Опубликовано в журнале Нева, номер 12, 2004
Недавно наша редакция переехала в новое помещение. Дом на Невском проспекте, где теперь нам предстояло работать, очень большой. И чтобы добраться до редакции “Невы”, надо прокатиться на лифте, затем миновать еще парочку лестничных пролетов, осуществить переход по длинному коридору — только тогда ты оказываешься у желанной цели. Поначалу этот путь к редакции нам казался самым настоящим лабиринтом. Во всяком случае, я в первый день, прежде чем добраться до своего кабинета, изрядно проплутал по лестничным переходам. И каково же было мое изумление, когда на стуле в редакционном коридоре, который после переезда был похож на склад редакционного имущества, я увидел человека, сжимавшего в руках листки, вкривь и вкось испещренные стихотворными строчками. Это был один из тех одержимых манией стихотворства людей, о которых уже весьма выразительно рассказал на страницах “Невы” в своем очерке “Отдельная папка” заведующий отделом поэзии Борис Друян (см. “Неву”, 2004, № 11). Каким образом этот человек едва ли не самым первым уже успел узнать наш новый адрес, как отыскал редакцию в запутанном лабиринте переходов — это осталось тайной. Видно, такова сила страсти к сочинительству, что для нее нет препятствий. Впрочем, страсть эта далеко не всегда оказывается безобидной и порой способна оборачиваться гневными обличениями. В моем редакционном архиве еще с тех дней, когда я был не только главным редактором “Невы”, но и народным депутатом СССР, до сих пор хранится копия одного из таких посланий:
“Председателю Комитета Союза ССР по борьбе с организованной преступностью Лукьянову А. И., копия депутату Верховного Совета СССР Никольскому Б. Н.
от поэта Ефремова Алексея Егоровича,
проживающего: г. Ленинград
(далее идет точный адрес и телефон)
ЗАЯВЛЕНИЕ
14 июля этого года я вручил заявление, копия которого прилагается, депутату Верховного Совета СССР, если его так можно назвать, Б. Н. Никольскому, который на первых выборах не прошел, а на вторых получил необходимое количество голосов, обеспечившее ему депутатский мандат, где не исключена подтасовка голосов, как утверждают злые языки. Что подтверждается его отпиской мне, выраженной неуважением к избирателю, отрицавшему его кандидатуру, текст которой прилагается, на основании которой его нужно привлекать к уголовной ответственности, так как в ней он считает отказы Лениздата по изданию моих книг в стихах обоснованными, тогда как прокуратура г. Ленинграда, проводившая экспертизу на качество моих работ, считает обратное. То есть мои стихи подлежат изданию, а виновные в необоснованном отказе в издании их подлежат наказанию. А поэтому, чтобы разрешить по существу данный вопрос с учетом юридической силы, необходимо назначить новую экспертизу для определения качества моих работ, так как в данное уголовное дело прямо или косвенно вмешался депутат Верховного Совета СССР Никольский Б. Н., являющийся главным редактором журнала └Нева”, который своими необоснованными действиями поставил под сомнение заключение экспертизы, проведенной прокуратурой г. Ленинграда. Нужные материалы для экспертизы мною будут доставлены вам по первому вашему требованию и в указанное место, куда прошу вас обязать Никольского Б. Н. направить все мои приложения, врученные ему вместе с заявлением 14 июля на 23 листах.
7 августа 1989 года
Ефремов”.
Надо сказать, что подобные обвинительные вердикты были не редкостью в редакционной практике. Читать их было и смешно, и горько.
Впрочем, это лишь вступление. А рассказать я собираюсь историю, на мой взгляд, совершенно уникальную. Началась она с обычного телефонного звонка. Звонила мне некая дама (подлинную фамилию ее я называть не стану, скажу только, что фамилия эта была самая распространенная и оттого не запоминающаяся: что-то вроде то ли Сергеевой, то ли Смирновой, то ли Сидоровой) — мол, она написала повесть, которую по совету одного издательского работника (и тут она назвала имя человека, действительно знакомого мне) хочет принести в “Неву”. Я, как это обычно бывало в подобных случаях, ответил: приносите, прочтем.
