Опубликовано в журнале Нева, номер 11, 2004
Лидия Львовна Эзрохи (1910–1997) родился в Санкт-Петербурге. В 90-е годы уехала с семьей старшего сына в США (Флорида), где жила до конца жизни. Работала научным сотрудником-химиком. Прозу начала писать уже в преклонном возрасте, нигде не публиковалась.
Первое, что приходит мне в голову, чему не перестаю удивляться: как она все успевала? Тяжелый быт — шестидневная рабочая неделя, большая классическая коммуналка, многолюдная семья со сложными детьми, больными стариками, духовно далеким мужем. Физическая слабость, теснота (до старости не имела не то что своего угла — своего стола), материальные трудности…
И всегда, несмотря ни на что, — напряженная духовная жизнь. За книжкой готова была идти пешком на другой конец города; в молодости ходила на все театральные премьеры (брала билеты на дешевые стоячие места, носила с собой чемоданчик, чтобы сидеть); собрала замечательную коллекцию репродукций… Будучи младшим научным сотрудником, она по собственной инициативе разработала научную тему. Сама изучила иностранные языки, чтобы переводить материалы, связанные с коллекционированием.
Ее записи: конспекты по мифологии, по живописи, по истории Ленинграда (она потратила отпуск на изучение города. Тогда книги по истории и архитектуре города были большой редкостью, мифология же была полузапретной темой), цитаты из прочитанных книг, любимые стихи, дневники… У меня — более сорока тетрадей (не считая прозы), исписанных ее аккуратным почерком. В войну она возила в эвакуацию свои тетрадки, оторвав картонные обложки — для уменьшения веса.
Она была осколком той ценной породы, той НАСТОЯЩЕЙ культуры, представители которой уходят невосполнимо, как последние могикане. Она умела довольствоваться малым (бесценный дар, редкое благоволение богов!). Она взяла от жизни больше, чем иные богачи и знаменитости. Сколько она получала — от открытки, от картины, от книги, от живого пейзажа, от лакомства, от общения с людьми и животными! Она была по-настоящему богата. Но (оборотная сторона такого богатства) много получала и от бед — преувеличивала, паниковала, остро переживала несправедливость и жестокость.
Ее сотрудница как-то с завистливым непониманием сказала ей:
— Вокруг тебя такие интересные мужики крутятся!
Но это не были “мужики”. Это не были “интрижки”. Были нежные искренние отношения и глубокие захватывающие чувства.
Она умерла во Флориде — коренная петербурженка, до мозга костей петербурженка! В конце 1993 года она была вынуждена уехать в Америку. Там, сломленная, лишенная всего близкого и милого, она после тяжелых болезней умерла в фешенебельном доме для престарелых в сентябре 1997 года в возрасте восьмидесяти семи лет.
Из предисловия Зои Эзрохи к книге “Осмелюсь возразить”
В ТИХОЙ ГАВАНИ
Я стояла в магазине у прилавка — покупала старинные открытки. Рядом со мной молодой мужчина держал в руках открытку, переворачивал ее с одной стороны на другую и обратно, пожимал плечами и повторял: “Ошибка!” Ему явно хотелось поделиться своим недоумением, и вскоре он протянул эту открытку мне, видимо, намереваясь меня позабавить. Это была репродукция с известной картины Прянишникова. Пожилые супруги собираются ко сну. Муж уже в постели и читает газету при тусклом свете ночника, а жена стоит в одной сорочке и, изогнувшись, зашивает на себе оборвавшееся плечико. Проза жизни. Мягкая ирония. На обороте название картины: “В тихой гавани”. Я спросила:
— А что вас смущает?
На мой вопрос он ответил вопросом:
— А где же корабли?
Я стала объяснять, что означают слова, сказанные в переносном смысле. Он слушал меня недоверчиво…
Как-то Саша Горелик показал мне итальянскую открытку. Я сказала:
— Вы ведь изучали итальянский язык, переведите название.
Он ответил:
— Какой-то ужин.
Это была “Тайная вечеря”.
