Окончание
Опубликовано в журнале Нева, номер 3, 2004
Окончание. Начало см.: Нева. 2004. № 1–2.
31.I. 11 ч. З0 мин. ночи
Вчера не писал, просто устал и в 9 ч. улегся спать. Делать ничего не хотелось, и холод как-то сильно чувствовался, хотя и топил усиленно. Вчера был в институте насчет карточек, поговорил с директором о стационаре и подал на всякий случай заявление в эвакуационную комиссию, которая помещается тут же, в институте. Черновик составил накануне. Пошел, переговорил, подали надежду, что отправят. Переписал заявление, добавил просьбу отправить меня к сыну, военному врачу, в Череповец. Просил отправить с первым эшелоном, так как продукты на исходе, а повторная голодовка грозит мне быстрым смертельным исходом. Просили наведаться 5 февраля, ну, думаю, это слабо, придется еще поголодать порядочно, и хватит ли тогда у меня сил ехать. Так в грустном настроении я и пошел домой, сильно запоздал с обедом, потому и устал.
Сегодня с утра все шло по обычному расписанию. Хотел постирать кое-какую мелочь, накануне заготовил себе щелока — прокипятил золу в воде, отстоял, слил. Только собирался разжечь свой мангал для стирки, приходит посыльный из института, просит сейчас же прийти в институт. Говорю, вот пообедаю и приду, а то сил дойти не хватит. Это был уже пятый час, обед был готов. Прихожу, директора нет, зачем вызывал — никто не знает. Наконец узнали, что он сидит в эвакуационной комиссии. Пошел. Ну, вот что, говорит, сможете ли вы 2 февраля выехать поездом с Финляндского вокзала? У меня все задрожало внутри. Боже мой, отвечаю, да конечно, смогу, чего бы это ни стоило. Ну, стало быть, и собирайтесь. Завтра приходите за бумагами, а 2 февраля в 11 часов будьте с вещами на Финляндском вокзале. Растроганно благодарил я его. Ехать 2-го. Значит, жить, жить и жить. Смерть отходит куда-то далеко, она почти не видна. Условия езды хорошие, правда, есть маленький риск бомбежки при переезде в 30–40 км через Ладожское озеро на машинах, но это неизбежно. Пришел домой, по дороге удачно получил хлеб на 1 февраля, теперь завтра получу по эвакуации. Сварю в дорогу густую пшенную кашу, банка килек есть, ну и хлеб. Да еще обещают три раза в день кормить в дороге. Вещей можно взять 10 кг, для меня этого достаточно. Летнего ничего не беру, костюм — на мне. Да одеяло с малой подушкой, да корзинка с едой и табаком. Вот и все. Как доберусь до вокзала, еще не знаю, но знаю, что как бы там ни было —дотащусь.
…Итак, кончились дни, недели, месяцы ужасов, страданий, голода, постоянной угрозы смерти. Занимается, Бог даст, и для меня заря новой жизни. Только бы не сорвался отъезд. Как легко и свободно вздохну, когда сяду в поезд, услышу стук колес, увижу движение вагона, везущего меня, как бы воскресшего из мертвых, к новой нормальной жизни, жизни сытой, в тепле, где я буду окружен заботой и вниманием.
На этом и кончаю пока.
Тернистый путь — Ленинград–Череповец
Вот я и вышел из госпиталя, где пробыл три с половиной недели — с 7 февраля и по 2 марта 1942 года. Поставили меня на ноги, подлечили, подкормили, почти залечили раны, образовавшиеся в результате голодных отеков. Теперь все хорошо, но вначале, как говорил мне Бобик (сын В. Г. Кулябко. — Ред.), всю первую неделю и он, и мои лечащие врачи не были твердо уверены в благополучном исходе.
Хочу дополнить свои записи описанием кошмарной дороги сюда, что решил сделать еще в пути.
