Опубликовано в журнале Нева, номер 2, 2004
300-летний юбилей Санкт-Петербурга давно отшумел, отошел, поутих ажиотаж вокруг празднеств, и северную столицу вновь охватила будничная жизнь. Написано множество газетных статей, по телевидению прошло большое количество тематических передач, репортажей, в который раз по косточкам была разобрана вся история города на Неве — факты, личности, события. Но взгляд опосредованный, с чужих глаз всегда вторичен, и не заменит он прямого впечатления.
Мне довелось побывать в Питере (так привычно просто я буду его называть) в начале мая, когда город только готовился к предстоящему юбилею. Это был мой первый визит в северную столицу за последние 12 лет, и в памяти хранились лишь обрывочно-мимолетные воспоминания детства, когда я жил в Питере в течение двух лет, пока в шестилетнем возрасте с семьей не переехал в Москву, да такая же смутная картина экскурсионной поездки в пятом классе. Я приехал в Питер с тайным желанием если не познать, то хотя бы прочувствовать дух города — вновь, уже осознанно, — и в готовности впитывать впечатления. Все это вылилось в своеобразные заметки-наблюдения, которые откладывались в голове тогда и лишь сейчас обрели текстовую форму. Юбилей прошел, но город — “Петра творенье”, город каналов и белых ночей, разводных мостов и тесных переулков, город-музей — остается местом, к которому всегда приковано внимание. Мое же внимание усилено еще и тем обстоятельством, что поездке был присущ определенный флер: я был не просто приезжим туристом, посетившим уникальный по исторической значимости город, — я был жителем Москвы.
Во время обзора Питера я все время ловил себя на мысли: мне чего-то здесь не хватает, а возможно, чего-то, наоборот, в избытке — сравнения с Москвой так и лезли в голову. Две столицы, друзья-соперники, партнеры-конкуренты — я воочию убеждался в предопределенности и неслучайности подобных словесных ярлыков. Я казался себе тромбом, попавшим в пульсацию северной столицы — и близким, и одновременно инородным телом. Эта разница и похожесть наиболее остро чувствуется именно в таких обстоятельствах; не сомневаюсь, что петербуржец в Москве испытывает те же самые чувства.
Прежде всего обращаешь внимание на мелочи. Привыкши к подземно-разветвленной жизни Москвы, пришлось приспособляться к предложенным условиям: “нырки” в подземные переходы, частые у себя дома, в Питере не считались нужными, ибо переходов мало, совсем нет. Рыхлость почвы и грунта, болотистое прошлое создают непреодолимые препятствия для строительных угрызений в подножную твердь. Люди же не боятся переходить улицы, бедные на светофоры и прочую дорожную “геральдику”, — наискосок, наперерез, перебегая, меряя шагами. Улицы Питера, не центральные, не парадные, выглядят по-свойски, по-домашнему, пусть биты и стары, как хозяйская собака, — но после московских, пугающих армадами машин проспектов, даже немного беспомощны и беззащитны.
Оживленность же главных улиц кажется мнимой, скученной — будто толпы прохожих расставили заранее, как в шахматной игре; населенность чудится и случайным, и рассчитанным событием. В какой-то мере это так: большинство толпящихся в центре — приезжие, туристы; коренные жители неуловимы, неразличимы, размыты. Людей или много, или вдруг все исчезают. Поход по центральному Питеру словно контрастный душ — переулки выскакивают из-под улиц и обдают тишиной и пустотой.
Нет ларьков, которые в Москве у каждой урны расположились. Те самые: мороженое, фаст-фуд, напитки… Вначале это создавало неудобства — как обывательские, так и чисто визуальные, — затем почувствовал: так надо. Питер — музейный город не просто по статусу, но и по духу. Первозданным, старинным, вековым налетом покрыт город. Питер консервативен. Консервативен до боли, до унижения, до слез. Москва за десять лет изменилась неузнаваемо — и облик, и здания, и люди: город обновился, приоделся, запестрел. Москва приняла и объяла все стили: все новое, все модное, что есть в мире, Москва попробовала и впитала, а потом облизнулась и попросила еще. Москва кокетлива и щеголевата, она усеяна бутиками, гипермаркетами, кинотеатрами нового поколения и блестит лоском современной архитектуры, сочетая в себе купольно-музейный и деловой статусы. Питер же до сих пор носит однобортный пиджак и замызганные башмаки и пугается ларечного гомона и витринной пестроты. Мой взгляд, приученный к московскому хаосу цветов, цеплялся за массивные серые стены домов, шарил по голым улицам, и, несмотря на жаркую погоду, чувство холода и неуютности проскальзывало внутри: слово “север” в выражении “северная столица” ощущалось кожей.
