Опубликовано в журнале Нева, номер 11, 2004
Скульптор. Народный художник России, Заслуженный деятель культуры Польши, член-корреспондент Российской академии художеств. Родился 29 октября 1923 года. Произведения скульптора находятся во многих российских музеях: в Государственной Третьяковской галерее, в Русском музее, в собраниях Министерства культуры, Союза художников, Российской академии художеств; в музеях и частных собраниях Германии, Великобритании, Финляндии, Швеции, США.
Григорий Данилович создал более 50 памятников, установленных в России, Германии, Казахстане и Узбекистане. Героями произведений Г. Д. Ястребенецкого стали около 300 художников, артистов, писателей, композиторов, государственных и политических деятелей. Особое место в его творчестве занимает тема Великой Отечественной войны.
Отец моей жены Вики — капитан Шкарин — пропал в августе 41 года. Он был инженером на Сестрорецком оружейном заводе и должен был, как и все сотрудники завода, получить броню. Но поскольку его фамилия начиналась на одну из последних букв алфавита, броню на него оформить не успели, и 24 июня он отправился на фронт. Один раз ему удалось вырваться в Сестрорецк для того, чтобы помочь Викиной матери, бабушке, прабабушке и одиннадцатилетней Вике эвакуироваться в тыл. Больше от него никаких сведений не было. На бесконечные запросы, которые Викина мать посылала в архив, приходил один и тот же ответ: “Капитан Шкарин пропал без вести в 1941 году”.
2 июля 1941 года я получил повестку из военкомата. Медицинская комиссия находилась в здании 4-ой образцовой школы на Фонтанке. В большом помещении первого этажа толпились тощие мальчишки в синих сатиновых трусах до колен и с грязными пятками. Врачи бегло осматривали будущих солдат, заглядывали в рот, почему-то ставили на четвереньки, проверяя, нет ли геморроя, и автоматически подписывались под словом “годен”.
В этот день формировался отряд из ста человек для отправки в школу политсостава в город Ельно. Видимо, на всякий случай вызвали повестками больше ста человек и, поскольку моя фамилия начинается с последней буквы алфавита, я оказался сто первым и остался в Ленинграде. Два моих товарища из моего класса, с которыми мы только несколько дней назад окончили школу — Гриша Шлифенсон и Юра Бомар — через три недели после начала войны погибли под Ельно, так и не успев приступить к началу занятий в школе политсостава. А я остался жив. Попал в запасной полк, пережил блокаду Ленинграда, чуть не умер от голода в декабре 41 года, был ранен под Нарвой, пережил все ужасы войны, голод и холод, но остался жив.
Так случилось, что буква алфавита, с которой начиналась фамилия Викиного отца, сыграла трагическую роль в его судьбе, а в моей судьбе буква, с которой начиналась моя фамилия, оказалась счастливой. Через 50 с лишним лет наши судьбы пересекутся еще раз. Но об этом позже. Война научила меня многому:
— спать у костра зимой, свернувшись калачиком и спиной к огню, чтобы лучше сохранять тепло;
— пить неразбавленный спирт, запивая глотком воды или просто побросав немного снега в рот;
— не пригибаться к земле во время артобстрела;
— не спать сутками и не есть горячей пищи неделями;
— беспрекословно выполнять дурацкие, а иногда и невыполнимые приказы командира отделения;
— чистить зубы и умываться до пояса одной кружкой воды;
— не падать на землю, когда рядом неожиданно выстрелит зенитная пушка;
— не замерзать до смерти, стоя на часах, при тридцатиградусном морозе;
— складывать свои вещи перед сном, если удастся переспать в помещении, таким образом, чтобы при артобстреле или бомбежке сразу найти сапоги, схватить шинель и пистолет (эта привычка сохранилась у меня до сих пор — я точно знаю, куда перед сном я поставил свои тапки и куда положил халат).
И, самое главное — война научила меня ненавидеть войну.
Восьмого мая, за день до официального объявления об окончании войны, я наблюдал удивительную картину: по усаженной деревьями центральной улице маленького литовского города Мажейкяй, где расположился штаб Ленинградского фронта, в клубах пыли ехала открытая немецкая машина. Рядом с одетым в немецкую форму шофером сидел настоящий немецкий генерал с моноклем в глазу. Возможно, это были пенсне, но мне показалось — монокль. Несколько поодаль за этой машиной ехал наш заляпанный грязью “виллис” с двумя автоматчиками, видимо, сопровождавшими генерала, которые весело трепались, не обращая никакого внимания на едущую впереди машину немецкого генерала. Мы еще не знали, что война кончилась, и поэтому немецкий генерал в центре города, занятого советскими войсками, выглядел, по меньшей мере, неожиданно.
Вечером того же дня на зеленую лужайку за деревянным домом, где находилась наша казарма, въехали фургон артинструментальной разведки с немецкими опознавательными знаками. Из кабины фургона выпрыгнули на землю два парня в синих комбинезонах, заправленных в тяжелые немецкие ботинки. Один парень был светловолосым коренастым, этаким типичным немцем из советских художественных фильмов. Но только там такие, взятые в плен нашими солдатами, парни тряслись от страха и плакали, а этот был радостным и веселым, как и его второй товарищ. Второй был похож на героя какого-то приключенческого фильма — сероглазый, высокий с прямым носом, с приятным открытым лицом. На голове его сидела солдатская фуражка. Я как раз возвращался в казарму и, увидев немцев, застыл как вкопанный. Светловолосый парень подошел ко мне, показывая котелок, начал знаками объяснять мне, что им нужна вода. Я, наконец, очнулся и на своем приличном немецком языке, усвоенном в первых трех классах немецкой школы, куда меня в детстве отдали мои интеллигентные родители, показал на колонку, которая торчала посреди двора за моей спиной. Услышав, что я говорю по-немецки, оба парня приветливо заулыбались и объяснили мне, что они едут в город Жидикяй, чтобы сдать нашему командованию свой фургон. За несколько дней до этого я ездил в Жидикяй, и наша машина чуть не развалилась, пытаясь пробраться по главной дороге, разбитой в результате недавних боев.
