Опубликовано в журнале Нева, номер 11, 2004
МОЖЕТ ЛИ КОШКА БЫТЬ ИНТЕЛЛИГЕНТНОЙ?
Мы возвращались домой, в Питер. В подъезде из подвала выскочили две кошки. Я сказала им: “Здравствуйте, красавицы!” — и пошла наверх. Одна красавица осталась внизу, а другая, мгновенно сделав свой выбор, взлетела по лестнице, прошла вдоль стены и, повернувшись к нам, уже стояла на задних лапках возле нашей двери, дескать: “Я приветствую вас и хочу вам служить!”
Мы впустили ее. Она вошла и остановилась, деликатно присев у двери. Я достала привезенные с собой сосиски и бросила ей кусочек. Она положила на него лапку, слегка покатывая его, и вопросительно на меня смотрела. Я сунула в рот другой кусочек сосиски, и тогда она мигом проглотила свой. Потом деловито направилась к бывшей мышиной норке и понюхала ее — знает, мол, свое кошачье дело. Я принесла пустую коробку из-под обуви, и она тотчас забралась в нее, выставив непоместившийся хвост.
Только позднее я поняла, что она долгое время голодала. Она ела все: картошку, луковицу, вынутую из супа, булку, а вот кусок рыбы припрятала, вероятно, “на черный день” в самый глубокий тапок. Прошло еще много-много времени прежде, чем она поверила, что “черный день” ей больше не грозит.
А в тот, первый день, мы еще обсуждали, оставлять ли ее у себя. Тетушка моя, 87 лет, недавно перенесшая перелом шейки бедра и последующую операцию, опасалась: “Кошки любят тереться о ноги. Вдруг я опять упаду?” В этот момент кошка вошла в комнату и стала на брюхе подползать к нам. Она словно бы угадала, что сейчас решается ее судьба.
И мы решили все-таки оставить ее, хотя бы на время. “Конечно, оставляйте, — горячо советовала медсестра Вера, приходившая к тетушке. — С ней и поговорить можно!” Вера знала, что тетушка подолгу остается в одиночестве, пока я на работе.
На первый взгляд кошка была самая обыкновенная. Серая, полосатая. Шея, грудь, живот, концы лапок и кончик хвоста — белые. На левой лапке — белая полоса, “повязка дежурного”. Голова кошки сбоку кажется маленькой и изящной, а спереди — широкой и значительной. Глаза большие. Лоб выпуклый. Кошка явно молоденькая. На коленях сидеть не любит, стремится забраться как можно выше — на шкаф, на буфет, и там прячется за резными деревянными листьями.
Я назвала ее “Рыська”. Сначала ей это не понравилось — наверно, услышала: “Брысь-ка!”, но потом ласковое “Рысенька”, да еще призыв мой: “Рыся—Мурыся—маленькая кися!”— примирили ее с новым именем.
Надо было выкупать Рыську. Она приняла это как знак любви, как признание ее членом сообщества. Она спокойно стояла в тазу с водой, как будто наслаждаясь тем, что ее мыли, и только когда я попробовала включить ручной душ, она испугалась и убежала. Боялась она и работающего пылесоса, и тетушкиной палки — когда ее брали в руки. По-настоящему же она боялась одного — остаться без людей, но в этом я убедилась позднее.
Она была деликатна: не будила и не кричала, когда хотела есть. Старалась “зарабатывать трюками” — прыгала со столика на верхний край двери и неторопливо прохаживалась по нему взад и вперед (уж не сбежала ли она от Куклачева?) или грациозно прогуливалась по кромке буфета. Она была единственной знакомой мне кошкой, ни разу ничего не стащившей со стола, но при этом она совершенно не понимала, почему нельзя сидеть, словно ваза, посреди белой скатерти.
