответственнее, а на занятии быть активнее, дабы не ударить лицом в грязь.
— Вот перечень вопросов, по одному на каждого, — он положил на стол исписанный крупным почерком тетрадочный лист, — по которым буду спрашивать я. Распределите между собой, хотя бы по алфавиту, подготовьтесь получше да сами и вызывайтесь отвечать… И еще, возможно, проверяющий будет задавать вопросы по уже пройденному нами материалу в целом. Так что полезно освежить свои знания, времени для повторения пока достаточно. Помните, мы — “белоградцы” и во всем на высоте быть должны…
Федотов смотрел с лукавинкой, надеясь на понятливость своих подопечных… Он предупредил, озадачил, чувство ответственности возбудил и всех отпустил. Однако Глеба Капустина и Игоря Руденю задержал.
— А вам, друзья, поручение есть. Вы лучше других усваиваете материал, и я больше надеюсь именно на вас. Проштудируйте-ка заново все пройденное и на любые вопросы отвечайте не мешкая или дополняйте, если оконфузится кто… Ну, так лады?..
— С нашими-то способностями, Юрий Ильич, сработаем о’кей! — бодро заверил Руденя.
— Ну и славно! — этим доктор закрепил согласие обоих порадеть общему делу. — у меня все, если же потребуется помощь какая, то милости просим, в любое время.
Капустин и Руденя восприняли поручение весьма серьезно.
А разве могло быть иначе?! Во-первых, оба были дисциплинированны, как говорится, не только внешне, но и внутренне. Во-вторых, понимали: пароход “Белоград”, тогда единственное советское судно, совершавшее регулярные загранрейсы на международной пассажирской линии, действительно находился под бдительным оком Балтийского морского пароходства. И, наконец, руководитель кружка политучебы доктор Федотов был не только и даже не столько судовым врачом, сколько бессменным секретарем партийной организации со многими из того вытекавшими обстоятельствами: шел январь 1953 года…
Как раз на тот момент пришелся месячный перерыв между очередными рейсами, специально предусмотренный пароходством в пассажирском расписании, для проведения профилактического ремонта механизмов и косметической отделки помещений. Время ремонта выбиралось с расчетом: поток пассажиров зимой иссякал полностью. Ведь за редким исключением морские вояжи на линии Ленинград–Хельсинки–Стокгольм–Лондон–Стокгольм–Хельсинки–Ленинград совершали иностранные граждане. Это у них имелась возможность свободного перемещения по европейским столицам, но без пересечения государственной границы СССР, то есть без захода в советский порт. А в зимнее время интерес к красотам природы ослабевал: Балтика и Северное море частенько изрядно штормили… Оттого “Белоград” только что стал к причалу небольшого судоремонтного завода в местечке Мильгравис, недалеко от Риги. На судне временно установили береговой режим работы, без несения сменных вахт, но с продолжительностью рабочего дня до 12 часов в сутки: для сокращения сроков ремонта команда — естественно, с энтузиазмом! — приняла повышенные социалистические обязательства и участвовала в выполнении конкретных работ.
Несмотря на продолжительность рабочего дня, общественная жизнь текла своим чередом. Среди прочего другого, по обыкновению, всем надлежало учиться тем или иным способом. Форма учебы выбиралась каждым самостоятельно, однако… с согласия первого помощника капитана — помполита Марова. Многие повышали идейно-политический уровень в кружках политучебы, под руководством наиболее ответственных лиц судового комсостава. А некоторые учились в заочной общеобразовательной школе моряков. Валять дурака в кружках было недопустимо: мог узнать помполит… И заочная учеба, как все другое, тоже была под контролем Марова… Редко, но случалось, он лишал берега кого-то из нерадивых заочников, вовремя не отправивших контрольные работы в школу. Это делалось просто: при заходе в советский порт помполит давал команду вахтенному помощнику не выдавать провинившемуся морской паспорт. А без мореходки не выпускали за ворота порта.