— Подождите, покажу вам, как туда проехать, — сказал я и мигом слетал за крупномасштабной топографической картой, лежавшей у меня на столе в отделе связи артиллерии. Такие карты выдавались по мере продвижения наших войск на запад. А я как раз был прикомандирован от 520-й роты связи к штабу артиллерии как чертежник для того, чтобы наносить на карты расположение наших частей и наличие у них средств связи. Накануне я склеивал резиновым клеем отдельные листы в целое полотнище, но положение частей на этом участке фронта нанести на карту еще не успел. Прямо посреди лужайки, на траве мы расстелили это полотнище и, стукаясь лбами, стали искать дорогу, по которой можно было проехать в Жидикяй. Карта была очень подробной. На ней были нанесены не только второстепенные дороги, но и отдельные строения. Наконец маршрут был проложен, и немцы, помахав мне на прощание, отправились в путь.
Ребята были очень симпатичными, и я порадовался, что помог им. Мы были примерно одного возраста и занимались во время войны примерно одним и тем же делом. Они корректировали артиллерийский огонь по вражеским, то есть по нашим целям, при помощи специальных приборов. А я корректировал огонь по вражеским, то есть по их целям визуально, сидя в корзине аэростата артиллерийского наблюдения, под Нарвой.
“Как-то странно, — подумал я, — что эти ребята — мои враги, против которых я воевал долгих четыре года”. Конечно, во мне, наверное, должно было проснуться чувство ненависти к ним, но что-то это никак не получалось.
Осознав, что только что беседовал с врагами, я спохватился. А имел ли я право вот так запросто разговаривать с немцами? Вспомнив то, что показывал им секретную карту, я похолодел и стал нервно оглядываться по сторонам.
Был тихий майский вечер. Ничто не напоминало о войне. Нигде не было видно людей в военной форме, и только двое мальчишек с интересом разглядывали немецкий фургон. Может быть, никто, кроме них, не видел, как мы мирно беседовали, склонившись над секретной картой. “Если пронесет, никому никогда не расскажу об этой встрече”, — решил я.
Я вспомнил другой аналогичный случай, произошедший со мной совсем недавно, о котором я начисто забыл. Урок о том, как надо осторожно вести себя на освобожденной от немцев территории, преподнес мне полковник Шилов, возглавлявший отдел связи, к которому я был прикомандирован. Шилов как-то попал под Кингисеппом в госпиталь, где начальником был мой отец. После его выздоровления они, как я думаю, вместе крепко выпили, и поэтому Шилов относился ко мне по-отечески.
Наши части проходили тогда через Эстонию. На ночевку мы остановились в хуторе с приятно звучащим названием Аэспеа. Большой крепкий дом стоял на некотором возвышении среди картофельных полей. Рядом с домом находился амбар, сложенный из огромных валунов, скрепленных бетоном. Фоном для этой идиллической картины служил темный хвойный лес и удивительно красивые легкие облака в небе. В доме жили только мать с дочерью. Мужчин на хуторе не было. Вообще в Эстонии мне не попадались местные жители — мужчины. То ли они были в бегах, то ли служили у немцев.
Дочь, прекрасная девушка, чуть младше меня, с труднопроизносимым именем Иые, к моему удивлению, говорила хорошо, почти без акцента, по-русски.
Погода была чудесная. Это было время года, когда зелень еще не стала темной и тяжелой, а была легкой, прозрачной и радостной. На хуторе не было заметно каких-либо следов войны — не валялись стреляные гильзы, не видно было воронок от артобстрелов. Весь путь до Эстонии меня преследовал и сильно мне надоел этот “пейзаж после битвы”. Я устал от бездорожья, от невозможности выспаться в нормальных условиях, не говоря уже о том, что все время приходилось быть в напряжении от ожидания возможных артобстрелов, бомбежек, пикирующих самолетов и других присущих войне обстоятельств, к которым привыкаешь, перестаешь их бояться, но от которых очень хочется отдохнуть. Целый день мы гуляли с Иые по весеннему лесу, говорили о будущем, поскольку война близилась к концу, и та жизнь, которая нас ожидала после войны, казалась светлой и беспроблемной.
Иые собиралась поступать в физкультурный техникум, а я собирался вернуться в Академию художеств, куда поступил в 1941 году и которую мне пришлось оставить, не приступив к занятиям на первом курсе. Я написал на оборотной стороне моей довоенной фотографии свой домашний адрес, чтобы можно было встретиться в Ленинграде после войны.
В прекрасном настроении мы вернулись домой, и Иые положила мою фотографию в коробку от шахмат, стоявшую на буфете в комнате, в которой они жили с матерью.
Нам с Шиловым дали комнату на втором этаже дома, в нее надо было подняться по скрипучей лестнице.
— Где ты болтался целый день? — свирепо спросил меня Шилов, спуская меня с небес на землю.
Я честно сказал ему про то, как мы гуляли, про фотографию с адресом.
— Ты что, с ума сошел? — вдруг заорал обычно сдержанный Шилов. — Ты представляешь, что будет, если эта фотография с твоим адресом попадет в руки кому-нибудь из наших? — тут он выразительно ткнул пальцем вверх, явно имея в виду не чердачное помещение, а тех, под чьим бдительным оком мы тогда находились. — Тебя арестуют за связь с людьми, находившимися на оккупированной территории. Понял? Немедленно ликвидируй фотографию, — потребовал он.
