Опубликовано в журнале Нева, номер 11, 2004
“После распада Советского Союза русские писатели в других республиках оказались в невольной эмиграции. Многие уехали. Но уже после 1991 года в литературу пришел целый ряд новых писателей, создавших здесь уже свою литературную школу. Генетически связанные с русской литературной традицией и языком, они в то же время существуют в особом └безвоздушном” пространстве. Свободные от политизированного российского общества и несвободные от влияния самых разнообразных культур, они ищут свой стиль и свой метод выражения. Их произведения публикуются в основном в дальнем зарубежье. Со стороны России, еще в достаточной мере не осознавшей наличие русской зарубежной литературы совсем рядом, в бывших республиках СССР, авторы Казахстана не ощущают никакого внимания”.
Это выдержка из письма, пришедшего в редакцию журнала “Нева”. Письмо подписано Ольгой Борисовной Марковой, президентом Общественного фонда “Мусагет”, единственной организации, которая в течение последних лет занимается в Казахстане реальной поддержкой русской литературы. И в качестве приложения к письму — четыре журнала со странноватым на первый взгляд названием “Аполлинарий”, несколько книжек прозы и стихов, все изысканно оформленные — графика, выдержанная в стиле модерн, на задних обложках книг — цитаты из произведений, дразнящие воображение аннотации. И портреты — портреты авторов, очень молодых и очень красивых.
Ольга Марк. Воды Леты: Повести и рассказы. — Алмааты: Общественный фонд “Мусагет”, 2002. — 248 с.; Ольга Марк. И та, что сидела слева: Роман. Повести и рассказы. — Алмааты: Общественный фонд “Мусагет”, 2003. — 344 с. (Серия “Мусагет”). Фантасмагорические рассказы и прозаические произведения крупных форм. Повесть “Воды Леты” — главный герой проходит реабилитацию в больнице, у него полная амнезия, но цель лечения не в том, чтобы вернуть ему память — вспоминать нельзя! — а в том, чтобы приспособить его к новой действительности. После Великой Катастрофы жизнь уцелевших членов сообщества строго регламентирована, на учете каждая пара рабочих рук, супружеские четы подбираются по предписанию сверху, хождение по городу ограничено строго определенными улицами, ибо шаг в сторону, и в любой куче мусора, в любом полуразвалившемся доме можно найти свою смерть. С этим новым миром герой знакомится постепенно, под наблюдением врачей, однако ни “газеты, тексты которых так похожи друг на друга, что трудно было разобраться, чем же свежие новости отличаются от вчерашних или совсем уж давнишних, разве что названиями или цифрами”, ни знакомство с полумертвым городом не рассеивают изматывающих, отравляющих его душу сомнений. Кто они: врачи, медсестры, больные, жена — фантомы или подлинные люди, фантазия неокрепшего мозга или безумцы, придумывающие себя и свое окружение? Очередная антиутопия-предостережение, отражающая катастрофичность современного мира с его забастовками, экологическими катастрофами, вооруженными столкновениями, экстремизмом оборачивается психологическим триллером, блужданием по лабиринтам сознания. С. Захаренкова, литературный критик журнала “Аполлинарий”: “Это произведение заставляет усомниться в памяти, своей и общечеловеческой, в реальности, во времени, в информации — абсолютно все поставлено под сомнение, все подозрительно; разрешается только личный поиск: блуждание в темноте, попытка найти дорогу там, где ее нет, — поощряется, ибо литературе требуется иное пространство, иные реалии”.
Роман, вернее, страницы романа — так обозначен жанр другого крупного произведения из второй книги О. Марк — “Предсказание”, на первый взгляд более традиционен. Современный преуспевающий бизнесмен, ревнующий молодую жену, предполагаемые адюльтеры, трудные дети от первого брака, друзья, любовница. Замышляя преступление, герой обращается к гадалкам, к адвокату в надежде узнать, удастся ли избежать наказания. Гадания на кофейной гуще, на бобах, с использованием безвинно убиенного петуха дают один результат: “…вы совершите убийство и будете казнены”. Предопределен и срок расплаты за злодеяние: через два месяца, хотя адвокат уверяет, что процедура от следствия до расстрела никак не может занять столь короткий промежуток времени. Динамичный, полный неожиданных коллизий и вытекающий из них последствий роман, где точно и ярко прописаны современные реалии, быт, персонажи, только прикидывается семейной драмой или детективом, хотя и удачно. В действительности автор исследует, как уживаются с идеей свободной воли предсказание и предопределенность, существуют ли связи между предназначением и личностью, судьбой.