Едва стали на ремонт, как политотдел БМП направил из Ленинграда инструктора для проверки состояния дел… Именно ему Федотов рассчитывал продемонстрировать работу кружка и тем самым уровень политучебы вообще… Кружок состоял из восьми человек, поровну от палубной и машинной команд. Игорь был матрос, а Глеб — кочегар. Оба плавали на “Белограде” два года, под руководством доктора уже прошли биографию Ленина и изучали жизненный путь Сталина. Изначально Федотов доходчиво объяснил, что жизнь Иосифа Виссарионовича — это история партии. И в кружке старались посильно использовать пособие “История Всесоюзной коммунистической партии (большевиков)”, краткий курс, 1946 года издания, из судовой библиотеки. Занятия проводились еженедельно, по понедельникам. Таким образом, для выполнения поручения имелась неделя…
Кстати сказать, на судне в обиходе, по-флотски, должностные лица имели еще и свои жаргонные названия. К примеру: помполит — помпа, матрос — рогаль, кочегар — дух…
Итак, Глеб Капустин воспринял поручение серьезно, однако напряженная рабочая неделя пробежала, а его забота — ни с места. Наступило воскресенье, команда работала лишь до обеда. Затем одни подались в Ригу, другие — в заводской поселок, в кино. А Глеб вернулся в каюту один и с учебником завалился в койку, твердо решив не отвлекаться ни на что другое.
Каюта была четырехместная, для кочегаров. Соседнюю койку занимал друг Глеба Кирилл, Киря. Они одновременно пришли на “Белоград” камбузниками (кухонными мальчиками), через полгода вместе “выбились в люди”: были переведены в кочегары второго, затем первого класса и держали пар на марке в одной сменной вахте, под руководством Николая Климова. Две остальные койки занимали Дмитрий и Томас, шуровавшие в другой смене-вахте под началом Андрея Загладина. Глебу и Кириллу было по восемнадцать, Диме — на год побольше, прибалту Томасу, накануне уехавшему в отпуск на время ремонта, — за сорок. А старшим кочегарам Климову и Загладину было под сорок, оба прошли Отечественную, артиллеристами, плавали на судне по несколько лет и размещались в старшинской каюте, поблизости.
* * *
Тут — для знакомства с нашими героями — необходимо сказать хотя бы самую малость о пароходе “Белоград”, ходившем на угольном топливе, и о работе кочегарской братии…
Судно имело водоизмещение порядка четырех тысяч тонн и, как подавляющее большинство других судов различного тоннажа, приводилось в движение вращением гребного винта за кормой. Гребной винт вращала главная судовая машина под воздействием водяного пара, поступавшего одновременно от трех огромных паровых котлов. Каждый котел имел по три большие топки для сжигания каменного угля и обслуживался одним из вахтенных кочегаров. Всего в смене-вахте работали два кочегара первого класса и старший, то есть по одному на котел. Вообще же было четыре смены, которые длились по четыре часа и периодически возобновлялись через двенадцать часов отдыха. Оттого кочегарские вахты у котлов смещались во времени суток день ото дня.
В море, на ходу, скорость движения парохода последовательно зависела (при одинаковых погодных условиях) от нескольких факторов, а именно: от числа оборотов гребного винта, от давления пара в машине и, значит, в котлах, от количества и качества угля, сжигаемого в топках, а в конечном счете — от эффективности работы кочегарской вахты в целом и каждого духа в отдельности…
Чтобы выдержать сроки пассажирского расписания, необходимо двигаться с заданной скоростью, независимо от любых обстоятельств. И для этого всегда иметь высокое давление пара в котлах (“на марке”). А чтобы держать пар на марке, духи совершают разнообразные действия… Забрасывают-загружают топливо в топки котлов; постоянно расшевеливают-шуруют горящий уголь, не допуская спекания в шлаковый монолит; прочищают-подрезают колосниковые решетки от затекшего туда раскаленного шлака и тем самым обеспечивают приток воздуха из поддувала в топку для поддержания интенсивного горения; освобождают-чистят от шлака все топки и поддувала; а также удаляют-вирают шлаковый мусор за борт. При этом они используют специальный инструмент: большие совковые лопаты для загрузки топок, длинные массивные и потому весьма тяжелые металлические ломы для взламывания шлаковой корки и такие же большие резаки для очистки колосниковых решеток, а также — немногим полегче — гребки для шуровки горящего угля и выгребания раскаленного шлака при чистке топок и поддувал.