Я подумал, что он преувеличивает, но все-таки испугался и стал ждать ночи. Когда все заснули, я сделал попытку спуститься по лестнице вниз. Первая же ступенька предательски заскрипела, и я, недолго думая, отступил назад на площадку, потом просто сполз, как я это делал в школьные годы, по перилам на животе до самого низа.
Внизу я лег на пол и первый раз за всю войну по-пластунски пополз в комнату, где спали мать с дочерью. Так я дополз до буфета и, стараясь не хлопнуть крышкой шахматной коробки, достал мою фотографию с адресом и пополз назад, держа в зубах проклятую улику. Если мать проснется, я проглочу фотографию, думал я, выползая из комнаты.
И вот, после таких тяжелых переживаний, я, как мальчишка, разнюнился, принес секретную карту, да еще и показал дорогу немцам, которых я вовсе не знал, и которые могли оказаться ловкими и хитрыми врагами.
Надо сказать, что это была моя первая встреча с настоящими немцами. Моих учителей из немецкой школы я не считаю. Во-первых, это были наши немцы — колонисты или немцы Поволжья, а, кроме того, мне тогда было 7-8 лет, и я их просто не помнил.
Других живых — я подчеркиваю, живых — немцев я ни до войны, ни тем более во время войны не встречал. Так же как и все мои фронтовые друзья, с которыми я вместе валялся в грязи, засыпал на ходу, двигаясь в колонне, вмерзал шинелью в лед, когда приходилось ночевать в мороз у потухшего костра, переживал и волновался, не получая месяцами писем из дома, и боялся быть убитым, не потому, что боялся смерти, а потому что уж очень не хотелось огорчать родителей, я, естественно, ненавидел немцев, из-за которых приходилось терпеть то, что выпало на нашу долю. Но странное дело, впервые встретив живых настоящих немцев, я не мог обнаружить в себе чувства ненависти к ним. Они, так же как и я, радовались тому, что война окончена, что скоро они смогут вернуться домой и зажить мирной, спокойной жизнью, сдав свой фургон артинструментальной разведки советскому командованию в городе Жидикяй. Прошло много лет, но и сейчас, вспоминая о них, очень надеюсь, что они выдержали все испытания, выпавшие на их долю в советском плену, в который они наверняка попали, и живыми, но без чувства ненависти к своим недавним врагам, вернулись в Германию.
В первые дни после окончания войны в штабе артиллерии фронта катастрофически не хватало переводчиков. Необходимо было одновременно переводить допросы многих высокопоставленных немцев, оказавшихся в плену на нашем участке фронта. Настоящие переводчики или военные, прилично знающие немецкий язык, были нарасхват. Видимо, Шилову, который не знал ни одного слова по-немецки, показалось, что я владел языком в совершенстве.
— Сегодня в два часа дня будешь переводить допрос одного немецкого генерала, — сказал он.
— Я не смогу!
— Сможешь! Я уже обещал.
В два часа дня я был в кабинете начальника штаба артиллерии фронта, генерала Бруссера. Кабинет представлял собой маленькую комнату, в которой у окна стоял стол. За столом сидел сам генерал и еще каких-то два военных. “Наверное, из СМЕРШа”, — подумал я. Меня посадили за отдельный маленький столик и дали несколько листов бумаги и карандаш.
Генерала Бруссера я видел вблизи впервые. Это уже после войны, когда я стал скульптором, мне много раз позировали разные высокие чины, в том числе и генерал-полковники, с которыми я чувствовал себя совершенно спокойно, а тогда для меня, солдата, генерал-майор Бруссер был полубогом.
— Введите пленного, — приказал он.
В комнату вошел высокий тощий немецкий генерал в накинутой на плечи шинели с красными отворотами и в пенсне. Это был командующий артиллерией Курляндской группы войск генерал Баумайстер — тот самый, которого я видел три дня назад в машине на центральной улице Мажейкяя. Мне он сразу не понравился. Таких точно генералов опять-таки показывали в советских художественных фильмах, откуда мы и черпали представление о немцах, но там они были жалкими и ничтожными, а этот был высокомерный, презрительно оглядывающий всех сидящих в комнате. Было такое впечатление, что это не он проиграл войну и находится в плену, а мы.
— Предложите генералу раздеться, — сказал Бруссер. Я перевел его слова на немецкий язык. Но то ли я не очень точно сформулировал предложение, то ли в моей тональности было что-то такое, что Баумайстер, мгновенно потеряв свой апломб, скинул с плеч шинель и начал лихорадочно расстегивать китель и брюки. Бруссер жестом остановил его. В то время я не знал, что “legen Sie ab ” по-немецки значит: “раздеться догола”. Надо было сказать: “ziehen sich aus”.
— Приступаем к допросу, — сказал он и после этого задал вопрос, текст которого я начал тщательно записывать. Если так пойдет и дальше, то на третий вопрос мне уже не хватит бумаги. “Можно ли мне попросить генерала, чтобы он дал мне еще пару листов?” — лихорадочно думал я, пытаясь понять смысл вопроса.
Речь шла о количестве и технических характеристиках разного рода артиллерии находящейся в Курляндской группе войск. Я и по-русски не понимал, о чем идет речь, так много было в этом вопросе специальных терминов. Мои знания немецкого языка были в пределах единственной произнесенной мной фразы с предложением раздеться. Дальше начиналась сплошная катастрофа. Что же будет, если по моей вине допрос сорвется? Оттягивая очевидную скандальную развязку, я произнес длинную, но довольно бессмысленную фразу, как бы готовясь перейти к вопросу, и окончательно замолчал, покрывшись холодным потом. И тут в дверь постучали.