Ритм северной столицы — мороженый, смерзшийся, тягучий. Нет привычного московского шума — смеси музыки с киосков, громких разговоров и гула бескрайних автомобильных потоков. Серые, глухие дома вдоль улиц — словно реликвии, неподвижные и мрачные. Напрочь отсутствует московская пестрота и яркость окружающего мира — ватный воздух словно сгустился, объял, покрыл булыжноцветные здания; перед глазами лишь всколупленная штукатурка, землистые стены и свинцовое небо над головой, в чью синеву и ясность в погожий день не веришь, ведь Питер — город осени, осеннего настроения. Дни моего пребывания в городе выдались довольно жаркими, но жара питерская отличается от московской жары. Стоячая, не перебиваемая даже веющей с Невы прохладой, она желанна в Питере, как манна небесная, — при появлении солнца и теплоты жители сразу же кидаются загорать. Приученные к почти десятимесячной ненастной изоляции под хмурым небом, они упиваются каждым солнечным лучом, бережливо принимая этот дар. В то же время петербуржцы знают свою меру. До чего же необычно выглядит привычка петербуржцев ходить с зонтами, прикрываясь от солнца! В этом было что-то архаичное, что осталось от петровских времен с напудренными париками и галантными дамами, и между тем милое — в современной Москве подобное явление редко.
Лица петербуржцев — тайное и загадочное, прячущееся видение. Вглядываешься в них, как в матовое стекло — полутона, полукраски, бледность, сухость, они словно отмечены печатью северной столицы. Совсем другая одежда: в Москве могут одеться вызывающе, вычурно, эклектично, жители же Питера одеваются неброско, но, чувствуется, с достоинством. Во взглядах петербуржцев видится какая-то отстраненность и задумчивость, нет цепкости и навязчивости, что сквозит во взорах москвичей. Хорошо наблюдается это в метро.
Само метро — еще один повод для сравнения. Питерские станции меньше и уже, запихнуты в глубину ненадежной почвы без права на солнечный свет, и если московские перегоны то и дело выныривают из-под земли, иногда вместе со станциями, то питерское метро обречено на “беспросветное” существование. А эти забавные платформы со стенами вдоль перрона и дверьми наподобие лифтовых! И непременное ожидание поезда, когда прислушиваешься к звукам, исходящим с той стороны, и вдруг двери “лифта” открываются, словно пасть зверя, и ты оказываешься внутри вагона с окнами, упирающимися в темные стены. Еще один нюанс: лишь после объявления следующей станции голос из динамиков вагона командует: “Осторожно, двери закрываются!”, а не наоборот, как в Москве. Вот оно, еще одно знаковое отличие — сколько тонкости в нем! И на ум сразу же приходит расхожая сентенция о питерской интеллигентности, вежливости. Выезжая на эскалаторе, я вспомнил, как в детстве томился его длиной, — и только сейчас ощутил, что дело не в длине, а в скорости. Московские эскалаторы соответствуют городскому ритму и несутся, как несутся все москвичи, боящиеся опоздать. Питер же медленен, размерен и несуетлив.
Вы назначаете свидания в метро? Если вы встречаетесь с жителем Питера, уточняйте не только станцию, но и точное место! Такое естественное для москвича место встречи, как центр зала, петербуржцев покоробит и удивит — они всегда ждут на выходе с эскалатора. В Москве что-либо подобное увидеть сложно, почти невозможно. Меня, москвича, это не просто удивило — позабавило и даже рассмешило. Вглядывающиеся лица стоящих наверху, напряженные, будто облепившие своими телами пятачок перед эскалатором люди с каким-то спокойствием и непринужденностью рассматривали проходящих мимо (а точнее, сквозь) них горожан. И с глупой, непонятной улыбкой я воспринимал происходящее действо — так же, наверно, воспринимается жителями Питера толпящиеся кучки в центре зала у нас, в московском метро.
А наверху? Щербатый, выдолбленный асфальт, засаленные подъезды (“парадное”, как говорят сами жители), узколобые арочки и дворы — дворы романов Достоевского, колодезные, спертые, неживые (спящие?). Ремонты в узких переулочках — ужасное расстройство: тут и вспыленная гладь битого асфальта, и шум, дрожащий в стоячем воздухе, и грязь, в жаркую погоду усыпающая дорогу. Тут же — перерытый, перекопанный Михайловский сад, увязший в духоте, утыканный едва зацветшими деревьями. Лишь у набережных и по пути к ним чувствуется статус портового города: порывистый воздух, флюиды морских ветров, и иллюзия бесконечности. Нева, словно аорта петербургского сердца, придает городу нужный тонус и ритм, оживляет и поддерживает северную столицу — усох бы, умаялся бы Питер без нее. Простор, чей недостаток ощущается в городе, только у берегов Невы кажется зримым. Места, расположенные у Дворцовой площади, затем вдоль моста к стрелке Васильевского острова, вблизи Ростральных колонн, — одни из самых лучших в Питере и любимых самими жителями. Вот где северная столица не по обыкновению хмура, а открыта и приветлива — и ширь Невы сравнивается с Москвой-рекой не в пользу последней. Козырными видами же вдоль набережных Питер добивает московскую претенциозность: и Петропавловская крепость, и Зимний, и Кунсткамера с Академией наук, и Адмиралтейство, словно исторические мастодонты, убедительны в своем величии.