Расхожее представление, мол, труд кочегара тяжек, поскольку трудно забрасывать тяжелый уголь в объемные топки котлов, неверно! Больше того, хотя для своевременной и правильно равномерной загрузки топок требуются большие усилия и умение, но эта операция для привычного человека легче, чем другие. Значительно труднее сжечь топливо в нужном, для поддержания пара, количестве. Уголь крупный и высококалорийный сгорает легко. Работать с ним — удовольствие. И наоборот, уголь мелкий, порошкообразный, низкосортный — при горении быстро заливающий шлаком колосники и спекающийся в корку! — несчастье для духа!.. Однако на “Белограде” такой использовался часто: для экономии средств…
А вот плохие погодные условия (штормовые ветрá и волнение моря, мешающие движению) требовали дополнительных усилий кочегаров, так как пассажирское расписание исключало возможность снижения скорости при любых обстоятельствах.
Помимо всего прочего, “Белоград”, полностью окрашенный в белый цвет, практически не имел вытяжной вентиляции из котельного помещения: чтобы угольной пылью и копотью не грязнить судно и пассажиров. И при стечении неблагоприятных факторов, особенно летом, кочегарка превращалась в сущий ад кромешный. Так, уже через четверть часа с начала вахты любая роба кочегара покрывалась белыми солевыми разводами от обильно выступавшего пота и скоро превращалась в грязный, заскорузлый от соли да угольной пыли панцирь, как бы закупоривавший усталое тело. А работать без робы было нельзя. При шуровке и чистке топок обнаженное тело нестерпимо жгли языки пламени да жар раскаленного добела шлака. И потому после каждой вахты, несмотря на крайнюю усталость (в силу необходимости загодя подготовиться и затем выстоять следующую смену), духи отстирывали свою робу в душевой, прежде чем отмывались от грязи и пота сами. И это при том, что частенько смертельно уставшие духи из кочегарки по трапу наверх в душевую “выползали на руках”: из последних сил ухватившись руками за поручни, перетягивали свое тело с непослушными ногами с каждой ступеньки на следующую…
При такой нагрузке недобросовестная работа любого из трех кочегаров в смене сразу же ощущалась двумя остальными, ибо требовала от них еще больших усилий: ведь все три котла работали на главную машину параллельно. Потому сачков узнавали скоро, их не любили и не хотели иметь в составе своей вахты!
Однако была еще одна черная — даже пакостная! — особенность “Белограда”, о которой никак нельзя умолчать. Вахты у котлов, четыре через двенадцать, одновременно стояли два кочегара первого класса и один старший. Но были еще кочегары второго класса. Это они, в частности, подавали-штывали уголь из бункеров к топкам, чистили поддувала и вирали шлаковый мусор из кочегарки за борт. Так вот, года за три до событий этого рассказа по судовому штатному расписанию полагалось иметь четырех кочегаров второго класса. И они были, и входили по одному в состав каждой смены четвертыми. И все шло бы нормально, но… Тогдашний судовой старший механик (как понимали многие, карьерист и сволочь!) предложил пароходству сократить число этих кочегаров вдвое: из четырех оставить двух. Сократить под предлогом экономии средств, мол, с учетом регулярности и небольшой продолжительности загранрейсов: всего-то двадцать суток при кратковременных заходах в порты европейских столиц и последующей четырехдневной стоянке в советском порту. Предложение приняли, шкурник стармех ушел на повышение, а для оставшихся двух бедолаг наступила черная жизнь!.. Они были вынуждены вдвоем обеспечивать работу четырех кочегарских вахт у котлов. Для этого им приходилось сменять в кочегарке друг друга: один работает — второй отдыхает, а затем — наоборот! Таким образом, время их отдыха равнялось продолжительности их смены.