— По вашему приказанию переводчик капитан такой-то для проведения допроса прибыл. — В дверях стоял высокий, загорелый красавец грузин. А может быть, мне просто показалось, что он красавец. Но я был так счастлив, что он меня выручил, и поэтому мне он очень понравился. Я уступил ему место. Капитан прочитал записанный мною вопрос и тут же сходу, абсолютно грамотно, перевел его на немецкий. Один только недостаток был в его переводе: он говорил по-немецки с таким грузинским акцентом, что генерал Баумайстер недоуменно вытаращил глаза, покачал головой и попросил повторить вопрос еще раз, но медленнее и разборчивее.
То ли ситуация, в которую я попал благодаря Шилову, то ли высокомерие и, как мне показалось, презрение пленного к “низшей расе”, а кроме того и страх, который я испытал, когда в комнату вошел немецкий генерал, оставили у меня тягостное чувство, и чувство неприязни к этому человеку, в котором я отчетливо ощущал своего врага.
Мог ли я подумать в 41 или в 43 году, или даже в 50-м, что я когда-нибудь поеду в Германию и буду без чувства страха или настороженности ходить по улицам немецких городов, без оглядки разговаривать с немцами и без опаски обмениваться с ними домашними адресами?
Мог ли я подумать, что у меня будет столько друзей в Германии — и молодежи, и людей моего возраста — тех, кто несколько лет назад воевал против меня по ту сторону фронта.
Ну и, конечно же, я не мог представить себе, что я когда-нибудь буду устанавливать в Германии памятники, что мои работы будут стоять в музеях Дюссельдорфа, Берлина и Дрездена и находиться во многих частных собраниях.
* * *
После госпиталя, в котором я провалялся с середины декабря 1941 года по январь 1942 года со второй степенью дистрофии, меня перед отправкой на фронт направили в 47-й запасный артиллерийский полк, расположенный вблизи Токсово.
Стояла весна 42-го года. Мы понемногу оттаивали от холодной страшной зимы. Все еще было очень голодно, но светило яркое солнце, и жизнь уже не казалась такой мрачной.
— На завтра назначены учения полка, — сказал мне начальник штаба майор Трифонов, — мы с тобой будем изображать “противника”. — Полк был выстроен на плацу. Трифонов коротко объяснил задачу: — Полк должен скрытно двигаться по направлению к полигону, а “условный противник” — неожиданно атаковать полк с различных направлений. Поедем верхом. Не отставай. Вечером пообедаем на полигоне, — сказал Трифонов, садясь в седло.
Обед на полигоне меня очень устраивал, поскольку там находилось подсобное хозяйство полка, и мы могли получить какую-нибудь добавку к нашему скудному пайку.
Но верхом на лошади я никогда не ездил и, когда мне подвели коня, со мной началось то, о чем писал Марк Твен в рассказе “Как я учился ездить на велосипеде”. Сначала я подошел к коню с правой стороны и попытался взобраться в седло. Конь все время поворачивался ко мне задом и пару раз довольно метко лягнул меня копытом. Мне объяснили, что садиться надо с левой стороны. Я подвел усиленно сопротивлявшегося коня к красному противопожарному ящику с песком, забрался на него и попытался оседлать коня слева. Полк, построенный “каре”, с интересом наблюдал за моими действиями. Кое-где уже начинали спорить на пайку хлеба, успею ли я до обеда забраться на коня.
Наконец мне удалось уцепиться за гриву, вставить ногу в стремя. Я задрал вторую ногу, чтобы перекинуть ее через седло, и тут раздался треск. Я почувствовал, что мои галифе треснули пополам. Образовались как бы две самостоятельные штанины, которые поддерживались только наверху солдатским ремнем.
Полк откровенно веселился. Судорожно цепляясь за гриву, я нащупал второе болтавшееся стремя и, мы тронулись. Конь повернул голову, покосился на меня карим умным глазом и сразу понял, с кем имеет дело, а я начал, как говорится, “забивать гвозди”, никак не попадая в ритм скачущего коня.
Через несколько минут седло начало здорово натирать мне ноги, а еще через десять минут мы въехали на центральную улицу Токсово. И тут посреди улицы, где, как назло, стоял художник нашего полка Коростышевский с двумя хорошенькими девицами, конь резко остановился, а я, заглядевшись на девиц, перелетел через его голову и плюхнулся в здоровую лужу. К тому же винтовка, которая до этого спокойно висела у меня за спиной, ожила и больно треснула меня прикладом по затылку. Коростышевский с девицами пришел в восторг. Вокруг начала собираться небольшая толпа.
Я пошарил глазами в поисках чего-нибудь, похожего на ящик, с которого можно было бы залезть на лошадь, и ничего не найдя, с отчаянья вставил ногу в стремя и с помощью нескольких прохожих, довольно ловко, опустился в седло, правда, продемонстрировав при этом окружающим мои лопнувшие галифе.
Трифонов вернулся за мной, и я некоторое время благополучно трусил за ним, продолжая “забивать гвозди” и натирать ноги седлом.
— Срезаем угол. Заходим с фланга, — крикнул Трифонов, и мы помчались галопом через поле.
В какой-то момент, на полном скаку, Трифонов внезапно пригнулся под низко протянутым проводом, а я, не успев среагировать, получил хлесткий удар по лбу и чуть было во второй раз не оказался на земле. От неожиданности я даже не заметил, что остался без пилотки.
Не обнаружив полка, мы вернулись на дорогу, и тут, как на грех, навстречу нам появился воз с сеном. Воз медленно двигался в обратном направлении. Сено свисало с обеих сторон телеги. Мой конь, почувствовав ароматный запах, тут же повернул назад и, пристроившись боком к телеге, начал с удовольствием пощипывать сено.
Я оказался в гуще сухой травы. Она лезла мне за воротник, в глаза, в рот, запутывалась в волосах. Никакие мои угрозы, уговоры, попытки поводьями повернуть коня назад не производили на него никакого впечатления. Я даже попытался, если я правильно применяю этот термин, работать шенкелями, то есть лупить коня каблуками по бокам. Он продолжал невозмутимо щипать сено.