Итак, 2 февраля в 12 часов дня я должен выехать поездом с Финляндского вокзала. Накануне я уволился из института, получил эвакуационные документы, дома все прибрал, запер, ключи убрал в книжный шкаф, ключ от которого взял с собой. Ключ от комнаты оставлял Кузнецовым. Кстати, хорошо вышло, что я не отметился в домоуправлении как эвакуированный, иначе ключ должен был бы оставить там. С Кузнецовыми сговорился, что если будут обо мне спрашивать, то я просто переехал в квартиру сына, так как там теплее. Они были рады за меня. Ник. Ив. сам предложил мне отвезти мои вещи до вокзала на детских санках. Я очень благодарил его, и мы назначили выход из дома на 8 часов утра, рассчитывая, что до вокзала я смогу доплестись не менее чем за полтора-два часа.
Утром 2 февраля я встал в 6 часов, сразу же стал варить себе завтрак, и, поскольку с кормежкой у Кузнецовых не густо, я решил сварить и отдать Ник. Ив. хорошую порцию макарон, чтобы как-то компенсировать его энергетические затраты на поход до вокзала и обратно. Он долго брыкался, но я вошел к ним, поставил кастрюльку на стол и твердо сказал, что назад не возьму. Накануне отдал им последнюю бутылку подсолнечного масла, дрова, мангал и остаток керосина.
Закончил все дела, в половине девятого вышли. Я, против обыкновения, чувствовал себя бодро и хорошо. Прошли Садовую, свернули на Невский, потом по Литейному до Чайковской. Там отдохнул на каком-то ящике, так как устал, но минут через 20 двинулись дальше. Правда, я уже с трудом шел, но до вокзала добрались около половины одиннадцатого. Там народу — тьма, поезда еще нет. Предложили пройти в зал, холодный и без скамеек. Я забрался в детскую комнату, где и просидел до посадки. Сердечно распрощался с Николаем Ивановичем и уже сам пустился в дальнейший путь.
Сидим час, другой, третий — поезда нет. Наконец, только около 5–6 часов вечера дали поезд, и все стали выходить. Ни проводников, ни носильщиков, разумеется, нет. Кое-как дотащился до своего вагона № 8, но оказалось, что он забит уже всякими “деятелями”, по преимуществу — определенного типа, причем вещей у каждого не 30 кг, как положено, а во много раз больше. Вижу, что в этот вагон мне уже не попасть. В это время проходит кондуктор и говорит, чтобы я шел в вагон № 3, там свободно. Пошел туда — не пускают никак. Влез в тамбур соседнего вагона № 4. Так как в вагон тоже не пустили, решил остаться во внутреннем тамбуре. Холодно. Подождал с полчаса, вновь решил втиснуться внутрь вагона, что мне после большой перебранки и удалось. С трудом, частью с просьбами, частью с руганью, но запихнул свою корзинку и подушку на верхнюю полку, у двери поставил стоймя чемодан и кое-как на него уселся. Слава Богу, хоть кое-как, хоть от двери и дует, но все же — в поезде, а значит — уеду. Так мы сидели в темноте, конечно, до отправки, которая состоялась около часа ночи.
30 км до Ладожского озера ехали с частыми и длительными остановками. Сильно мерзли мои опухшие ноги. ‹…›
О сне для меня, конечно, не было и речи. Обещанной кормежки тоже не было, так что я поел килек с хлебом (у меня была баночка) — и это все. Наконец, в 6 или 7 часов утра мы добрались до конечной станции, откуда предстоял уже путь на автобусах. Утром стали давать хлеб, по 400 г на человека. Я заметил, что меня собрались обойти, хоть моя фамилия и была в списках. Но я догадался послать раздающему записку: “Прошу передать 400 г хлеба для Кулябко, деньги посылаю, сдачи не надо”. Через 10 минут у меня был хлеб. По опыту уже так же поступил и с супом.
Машин еще нет, сидим в вагоне. Кое-как раздобыли дров, затопили печку, стало немного теплее. Наконец это сидение надоело, и стали понемногу выходить на улицу. Нормальных станционных построек нет, вдали виднеются какие-то деревянные строения. Я вышел, узнал, что машины скоро будут. По дороге вдоль поезда валяются трупы умерших во время поездки. Было их около полутора десятков.
