Опубликовано в журнале Нева, номер 11, 2004
Елена Васильевна Елагина родилась в Ленинграде. Окончила Институт точной механики и оптики. Автор двух поэтических книг. Член СП. Живет в Санкт-Петербурге.
* * * В этом городе пресном, где соблазнов меньше, чем солнечных дней, Где чем суше корка, которой давишься, тем вкусней, Где пиры Лукулла сводятся к лишней бутылке пива, Где безумной Грете везде найдется приют, Где по топким подвалам крысы, как вши, снуют И где с лютой ласкою в спину шипят: "Счастливо!", В этом городе пресном, где только в сезон светло, Где заморская роскошь выглядит, как седло На чухонской корове, где праздника ждут, как припадка У душевнобольного, выпало жизнь прожить, Каждый день полужидкую влагу ногой месить, Прикрываясь зонтом ли, плащом - все одно, не сладко. В этом городе пресном, где нету любви давно, Где высоким чувствам место только в кино, Где имперская немощь с провинциальной силой Уж четвертый век обручиться не могут никак - Все чужие нам, потому что есть тайный знак, Тайный крест горит над каждой родной могилой. И ни Петр здесь не указ, ни другие, коль Вновь особой свободы особая мнится роль, Тот, кто знает, - знает, а прочим и знать не надо, Словно есть разлом в нетвердой земной коре, И другое знанье о духе в другой поре Льется светом нездешним, все прочее - так, бравада. * * * И климат наш неисправим, и души, И смрад тысячелетнего барака. Одна седьмая - непригодной - суши. Здесь жить нельзя. А мы живем, однако, Отапливая гиблое пространство Своими невеликими телами, В кликушество впадая и в шаманство, Мир изумляя странными делами. Здесь жить нельзя. Но мы живем упрямо: Детей рожаем и с зимой воюем, То всласть выводим: "Мама мыла раму", То храмы рушим, то кресты целуем. Нас оттеснили от тепла Европы, Ее морей, ее семьи народов, Мы - сироты, убоги наши тропы Среди повальных бед и недородов. Какой там третий Рим! Снега! Сугробы! Зима по триста дней, о чем вы, право? Какие тоги здесь? Тулупы, шубы, робы, Подледный лов да зимние забавы. * * * Не целуют так руки, прижимая к своей груди, Как чьего-то детеныша - птенца ли, щенка ль, котенка - Прижимали в детстве… С такою страстью! Поди, Недоступной взрослым… С такою любовью! Пленка Разорвется грудная, ну что ты, совсем другой Механизм придуман для телопроникновенья, Нутряной, невнешний, по-видимому, благой, Вероятно, разумный, как все, чем живут творенья, Не ребячий этот - в объятьях насмерть душить… Ритуальные жесты у взрослых другие, зная, Прижимая к груди, решаясь, боясь решить, Чуть коснувшись губами, на волю вновь отпуская… * * * На подошвах своих землю свою не унесешь, Как и язык свой на кончике своего языка. Оттого никуда не едешь, мучаешься, но живешь Под живым движеньем лингвистического сквозняка. Никому не нужный производитель печали, тревоги, тоски В мире, где главный товар - оптимизм, удача, успех, Все чирикаешь в рифму, несвежую, как заношенные носки, Как полковая девка, которой хватило на всех. Если смысл и бывает в нетвердом земном пути, То никак не в скоморошьем приплясыванье за сохой. За рукой следи, за перстом, теплотою Божьей горсти, Чтоб порхнуть оттуда, а не просыпаться пылью, сором, трухой. * * * Две птицы хищных - жалость и желанье, Две гарпии, что вьются неустанно Над теменем и требуют к закланью Что там - ягненка, жирного барана: Живую душу, раздирая в клочья Вещей порядок, по обыкновенью, Являя миру то, что в многоточье Таилось, притворяясь блажью, ленью… Две хищных птицы - жалость и желанье, Два ужаса, нависшие над миром, Две страсти, два безудержных метанья, Две раны, не срастаемые жиром. Что с вами делать? И куда деваться Под цепким клювом и под зорким взглядом? До смерти с вами, видно, не расстаться, Питаясь - с отвращеньем! - вашим ядом. * * * Любите живопись, поэты, Ведь ей, единственной, дано… Н. Заболоцкий Словом накрыть, как ладошкой бабочку, - все, дружок! Это надежней будет, чем марлевый ваш сачок, Это прочнее, чем слой, залаченный на холсте, Это живее, чем призрак, схваченный в суете. Выцветет фото, и слой осыпался - ах! - с холста, Но сохранится в слове двуликая красота - В слове медовом, вне времени дробного, моды вне, В слове янтарном, как цвет виноградный в старом вине. * * * …Не вышло про любовь, так выйдет про разлуку, Про то, как пыль столбом, и как печаль ручьем, И как река, смеясь, любимую излуку Обходит стороной в беспамятстве своем. Как птицы мельтешат и не находят места, Как облако летит на юг, на юг, на юг… Как двинулись слова с обжитого насеста, Не в силах перенесть чужих сердечных мук. * * * А. М. Все эти "ша" и "жэ" с особенным нажимом, Пушистые, в снежке и в шкурке шерстяной То белками снуют в туше неудержимом, То змеями шуршат во мгле голосовой. Так по абзацу в день свой караван пропащий По выжженным степям, среди солончаков Ведешь, не зная, где найдешь тот настоящий, Тебе лишь одному открытый настежь кров. Шипящий жест твой нем без всякого наркоза - Пусть отдохнет гортань, и так помимо строк Все в паузах звучит: не скрытая угроза - Шумящий листьям мир, шмелям жужжащий впрок. * * * А я-то думала, что навсегда уснула В гробу хрустальном с яблока огрызком В натруженно-беспечной пятерне И что теперь один лишь ангел смерти Своим прикосновением разбудит Для новых испытаний и тревог. Как бы не так! Похоже, продолженье Само собой возникло. Гроб хрустальный Растаял льдом весенним. На ладони Новехонькое яблочко с надкусом, Живое и хрустящее. О, Боже, Чудны дела Твои! И чуден дивный лик Очередной земной моей печали.