Однажды мне довелось держать в руках открытку с изображением целующейся парочки. На обороте было напечатано: “Запрещенный овощ”. Так были переведены на русский язык слова “Запретный плод”.
ЗИМНИЙ ДВОРЕЦ
В трамвае женщина говорила своему мальчику:
— Посмотри в окно. Это Зимний дворец. Видишь, какой большой? А до революции во всем этом большом дворце жил только один человек — царь.
(Я сама это слышала.)
ВСЕ КОНЧИЛОСЬ ХОРОШО
У ПРИЗВАН-СОКОЛОВОЙ
В 1971 году по прочтении книги Мережковского “Воскресшие боги” мне очень захотелось приобрести открытку с изображением портрета Беатриче д’Эсте кисти Леонардо да Винчи. Я узнала, что такая открытка есть в дублях у Марии Александровны Призван-Соколовой. Это известная актриса и богатая коллекционерка. В сопровождении общей знакомой я к ней приехала с целью выменять нужную мне открытку. Съездила с успехом — выменяла. И познакомилась с Марией Александровной и ее великолепной коллекцией. В довершение чудесных впечатлений оказалось, что Мария Александровна очень любит животных и собственноручно кормит “два подвала бездомных кошек”. Ее сестра, Ксения Александровна, также обладает добрым сердцем. Она стала мне рассказывать страшный случай:
— Иду по Невскому — вдруг слышу отчаянный визг. Господи! Кошка попала под машину. Я помертвела от ужаса!..
Тут я ее прервала:
— Ради бога, замолчите! Не говорите больше! Я не могу это слушать!
Она:
— Слушайте, слушайте! Все кончилось хорошо. Оказалось, это не кошка — это женщина попала!
ПЛАТЬЕ С РОЗОЧКАМИ
Да не оскудеет рука дающего.
(А рука берущего да не отсохнет.)
Зоя была еще подростком, когда в мое отсутствие впустила в квартиру цыганку и, растрогавшись, отдала ей какие-то носильные вещи и даже запасные оконные занавески. “Понимаешь, мама, она пришла с мальчиком, но, оказывается, у нее дома еще три девочки, как раз такие, как я. И все голые!”
Над Зоиным легковерием стали подтрунивать, она почувствовала себя одураченной и озлобилась на цыган вообще.
Прошло сколько-то лет. В дверь позвонили. Там стояла цыганка с ребенком и сразу же обрушила на меня настойчивые мольбы, такие горячие, что, казалось, они могли растопить вечные снега в сладкий розовый сироп.
Поставив ребенка на колени, она сама опустилась рядом и распахнула на себе драное пальто, чтобы показать, что под ним ничего не одето. Она умоляла:
— Дай что-нибудь, что тебе не жалко! Дай хоть половую тряпку!
Уступая натиску, я полуприкрыла входную дверь и заглянула в комнату спавшей Зои: “Где платье с розочками?” — “Зачем?” — “Там пришла цыганка. Ты же его все равно не носишь…”
Зоя отрубила: “Не дам!”, закрыла глаза и вернулась к своим увлекательным сновидениям. В растерянности я, почти не глядя, похватала с полки чистого белья какие-то маечки и трусики и снова распахнула входную дверь. В руках у меня были вещи, только что вынутые из нашего зеркального шкафа и ничуть не походившие на половую тряпку.
Тем не менее женщина, окинув их наметанным глазом, ошеломила меня своим мгновенным перевоплощением. Вместо жалкой побирушки передо мной, сурово выпрямившись, стояла беспощадная обличительница и строго спрашивала:
— А где платье с розочками?
ПРИСЛУГА
Среди персонажей иностранной литературы часто фигурируют “служанки”. Это хорошенькие бестии или преданные старушки. В наших же романах, повестях и разговорной речи обычно пользуются термином “прислуга”.
Мой папа в молодости был вольноопределяющимся офицером. Его денщик, неграмотный деревенский парень, наблюдая, как папа пишет письма, в восхищении воскликнул:
— Поди, цельный месяц нужно учиться, чтобы так писать!