Мне сказали, что придется еще подождать. Так я и ждал, голодный, никем не кормленный, как и все (несмотря на то, что в Л-де нам обещали трехразовое кормление в пути, для чего и выдали надлежащие талоны). Часов в 5 пошел, разыскал начальника пункта, он отделывался ничего не значащими фразами, и я чувствовал, что вряд ли скоро поеду дальше. А машины приходят и уходят, он кого-то сажает в них по своему выбору, а не по списку, очереди или в каком-то ином порядке. Один гражданин хотел без его ведома сесть в машину. Начальник пункта подоспел и стал его вытаскивать. Тот спорил, наконец развернулся и засветил начальнику в физиономию. Тот свалился, вскочил, в свою очередь звезданул пассажира, свалились оба и давай тузить друг друга. Наконец подоспели какие-то военные и пассажира поволокли в комендатуру. Чем кончилось — не знаю. Но сам эпизод достаточно характеризует и начальника, и порядки, и приемы администрирования.
Я вновь подошел к побитому начальнику, сказал, что больной, что еду к сыну — военному, орденоносцу. И заявил, что так или иначе, но я уеду. Он что-то невнятное промямлил, я понял, что толку от него не добьешься, и пошел в “клуб”, где хоть потеплее. Большая комната, вдоль стен нары, на которых кто-то пристроился в ожидании посадки. В одном месте лежит неубранный труп. Но к этому уже присмотрелись достаточно.
Спустя час говорят, что собирается машина для больных. Вышел, встал в очередь так, что сесть были все шансы. Подходит закрытая машина, с ней все тот же начальник с какой-то своей группой пассажиров, которых под невообразимую ругань больных, стоящих в очереди, и усаживает первыми. Значит, и мой шанс уехать вылетает в трубу. В открытом грузовике я, разумеется, решил не ехать, хотя бы пришлось ночевать в этом “клубе”, все равно не доеду. В это время прямо ко мне подходит какой-то человек и заявляет, что может меня отправить. Я понял, в чем дело, и решил дать взятку. Спрашивает, табак есть? Я сразу заявил, что за посадку в первую же машину дам 100 г (пачку) табака 1-го сорта. Он тут же подхватил мои вещи, позвал меня в клуб. Пошли, он усадил меня около столба, сказал, чтобы я с этого места никуда не уходил, примерно через полчаса он за мной придет. Минут через 40 приходит сам начальник, осматривается, замечает меня на условленном месте, подходит и говорит, чтобы я выходил к машине. Было уже около 9 часов вечера. Я сейчас же вышел с вещами, упал, конечно, что случалось уже неоднократно за этот день. Подходит машина, кто-то другой по указанию начальника берет мои вещи и говорит: “Давайте пачку табака”. Отвечаю, что отдам, когда я и мои вещи будут в машине. Через минуту сам начальник открыл мне дверцы, человек внес вещи, я наконец уселся, передал носильщику пачку табака. Тогда я только понял, что все предшествовавшие машины тоже уезжали только с теми, кто в том или ином виде давал взятку. Моя плата была очень высока, так как пачка махорки (даже не табака) и не в 100, а в 50 г стоила 100 р. и выше, как я узнал впоследствии. И такой человек, ведающий таким большим, ответственным, связанным с жизнью людей делом, морит сутками больных, стариков, женщин, детей только потому, что им нечем дать взятку. Думаю, что из тех трупов, которые я видел на станции, большая часть лежит на совести этого преступного начальника.
В 9 часов вечера в закрытой машине с двумя разбитыми стеклами мы выехали из этого жуткого пересыльного пункта, целый день просидевши на утренней похлебке и 400 г хлеба. Это был более тяжелый участок пути, чем только что пройденный в поезде. Та же система взяточничества (но более мелочного) и в автобусе. Шофер все время просил папирос, которые ему и давали. Иначе и машина шла медленно, и что-то случалось все время, но вовремя поданная очередная папироса устраняла все препятствия. Отъехав около двух километров, мы попали в грандиозную пробку из грузовых машин, перевозящих продукты со станции Жихор, куда мы ехали, до ст. Новая Ладога Финляндской железной дороги, а оттуда — в Л-д. Машин, вероятно, многие сотни циркулируют на этой перевозке. Мороз жуткий, да еще и ветер. Я начал замерзать, развернул связку, вытащил из нее ватное одеяло, свернул пополам, накрылся с головой до пояса, своим дыханием согревая воздух в этом импровизированном шалаше.