Как-то незаметно телега свернула в сторону, и мы оказались на проселочной дороге. И вдруг я увидел в лесу наш полк. Я совсем забыл про него и про то, что я изображаю “условного противника”. Солдаты скрытно продвигались по густому лесу неподалеку от дороги. Мое появление на этой дороге, да еще ловко замаскированное телегой с сеном, явилось для них полной неожиданностью.
Раздалась какая-то команда, солдаты бросились в укрытие и открыли беспорядочную стрельбу. Услышав первые выстрелы, мой конь вздрогнул и с бешеной скоростью помчался обратно к дороге. Чтобы не упасть, я прижался к нему, обхватив шею и бросив поводья.
Так мы и прискакали на полигон. Здесь конь перешел на шаг, спокойно вошел в распахнутые ворота конюшни и стал в стойло. Я сполз с седла, перекинул поводья через коновязь, и широко расставляя ноги, поплелся в столовую. Из столовой разносился ароматный запах давно мною забытых щей. Я плюхнулся на скамейку, достал из-за голенища ложку и … В этот момент в столовую вбежал солдат:
— Чей конь стоит крайним в конюшне? — Это был мой конь. — На выход!
Я пошел в конюшню. Все лошади спокойно стояли на короткой привязи в своих стойлах. Мой же, с удовольствием лежа в жидком навозе, переворачивался, как собака, с боку на бок. Я со злостью взял его под уздцы, стеганул плетью и заставил подняться. По-моему, он первый раз посмотрел на меня с уважением.
Я скреб его скребком, поливая водой. Он все время косил на меня прекрасным, умным, хитрым глазом и покорно подставляя бока. Грязный, испачканный навозом, весь в соломе, без пилотки, в порванных галифе я пошел в столовую. Обед уже давно закончился.
В дверях меня встретил начальник караула. Он с изумлением уставился на меня.
— Что за вид? Почему одеты не по форме? Где пилотка? Двое суток гауптвахты, — заключил он.
Меня погрузили в грузовик, в котором лежали дрова, и повезли обратно в казармы. Я был счастлив, что мне не надо возвращаться верхом. Да и на гауптвахту меня не упекли, так как в этот же вечер при разборке учений полка Трифонов доложил об успешной хитрости, проявленной мной при обнаружении и условной атаке “противника”. Мое успешное участие в учениях было отмечено приказом по полку.
* * *
Мое участие в учениях полка имело для меня неожиданное последствие. Меня зачислили в школу младших лейтенантов. Зачислили вопреки моему желанию. Но уже через несколько дней после зачисления со мной произошла неприятная история.
Меня назначили в караул. Караульным полагалось с десяти вечера и до утра обходить территорию вокруг полка и пресекать попытки проникновения посторонних лиц в расположение части. Так было записано в инструкции. Меня назначили нести караульную службу вдвоем с симпатичным парнем из Рязани.
Казалось, что в такую тихую теплую ночь выдержать дежурство до утра ничего не стоит. Тем более, мы были одногодки и делились самыми сокровенными мыслями, несмотря на то, что встретились и познакомились только этим вечером. Через полчаса мы уже были друзьями.
За разговорами незаметно прошло полночи. Где-то после трех часов беседа стала увядать, глаза начали слипаться, а ноги подкашиваться. Мы с трудом дотянули до железнодорожной станции.
На скамьях, на грязном полу небольшого помещения станции вповалку спали люди. Мы с трудом нашли незанятое ничьими телами небольшое пространство и только пристроились прилечь, как с улицы вошел уже знакомый мне начальник караула с патрульными.
— Ну, как, все в порядке? — спросил он, глядя на меня с явным подозрением. — Продолжайте следовать по маршруту, не задерживайтесь!
Мы покорно вышли на улицу и пошли дальше, отчаянно зевая на ходу. Через некоторое время начался лес. Войдя в чащу, мы, не сговариваясь, с треском продрались сквозь кусты, повалились в теплый, мягкий мох и мгновенно уснули. Но не тут-то было. Комары с отвратительным писком сразу же начали пикировать на наши ничем не защищенные лица и нещадно жалить. Спать в таких условиях было невозможно.
Как пишут в рассказах о войне, нас выручила солдатская смекалка. Мы быстро натянули на головы противогазы, отвернув шланги от коробок. Дышать стало легко, и мы мгновенно заснули.
О том, что произошло дальше, мы узнали на следующий день, сидя на гауптвахте. Ночью, продолжая проверять, как несут службу патрульные, настырный начальник караула забрел на дорогу, ведущую сквозь лес. Где-то в кустах раздавались звуки, похожие на хрюканье.
“Откуда взялись свиньи?” — с удивлением подумал начальник караула.
Действительно, это было начало лета 1942 года, когда после голодной зимы никакого скота ни в Ленинграде, ни в его окрестностях не могло остаться. Звуки, похожие на хрюканье свиней, издавали мы, лежа в кустах. Вдыхая воздух через шланги, открученные от банок, мы выдыхали его с громким хрюканьем через клапана. Начальник караула с удовольствием извлек нас из чащи, так и не разрешив снять противогазы, и привел в полк.
Припомнив мне, как я улизнул от заслуженного наказания прошлый раз, он с большим удовольствием посадил меня на “губу”, а заодно со мной и симпатичного парня из Рязани.
На основании рапорта начальника караула меня за разгильдяйство и постоянное нарушение дисциплины с треском отчислили из школы младших лейтенантов, в которой я проучился всего пять дней. Если бы не отчислили, быть бы мне всю жизнь военным, а не скульптором.
