Опубликовано в журнале Нева, номер 12, 2004
Наталья Всеволодовна Галкина родилась в г. Кирове. Окончила Высшее художественно-промышленное училище им. В. Мухиной. Поэт, прозаик, переводчик. Публикуется с 1970 года. Член СП. Живет в Санкт-Петербурге.
ОКРЕСТНОСТИ Триумфаторы на триумфальных арках, на руинах - антики, листья, птицы. Обреченность дерев, непрерывность парков; здесь отчасти Вечность, - а что ж ей длиться? Насыпь и туннель тут одно и то же, всякий павильон немного китайский. Экскурсант наивный, будь осторожен в рукотворных кущах заросших райских. Говорят, что был тут один смотритель, понимавший речь серебристой ивы, возвращавший птицу в ее обитель, тишину в омуты, ветер в гривы. А теперь на страже лесничий тихий, реставратор дошлый, снулый охранник; беспризорники пускают шутихи, распускают листья сныть и поранник. Постоянно борются мусор с лоском, запустенье с потемкинскою деревней. Заливает воздух музейным воском юной свалки образ и тополь древний. * * * Зачем действительность разоблачать? Она у нас и так вполне раздета. Нагая истина мелькнет и сгинет, но все-таки скорее голой ложью окружены мы в наших палестинах и неприкрытой фальшью. Там и тут сплошное ню. Всё слишком откровенно. Настолько, что суть дела ускользает и смысл происходящего неясен. * * * У старой кочерыжки погнулась кочерга, погрызли плинтус мышки, с утра болит нога, день крайне неудачен, заплакан, недоплачен, обруган ни за что, крупы осталось мало, гортензия завяла, и пуговка пропала с последнего пальто. * * * Краков, Ливерпуль, Киото… В тусклый вечер будь готов путешествовать по фото незнакомых городов, где никак тебе не сбыться, никогда не побывать, где чужая жизнь влачится, благоденствует, таится иль изволит пребывать. Керосиновая лампа, допотопные очки, ослепительная рампа: парки, арки, огоньки, виллы, реки, эспланады, статуи моста в снегу, малый домик в сердце сада на китайском берегу. Принимают тебя в створы мановением руки черно-белые просторы и цветные уголки. * * * Записать и запомнить урывками либо подряд суток звонкие звенья; перечислите мне, отсчитайте ненужностей ряд, запятые забвенья! Наяву или нет свет и тень островов, юбки маминой кремовой складки? О себе узнаю с удивленьем из собственных строф, где спрессована жизнь, зашифрована кодами слов, продлена в беспорядке. Очевидец, свидетель, хоть что-нибудь мне подтверди, опираясь на тумбу ограды Фонтанки. Или мимо пройди, взгляд легко от меня отврати, словно миги мои - швы изнанки, услуги обманки. Иногда так тактильна рассеянной памяти пядь, что снежок тополиный, слетая в жару на дорогу, заставая врасплох, заставляет Судьбе уступать пару десятилетий - за тень одного диалога. Старых писем читай письмена, старых фото черты отследи, ничего не понять, всё с собою не сходно. Неоткрытое прошлое дышит в затылок, куда ни пойди, и дыханье свободно. * * * Тумана неть странного да шара стеклянного морской поплавок; ах, Булдури, Сабиле, анданте кантабиле, прибрежный песок. Лавчонки коричные, волна черепичная, волна янтаря, старуха с собакою, коптильни с салакою, канун сентября. Пейзажи тактильные, умыто-умильные, в дубовом венке, с зелеными птицами, с оконными блицами, с суровыми лицами русалок в реке. * * * Елене Чегуровой С корней содрогаются ели, и птицы на миг онемели, звенит только тело сосны: три взрыва в лесу прогремели, три призрака финской войны. У Времени очи Горгоны, а руки-то как решето; у прошлого есть полигоны, которых не сыщет никто. Всё это пустое, Елена, чужих сновидений ушат. И все-таки ахают стены, оконные стекла дрожат. * * * Ю. К. Ревскому Где моста гремит цепной страж, а квадригу усмирил Клодт, господин-то, господарь наш черный кофий по утрам пьет. И заваривает чайный листок, добавляя к нему тайный цветок, и в табачный одевается дым, где в окно в Европу смотрит Восток, хоть и родина ему третий Рим. Павильон в шкафу, фарфоровый сад, на стене картины в рамах златых, а в барометре сплошной спад: буря вскинулась, ан ветер затих. И видны, поди, почти с чердака (ворон чёрен, голубь сиз да кот рыж) то полночная Фонтанка-река, то предутренняя изморозь крыш. * * * Татьяне Субботиной Поддельный мир напыщен, неверен и немил. Вид сельского кладбища наш охлаждает пыл. Шоссейные утехи, помедлите пока, остановитесь, вехи дорожного движка. Мы на гряде вне града среднероссийских мест. Чугунная ограда да деревянный крест. Тут равенство и братство усопшим вменены, а бедность и богатство давно отменены, и сбросил клен наряд свой до будущей весны. На муромской дорожке среди ночных могил при свете лунной плошки зови, кого любил. * * * Два голубка в слуховом окне, в слуховом окне на облезлой стене, где квадрат черноты вместо стекла, где он сизокрыл, а она бела. Две гортанных ноты в глухом дворе в сентябре, и в мае, и в декабре в глухомани воздуха без мерил, где то ночь бела, то день сизокрыл. ИЗ ЦИКЛА "ВОСПОМИНАНИЯ О ВАЛДАЕ" Памяти Алексея Николаевича Ржаницына Домишко на краю земли прибрежной, в три окна, в три ока, где жили вместе Лё и Ли, приехав с Дальнего Востока. Глядели пальма и герань на снегопад с дорогой в гору, топилась печь в такую рань - последним сновиденьям впору. Сарай, насест, собак глаза, а возле мальвового тына стояла белая коза, как голубая балерина. Китайский веер на столе у фотографии Хмелёва, и тишина навеселе в канун охоты или лова. Болгарский крест, а то и гладь полувдовы, полубобылки. Ты только времени не трать на письма, просьбы и посылки. Меня порог не удержал, не жди меня, как ждут победу. Я из немецкого бежал и из советского приеду. Меня отпустят околеть за полстраны в чаду выгонном, и я успею поглядеть на озеро с крестом оконным. И только раз охватит дрожь в мороз ночного полусвета, когда ты двери распахнешь, меня встречая, Лизавета. На улице Февральской - что? Календарю - какое дело? В обнимку ватник и пальто, собаки пляшут оголтело. Ну, вот и кончилась зима, входи, входи, я натопила. Спят Сахалин и Колыма, спят монастырь, барак, тюрьма. Усни… я так… тебя… любила… * * * "Мерседесы" и "фиаты", крон пустых последний лист, и летит сквозь снег крылатый зимний велосипедист. Нищий маленький Меркурий, вечный вестник, полубог, сын обочин полудурьих недочищенных дорог. Иней горнолыжной маски, сердца птичьего толчки. Вьются по двукрылой каске мелких бликов светлячки. Вечер мчит, полуморозный, стооконный, налегке. Комья грязи подколесной на потертом рюкзачке. Прут грузовиков махины, "джипы" жуликов везут, пар бензинный, пробки длинной нетерпение и зуд. Даль метельная линяет, светофор сквозь небосвод; кто так дерзко обгоняет торопящихся господ? Снег вокруг и снег на плечи, звон кресала (путь кремнист), хрупкий образ человечий, зимний велосипедист.