Иногда Рыська показывала, что голодна, начиная лизать целлофан, который использовался как “разовые тарелочки”, или принималась за веник, который я возмущенно отбирала. Разумеется, почуяв вкусное, она, как все кошки, являлась на кухню и терлась о мои ноги. (О тетушкины ноги она не терлась никогда и никогда не прыгала на нее, как прыгала с полу мне на плечо, когда на мне была толстая кофта. К тетушке она приходила и ложилась рядом с ней на диван, позволяя гладить и тормошить себя, слушая “человечье мурлыканье”: “Ах ты, серенькая—беленькая! Все ли лапки на месте? Давай посчитаем: одна лапка, вторая лапка…”) Не получив угощения сразу, Рыська тут же уходила из кухни и караулила за косяком, не позову ли я и не брошу ли ей кусочек. И дожидалась. Иногда, чтобы привлечь внимание, она сбрасывала вещи со стола в прихожей. Однажды я не могла найти свою варежку. “Ну где моя варежка, где? Ищи!” — повторяла я, тыча ей под нос оставшуюся рукавичку. Рыська обалдело смотрела на нее и вдруг что-то поняла. С тех пор, желая поесть, она приносила в комнату варежку, бросала ее пальцем вверх и подавала голос: “Мя!” (“Я варежку принесла. Покорми!”).
Как-то я ела одна. Рыська прыгнула на колени, положила лапки мне на плечи, прижалась ко мне, головой — к щеке и уголку рта. Есть было невозможно и невозможно не погладить кису.(“Вот видишь, каково это, когда тебя любят, но не дают есть?”)
ЧЛЕН СЕМЬИ
Рыська пришла к нам 1 августа 1991 года, а 19 августа тетушка сообщила мне: “Ты не знаешь, что произошло? Путч! С работы — никуда, сразу домой!” В госпитале срочно выписывали всех, кого только можно. Ожидали поступления раненых. Хвала людям, не допустившим этого! В эти дни мы, как все, кто не участвовал непосредственно в событиях, сидели у телевизора, и вместе с нами, вперив глаза в экран, сидела Рыська. Удивительно, но ни до, ни после этих четырех дней она не проявляла к телевизору ни малейшего интереса, в тот же момент она, я думаю, ощутила нашу тревогу, ей словно бы передалось то тревожное ожидание, которое тогда, перед телевизором, испытывали мы все. Впоследствии, повторяю, она была к телевизору абсолютно равнодушна.
Рыська никогда не скучала. Она изучала нас и все, что нас окружает.
В прихожей у нас “легкий” выключатель. Как-то, шутя, я зажгла свет кошкиной лапкой. Прошло несколько месяцев. “Уж было поздно и темно”, и вдруг в прихожей неожиданно зажегся свет. Рыська стояла на холодильнике. Это было явно “дело ее лап”. Прислониться к выключателю случайно невозможно. До него можно только дотянуться.
Рыська знала довольно много слов, но понимала их не всегда так, как думали мы. Слово “нельзя”, услышанное в разговоре, почему-то принимала на свой счет, а при словах: “Надо перевезти └дуру”” — так мы называли громоздкий шкаф, оставшийся на старой тетушкиной квартире,— с оскорбленным видом ушла из кухни. Видно, обижали ее где-то, и, видно, был у нее маленький заступник. Она сидела на окне и жалобно плакала, если мимо проходил мальчуган лет 7–8. И, вообще, она всегда тянулась к детям.
“Словарный запас” Рыськи быстро пополнялся, а так как у меня была привычка — подобно королю из сказки Сент-Экзюпери, который говорил чихающему человеку: “Повелеваю тебе чихнуть!”, — обращаться к Рыське: “Ну, поточи когти”, когда она уже поставила лапы на дерево,— она быстро усваивала новые выражения. Спустя несколько лет, за городом, Рыська чего-то испугавшись, отказывалась от прогулки. “Где же ты точишь когти?” — спросила я. Рыська тут же прыгнула на окно и показала, как она точит когти о боковую поверхность рамы.
Однажды я звонила, стучала в дверь, но тетушка не слышала: она стирала, и шум воды заглушал все. Я сказалa: “Киса, позови тетю Нюту”. Хотите верьте, хотите — нет, но Рыська примчалась в ванную, прыгнула на тазы, поставленные на попа за колонкой, обрушила их, произведя страшный шум. Тетушка закрыла кран и тогда услышала мой звонок. Стали проверять. Тетушка говорит: “Киса, позови Иру!” Рыська задумывается, наклонив голову, и затем идет ко мне.