* * *
Летом 2000 года в Травемюнде состоялся семинар, посвященный теме примирения. Семинар придумал и организовал председатель петербургского общества “Примирение” Юрий Лебедев. Лебедев — человек очень энергичный, активный, полный всевозможных интересных идей, связанных с взаимоотношениями сегодняшних россиян с немцами. Иногда его энергия и активность перехлестывают через край и идут самому ему во вред. Но он человек, преданный идее, и старается сделать все возможное для достижения цели. Меня пригласили на этот семинар, видимо, потому, что незадолго до этого я был председателем жюри международного конкурса детских рисунков на тему “Память о войне и примирение глазами молодежи”.
Откровенно говоря, я не очень верил в то, что ребята вообще пришлют на конкурс свои работы. Уж очень сложная тема. Сложная даже для профессионального художника — пожалуй, только Борису Неменскому удалось близко подойти к ее решению: безымянная высота, на земле головой к голове лежат два убитых солдата — немец и наш. Смерть примирила бывших врагов. Таков смысл его картины. В советское время ее не хотели выставлять, снимали с выставок, но со временем это произведение зазвучало. Картину приобрел немецкий коллекционер Людвиг для своего музея в Аахене. Картина трагическая, заставляющая задуматься о судьбах молодых людей, погибших на войне. К сожалению, я не могу припомнить других произведений наших художников на эту тему.
Информационными спонсорами конкурса стали петербургская газета “Невское время” и германский журнал “Штимме унд Вег”. Статья историка И. Ф. Головановой “Можно ли нарисовать примирение?”, сопровожденная репродукцией картины Б. Неменского “Безымянная высота”, побуждала наших и немецких детей к участию в конкурсе. И вот, к моему удивлению, ребята из обычных школ, из кружков рисунка засыпали нас своими работами. Их оказалось более двухсот. В этих во многом наивных листах неумелыми детскими руками были переданы сложнейшие человеческие взаимоотношения. Причем не в лоб, не примитивно, а с каким-то подтекстом или деталью, выражающей эту тему. Помимо работ петербургских ребят, несколько листов прислали и немецкие дети. Их было мало, но сам факт, что и они приняли участие в этом конкурсе, говорил об очень многом. Выставка получилась интересной и с успехом начала путешествовать сначала по России, а потом и по Германии
Когда мы были в Травемюнде, эта выставка как раз прибыла в один из городов недалеко от Любека и, мне довелось ее открывать. В свободный от заседаний день участников семинара отвезли в Гамбург на воинские захоронения в Бергедорфе.
В 1919 году после Первой мировой войны в Германии было создано “Общество по уходу за воинскими захоронениями”. Существует это общество на средства, которые аккумулируются от пожертвований частных лиц, организаций и частично от государства, и проводит с 1919 года колоссальную работу на кладбищах, где покоятся солдаты. Причем кладбища благоустраиваются и приводятся в порядок не только в Германии, но и в других странах, где захоронены немцы, погибшие в этих войнах. Люди, работающие в этой организации — бескорыстные энтузиасты. Они привлекают молодежь, которая занимается поисковыми работами не только в Германии, но и в России в местах, где остались навеки тысячи немцев.
Но больше всего меня поразило то, что в Бергедорфе в идеальном порядке находятся и могилы советских солдат, которые погибли в концентрационном лагере, существовавшем на этом месте. У каждой могилы небольшая мраморная табличка с фамилией, инициалами и датами рождения и смерти.
Бергедорф — это район Гамбурга, и здесь во время войны находились лагеря военнопленных многих стран. Сейчас это громадное кладбище, напоминающее ухоженный парк с широкими аллеями и цветниками. Многие страны установили памятники на месте бывших концлагерей. На нашем кладбище памятника нет. При входе стоит валун, на котором выбито, что здесь захоронены 562 советских солдата. Посреди кладбища стоит большой деревянный крест. Все подчеркивает уважительное отношение немцев к бывшим своим врагам. Я вернулся домой после семинара, побывал на наших кладбищах, и с завистью и грустью подумал, как же нам не хватает подобного отношения к собственным солдатам, которые погибли на нашей земле.
Через некоторое время генеральный директор гамбургского отделения “Общества по уходу за воинскими захоронениями” Рюдигер Титель вместе со старейшим и очень активным членом этого общества Барбарой Флото приехали в Петербург. Они побывали в моей мастерской, посмотрели на мои работы, а на следующий день вместе с Лебедевым поехали на “Зеленый пояс славы”.
Сейчас уже мало кто помнит это название. А между тем в 1975 году по инициативе поэта Михаила Дудина по линии обороны Ленинграда было установлено около сорока памятников. Некоторые были простыми — скажем, танк на пьедестале, но были и сложные. В таких трех сложных памятниках я принимал участие. Первый, который лежал на нашем пути, был “Холм Славы”. Его мы выполнили с архитектором Копыловским и скульпторами Козенюком и Ротановым.
Как-то гуляя в ветреный день по берегу Балтийского залива, я увидел дерево, ветви которого напоминали руки женщины, поддерживающей пышную крону. Мне очень захотелось использовать эту аллегорию в каком-нибудь памятнике.
Леша Копыловский придумал интересную архитектурную основу: на излучине Невы должна была стоять пирамида со срезанными в разных уровнях площадками. К верхней площадке вела крутая лестница со ступенями выше нормальной высоты для того, чтобы человеку было не так просто подниматься вверх. По появившимся в результате сложного рассечения пирамиды треугольным плоскостям должны были располагаться поэтические тексты из накладных бронзовых букв, которые нашла поэтесса Татьяна Галушко. Вот один из них:
Кровь солдатская живая,
Слезы, огонь и пепел
И черная глина окопов
В бронзовом лике Победы.
На самой верхней площадке Леша нарисовал одинокое живое дерево.