Пробивались мы через эту пробку часа три, наконец пробились, выбрались на свободную дорогу и поехали. Мерзли все, я в том числе, и довольно сильно, хотя терпеть можно было. Да и что значит “нельзя терпеть”, ехать-то надо и от невзгод пути деваться некуда. Еще ехать часа 3–4, особенно холодно было, когда ехали по льду Ладожского озера. Простор, ветер дует вовсю, и холод был очень сильный. Лучше стало, когда кончился лед, мы въехали на берег и дальше ехали лесом. Тогда стало потише, холод уже не так донимал. Ночная поездка вызвана опасностью налетов немецких самолетов на транспорты машин с продовольствием, что неоднократно и бывало. Было так, что, когда летом ходили баржи, много их было потоплено бомбами и с продовольствием, и с людьми, которые эвакуировались из Л-да. Так что на дне озера много грузов и тысячи трупов несчастных эвакуируемых. Был случай, когда одно учреждение вышло на нескольких баржах, которые немцы разбомбили. Погибли почти все, кто был на борту, около 800 человек.
Наконец, измученные до отчаяния, продрогшие до костей и к тому же голодные, мы приехали на станцию Жихор к дому для эвакуируемых в надежде погреться, выпить горячего чая и хоть немного передохнуть. Было уже около 5 часов утра. Увы, наши надежды не оправдались. Не только чая, но даже места посидеть не оказалось. Все перегружено, забито, какая-то перетасовка с помещениями, которые отбирались для красноармейцев, и мы кое-как, на тычке со своими вещами, на проходах пристроились и немного обогрелись. Нас все торопили скорее обедать и грузиться в поезд, так что мы, наспех обогревшись, направлялись обедать, сложив свои вещи под охрану одного из ехавших с нами пассажиров. За полкилометра пошли в столовую. Дали 800 г хлеба на 2 дня, 2 пачки концентрированной гречневой каши в упаковке, на обед — суп, кашу и еще к этому 150 г хлеба. Посуды в столовой нет — давайте свою. Но почему же в Ленинграде не предупредили, чтобы мы взяли с собой тарелки, миски, ложки? Еле упросил раздатчика дать мне котелок под залог в 50 р. и паспорт. После этого сел на ломаную табуретку и съел этот скромный обед. Было уже около 8 часов утра. Возвращаясь к вещам, снова услышал, что нас торопят освобождать помещение и садиться в поезд, который стоит на каких-то путях. С трудом удалось подыскать красноармейца, который согласился за 30 руб. донести мои вещи до поезда, сам уже не мог.
Поезд товарный, вагоны оборудованы только железной печкой, ни нар, ни лестнички, чтобы входить в вагон, нет. С трудом впустили меня в вагон, где ехали молодые инженеры, направлявшиеся в разные места после института на работу. Заявили, чтобы я принял участие в подноске соломы, которую надо было где-то уворовать далеко сзади состава, и дров, которые надо было раздобыть, разламывая чужие заборчики и сараи. И то, и другое мне было выполнять очень трудно и физически — с опухшими руками и ногами, и особенно морально, т. к не привык я разламывать чужое жилье, хоть и брошенное в период хозяйничанья там немцев. Но пришлось сделать и то, и другое, хотя и руки невыносимо болели, и ходить было больно. Они для себя сделали нары, ну, а я решил сидеть на чемодане, подстелив под ноги соломы, чтобы не так холодно было ногам.