Ситуацию Рыська понимала поразительно. Как-то она разбудила меня среди ночи. Проснувшись, я услышала странный звук. Оказывается, в ванной прорвало стояк и горячая вода хлестала на деревянный пол через открытую дверь. Я подставила таз, замотала трубу, вызвала аварийную, и все обошлось, соседи не прибегали.
Эти был единственный случай, когда Рыська сочла необходимым разбудить меня.
КОГО УЗНАЁТ КОШКА
Я украшала елку. Рыська в свою очередь наслаждалась праздником. То веточку пожует, то шарик лапкой покачает. Никакого внимания не обратила ни на игрушечную утку, ни на целлулоидного белого медведя. Но вот я поставила под елку матерчатого кота еще из моего детства. Размером он был с котенка-подростка, а с виду — взрослый кот на крепких лапах, с улыбающейся мордочкой, глазами-бусинками и загнутым кверху хвостом. Ни шерсти, ни усов. Когда-то он появлялся из папиной подмышки и папиным голосом говорил: “Прибыл я из сибирских лесов, а зовусь Котофей Иванович. Я очень люблю маленьких детей…” И начинались сказки.
Рыська подошла к Котофею, понюхала носик, понюхала хвостик и отошла. (“Как ребенок с куклой”, — подумала я.)
Тогда я положила перед Рыськой фотографию Котьки — милого, неуклюжего, преданного Котьки — сибирского кота, прожившего у нас 16 лет.
Когда маме было плохо с сердцем, а она была одна, он приходил и смотрел на нее во все глаза, а когда ей становилось лучше, — уходил. Подобное описание есть у Булгакова, но мы прочли его позже, когда уже Котьки не было. После него мы долго не хотели никого заводить. Рыська посмотрела на фотографию и отвернулась. Не берусь угадывать ее мысли, но знаю, что, когда однажды я сказала чужой кошке: “Ты красивая”, Рыська мгновенно выскочила на крыльцо и надавала ей пощечин. Она не допускала ко мне соперниц! Но фотография — уже не соперница.
Как-то я притащила Рыську к телевизору, когда крупным планом показывали тигриную голову, — она укусила меня, чтобы вырваться, и убежала из комнаты.
Однажды я запела колыбельную Моцарта “Спи, моя радость, усни!”, которую мне когда-то пела мама. Рыська закрыла глаза и тихонько мурлыкала. Я прилегла рядом. Она лизнула меня в закрытый глаз, что не было у нас заведено, и притулилась, прижавшись подбородком к кровати. На другие песни она не реагировала, а на слова любви отвечала всегда. В другой раз я запела без слов колыбельную попроще: “Аа-аа-аа-а!” Кошка положила голову на лапу и закрыла глаза.
ПОЧТИ КОЛЛЕГИ
Я врач, и одна наша знакомая просила полечить ее от “нервных явлений”. Зная, что она любит кошек, я не стала прогонять Рыську. Кошка спокойно лежала, пока я беседовала с гостьей, осматривала ее, проводила сеанс гипнотерапии. Под конец я дала внушение, что пациентка будет спать 10 минут, a потом проснется, чувствуя себя здоровой, и она “заснула”, сидя на стуле и свесив руку. Рыська ужасно заволновалась. Она встретила нечто такое, чего ей еще не приходилось видеть. Она попробовала разбудить больную — потерлась о ее ноги, подсунула голову под свесившуюся руку, повторила попытку — реакции никакой. Рыська испугалась. Она беспокойно ходила по комнате, не зная, что предпринять. Я взяла ее на руки, гладя, успокаивая, но не произнося ни слова, чтобы не разбудить больную. Через 10 минут я заговорила, повторив внушение, и по счету 10 больная проснулась с хорошим самочувствием, ничего не зная о кошачьих попытках вмешаться. При следующем сеансе Рыська уже не пыталась будить пациентку самостоятельно, она только обращалась ко мне, показывая глазами — не пора ли будить? В дальнейшем, доверившись мне, кошка уютно дремала на диване.
