Опубликовано в журнале Нева, номер 12, 2004
Единоличник Евдоким Иванович Сербин сидел, облокотившись руками о стол и глубоко задумавшись. Из сельсовета пришло уведомление, что на его единоличное хозяйство наложено твердое задание, налог. Да такое задание, что хоть десять пупов надорви, не выплатишь. Рожь, жито, которое он в этом году и не сеял, мясо, молоко, яйца, шерсть, сено, картошка, да еще и деньги. Изволь все отдать, и в срок. Советская власть строгая. Если на нее косо взглянешь — пощады не будет. А Евдоким на нее посмотрел косо. Отказался вступать в колхоз. Приезжал к Евдокиму председатель сельсовета, звал, увещевал идти в колхоз:
— Мужик ты толковый, выберем тебя в председатели.
В колхозе, обещал он, жизнь будет богатой, счастливой, а труд легкий. Все будет, дескать, делать машина, не надо надрываться. Есть такая машина комбайн. Она жнет, тут же молотит рожь, засыпает в мешки, вези домой. Про себя Евдоким подумал, не спросить ли председателя, может, эта машина тут же мне и калач спечет, раз мука есть. Но воздержался, а сказал другое:
— Если так хорошо будет, тогда я, может, и вступлю в колхоз.
— Ишь ты, какой хитрый, будет хорошо, тогда вступлю, — передразнил он Евдокима и продолжил, — нет, брат, шалишь, тогда мы тебя не пустим в колхоз, пошлем подальше. Вступай сейчас и строй новую жизнь в деревне.
Не удалось председателю убедить Евдокима, и вот результат — твердое задание. Вползла в деревню коллективизация-змея и укусила Евдокима Сербина. Укус смертельный.
“Что теперь будет? — задавал себе вопрос Евдоким и отвечал: — Будет прокурор, суд, все опишут, заберут и твой дом продадут”.
Долго думал Евдоким, глядя на сельсоветовскую бумагу-уведомление, и решил написать письмо Михаилу Ивановичу Калинину. Но не как председателю ВЦИК или всесоюзному старосте, как его нарекли в народе, а как своему товарищу и другу.
Задолго до войны Евдоким уехал в Петербург, поступил на Путиловский завод. Стал заправским токарем. Станки Евдокима и Калинина стояли рядом. Оба из крестьян, один — Тверской губернии, другой — Новгородской. Губернии соседствуют, проблемы у них одинаковые. Естественно, токари подружились, иногда после получки разопьют, бывало, шкалик, но не злоупотребляли, к спиртным напиткам крестьянские дети в то время пристрастия не имели. Друзья много беседовали, поругивали начальство всякое — и близкое, и далекое. Начальство для того и существует, чтобы его поругивать. Начальство дичает, когда его только похваливают. Если же его постоянно поругивать, то начальство умнеет и способно сделать что-то толковое. Но, видно, друзья недостаточно поругивали и маленькое, и большое начальство, а тут еще война, дела шли хуже и хуже, а потом смута, разные революции. Завод лихорадило. Ушел Михаил Иванович, а вслед за ним и Евдоким. Вернулся в деревню и вновь стал крестьянствовать. Докрестьянствовал до ручки, до колхоза.
Через неделю-полторы получил Евдоким новое уведомление из сельсовета. Сообщили, что по указанию председателя ВЦИК с него твердое задание снято. Евдоким повеселел.
— Не забыл Миша меня, откликнулся, — подумал Евдоким. Они ведь друг друга на заводе по имени называли.
А вскоре пришло собственноручное письмо Калинина. Михаил Иванович писал: вопрос коллективизации решен окончательно и бесповоротно, вступление в колхоз — дело добровольное. Но тот, кто остается в деревне, рано или поздно придет в колхоз. Евдоким Иваныч остановился:
— Как же это добровольно, но придет? Тут какая-то закавыка. — Читает дальше:
“Но не лучше ли тебе, Евдоким Иваныч, вернуться на завод? Ты хороший токарь-универсал, начальство всегда хвалило твою работу. Сейчас такие мастера заводу нужны, развертывается тракторное производство, будешь строить трактора, которые так нужны и вашей деревне, и вашему колхозу”.
— Опять что-то мудреное, — подумал Евдоким. — Вашему колхозу, то есть, выходит и моему, а колхоз-то не мой. Миша что-то знает, чего я не знаю. Миша всегда по-умному рассуждал. Тут что-то есть.
Письмо заканчивалось так:
“Я напишу администрации завода, что если ты приедешь, чтобы тебя, по возможности, обустроили”.
Евдоким оторвался от письма и поднял голову. На него смотрел широкий раструб граммофона, словно огромный глаз, и, казалось, говорил: зачем ты меня сюда привез, уже много лет я не играю, у тебя нет иголок, поедем в город. Евдоким с умилением вспомнил, как привез граммофон, поставил его на распахнутое окно и завел. Вся деревня сбежалась. Какое диво! Машина, а как живой человек поет, говорит. Городская жизнь ему нравилась. Посмотрел на свою засаленную домотканую рубаху. Шерстяной костюм до сих пор висит в шкафу, почти новенький, бережет его. Вспомнил он кинематограф, который так ему нравился. Опять Евдоким подумал над формулой Михаила Ивановича: вступление в колхоз добровольное, но придешь к нему, а лучше обратно в город, на завод.
Евдоким Иваныч подался в город. На завод его приняли охотно. Вскоре вызвал он туда и старшего сына. А когда похоронил свою мать, забрал в город и жену с малолетним сыном. Так появилась в его деревне изба с заколоченными окнами. В городе окончательно обустроился и в очередной отпуск решил поехать в деревню и окончательно с ней расстаться, продав дом. В деревне всегда нарождаются новые семьи, если под одной крышей две избы — следует раздел. Новая семья — свой очаг. Если же одна изба, то для народившейся семьи сообща строят дом. А тут и строить не надо. Готовый дом, покупайте. Наживет новая семья деньги — расплатится, торопить не буду.
Но, приехав в родную деревню, Евдоким, к своему удивлению, обнаружил: к его дому прибавилось еще три избы с заколоченными окнами. Не народилось новых семей в его деревеньке, исчезали старые. То же самое было и в соседних, и в дальних. Так постепенно и сгнило на корню “родовое поместье” Евдокима Ивановича Сербина. А ныне захирел и завод.