В жанре рассказа казахстанские писатели творят чудеса. Иногда в полном смысле этого слова. Примером тому могут служить удивительно уютные и трогательные рассказы (сказки?) А. Рогожниковой: Анна Рогожникова. Астрид и Линдгред: Рассказы. — Алмааты: Общественный фонд “Мусагет”, 2003. — 104 с. (Серия “Мусагет”). Здесь есть страна молочных рек, плачущие рыбы и печальные коровы, умеющие целоваться и летать кошки, ванные комнаты, способные превращаться в живой уголок — шевелить щетиной зубной щетки, душевой занавеской, разводить рукавами махрового халата. Аннотация на обложке уведомляет: “Чуду и волшебству все равно, верите вы в них или нет. И пока вы в них не верили, в мире произошли удивительные перемены. Астрид и Линдгред стали шведской семьей, пропеллер Карлсона — вертолетиком, ундина — невестой, а волшебная палочка — волшебным шлагбаумом. В общем, мир подобрел и дает нам еще один шанс одуматься и прикупить розовые очки”. Ключевое слово здесь — подобрел. Через все рассказы рефреном проходит редкостное в наше время мироощущение: как хорошо, что все хорошо. Здесь люди, птицы, животные, насекомые и разные диковинные существа, несмотря на передряги и неприятности, которые порой случаются и в самом добром мире, прекрасно уживаются друг с другом, умеют любить, дружить, ищут — и находят! — позитивные элементы вокруг себя и исповедуют чудный принцип: никому не делать зла. То и дело мелькают литературные аллюзии: “Карету мне, карету” соседствует рядом с “Тыкву мне, тыкву”, Облако-Пушкин бросает косточками черешен в спорщиков, а каменный гость из далекой Эфиопии запросто наносит визит, на ужин могут предложить йо-хо-хо и бутылку рому. Тут можно встретить и Ницше, и Галилео Галилея, упоминания об Офелии и Чио-Чио-Сан. В неожиданном контексте появляются строки знакомых песен и романсов: “Где же ты, моя Сулико?”, “Мы здесь, под окном, с гитарами и любовью просим тебя о благосклонности”. Такое вот хорошо вспаханное культурологическое поле.
Если А. Рогожникова творит забавный и жизнеутверждающий быт фантастического мира, то другая писательница — Елена Терских. Жердочки: Рассказы. — Алмааты: Общественный фонд “Мусагет”, 2003. — 96 с. (Серия “Мусагет”) — фантастичное и абсурдное видит в обыденной действительности, в поведении ординарного человека, его поступках и их мотивах. Удивительно, но можно точно помнить день, когда прорвало трубу, можно помнить гнев соседей и забыть, что водопроводчик, приглашенный для ремонта и застигнутый прилегшим на мокрый пол в клеточку рядом с твоей любимой женщиной, спрятался в шкафу и там умер. Сплошь и рядом в рассказах — нелепые насильственные смерти из-за жестокости, тупости, равнодушия окружающих, непредсказуемые реакции на них: “Даже директор не сразу узнал о случившейся в его кафе смерти. Он был и без того расстроен, оттого сделал вид, что его нет ни для каких вестей: ни для хороших, ни для плохих…” Бестолковые, нескладные романы: “Как могло так случиться? Как из-за глупой любви к глупому человеку можно покончить с собой? И ведь на глазах у меня, в отместку”. Будничная рутина, мелкие, подчас курьезные заботы и мысли затмевают собой реальные трагедии. Анекдотические страшилки Е. Терских обнаруживают, что, хотя “испытывать нежные чувства к кому-то всегда полезно, хотя бы в форме опыта — в следующий раз буду осмотрительнее”, человек, пусть и ограниченный, беззащитен и раним, сталкиваясь с душевной слепотой и черствостью своих близких: родственников, соседей, сослуживцев. И был бы этот хорошо узнаваемый, показанный с беспощадной, с хлесткой иронией мир совсем страшен, если бы “жизнь не замирала иногда в очередной раз в ожидании счастья”.
У писателей и поэтов новой волны — а именно так называют тех, кто объединился вокруг фонда “Мусагет”, — есть и свой манифестант, С. Захаренкова: “Время творило произвол, выделив из календаря и поместив сверх и вне литературу, которую сторонние наблюдатели иногда опасливо — себя огораживая — называют └маргинальной”. Опасаются они не напрасно: объединенные └Мусагетом” считают слово живым, творящим, потому встряхивающим и вытряхивающим из обыденности и условностей. Мифология литературных кругов приписывает ему своеволие и непокорность — текст переделывает его создающих”. При знакомстве с этой декларацией возникает ощущение дежа вю. Оно усиливается, когда читаешь критические статьи из журнала “Аполлинарий” и вынесенные на обложку поэтических сборников аннотации, видимо, выражающие эстетическое кредо молодых поэтов.
Тути. Край дождя: Сборник стихотворений. Илл. — Алмааты: Общественный фонд “Мусагет”, 2003. — 100 с. (Серия “Мусагет”). “Слова можно и нужно освобождать от будничного, приевшегося смысла, от строчек и… стиха. От стиха необходимо освободить и себя… Там, где у дождя есть край, звучит иная музыка”. “Мир Тути — это особая область дождя, пессимизм как соответствие прогнозу погоды, неопределенность пространства, меняющегося от звуков, и запахов, отсутствующее время”.