На другой день в моем кабинете появилась мужеподобная дама невысокого роста, в пиджаке с орденской колодкой. Она назвала свою фамилию, вручила мне папку с небольшой рукописью, а затем, неожиданно обойдя довольно большой редакторский стол, остановилась возле моего кресла, почти за моей спиной, и с пафосом произнесла:
— Я вас люблю, Никольский!
Я в некоторой растерянности пробормотал, что мне, дескать, очень приятно слышать слова любви к нашему журналу и к моим книгам.
— Да, — сказала она уже с несколько меньшим пафосом, — для меня ваше мнение необычайно ценно! Я только прошу об одном: прочтите мою повесть сами. Что бы вы ни сказали о моей повести, для меня это будет очень важно. Ваш авторитет… ваш редакторский опыт… — и что-то еще в том же роде.
На этом наш разговор закончился.
Рукопись ее я действительно, как и обещал, прочел сам. Это была повесть о последних днях Пушкина, о его дуэли с Дантесом. Повесть была написана ровно, грамотно, без каких-либо стилистических ляпов и несуразностей. Главная же ее беда заключалась в том, что все, о чем на ее страницах рассказывалось, было давно и хорошо известно. Никаких открытий, никакого своего взгляда на события февраля 1837 года в повести не было. Поэтому для публикации в журнале она не годилась.
Обо всем этом я и написал в своем коротком письме автору.
Прошло некоторое время. И вот однажды в моем кабинете появился нарочный в военной форме с кобурой на боку. Я знал, что таким — фельдъегерским — способом обычно доставляются особенно важные документы из обкома партии. (Шел, если не ошибаюсь, 1988 год, и партия, казалось, была еще в полной силе.) У обкомовского посланца и впрямь в руках был пакет, многократно украшенный сургучными печатями. Он не без некоторой торжественности вручил мне его. Я, как положено, расписался, указав точное время, когда был совершен этот акт.
Не без некоторого волнения, безжалостно сокрушая сургучные печати, я вскрыл пакет. По своему редакторскому опыту я уже знал, что подобные пакеты, как правило, таят в себе малоприятные вещи: это оказываются либо какие-нибудь очередные строгие указания, либо решения, принятые вышестоящими партийными органами и — соответственно — отмечающие серьезные упущения в нашей работе.
На этот раз в пакете обнаружилось небольшое сопроводительное письмо из обкома, и — я поначалу даже не поверил своим глазам — бумага, имевшая гриф аппарата Генерального секретаря ЦК КПСС М. С. Горбачева.
“Ого! — подумал я про себя. — Чем же └Нева” могла заинтересовать столь высокую инстанцию?”
Впрочем, ларчик открывался просто.
В сопроводительном письме из обкома мне предлагалось ответить на жалобу, поступившую на имя Генерального секретаря ЦК КПСС от гражданки С.
Тут же была приложена и сама жалоба.
Гражданка С. сообщала Михаилу Сергеевичу Горбачеву, что в январе сего года она принесла в редакцию ленинградского журнала “Нева” свою повесть, посвященную великому нашему национальному гению А. С. Пушкину, и главный редактор журнала Никольский Б. Н., дескать, обещал ей, что повесть будет опубликована в февральском номере “Невы”. Однако он не только не выполнил своего обещания, но и вернул повесть автору.
И дальше гражданка С. с большим пафосом вопрошала, возможно ли успешно осуществлять перестройку, провозглашенную партией и лично Михаилом Сергеевичем Горбачевым, пока посты главных редакторов журналов занимают люди, подобные Б. Н. Никольскому?! И не пора ли, дескать, покончить с подобным положением?
Я написал в обком соответствующее разъяснение о том, как на самом деле обстояло дело с повестью гражданки С., и успокоился, решив, что инцидент исчерпан.