Моя мама держала прислугу: папа вел дома врачебный прием, и нужна была горничная, чтобы впускать, раздевать и одевать посетителей.
Папин брат, дядя Саша, и его жена, Ева Ильинична, часто у нас бывали, и мама полагала, что наша горничная Нюша хорошо их знает. Однажды она наказала Нюше: “Если придет жена Александра Савельевича — сразу же скажите мне”. Спустя некоторое время мама услышала какие-то необычные разговоры в передней и вышла туда.
Оказалось, Нюша всех приходящих пациенток спрашивала:
— Как вашего мужа зовут?
Пока у нас в семье были маленькие дети, мы тоже держали прислугу (домработницу) потому что, имея троих детей, я всю жизнь работала. Первой была Маня Дятлова (впоследствии Мария Самсоновна Пронина). С нею у меня до сих пор сохранились самые дружеские отношения. Она вошла в наш дом в 1930 году семнадцатилетней девочкой прямо из деревни. Помню, мой муж спрашивал ее:
— Посмотри на меня. Как ты думаешь, сколько мне лет?
И Маня ему простодушно отвечала:
— Я не знаю, я не ветеринар…
Маня жила у нас долго, прочие же часто менялись.
Однажды я заболела и лежала дома с высокой температурой. Никто не предложил мне ни чаю, ни воды, и я, шатаясь, потихоньку сама добрела до нашей далекой кухни, где властвовала приходящая прислуга — Ульяна Егоровна. Я увидела на плите большую кипящую кастрюлю. И вдруг крышка приподнялась, и из-под нее стало с шипением выползать что-то непонятное, черное, шевелящееся. В воздухе оно стало надуваться и принимать разные немыслимые и переменчивые формы…
Бред?!
— Ульяна Егоровна! — запищала я, указывая на плиту дрожащим пальцем. — Что же это такое?
Я получила повелительный ответ:
— Идите отсюда! Раз больная, так и нечего вам тут… Идите, идите!
И я покорно заковыляла обратно в постель.
Только потом сообразила, что Ульяна Егоровна кипятила в нашей суповой кастрюле черные трикотажные штаны (трико)…
Евдокия Петровна Невская, старушка, нянчившая мою дочку, любила вспоминать, что в молодости ей посчастливилось служить младшей горничной у генерала, квартировавшего на территории Петропавловской крепости.
Семья генерала состояла из его матери, жены и трех дочерей, опекаемых гувернанткой. Прислуживали же денщик, кухарка, две горничные, прачка, лакей, кучер и мальчик. В конце своих воспоминаний Евдокия Петровна обычно с умилением говорила:
— И все пятнадцать человек на одно хозяйское жалованье кормились!
Новая прислуга делала уборку. Мы все были в соседней комнате. Вдруг она спросила:
— Мужчину мыть?
— Кого?!
Мы все кинулись смотреть мужчину. Это оказалась висящая на стене небольшая полочка в виде головы фавна. На его изогнутых рожках была укреплена подставка для безделушек.
В 1914 году папа сказал:
— Война! Начнется голод, мышей и лягушек будем кушать.
Горничная Дуня недоверчиво возразила:
— Скажете вы тоже, Лев Савельич! Ни в жисть! Я уж лучше как-нибудь, хлеб с маслом буду есть, а мышей не стану…
УБИЙСТВО
В пятом зале на вокзале
Безголовый труп нашли.
Пока голову искали,
Ноги встали и ушли!
Частушка 20-х годов
Война, эвакуация, Сибирь, Кемерово. Я возвращаюсь с работы. Шура (12 лет) мне рассказывает:
— Сегодня около магазина убили человека!
— Господи! Как это?
— Один дядька другого — ножом. Столько крови было… милицию вызывали…
— Ну как? Поймали?
— Кого?
— Того, кто убил.
— Нет, оба убежали.