Мне вспомнились строки из диссертации моего отца: “Гипноз принципиально отличается от сна естественного наличием внушаемости и подчиняемости гипнотизирующему. Всякая попытка постороннего разбудить загипнотизированного приводит к углублению гипноза”. Демонстрируя врачам это состояние, так напоминающее сон, папа просил кого-либо на медиков разбудить пациента, и это никогда не удавалось. Рыська с ее исследовательским рефлексом сразу заметила и таким образом невольно подтвердила то различие между гипнозом и сном, которое многие отрицали.
ЗА ГОРОДОМ
Как многие люди, хорошо разбирающиеся в одном вопросе, бывают неосведомленными в другом, казалось бы, более легком, Рыська терялась перед природой и жизнью на воле. Выйти из дома она боялась. Я опускала ее из окна на землю — она подскакивала, как мячик, и вновь оказывалась на подоконнике. Я выводила ее на поводке — она тянула меня к дому или к детским игрушечным домикам, а однажды, вырвавшись, метнулась под чужой забор к большой немецкой овчарке. Та зарычала, и Рыська бросилась прочь, взлетела на пригорок, дрожа и задыхаясь. Вернувшись домой, она обычно прыгала в ванну, мыла лапки и садилась на свои газеты. Наконец, она, как ей показалось, нашла подходящее место вне дома и вопросительно взглянула на меня. Это была муравьиная куча!
Не зная обычаев местных кошек, я угостила одну из них, а та привела всю банду, дежурившую у столовой, и они стали обижать мою Рыську, только-только начавшую выходить без поводка. На территории дома отдыха жила большая черная собака — ее звали Цыган. Рыська подошла к Цыгану и легла лапками кверху. Они подружились, и Рыська спасалась от кошек за спиной Цыгана. Вскоре она полюбила прогулки настолько, что научилась самостоятельно, зубами, открывать щеколду окна, загнать же ее домой удавалось только с помощью детей 7–8 лет, к которым Рыська всегда шла.
РЫСЬКА И ДРУГИЕ ЖИВОТНЫЕ
Мы жили под Выборгом среди леса. Часто сидели на опушке, где были сложены три бревна. Вблизи виднелись остатки догоревшего костра. Вдруг я заметила, что возле них застыла Рыська. Я посмотрела туда, куда был направлен ее взгляд, и быстренько подобрала ноги — из-под обугленного полена и веток выползала тоненькая черная змейка.
Рыська изучала лес: принюхивалась, прислушивалась, подолгу стояла столбиком на задних лапках, вытянув шею, чтобы рассмотреть то белку, то поразивших ее коз — больших, бородатых с маленькими козлятами. Я позвала Рыську. На зов ко мне прибежали все козы, и Рыська тоже подошла вслед за ними. Конфликта не было. Ни малейшего страха не испытала Рыська и увидев впервые корову и лошадь. По дороге из столовой мы с тетушкой встречали кур. Они составляли конкуренцию кошкам, которых кормили отдыхающие. Я тоже крошила хлеб, крича: “Цып-цып-цып!” На необычный зов мой из окна, довольно высоко расположенного, впервые решившись, выпрыгнула Рыська. Она побежала к нам, но, увидев грозного петуха, замедлила ход и стала подползать, распластавшись по земле. Петух повернулся к ней, наклонился, вытянул шею, растопырил крылья и зашипел. Рыська дала деру…
ПРОВОДНИК
“Пойдем по ягоды!” Рыська бежала неподалеку, скрывалась в траве, но на мой оклик: “Где моя киса?” всегда показывалась. Я не раз бывала в этих местах, Рыська шла впервые. Возвращаюсь, иду — по солнцу — правильно, а Рыська пищит, ложится поперек дороги, всячески показывает, что я не то делаю. Оказалось, я уперлась в овраг. “Ну, веди меня домой!” Рыська прошлась по стволу лежащего дерева, повела носиком, повела ушками и уверенно двинулась вперед. Она вывела меня на грунтовую дорогу, а оттуда по тропинке привела к дому.
Больше я не боялась заблудиться. “Веди меня домой!” — и она вела, аккуратно, удобно, по тропинке, a не так, как я ее — через бурелом.
Незаменимый мой товарищ опередил меня там, где кошке и положено опережать человека.