А вот что делать на основной стене, которая находилась несколько ниже и к которой и вела лестница, надо было придумать скульпторам. Сам по себе напрашивался какой-то рельеф. Но просто рельеф — это достаточно банально, а, кроме того, он не имеет силуэта и на большом расстоянии не будет ясно читаться. И тогда я вспомнил о дереве, которое увидел на берегу Балтийского моря. Сразу же появилась тема памятника: дерево жизни с руками и лицом женщины стоит перед рельефом, на котором изображены солдаты, погибшие здесь на этом рубеже во имя новой жизни. Аллегория оказалась точной, и памятник получил признание. Общая высота памятника 17 метров. Стоит он на пустом поле и прекрасно читается с Невы. С одной стороны, прилегающей к памятнику, мы восстановили настоящий окоп, а внизу около круто поднимающегося вверх берега, на котором стоит памятник, был построен причал для экскурсионных пароходов. То, что это место с исторической точки зрения было выбрано точно, подтверждало громадное количество стреляных гильз, патронов, ржавых касок и других печальных свидетельств прошедших здесь боев, которые мы находили во время сооружения памятника.
Когда строился памятник, подъехать к нему со стороны города было очень трудно, дороги были кошмарными, и поэтому мы иногда оставались ночевать в бараке со строителями.
Я и ожидал пережить и увидеть то же самое, когда мы подъехали с Лебедевым и гамбургскими гостями к месту, где стоит памятник. К моему удивлению, от вполне приличной главной дороги и почти вплотную к памятнику были построены коттеджи с теннисными кортами, оранжереями и другими признаками, которые отличают “новых русских” от обычных дачников. Сам памятник оказался в удручающем состоянии. Не осталось ни одной бронзовой буквы, только отверстия в бетонных стенах — следы их крепления. Земля с нескольких стен пирамиды сползла и обнажила бетонную конструкцию. Фигура женщины-дерева, выполненная из чугуна, покрылась коррозией, рельеф позеленел от мха, который налип на лица и руки солдат. Даже бетонный причал на Неве был разрушен. И только одно живое дерево на верхней площадке разрослось, и, несмотря на сильный ветер, который непрерывно дует с Невы, окрепло.
Я был подавлен, а на моих гостей, несмотря на все потери, памятник произвел сильное впечатление. Кто его знает, может быть потому, что руины всегда выглядят красиво.
Потом мы проехали мимо “Рубежного камня” в Невской Дубровке. Это громадный куб со сложными рельефами. Авторы: Хидекель и Романов — архитекторы, а скульптор — Насибулин. Я тоже числюсь автором этого памятника, хотя сам себя таковым не считаю. Насибулин — талантливый график и монументалист, но никогда рельефов, тем более таких больших, не лепил, и Художественный совет попросил меня помочь ему выполнить эти рельефы. Я несколько дней работал над ними. Немного перекомпановал, постарался грамотно вылепить. И все. Художественный совет работу принял. Но, я думаю, автором может считаться только тот, кто задумал композицию, общую идею памятника, его размеры, расположение на местности и многое другое.
Последним моим памятником в нашем маршруте была старинная крепость “Орешек”. Она расположена на острове в устье Невы между двумя ее берегами и Ладожским озером. Попасть туда можно только на пароме, который ходит очень редко и рано кончает работу. Но нам повезло — мы успели. Во время Отечественной войны крепость с гарнизоном из 300 человек сопротивлялась 500 дней и так и не была захвачена. Немцы находились в нескольких десятках метров на берегу в Шлиссельбурге и постоянно обстреливали остров. Сохранились фотографии, сделанные одним из участников обороны, рассказывающие о жизни этого маленького гарнизона.
Мы начали работать вместе с архитектором Билибиным и скульптором Дёмой над проектом. Задача была поставлена большая — создать мемориал защитникам крепости. После завершения работ по всем элементам мемориала он стал выглядеть так: к мемориалу подводят три широкие площадки, поднимающиеся вверх к центральной композиции. Справа на боковых поребриках установлены плиты с датами обороны: 1941, 1942, 1943 и два 76-миллиметровых орудия защищавшие крепость. В центре — бронзовый шар диаметром почти в два с половиной метра, на котором рельефом изображены все эпизоды защиты крепости, точно воспроизведенные по фотографиям. Слева от шара, который под лучами солнца напоминает грецкий орех, расположены плиты над могилами с фамилиями погибших двадцати четырех защитников крепости. В двух оконных проемах на просвет установлены коллажи из оружия, сваренного в сложной композиции. Оружие это мы находили тут же в крепости. И, наконец, в разрушенном соборе, который стоит без крыши и двух стен, установлены три (каждая высотой в три с половиной метра) фигуры воинов со склоненным знаменем. Это композиция “Клятва”. Над фигурами на фоне неба на цепях висит громадный венок из железных элементов, найденных там же в крепости, перевитый золотыми ветками с листьями.
При всех недостатках, которые всегда можно найти в любой работе, памятник производит сильное впечатление. Поскольку крепость “Орешек” является музеем, все, что находится на ее территории, находится под относительной охраной. Но и там умудрились украсть один коллаж из оконного проема, польстившись, видимо, на оружие, из которого он был сварен. Часть знамени — его верхняя часть — отсутствовала. Все это является результатом вандализма, который поощряется разрешением продавать цветной металл в специальные пункты сбора. К сожалению, у нашего народа еще не воспитано чувство уважения к усопшим, не говоря уже о чувстве бережного отношения к памятникам и вообще к произведениям искусства.
Наверное, после посещения моей мастерской и знакомства с этими тремя памятниками руководство общества в Гамбурге решило, что я справлюсь с памятником на месте концентрационного лагеря в Бергедорфе, и попросило меня сделать эскизы. Эту просьбу я принял с интересом, так как это была моя тема.