НЕУДОБНАЯ ФАМИЛИЯ
Начальником проектного бюро нашего института был Шумахер. В конце каждой исходящей бумаги машинистка должна была напечатать его чин и фамилию и оставить место для самоличной подписи. Исходящие бумаги были разного формата, и поэтому длина заключительных строк варьировалась. Однажды Шумахер при всех яростно кричал на машинистку:
— Сколько раз вам говорить, что моя фамилия не переносится!
ДЕДУШКА И ПЕТУХ
Папины родители доживали жизнь у нас в Ленинграде. Дедушка уже очень плохо видел. Вот старики сходили на базар и купили живого петуха, чтобы зарезать его по еврейскому ритуалу и скушать. Но дома дедушке показалось, что петух слепой, и он предпринял разные проверки: махал перед петухом руками, сыпал на пол крупу… И говорил:
— Не хватает только при моем плохом зрении съесть слепого петуха!
БАБУШКА И КОШКА
У нас была беленькая кошечка. Она окотилась, и одного котенка мы оставили при ней. А когда он вырос, получилось так, что он стал мужем своей матери.
Бабушка возмущенно говорила:
— Вот уж у нас, евреев, этого нет!
КТО СТРЕЛЯЛ?
Сверхчеловеку все дозволено.
Ф. Ницше
Мой муж — старший лейтенант на Ленинградском фронте — рассказал мне военный случай, которому был очевидцем.
Ночью, в условиях затемнения, караульному солдату придорожного поста было приказано: в случае появления освещенной машины — стрелять в воздух. А если после этого огни не погаснут — стрелять в фару.
И вот показалась быстро мчавшаяся машина. Караульный сделал предупредительный выстрел, а затем прицелился и попал в фару. Машина подъехала, из нее вышел генерал и спросил:
— Кто стрелял?
Караульный начал отвечать, что согласно приказу… Генерал его не дослушал. Он вынул револьвер и в упор выстрелил караульному в голову. Сел в машину и уехал.
ПАСТЕРНАК
В 1987 году мой младший сын Шура был в северной экспедиции на Тикси.
Вошла сотрудница с сумкой в руке и сказала:
— Купила Пастернака.
Шура начал надевать сапоги и спросил:
— А еще есть?
— Есть, много.
Шура надел сапоги и спросил:
— Где?
— В овощном, где же еще.
Шура начал снимать сапоги.
ЛАОКООН
Эту смешную и печальную историю мне рассказала сотрудница Эрмитажа Танечка Сонина.
Дело было в Одессе. Один из городских скверов был издавна украшен мраморной группой — копией известной античной скульптуры “Лаокоон”. Злосчастный троянский прорицатель изображен в последние мгновения жизни, когда его и двоих его сыновей сжимают смертоносные кольца огромной змеи, посланной греческими богами.
В соответствии с натурализмом искусства древности, на первом плане фигурировали мощные детородные органы Лаокоона. В течение долгих лет привычное лицезрение этих деталей, казалось, никого не смущало.
Но вот появились ревнители нравственности, которые стали утверждать, что это обнажение оскорбляет их чистое воображение, оскорбляет общество и оскорбляет город.
К тому же неподалеку была расположена школа… Как будто в наше время еще существуют светлые дети — невинные ангелочки, которых можно чем-нибудь удивить или смутить!
Мне думается, что инициаторами этого ханжеского демарша были женщины. Те женщины, которых судьба оградила от интимного общения с мужчинами. Чувство собственной ущербности их озлобляет.
Так или иначе, городские власти получили заявления протеста. Последовали обсуждения и резолюции. Постановили освободить изображение от лишних (?) подробностей. И маленькие детали, бросавшие угрожающую тень на репутацию большого города, было предписано спилить.
И вот к трагической участи троянского провидца добавилось новое несчастье: его безжалостно оскопили… Стало загадкой — что именно является причиной страдания, выражаемого лицом статуи: жестокие кольца ужасной змеи или потеря незаменимых атрибутов мужской силы.