Не помню, когда уже выехали, вероятно, около 3–4 часов дня. Затопили печку, но мои милые коллеги расположились около нее плотным, кольцом и никак не желали пропустить меня погреться возле нее. Только когда я настойчиво несколько раз попросил слегка потесниться, чтобы и я мог подсесть поближе и обогреться, нехотя уступили, все время подчеркивая, что такой пассажир, как я, для них крайне нежелателен. Когда на остановках надо было выходить, редко кто из них протягивал мне на мою просьбу руку, чтобы помочь влезть в вагон, и то это было вначале, а потом враждебность их ко мне усилилась, возможно, вследствие общего утомления. Вылезая из вагона, надо было спрыгивать. Раз или два мне удавалось благополучно становиться на ноги, а в остальных случаях, конечно, падал, так как на ногах держался очень неустойчиво.
Приехали на ст. Волхов, не помню уже когда, не помню, кормили ли нас там, Потом приехали в Тихвин, вот там, точно, кормили нас обедом. Как-то все получалось, что обедали мы поздно вечером. Очередь на обеды жуткая, так как надо было сразу накормить весь эшелон, то есть около 1000–1500 человек. Я подошел позже других и поэтому выдержал небольшую очередь. Дали щи с большим количеством капусты. Как это было чудесно после воды блокадных супов. Дали маленький, на два глотка, кусочек колбасы и пюре к нему, но самое главное — 200 г отличного хлеба. Это был чудесный обед, тем более, что я весь день просидел на кипятке с хлебом, который был получен мною в Жихоре при посадке. Ноги и руки у меня стали усиленно пухнуть, это было очень больно. Валенки стягивали ноги, как тисками, и было мучительно больно не только ходить, но и стоять и даже сидеть. Решил снять шерстяные чулки, носки и остаться только в одних носках. Попросил одного молоденького и, как мне показалось, симпатичного красноармейца помочь мне снять валенки. Он очень радушно ответил: “Садись, папаша, помогу, а то я вижу, тебе трудно стоять”. Так я снял валенки и двое чулок, с грустью посмотрел на свои колоды вместо ног, холодные, как лед, так как притока крови нет, обнаружил еще какие-то странно болевшие точки на ногах, как будто раненые или содранные места, и надел валенки на одни носки. Стало заметно легче, но все же больно. Поблагодарил и с трудом заковылял к выходу. Этот же красноармеец шел за мной и наблюдал, как тяжело я иду. Я остановился и начал крутить папиросу. Он подошел. Сынок, говорю, закури хорошего табачку. Нет, говорит, спасибо, я не курю. Расспросил, что со мной, я его спросил, кто он, откуда. Говорит, закончил десятилетку, а тут война. Призван, отправлен на ст. Мга, а там немцы. Это та станция, которая закупоривает Северную дорогу к Л-ду, из которой мы вот уже сколько времени стараемся их выбить, а до сих пор не можем. Закурив, я двинулся к выходу. Он за мной и предлагает: “Папаша, вам трудно идти, да и темень на дворе, давайте, я вас провожу”. Взял меня под руку, осторожно довел до моего вагона, там мы и распрощались. Так радостно мне было встретить человека, душевно, по-человечески отнесшегося к страдающему больному старику. Таким резким контрастом явился он после того бессердечного молодого зверья, с которым я ехал.
Переезды были короткими, остановки бесконечно длинными. Мороз, ветер, и тут же на путях приходилось отправлять естественные надобности, малые и большие. Желудок действовал, и это меня радовало, так как могли быть очень скверные последствия, если бы в течение ряда дней он действовать отказался.
Так проходили дни и ночи совершенно без сна, без тепла и без настоящей еды, так как день питался только хлебом в ограниченном количестве (это все те же 800 г хлеба, которые получил в Жихоре и которые надо было растянуть на неопределенное количество дней и ночей до Череповца). Вместо воды пользовались снегом, который таял у меня в алюминиевой кружке, подогреваясь на печке. Чувствуя, что опухоль продолжает увеличиваться, решил снять валенки и надеть бурки, учитывая при этом, что когда доеду до места, то снять их можно будет только разрезав, то есть испортив. Чуть ли не час я мучился с переобуванием, тем более что, кроме трудности снять валенок и надеть бурку (так тяжело все это слезало и налезало), было еще и очень больно, особенно в области суставов, которые как-то странно вздулись. Наконец я все же проделал эту операцию.