Глеб и Кирилл в течение года прошли через все это, как через чертовы жернова. Им разрешалось по своему усмотрению (но согласовав с третьим — кочегарским — механиком) работать в разных режимах: либо четыре часа на вахте через четыре часа отдыха, либо шесть через шесть, либо восемь через восемь! Они перепробовали все и чаще работали шесть через шесть. Тогда Глеб предпочитал в часы короткого отдыха не вставать на завтрак, или обед, или ужин — лишь бы отлежаться в койке, без чего не могло отдохнуть смертельно уставшее тело. А свои порции просил оставлять на камбузе, чтобы подкрепиться перед выходом в смену. На судне понимали абсурдность, жестокость и вредоносность подобного положения, но судовое начальство (весьма приличные и интересные люди) не рисковало до поры до времени просить пароходство вернуть статус-кво. Похоже, все боялись всего… Зато даже в последующие годы Глебу снились эти кочегарские вахты, и он просыпался с ощущением сильнейшей тревоги, в поту, с колотящимся сердцем в груди…
Все очень скупо сказанное о кочегарке отнюдь не преувеличение, а всего лишь слабое отображение тяжкого труда духа (подобно тому, как плохая копия подмастерья бледна перед оригиналом большого мастера!).
* * *
…И вот в воскресный январский день Глеб валялся в койке и настойчиво штудировал “Историю…”:
“…Изучение истории ВКП(б) укрепляет уверенность в окончательной победе великого дела партии Ленина — Сталина, победе коммунизма во всем мире.
………………………………………………..
В ноябре 1905 года Ленин вернулся в Россию. ‹…› В это время тов. Сталин проводил огромную революционную работу в Закавказье.
………………………………………………..
В декабре 1905 года в Финляндии, в Таммерфорсе, собралась конференция большевиков. ‹…› На этой конференции впервые лично встретились Ленин и Сталин. До этого они поддерживали связь между собой письмами или через товарищей.
………………………………………………..
Пражская конференция (1912 г.) выбрала большевистский Центральный Комитет партии. В состав этого ЦК вошли Ленин, Сталин, Орджоникидзе, Свердлов, Спандорян и другие. Товарищи Сталин и Свердлов были избраны в ЦК заочно, так как они находились в ссылке.
Был создан практический центр для руководства революционной работой в России (Русское бюро ЦК) во главе с тов. Сталиным”.
Ближе к семи возвратились Кирилл и Дмитрий.
— Кончай ликбез, подъем! — бодро распорядился Киря. — Сейчас Клим с Загладой придут, вместе хлебнем слегка. Сегодня выходной, и повод есть. Ха-ха-ха! Димыч, скажи-ка!..
На столе появились пара пузырьков водки, полдюжины пива, банки трески в масле и в томате, увесистый и аппетитный на вид кусок сырокопченого бекона да две буханки вкусно пахнувшего черного хлеба.
— Случилось что? — удивился Глеб. — С чего вдруг у вас рожи праздничные?
— А ну его! — добродушный Димка сиял улыбкой до ушей. — Мы из Риги в Ленинград звонили, и мне старший братан сообщил, что сына родил. Вот Киря и прет, мол, я дядей стал, и за это с меня причитается…
— Вот те раз! Стол накрыт, а сбора нет?! — Климов появился вместе с Загладиным и, увидев Глеба в койке, тут же провел воспитательную работу: — Семеро одного не ждут!
Душа Глеба рванулась к сотоварищам, но пришлось мямлить:
— Ох, мужики… И рад бы в рай, да грехи не пускают. Горю, как швед под Полтавой. Завтра кружок проверять должны, а я ни бельмеса пока… Буду долбить, сколь смогу, а то сам схлопочу и других подведу… Но хлебца с бекончиком попробую…
Оправдываясь, Глеб сильно жалел, что не мог присоединиться к товарищам. Тем более — выпал редкий случай! — в застолье участвовал Андрей Загладин, весьма симпатичный ему человек. Компания махнула на Капустина рукой (невелика птица) и занялась своим делом. А он, пожевывая бутерброды, продолжал чтение:
“…16 октября (1917 г.) состоялось расширенное заседание ЦК партии. На нем был избран Партийный центр по руководству восстанием во главе с тов. Сталиным. Этот Партийный центр являлся руководящим ядром Временного революционного комитета при Петроградском Совете и руководил практически всем восстанием.
………………………………………………..
На VII съезде было принято решение о перемене названия партии. Партия стала называться Российской коммунистической партией (большевиков) — РКП(б). ‹…› Для составления новой программы партии была выбрана особая комиссия, в которую вошли Ленин, Сталин и другие.