Однако всякое действие равно противодействию. Теперь уже никто не мог равнодушно пройти мимо несчастного Лаокоона. Его увечье привлекало всеобщее внимание и сочувствие. Пошли разговоры, начались насмешки, выражалось негодование, клеймилось бескультурье властей. Слухи дошли аж до самой Москвы. Там посмеялись, повозмущались, и в Одессу полетело распоряжение: “Восстановить!”
Однако отпиленные детали не сохранились. Возможно, они рассыпались в процессе отторжения. Поэтому на соответствующее место были поставлены мраморные протезы. И опять не слава богу. Статуя, простоявшая на свежем воздухе десятки лет, покрылась патиной и потемнела, а замененные детали сияли белизной свежеотполированного мрамора…
Поскольку Танечка не была очевидицей описанных событий, я не могу освободиться от сомнения в их достоверности.
Моя соседка — жена военного, очень престижная дама — собралась навестить дочь в Одессе. Я попросила ее узнать, существует ли такая скульптура и как она выглядит. По возвращении С. А. сказала, что никто не может ответить на мои вопросы, так как НИКТО из ее знакомых не знает этого слова — “Лаокоон”!
МИЛОСТИ ПРОСИМ
Наш сервис ненавязчив.
Советская поговорка
Это было в 60-х годах. Я купила демисезонное пальто цвета морской волны. Проходя по улице, я разглядывала свое отражение в стеклах витрин. Все было хорошо, только рукава длинноваты.
Мое внимание привлекла витрина швейного ателье. Это было на Большом проспекте Петроградской стороны, неподалеку от площади Льва Толстого. Напоказ были разложены всякие вещицы с кружевом и вышивкой. А в середине помещалось объявление:
Мелкий ремонт и переделка пошивных изделий.
Милости просим в наше ателье!
Последняя фраза была украшена нарисованными цветочками.
Растроганная этим приветливым приглашением, я открыла дверь в ателье. Посетителей не было. Сидевшая за столом приемщица взглянула на меня и хмуро спросила:
— Что вы хотите?
Я показала на свое пальто и ответила:
— Мне нужно укоротить рукава.
Помолчав, она с нескрываемой ненавистью спросила:
— А у вас что, рук нет?
ПРЕДСМЕРТНЫЙ ЧАС
Прежде всего я хочу предуведомить читателя, что в этом рассказе никто не лишится жизни. Смерть со своими коварными намерениями вопреки традиционной трактовке ее страшного лика на этот раз “останется с носом”.
Время и место действия — первое десятилетие века и родина моих родителей — белорусский город Могилев на Днепре. Мама была тогда барышней, и папа за ней ухаживал. Однажды, когда они вдвоем шли по улице, мама вдруг почувствовала себя плохо. У нее началась непрерывная рвота. Папа с трудом довел маму до ее дома.
Позвали доктора. Это был домашний врач семьи, уже пожилой человек. Мама лечилась у него с детства. Он сразу определил сильное отравление и послал в аптеку за противоядием. Я слышала, что когда приносят такой рецепт с пометкой CITO! (срочно), то фармацевты прекращают работу над другими лекарствами и переключаются на приготовление противоядия.
Доктор не отходил от маминой постели и говорил ей: “Не бойтесь, вы не умрете”. А маме и в голову не приходило, что ее состояние настолько угрожающе. Но вот противоядие принесли, и доктор стал капать его в стакан с водой. Мама увидела, что у него дрожат руки, и только тогда поняла, что находится в смертельной опасности. Ей стало страшно…
Мама выздоровела. А если бы она тогда умерла? Что бы тогда было? Вернее, чего бы не было? Самое для меня важное — меня бы не было. Моей молодости, моих мечтаний, пусть и не сбывшихся… Не было бы моего упоения книгами, моего трудного материнства, моей любви. Не было бы и того солнечного дня в Павловске — дня, который я всегда считала и считаю самым счастливым в моей жизни!
Однако вернемся к маминой болезни. Чем же она отравилась?
Всем известный мороженщик Архип развозил по городу свою продукцию в медных тазах. Полуда в тазах стерлась, но Архип не удосужился ее своевременно восстановить: откладывал на потом в надежде на “авось”. И вот в один несчастный день в городе случилось несколько отравлений медью.