Подъехали к ст. Бабаево ночью, должны были там обедать. Голоден был как собака, вылез из вагона и заковылял к столовой. Мороз и ветер адовы. Очередь перед столовой аховая. Нечего делать, встал, это на улице, конечно, перед зданием. Перемерз страшно, я уже и ходил, и бил руку об руку, ногу об ногу, но это мало помогало. Просил милиционера пустить постоять в дверях, чтобы там дождаться своей очереди. Ничего не помогло. Так и пришлось дрожать на морозе около часа, пока нас не впустили в зал. Там тоже, конечно, продолжение очереди, но хоть относительно тепло. Добрался я так до обеда — суп, каша, 300 г хлеба. Конечно, все это было съедено без остатка. Можно было бы, так и повторил бы, так как изголодался страшно.
До Череповца осталось что-то около 40 км. Рассчитывал, что к утру приедем. Это было уже в ночь на 6 февраля. С трудом нашел вагон свой, упал впотьмах, потерял калошу, вновь упал несколько раз, нашел калошу, потом опять нашел свой вагон и влез. А темень жуткая, найди тут свой вагон, когда они все одинаковые. Измучился вконец в поисках, а тут еще говорят, что состав скоро отойдет,
В вагоне новость — умер один из инженеров, сотоварищ моих бандитов-попутчиков. Ну что же, так и ехали с мертвецом, это ведь теперь не редкость, в каждом эшелоне умирает в дороге несколько десятков человек. Товарищи его долго совещались, где и как сдать покойника, как быть с его деньгами, говорили, что у него жена живет в Вологде. Порешили сдать труп в Череповце.
Путь до Череповца показался мне ужасно длинным, влияли, конечно, последние часы ожидания, все усиливающаяся боль в ногах, ряд бессонных ночей и чрезмерная усталость. Упаковал свою корзинку и связку, в чем мне страшно мешали мои спутники, а также распухшие, холодные, без осязания пальцы, прикосновение коих к вещам и веревочке было крайне болезненным. Доел последний кусочек хлеба, полученный еще в Жихоре. Кстати, перед этим я дал кому-то из своих бандитских спутников свою столовую ложку с просьбой потом вернуть. На несколько моих обращений раздавалось неопределенное мычание, а ложку так и не вернули. Украл кто-то, ну и черт с ними. Воровали они раньше и друг у друга, накануне была большая перебранка по поводу украденных у кого-то из инженеров другими инженерами трех пачек концентратов. Вор так и не был обнаружен. Неплохие задатки — начать с жестких и абсолютно необоснованных придирок ко мне, фактически — своему старшему коллеге, а закончить воровством у своих товарищей. Это молодые специалисты, только что закончившие ВУЗ. Позор. Позже я обнаружил, что у меня из корзинки, пока я перекладывался и увязывался, украли коробку табака. Это большая ценность по нынешним временам, стоимость ее около 200 руб. И много других беспричинных гадостей сделали они мне за время пути.
Наконец последняя остановка перед Череповцом. Благие намерения молодых инженеров сдать в Череповце труп своего товарища не осуществились. Просто на одной из остановок друзья широко открыли двери вагона и выбросили тело в снег. Тоже неплохое проявление человечности. Впрочем, человечность у них погребена где-то очень глубоко, если она у них вообще есть. Думаю, не было, нет и не будет.