Айгерим Тажи. Бог-о-слов: Стихотворения. — Алмааты: Общественный фонд “Мусагет”, 2003. — 100 с. (Серия “Мусагет”). “Слово — Бог, и поэт ищет в языке своего Бога, позволяя по-новому увидеть окрестности и создавая мимоходом новые миры. Слова на вкус, на цвет, на аромат…” “Стихотворения Айгерим Тажи — новый мир, мир, творимый письменной речью. Ее поэзия — попытка вернуть слову его истинный смысл и значение”.
И вдруг понятным становится, откуда появилось ощущение дежа вю: ведь такой же мир, “звучащий, красочный, имеющий формы, вес и время”, уже открывали в начале ХХ века акмеисты, провозгласившие самоценность осязаемого, зримого мира и творчества в нем и прославлявшие имя вещи — слово. Тогда, в начале прошлого века, новое постсимволистское поколение сплачивалось вокруг журнала “Аполлон” (1909—1917), одного из наиболее известных и авторитетных печатных органов “нового” искусства, — не отсюда ли лукавое заимствование “Аполлинарий”? Да и “Мусагет” уже имел место быть в истории русской литературы, под этим именем работало в тех же, 1909–1917 годах московское издательство символистов, объединявшее приверженцев символизма теургической, религиозно-философской направленности. И вдруг обнаруживается родство героев О. Марк и Л. Андреева, писателя из того же серебряного века: та же роковая зависимость человека от сил, стоящих выше его, те же потемки сознания, то же сверхличное смятение и ужас перед стеной неразрешимых проблем жизни. И замечаешь близость Е. Терских и М. Зощенко: тот же блеск юмористических ситуаций, та же речевая выразительность, то же сострадание к растерянному маленькому человеку, — только Е. Терских жестче, ее герои живут в другое, тоже переломное время. Но напрашивающиеся аналогии совсем не означают, что мы имеем дело с эпигонством, — казахстанские писатели, осваивающие лучшие традиции прошлого, ярки и самобытны, как и сам Казахстан с его поэтическо-песенной традицией акынов, жирау, кюйше, русской культурой слова и евразийским этническим разнообразием. Нельзя списывать со счетов и того, что между серебряным веком и веком нынешним пролегло целое столетие, давшее свой опыт: исторический, литературный, жизненный.
Шолпан Турарбекова (“Аполлинарий”, 2003, № 3): “Показателем духовной жизни общества всегда была литература. И готовность принять ее иногда нелегкую правду… Русская литература ХХ века раскололась, расслоилась, разделилась на несколько течений, которые невозможно назвать параллельными, ибо в разные стороны веером расходились они в главном — значимости текста и человека в этом мире. Современники. Соседи по времени и пространству бедный и Мандельштам, Фадеев и Цветаева, Евтушенко и Бродский… исчезла страна, бывшая единым домом, но не исчез этот раскол. И казахстанская литература, как верная преемница, продлила, протянула уже в иную историческую реальность все ту же двоякость литературы, и не только литературы”.
Провозглашающие божественную природу слова, казахстанские поэты уже другие, они самоценны сами по себе, они ищут новый стиль и язык, и — самое главное — они понятны молодым, востребованы своими сверстниками, двадцатилетними.
Это и лауреат международного литературного конкурса “Ступени” юная Айгерим Тажи:
Играем в крестики-нолики с Богом.
Он звезды рисует на небе, а я
Кидаю камни в зеленую воду.
Скучаем. Ничья.
АВТОПОРТРЕТ
краски бутонами
майского ландыша
пара штрихов
на меня посмотри
жилки зеленые
кожа прозрачная
шесть лепестков
гусеница внутри
Это и Тути, создающий в своих стихотворениях, легких танках, верлибрах иное пространство:
Хочется сгустить воздух
Озорными словами,
Чтобы опереться, приподняться
И вновь плюхнуться в мир,
Но уже с другой высоты.
Дышу сквозь пальцы, слово бьется чаще,
порывы ветра ниткой не прихватишь.
Дождь — эхо Божьей грамматики,
Мы замечаем лишь запятые.
Они многому научились, молодые писатели и поэты Казахстана в литературном семинаре, работающем под эгидой Общественного фонда развития культуры и гуманитарных наук “Мусагет”. Это для нас, живущих на просторах все еще большой России, с ее гуманитарными институтами, многочисленными писательскими организациями и объединениями, литературно-художественными журналами, наверное, непонятно, как много значит литературный семинар для начинающих писателей в стране, где нет ни одного литературного института. Тем более что после развала СССР многие СМИ подхватили расхожую идею о том, что казахстанская литература умирает, что есть только писатели, работавшие в советское время, что настал период пустоты и осмысление его придет только лет через сорок. Но духовного вакуума не случилось.
Елена Зиновьева