Виновному угрожала жестокая кара закона. Архип обходил дома пострадавших, становился на колени и, крестясь, бился головой об пол и умолял, чтобы на него не заявляли в полицию. И не заявили. Сжалились.
А теперь? А теперь?
Негодяи, изуверски убивающие детей, стариков и своих близких, развязно позируют перед объективом телекамеры, нагло и цинично отвечая на вопросы журналистов. У нынешних преступников нет ни стыда, ни совести, ни страха Божия. И с ними еще цацкаются: экспертируют их гнусную психику, предоставляют им адвокатов-защитников, принимают апелляции…
Tempora mutantur et nos mutamur in illis.
Возвращаюсь к давнишним временам. Мама рассказывала, что у евреев был обычай менять имя тяжелобольным. Это делалось, чтобы обмануть Смерть. Когда она являлась за своей жертвой, ее спрашивали: “Зачем ты пришла?”
— Я пришла за Бэлой.
— А Бэлы нет!
— Как это нет? Вот же она лежит.
— Это вовсе не Бэла, это Дора.
— Черт подери! Я, кажется, обмишурилась… — в замешательстве бормотала Смерть и, посрамленная, уходила ни с чем. Бэла выздоравливала и продолжала жить припеваючи, но уже под именем Доры.
А вот еще что мне вспоминается. Читала я когда-то сказку: некий лекарь договорился со Смертью. Если его приглашали к тяжелобольному и он видел, что Смерть стоит в ногах постели, он мог пытаться применять методы лечения. Если ему это удавалось, то Смерть отступала, больной поправлялся, а лекарь получал похвалы, мзду и благодарность. Если же Смерть стояла у изголовья больного, то лекарь должен был заявить о своем бессилии, и больной умирал.
Но вот однажды случилось, что лекарю, увидевшему Смерть у изголовья смертного ложа, ужасно захотелось спасти больного. Не помню почему. Быть может, это была красивая девушка, а может быть, юноша, мать которого так безутешно рыдала, что тронула сердце лекаря. Во всяком случае, лекарь велел поднять больного и перевернуть его так, чтобы ноги оказались в изголовье постели, а голова — в изножье. Обманутая Смерть ушла, скрежеща зубами от ярости. Еще бы! По усам текло, а в рот не попало! Не помню, чем дело кончилось. Думаю, что лекарь дорого поплатился за свою выдумку и что подтвердилась пословица: ни одно доброе дело не остается безнаказанным.
ТИКАЙ, МАРУСЯ!
При попытках разобраться в нравственных проблемах жизни моим неизменным советчиком служит книга “Размышления”, которую в конце прошлого века написал граф Оман Калида. И настоящему очерку я предпосылаю цитату из этой книги:
“Есть пословица: └Если хочешь иметь друга — никогда его не испытывай”. Однако к каким бы уловкам ни прибегали люди, стараясь вывести друг друга на чистую воду, самые жестокие испытания предлагает нам судьба, обрушивая на наши беззащитные головы неожиданные беды”.
В ту злосчастную зиму финской войны (1939) сотрудники нашего института, как и многие ленинградцы, добровольно ходили в военные госпитали ухаживать за ранеными.
Большую часть раненых составляли помороженные. Это были жертвы финских “кукушек”. Так назывались финские бойцы, забравшиеся с пулеметом высоко на деревья. Одна “кукушка” могла подолгу удерживать целые подразделения русских, неподвижно лежащих в снегу. А зима была суровая.
В госпитале специальными лампами нагревали обмороженные конечности. Руки и ноги становились тонкими и черными, как лапы обезьяны. Местами обнажались кости. Когда граница между живым и мертвым телом четко обозначалась, пораженные конечности ампутировали, и несчастные молодые парни становились калеками… Эти страшные картины мне никогда не забыть.
В коридоре госпиталя стоял стол с лекарствами и медицинскими документами. Однажды ночью здесь собрались несколько человек: сестра, раненые и мы — добровольцы. Подошел просить снотворное высокий молодой солдат и рассказал нам то, что, вероятно, лежало у него на душе.