Отъезжаем от последней остановки, осталось 20 км. Сижу на чемодане без мыслей, с одним устремлением — скорее бы доехать. Кажется, если пришлось бы ехать дальше, то и сил бы уже не хватило. Остановились — Череповец. Слава Богу, доехал. Теперь бы только добраться до квартиры Бобика. Вылезаю из вагона, падаю, конечно, стаскиваю свои три вещи, взываю ко всем — помогите дотащиться до станции. Увы, никто не отзывается. Пробую тащить сам — тяжело, несколько раз падаю. Стою чуть ли не в отчаянии. Вижу какого-то оборванца. Прошу: “Донесите вещи до станции”. — “Дашь закурить?” — “Хорошо, дам”. Взял мои вещи и понес, я за ним. Дошли до станции. Вижу милиционера, спрашиваю, как мне добраться по такому-то адресу. Отвечает, что там, мол, на площади есть извозчики. Сдуру я и пошел с вещами на площадь. Дал оборванцу папиросу. Стою и ищу извозчиков, а их нет и вообще не бывает. Просил многих помочь, но все отказывались. Начал сам подтаскивать вещи к камере хранения, благо она недалеко. Чемодан толкаю ногой по снегу, остальное в руках. Подтащу метра полтора-два и отдыхаю — устал. Стою и чуть не плачу — когда же я дотащу вещи и пойду к Боре? В это время какой-то красноармеец подходит. Я к нему — не сможет ли он найти человека, который помог бы мне дойти с вещами до Верещагина, 29. Объяснил, что нездоров, голоден, сил нет, а здесь сын живет, военврач. Подумал он с минуту, потом подает мне книгу: “Держите, папаша, книгу”. Я удивился, но взял, а он берет мои вещи. Я спрашиваю: “Сынок, что же вы собираетесь делать?” — “А вот свяжу вещи и отнесу к вашему сыну, а вы несите мою книгу. А так как вы голодны, то вот вам сухарь, жуйте”. И подает мне большой армейский сухарь весом граммов 100. “Голубчик мой, как же так, что же вы сами будете тащить мои вещи?” — “А ваше дело маленькое, жуйте сухарь, несите книгу и пойдем потихоньку”. И зашагал. Так меня это растрогало, что слезы на глазах выступили, так сильна была реакция после пятидневного путешествия в компании жестоких, бессердечных молодых скотов.
Долго шли мы, все же далеко это было от вокзала. Дошли, вошли в домик. Бори нет, комната заперта, я сел в соседней. “Сыночек мой, как же мне благодарить тебя за такую огромную для меня услугу? Вы курите?” — “Курю”. Протягиваю ему мой порттабак: “Курите, пожалуйста”. Сидим, разговариваем, не помню уж, как передо мной появилась кружка кипятка. Мой красноармеец снова вынул сухарь, и я с жадностью стал пить горячую воду с сухарем. Хозяйка Бобику дала знать, он вскоре прибежал, ну, расцеловались, я указал ему на моего спасителя. Бобик хотел его отблагодарить, тот категорически отказался. Сердечно распрощались.
Тут же я перебрался к Бобику. Вскоре появилась миска щей, два яйца, хлеб. Я, конечно, как голодная собака, на все это накинулся. Боря все сдерживал меня — много есть сразу нельзя. Потом с большим трудом и с большой болью в моих ногах стащил с меня бурки, и я, одетый, улегся в кровать, укрылся одеялом, даже, кажется, и вторым. Все дрожал, было холодно, промерз сильно. Состояние блаженства и покоя охватило меня, но вместе с тем наступила и реакция, полный упадок сил. Бобик ушел куда-то, а я заснул как убитый. Сколько спал — не помню. Пришел Бобик и сказал, что завтра идем в госпиталь. Остатка дня не помню, очевидно, рано улегся спать, переодевшись в чистое белье — Бобик дал казенное.
Утром — чай. Бобик притащил манной каши, запретив уничтожать ее в один прием. Часов в 12, вероятно, мы пошли в госпиталь, где меня обмыли, снова переодели, побрили отросшую бороду и отвели в палату. Как только лег и успокоился, принесли хлеб, масло, чудесный легкий обед. Подкормили, но силы уже совершенно оставили меня, и я лежал, не двигаясь, в полудремоте.
Это было 7 февраля, а 2 марта я вышел из госпиталя, причем только в последнюю неделю стал чувствовать себя настолько сносно, что смог уже ходить без болей в пояснице и ощущения непреодолимой усталости. А ведь в первую неделю вообще не было уверенности, что я выживу. Значит, я выехал вовремя, в последний, можно сказать, момент, и за это благодарю судьбу.
На этом я и заканчиваю запись пережитых дней, недель, месяцев. Все кончилось пока благополучно, и на том слава Богу.
Череповец, 5–12 марта 1942 года