………………………………………………..
Возражая └военной оппозиции”, тов. Сталин требовал создания регулярной армии, проникнутой духом строжайшей дисциплины.
………………………………………………..
Для организации разгрома Деникина ЦК направил на Южный фронт товарищей Сталина, Ворошилова, Орджоникидзе, Буденного.
В боях против троцкизма тов. Сталин сплотил партию вокруг ее ЦК и мобилизовал ее на дальнейшую борьбу за победу социализма в нашей стране”.
Глеб старался вчитываться в текст, но внимание непроизвольно переключалось на происходящее рядом. И поневоле, впервые оставаясь трезвым среди бражничавших товарищей, он замечал, как они становились все более раскованными, веселыми и хмельными…
Тосты без выкрутасов сменялись анекдотами с картинками; и вскоре Димыч привычно бренчал на старенькой гитаре, а остальные негромко пели, как умели. То дружно вместе, то подпевая кому одному. Сперва о море и кочегарах. Песни просто веселые и даже разухабистые:
— Шаланды, полные кефали, в Одессу Костя приводил…
— Сам без рубашки, но при галстучке всегда…
— Все пропьем, но флот не опозорим…
Затем запели военные. И бравурные, и душещипательные:
— Артиллеристы! Сталин дал приказ!..
— Темная ночь, только пули свистят по степи…
— До тебя мне дойти нелегко, а до смерти четыре шага…
И, наконец, самую для них понятную и потому близкую — “Раскинулось море широко” — пел один Заглада:
— Товарищ, не в силах я вахту стоять, —
Сказал кочегар кочегару. —
Огни в моих топках совсем не горят.
В котле моем больше нет пару.
………………………………………………..
На палубу вышел — а палубы нет.
В глазах у него помутилось.
Увидел на миг ослепительный свет.
Упал — сердце больше не билось.
………………………………………………..
Напрасно старушка ждет сына домой.
Ей скажут — она зарыдает.
А волны бегут и бегут за кормой,
И след их вдали пропадает…
Андрей пел душевно, и на щеках его сверкали слезинки… Остальные, внимая ему, притихли… И у Глеба, юного и здорового, защемило сердце и запершило в горле: о тяжкой доле кочегара пел со слезой не слюнтяй какой, а высокий, мосластый, сильный мужик 37 лет, человек очень выдержанный и во многом примечательный. Взять хотя бы один случай из военной молодости, о чем Загладин — совсем не хвастун, а скорее молчун, — было дело, сам рассказал…
* * *
Воевать в Отечественную он начал в июле сорок первого, рядовым в артиллерийском расчете противотанковой пушки. А завершал войну старшим лейтенантом, командиром батареи. От опасностей прятаться не стремился. Оттого были два ранения и награды. За храбрость и толковость в боях имел известность в командных кругах. И, как сам считал, все шло хорошо, даже лучше некуда. Да вдруг, когда с боями вошли в Венгрию, а тылы отстали, случилось событие, едва не перечеркнувшее всю его жизнь…
Во время короткого затишья два солдата батареи польстились на гуся в тамошней усадьбе. Андрей о том узнал, порядок сразу же восстановил: целехонькую птицу возвратил и строжайший приказ Верховного на сей счет всему личному составу еще раз разъяснил. Но о деле том дальше по команде не доложил, стало быть, притемнил… Как и от кого — это осталось тайною, однако о происшествии узнал особист. И обоих солдат за мародерство, а комбата за укрывательство под арест определили и соответствующую бумагу составили. Делалось все очень быстро (уж больно строг был приказ Верховного и исполнителен особист), потому в тот же день повели всех троих под конвоем в ближайшее местечко, где должен был размещаться полевой трибунал. И быть бы большой беде — да случай вывез!
В пути мимо них, от передовой, проезжал на “виллисе” боевой генерал, командир гвардейской стрелковой дивизии, в составе которой батарея Загладина воевала. Узнав артиллериста, комдив машину остановил и — “Почему под конвоем?” — спросил. Ему доложили все без утайки. Генерал сопроводительный пакет вскрыл, бумагу особиста прочел, что-то на ней размашисто написал, конвоиру вернул и решение свое объявил: “Властью старшего начальника — артиллеристов из-под ареста освобождаю и к орудиям возвращаю”. Да еще пояснил: “Не время сейчас храбрецов по судам таскать — всем необходимо хорошо воевать. Вот когда обстановка позволит, то успеем и грехи разобрать”.