Написал жене: мол, так и так, потерял руку, получил орден, скоро вернусь домой. И пришел ответ: “Я тебя годовать1 не могу”. Тогда он написал второе письмо: “Рука у меня цела. Я хотел тебя спытать. Маруська! Тикай с Украины! Все равно убью!”
Выслушав его, мы все молчали. Рука у солдата была ампутирована по самое плечо. Конец пустого рукава был аккуратно засунут в карман халата…
О МАЛИНОВСКОМ
В закусочной на Невском посетителям полагалось снимать пальто. Гардеробщик был совсем молодой человек, по виду какой-то немножко пристукнутый (теперь говорят — чокнутый).
Помню, он сидит на стуле с газетой на коленях и, подняв голову, говорит в пространство:
— Умер Малиновский! Такой был замечательный человек! Хороший товарищ, чуткий, отзывчивый…
В одну секунду в моей голове возникает трогательная картина: отец этого юноши геройски погиб в сражении на глазах у командующего. А после Малиновский разыскал семью погибшего, лично выразил сочувствие, ободрил, наградил, обеспечил, оставив неизгладимое впечатление: чуткий, отзывчивый…
Я спрашиваю юношу:
— Откуда вы знаете?
Он смотрит на меня с удивлением:
— Так вот же написано!
Поднимает газету с колен и показывает на некролог.
ЭКЗЕКУЦИЯ
В нашей большой коммунальной квартире на 7-й линии проживал мальчик Ося Гильченок, ровесник моей дочери Зои. Он был заводной шалун, и соседи постоянно его ругали и на него жаловались. Лет шести он сильно набедокурил: каким-то образом сломал “остродефицитную” иголку в швейной машине. Оськина мать, Нина Михайловна, сказала, что НА ЭТОТ РАЗ она ему задаст.
Наступил момент обещанной процедуры. Соседи стояли в коридоре, исполненные любопытства и злорадства. Когда из комнаты Гильченков послышались детские крики и родительские назидания, все с удовольствием констатировали, что экзекуция началась. Крики длились, то замирая, то переходя в визг, то усиливаясь до отчаянных воплей. Слушатели получили полное удовольствие.
Но дело затянулось. Соседи начали переглядываться, покачивать головами и наконец решили идти отнимать Оську, а то Нина Михайловна в ажиотаже может, пожалуй, забить его до смерти.
Пошли. Распахнули дверь и застыли в изумлении. Что же они увидели?
Оська, вопя, бегал вокруг большого стола, стоявшего посередине комнаты, а за ним, не в силах его поймать, гонялась его мать, кричащая угрозы. Карающий меч судьбы (в виде ремня) беспомощно болтался в усталых руках обалдевшей Немезиды.
Кажется, неуловимый Оська и НА ЭТОТ РАЗ избежал заслуженной трепки.
ГОРЯЧЕЕ БЛЮДО
Мой рижский племянник Яша Цетлин учился в Ленинградском химико-технологическом институте. Отличник, он получал стипендию, и из Риги ему присылали немного денег. Однако он жил впроголодь (на 1 рубль в день).
Раз в неделю он приходил ко мне обедать, а иногда я угощала его в фешенебельной столовой ресторанного типа на Невском. Вот там это и случилось.
К нашему столику подсел немолодой мужчина и заказал какое-то мясное блюдо с соусом и гарниром. По тому, как он разговаривал с официанткой, как проверял приборы и переставлял предметы на столе, я почувствовала: ему хочется показать нам, что он завсегдатай ресторанов и прекрасно знает, как следует себя здесь держать.
Но вот ему принесли заказ. Он сразу же обнаружил, что мясо недостаточно обжарено. Официантка безропотно унесла тарелку обратно на кухню. Спустя несколько минут она вторично поставила перед ним заказанное блюдо, и он приступил было к трапезе.
