Опубликовано в журнале Нева, номер 2, 2004
о книге Владимира Британишского “Петербург—Ленинград”. СПб., 2003
Когда-то младший брат Владимира Львовича Британишского Евгений, беседуя со мной, двадцатилетним шпротом-переростком, на скамейке небезызвестного садика, что против Дома радио, объяснял мне простейшие свойства столь тонкой материи, как культура.
Я, выросший самосевом на Малой Посадской, напротив бесконечного здания завода “Электропульт”, среди докуриваемых пацанвою хобцов, подобранных на тротуаре, и нередкой поножовщины, вслушивался в его максимы и парадоксы, как завороженный, не забывая в свою очередь отхлебывать из горлышка глоток недорогого портвейна и следить за носком потертой сандалии, коим, как дирижерскою палочкой, собеседник отбивал периоды своей незабвенной речуги, которую толкал он без пафоса, но с подкупающе доверительной интонацией.
Чтобы обрисовать тогдашнее мое умонастроение, упомяну лишь о том, что “Чапаев”, виденный мною на меньше десятка раз, скакал в моем сознании — звуковой, как оно и положено, но если бы пришлось прочитать, что, мол, “умереть и вскочить на коня своего”, — я бы посмотрел на ляпнувшего подобное как на пыльным мешком ударенного.
Главное из рассказанного мне младшим, но умным товарищем заключалось в том, что культура не может наследоваться только из книг, и попытки перечитать всю Большую Советскую энциклопедию напрасны, потому что звенья протяженной во времени цепи премудрости и вдохновения спаиваются из субъектно-объектных отношений: учитель — ученик, и лозунг “Делай, как я!” в ней главенствует.
Делай, как я, ешь, как я, пей, как я, поступай, как я.
Глаза в глаза. Рука ученика с зажатою в ней кисточкой — в руке учителя.
А без этого непосредственного контакта цепь разрывается, а ты приземляешься здесь, на скамейке, остолопом с Малой Посадской.
Думаю, что не раскрою особых семейных тайн, если напомню, что отец братьев Британишских, Лев Романович, входивший в известное объединение художников “Круг”, а в юности общавшийся с Чистяковым, Репиным, Филоновым, Маяковским и другими столпами отечественного искусства, для своих сыновей и многих молодых друзей дома, в свое время выросших в немалозаметных творцов, таких, как Иосиф Бродский, был носителем той самой редкой и заразной (правда, не для любого) бактерии, которую, размножившуюся в определенных количествах, и называют — культура.
Столь долгая преамбула — неспроста. Подвожу к тому, что в новой книге Владимира Британишского “Петербург—Ленинград” кармически присутствует мысль о живой преемственности культуры, и, хоть за годы советской власти у нас многое ободрали и стиснули в залах и запасниках музеев, а не то и вообще профукали за границу, прополов железной рукою и самих носителей драгоценной субстанции, живая преемственность есть и останется до скончания времен.
И отчетливая, несколько академическая манера, в которой выражена эта нетленная мысль, очень подходит ко всему содержанию книги, где личное и вселенское сплелись нераздельно и описание каждого здания, каждого пейзажа настроены автором, геологом по образованию, словно сквозь точно наводящее на фокус колечко визира:
Финский залив:
и когда-то и днесь —
амфиболит
и гранатовый гнейс.
Санкт-Петербург:
три столетья подряд
в каверзный грунт
грузнет каменный град.
Бронзовый конь
и гранитный валун:
бури морской
зверовидный бурун.
Это стихотворение, в своей конкретности уже почти что визионерское, напоминает своим настроем некоторые вещи Даниила Андреева, тем самым как бы спаивая еще одно звено бесконечной цепи. И не стоит слишком буквально оценивать содержание цикла “Старый Петербург, несмотря на его тематическое разнообразие, — в этих стихах та же неслышная музыка звучит, тот же метаград сияет шпилями и куполами своих невидимых храмов.
Другой стихотворный цикл, “Ленинградское ретро”, — более интимен, расположился в книжке более по-домашнему, снабжен фотографиями друзей и родственников. Из этого не следует, что он менее онтологически плотен. Можно привести тут почти любое, навскидку, стихотворение. Например, вот это — 1981 года:
И у нас, однако ж, был лицей:
под эгидой городских властей,
во дворце на берегу Фонтанки.
Говорилось попросту: “кружок”.
Но о тех, кто пламень в нас возжег,
вспоминаю трезвый и по пьянке:
дам им бог здоровья, дай же бог!
Прозаические прослойки, введенные в стихотворный текст, намеренно информативны, точны, их и в голову не придет назвать “беллетристикой”. Именно этим они и ценны. Сочиняя статью “Колодец в песках” о Леониде Соловьеве, я облазал всю библиографию, просмотрел все доступные материалы, чтобы узнать, каким образом замечательный прозаик был репрессирован. И только из воспоминаний, помещенных в книге Владимира Британишского, узнал кое-что об этом. Автор воспоминаний сообщает: “Вышел — в обоих смыслах слова — вернувшийся по амнистии 1953 года Леонид Соловьев. Мне же довелось побеседовать тогда и с самим Соловьевым, выпить из первоисточника неразбавленную горечь его опыта”.
В этих кратких словах содержатся драгоценные для меня сведения о писателе, сумевшем закодировать в своем романе очень многое из недоступного и не дозволенного для его современников, вплоть до эзотерических экзерсисов; и любая, даже мелкая деталь его, прочтенная сведущим глазом, о многом читателю говорит: скажем, потрепанная китайская гадальная книга, изъятая у Насреддина во время ареста, — это, несомненно, “И-Цзин”, “Книга перемен”, о которой поминать в те годы можно было, лишь полагаясь на повальную безграмотность цензоров.
Речь идет, вообще-то, не обо мне и даже не о Леониде Соловьеве, а о том, насколько насыщена разнообразным содержанием книга Владимира Британишского. И насколько соответствует вышепроцитированный пассаж основной идее его творения.
Напоследок хочется высказаться об универсализме культуры, о том, как она работает с живой плотью. Сын еврея и польки, московский ленинградец, автор написал о городе так, с той точностью меры, ума и вкуса, с какой мало кому удается, хоть трижды запиши он себя в пафосный ряд патриотов нетленной страны и нетленного города. Да-с… А теперь в старом садике вместо увитой диким виноградом краснокирпичной стены — тупое рыло новомодного жилого дома с пентхаузом; вместо статуи гипсовой мамы с двумя детьми, весьма украшавшей садик, — невесть по какой причине затолканный в это некогда интимное и маленькое пространство здоровенный памятник Тургеневу; однако ведут сюда все те же воротца с двумя столбиками, сохранившимися еще с дореволюционных времен и украшенными геральдическими щитами с двумя перекрещенными якорями — речным и морским. Украшенными гербом Петербурга.
Евгений Звягин