Однако я ошибся. Прошел год или полтора, и однажды у меня в кабинете раздался телефонный звонок. Я снял трубку и услышал:
— Здравствуйте, Борис Николаевич. С вами говорит ваш автор С. (Сидорова-Сергеева-Смирнова). Я бы хотела показать вам свою новую повесть…
Я, должен признаться, не сразу сообразил, с кем имею честь разговаривать. С памятного посещения моего кабинета гражданкой С. как-никак прошло немало времени, да и фамилия ее уже почти стерлась из моей памяти…
— Я очень ценю ваше мнение… — между тем продолжала моя телефонная собеседница, и только тут до меня дошло.
— Постойте, постойте, — сказал я. — А не вы ли это писали жалобу на меня Горбачеву?
— Я… — робко призналась моя собеседница. — Но я в этом очень раскаиваюсь. Поверьте мне: так раскаиваюсь, так раскаиваюсь… Вы уж простите меня, пожалуйста, простите…
— В таких случаях, кажется, принято говорить: Бог простит, — сказал я. — А что касается новой повести, путь в журнал никому не закрыт, присылайте ее или приносите на общих основаниях, прочтем, примем решение…
И вот как-то дня через два или три ко мне в кабинет заглядывает секретарша и говорит:
— Пришла С. Очень просит, чтобы вы ее приняли.
Я пожал плечами:
— Ну что ж, ладно, пусть заходит.
Честно говоря, мне даже любопытно было посмотреть, как она будет глядеть мне в глаза.
Итак, С. вновь появилась в моем кабинете. Она по-прежнему была все в том же черном в полоску пиджаке, с той же орденской колодкой. Но держалась уже не так уверенно, как в прошлый раз.
Она опустилась в кресло и молча пристально посмотрела на меня.
— Значит, вы принесли новую повесть? — сказал я.
— Да… — ответила она. — Но сейчас я бы хотела поговорить с вами не о повести.
— О чем же?
— Видите ли… — начала она не очень решительно. — Я сейчас живу без мужа. Мой муж умер несколько лет назад. И вот я подумала… Я подумала… — и вдруг закончила куда более уверенно: — Может быть, вы переедете ко мне?
От неожиданности я чуть не упал с кресла.
— С чего бы это? — произнес я изумленно.
— Хорошо, хорошо… — пробормотала она, видно, тон, каким я произнес это свое “С чего бы это?”, испугал ее. — Ладно, если не насовсем, то, может быть, вы будете приходить ко мне, скажем, два раза в неделю… У меня отдельная квартира, очень хорошие условия для работы…
— Нет уж, — сказал я, постепенно приходя в себя. — Я привык работать дома и здесь, в редакции. Так что прекратим этот разговор.
И тут она пристально, не отрываясь, посмотрела на меня (впоследствии я подумал, что, наверно, именно таким взглядом змея гипнотизирует кролика) и сказала с явным нажимом и язвительной укоризной:
— А зачем же вы обещали?
И тут мне пришлось припомнить уроки психотерапии, уроки того, как надо себя вести с людьми, мягко говоря, неадекватного поведения, которые мне давал мой знакомый поэт и одновременно врач. “С такими людьми, — советовал он, — нужно говорить резко и решительно”.
И я сказал раздельно, жестким тоном, для пущей убедительности еще в такт словам похлопывая ладонью по столу:
— Вот что. Запомните раз и навсегда: ничего и никогда я вам не обещал. Ни по поводу вашей повести, ни по поводу чего бы то ни было другого. Ничего и никогда.
И тут моя странная собеседница и впрямь сникла.
— А я думала… Значит, мне показалось…
С этими словами она встала и пошла к дверям.
Так закончилась наша вторая встреча. Правда, ее слова: “А зачем же вы обещали?” — еще некоторое время всплывали в моей памяти, и я все ждал нарочного с пакетом, оклеенным сургучными печатями. Но, видно, время было уже другое. Власть партии катилась к закату. И жаловаться больше было некому.