Но опять не слава богу — оказалось, что, пока мясо обжаривалось и румянилось на сковороде, остававшийся на тарелке гарнир успел остыть. Тут наш сотрапезник пришел в бурное негодование. Позабыв всякий бонтон, он с тарелкой в руках бросился к двери на кухню и стал громко и неразборчиво выкрикивать свое возмущение.
Официантка вышла и опять унесла его тарелку. Он же вернулся на свое место и стал нервозно постукивать по столу рукой.
Когда перед ним в третий раз поставили его кушанье, он посмотрел на нас победоносно и сказал:
— Будьте покойны! Теперь уж будет хорошо прожарено и хорошо подогрето.
За этим угадывалось назидание: вот как нужно действовать, чтобы тебя уважали. И тотчас же неловким движением руки он опрокинул свою тарелку вверх дном к себе на колени…
Боюсь, что блюдо было слишком хорошо подогрето. На неудачника больно было смотреть… Официантка, которую он так загонял своими претензиями, подошла и сочувственно сказала:
— Давайте я вам принесу другую порцию.
Но он вскочил и, крича: “Ничего мне не надо! Ничего мне не надо!”, выбежал на улицу.
Я повторяла:
— Как жалко! Как жалко! Яшка, как тебе не стыдно смеяться!
КУРИНЫЕ ПОТРОХА
ИЗ СЕРИИ “НЕЗАМЕЧАТЕЛЬНЫЕ ЛЮДИ”
Анна Александровна Будберг была благородного происхождения: принадлежала к семье обедневших баронов. Собственно, уже к началу нашего знакомства никакой семьи не было. Сколько я помню, А. А. всегда была одинока и при всей своей словоохотливости никогда не упоминала никаких родственников. На руке она носила перстень, и только путем настойчивых расспросов я узнала, что кольцо фамильное и на внутренней стороне ободка выгравирована фраза: “Наш ангел на небе”.
Анна Александровна служила классной дамой в Институте благородных девиц. Там с нею и познакомился мой папа, лечивший институткам зубы. Он пригласил Анну Александровну давать мне уроки французского. Я была тогда совсем маленькая.
Она была худощавая, низенькая, лицо некрасивое, даже какое-то комическое. Недостатки внешности несколько искупались опрятностью ее одежды, приветливостью и живостью ее речи. Она обычно стремилась развлечь и рассмешить собеседников. Причем ее шутки и анекдоты никогда не выходили за пределы благопристойности и чистоты помыслов благородных девиц. Часто она рассказывала об иностранцах, коверкающих русский язык. Одна немка написала на конверте адрес: “Петербург. На Екатеринину каналью” (Екатерининский канал), другая, сорвав цветок, говорила: “Пахни, как это нюхает”.
После революции институт был закрыт, и Анна Александровна, неприспособленная, беспомощная, оказалась за бортом жизни. Она ужасно бедствовала. Исчезла ее скромная респектабельность. Но живость ее речи и шутливая манера поведения сохранились.
У нас в доме Анну Александровну всегда радушно принимали и угощали. Прощаясь с ней, мама давала ей пакетик с едой. Помню, мама говорила, что Анна Александровна могла бы приходить к нам почаще, если бы не ее врожденная деликатность.
Как-то папа послал меня с каким-то поручением к Анне Александровне домой. Жила она в подвале. В полутемном интерьере среди немногочисленной убогой мебели, наверное, кем-то выброшенной, бродили тощие бездомные кошки, которых она при всей своей бедности опекала и подкармливала.
С тех пор прошло более шестидесяти лет. Сердце мое сжимается от невозможности вернуть те времена, увидеть ее живой и помочь ей.
Однажды Анна Александровна была у нас в гостях, и мама подарила ей свою голубую вязаную кофточку. Та сразу же надела подарок на себя. В этот день мама готовила к обеду курицу и предложила Анне Александровне взять куриные потроха для кошек. А та, обрадовавшись, схватила эти жирные и мокрые потроха рукой и без всякой обертки сунула их в карман голубой кофты… Мама была потрясена:
— До чего революция довела баронессу!
1 Нянчить.