Невский проспект — словно полоска ванильного крема на серой краюхе хлеба. Вот тут доносятся отзвуки большого города, просыпается его живость, и на миг возвращаешься в привычную московскую атмосферу — атмосферу витрин, поточной толпы прохожих, праздных лиц. Сразу вспоминается Тверская улица, Арбат, Чистопрудный бульвар. Но, найдя множество аналогий в Москве, в самом Питере аналогию Невскому проспекту не отыскать. Это не просто одна из главных — это главная улица северной столицы. Куда уж до него безликим, меланхоличным улицам, находящимся за пределами центра и подпирающим чудеснейший оазис культуры и величия, что четко ограничен Невой и Фонтанкой. Насколько Питер великолепен в своем оазисе, настолько он провинциален и тщедушен вокруг его границ. Он сродни драгоценному камню, что огранили лишь на маленьком пятачке, — блестит северная столица, но лишь одной своей гранью, и необработанные места колют глаз своей шероховатостью, грязью и затрапезностью.
Питер строен, — на карте он худ, вытянут, костляв, — полная противоположность мягкотелой, пышногрудой, округлой Москве. Он полон самолюбия и гордости, иногда даже надменен. Москва шире, раздольней — глаза упиваются головокружительным видом со смотровой на Воробьевых горах. А размахи территорий, построек, широкие проспекты — Кутузовский, Ленинградский, Садовое кольцо? Петербург же зажат, скован — скованность внешняя порождает скованность внутреннюю, похожую на вежливость интеллигента в незнакомых гостях. Удивительно, как эта скованность сочетается с гордостью города, его свободолюбием и независимостью. Как концептуальный противовес Воробьевым горам — вид с Исаакиевского собора: ржавые, сцарапанные крыши, скукоженные, стиснутые дома, словно россыпь кирпичей и железа на сером теле города, и глазу шершаво и неуютно от вздыбленной, насупившейся, неприглядной архитектуры — именно дома, простые городские здания сразу же притягивают взгляд, а не открыточные раритеты: они будто “съедают” глянец показного Питера, — неухоженный, смазанный, полный масляных пятен и стоптанных стен вид открывается перед глазами.
Множество каналов, усыпанных мостиками, над которыми Москва с ее новыми пешеходными, красивыми на публику мостами бы посмеялась. Даже великолепные разводные мосты Питера скромны и ненавязчивы — переходы на Васильевский, Петроградский острова столь привычны и просты, что даже у туристов мосты воспринимаются скорее как функциональные сооружения. Москва все делает напоказ, поглядывая на горожан игриво, как дама в ожидании комплимента. Отношения между Москвой и ее жителями похожи на отношения мужчин и женщин — то страстные, то холодные, — и слезам Москва не верит. Петербуржцы же скреплены со своим городом скорее мужской, без сантиментов, дружбой, тихой, прочной.
Странный город, очень странный. Причем странность оставляет в душе уважительный осадок, как беседа с высокообразованным человеком, полным чудачеств и между тем ясного ума. Питер совершенно не прагматичен, и тут он в высшей степени противоположен практичной и деловой Москве. Иногда он кажется нелепым, чаще — неопрятным. Но это удивительным образом сочетается с его внутренним, непоколебимым благородством.
Одна знакомая девушка, живущая в Питере, сказала так: “Да, этот город кажется странным и необычным. К нему сложно привыкнуть. Наверно, лишь родившись здесь или прожив здесь долгое время, можно его полюбить. Полюбить именно таким — серым, будничным, понурым, а не только таким, каким его представляют на открытках”.
Съездив в Питер, я долго пытался понять, что же теперь испытываю к нему. Любовь? Вряд ли. Люблю я Москву, да и не тот город Питер, который можно полюбить с первого взгляда. Равнодушие? Нет. Равнодушным он меня не оставил точно. Как ни странно, нет и безудержного восхищения. Жить в Питере я бы не смог — душу мою он привлек, но не тронул. Одно знаю: в смеси сложных чувств, вызванных этим городом, точно есть уважение. Несмотря ни на что, уважение у меня Питер заслужил.