Генерал укатил. Комбат со своими, ноги в руки — и при пушках уже. Назавтра опять в наступление пошли… долго сильные бои вели… И дело вроде бы тем и закончилось. Только вышло, что не совсем: за те бои представление к очередной награде на него было… Было да сплыло. Но он и так рад-радешенек был, а позже уже за другое все ж таки получил.
После войны, не сразу, Андрей демобилизовался и подался на флот, благо голова, руки, ноги и силенка при нем остались. И как заслуженный фронтовик попал на престижный “Белоград”. Быстро завоевал репутацию надежнейшего трудяги, то есть заимел авторитет, что называется, дай Бог каждому. Пар на марке всегда бесперебойно держал и при том других жалел. Потому и пожилого Томаса с вахты не выживал, а, своим трудом прикрывая, до пенсии, еще нескорой, дотянуть давал. Глеб такого случая не знал, чтоб в команде кто-то о Загладе плохо сказал…
* * *
…Да, Загладин имел, конечно ж, в себе прочный жизненный стержень, а тут нá тебе, пел со слезой… Со слезой, но не потому, что хватил хмельного слегка, а оттого, что изведал до дна тяготы кочегарского труда…
После любимой песни мужикам не пелось… Поговорили о том о сем и, вспомнив о времени (перевалило за десять), решили спать. А старательный зубрила продолжал учебник листать:
“…Смерть Ленина показала, как близка наша партия рабочим массам и как рабочие дорожат ленинской партией.
В траурные ленинские дни на II съезде Советов СССР тов. Сталин дал от имени партии великую клятву.
………………………………………………..
Огромное значение для поднятия активности колхозных масс на борьбу за укрепление колхозов имели I Всесоюзный съезд колхозников-ударников (февраль 1933 года) и выступление на нем тов. Сталина.
………………………………………………..
Громадное значение имели в деле развертывания стахановского движения Первое всесоюзное совещание стахановцев в Кремле, в ноябре 1935 года, и выступление на нем тов. Сталина.
Специальной Конституционной комиссией под председательством тов. Сталина был выработан проект новой Конституции Союза Советских Социалистических Республик.
…VIII съезд Советов единодушно одобрил и утвердил проект новой Конституции СССР.
Страна Советов получила, таким образом, новую Конституцию, Конституцию победы социализма и рабоче-крестьянской демократии”.
Наконец далеко за полночь Глеб окончательно осовел и уснул, едва погасив свет.
В понедельник вечером кружок действительно проверяли. Ребята на вопросы отвечали, а Глеб и Игорь выпрыгивали из собственных штанов, лишь бы свои знания показать и доверие доктора оправдать. Проверяющий же молчал, вопросов не задавал и что-то в блокнотике рисовал, а в конце занятия всем спасибо сказал и дальнейших успехов пожелал. В результате, пожалуй, все довольны остались. Ребята — тем, что благополучно сошло. Доктор — мол, все по его плану хорошо шло. А проверяющий — мол, занятие активно прошло, можно Федотова похвалить и в другие кружки не ходить…
— Похоже, мы отстрелялись на ять, — ухмылялся довольный Руденя, по-своему подводя итог уже в коридоре, наедине с Капустиным, — получилось о’кей, как я доктору обещал. Нам пара пустяков, а ему подмога вышла. Иначе не сиял бы так. И, поди, инструктору показались, раз спасибо сказал. Может, запомнит нас… Согласен, Глебушка, о’кей?!
— Верно, Игорек, верно, — поддержал Глеб. — А как же иначе! О’кей! И вообще, Руденя, ты и я, да мы с тобой далеко пойдем, если помпа или таможня не остановят!..
На том и разошлись по каютам. Вполне довольные результатом и, уж конечно, друг другом, а еще больше — каждый собою… Шел январь пятьдесят третьего, но уже надвигался март… с неожиданной смертью того, чью биографию они так старательно учили…