Я набросал несколько вариантов, которые, как ни странно, сразу же понравились и были утверждены во время моего следующего приезда в Гамбург. Вернувшись домой, я, как всегда, сделал десятки рисунков, вылепил множество разных эскизов и, наконец, остановился на одном из них. Этот эскиз не имел ничего общего с тем, который был утвержден, и мне пришлось послать в Гамбург несколько фотографий нового варианта. Получив через некоторое время согласие, я приступил к работе.
— Давай, пошлем еще один запрос в архив по поводу судьбы твоего отца, — предложил я Вике.
Но как в жизни все неожиданно переплетается! Не успел я начать работать над этим памятником, как из архива пришел ответ. Начинался ответ обычными словами: “Капитан Шкарин пропал без вести в августе 1941 года”, но дальше шел новый текст: “По неполным немецким архивным сведениям, капитан Шкарин был взят в плен в августе 1941 года под Лугой и умер от голода в шталаге № IIА в городе Нойбранденбург в 1943 году”. Стоило мне приступить к работе над памятником советским воинам, погибшим в концлагере, как тут же выяснилось, что и Викин отец погиб в одном из таких лагерей, всего лишь в четырех часах езды от Гамбурга. Так наши судьбы пересеклись еще раз — его трагическая и моя счастливая.
Рюдигер Титель, Барбара Флото, президент гамбургского “Общества” бывший морской офицер Кёлер и дочь одного из основателей “Общества” — епископа, внесшего крупную сумму в первоначальный капитал этой организации, госпожа Вагнер, в какой-то из дней повезли нас с Викой в Нойбранденбург. Об этом лагере для военнопленных нам рассказывал бывший ГДРовский офицер, который бескорыстно занимается историей этого лагеря много лет и даже выпустил небольшую книгу об этом.
Лагерь был основан в 1939 году, когда туда попали первые военнопленные англичане, потом туда привозили поляков, голландцев и пленных из других стран. Поначалу количество пленных было небольшим, но после нападения на Советский Союз, пленные начали прибывать сотнями и тысячами. Для содержания такого количества людей лагерь был не приспособлен, помещений не было, людей не кормили и пленные жили в немыслимых условиях, лишенные пищи, воды и элементарной медицинской помощи. Началась массовая гибель людей. Самое удивительное, что велся строгий учет всех умерших и захороненных на кладбище Фюнфайхен.
В этом списке был и Викин отец. После прихода советских войск все архивы были переданы в КГБ, а лагерь военнопленных был превращен в лагерь, в котором содержались немцы, подозреваемые в связи с нацистами или членстве в нацистской партии. Потом, когда советские войска покинули Германию, лагерь стал казармой для ГДРовских солдат, а на кладбище, буквально на костях военнопленных разных стран, устроили плац для строевой подготовки.
Несколько лет назад у входа на бывшее кладбище построили башню из коричневого кирпича и поставили высокий деревянный крест, как бы склоненный в знак скорби о погибших. На пустынном, вытоптанном ГДРовскими солдатами поле установлены каменные кресты с выбитыми на них датами: 1941, 42, 43, 44 год. Мы возложили к кресту с датой 1943 год венок, по русской традиции выпили по стопке водки, которую привезли с собой, помолчали немного и вернулись в Гамбург.
Тема войны проходит через все мои работы. Так или иначе я возвращаюсь к ней либо работая над памятниками, посвященными войне, либо над композициями для выставок. Я думаю, это естественно, потому что война — одно из самых сильных и тяжелых воспоминаний в моей жизни. Я всегда считал себя в долгу у тех, кто погиб во время этой войны и благодаря кому я остался жив.
В память о Викином отце, о Грише Шлифенсоне, о Юре Бомаре и десятке других моих довоенных школьных товарищах и о друзьях, которых я приобрел во время войны, погибших в молодом возрасте в 1941 — 1945 годах, я начал работать над памятником для Бергедорфа.
Памятник представляет собой лежащую бронзовую фигуру со связанными руками. Фоном для этой фигуры является искореженная ограда из колючей проволоки. Я хотел чтобы фигура, кроме страдания, выражала бы собой состояние непокоренности и желания жить. Деньги на отливку памятника в бронзе вносили отдельные организации, отдельные граждане, наше консульство в Гамбурге, Гамбургский клуб, долгие годы возглавляемый энергичным Герхардом Вебером. Кто внес много, кто — по несколько марок, и в сентябре памятник был открыт.
На открытии было много наших ветеранов, живущих теперь в Германии, и немецких ветеранов. Потом мы вместе пили водку, ели традиционный для немцев гороховый суп и вспоминали, где кто воевал. Не было и признаков былой вражды. Были только общие переживания и воспоминания о тяготах прошедшей войны.
Может быть, мне очень везло в Германии с теми людьми, с которыми я встречался в процессе работы над памятниками, но я не могу не вспомнить с чувством благодарности Рюдигера Тителя из Гамбурга, Ханса Готфрида Бернрата из Гревенбройха и бургомистра Дрездена Герхарда Шилля. И поэтому мне хотелось бы вернуться к тем мыслям, с которых я начинал эти записки — о нашем отношении к тем, против кого мы воевали, защищая свою Родину.
Нельзя забывать прошлое. Нельзя забывать о миллионах наших людей, погибших на фронтах Великой Отечественной войны. Но надо помнить не вообще о погибших, а о каждом в отдельности. И тут неплохо бы было поучиться у немцев.
Мой немецкий приятель строитель Роберт Шнайдер, у которого два брата погибли в этой войне и который попал к нам в плен и работал на торфоразработках в поселке №5 возле Жихарево, что под Петербургом, рассказывал, что в зимние месяцы в их лагере умирало несколько сотен человек от холода и болезней. У него сохранился план кладбища, где похоронены 600 человек. Он несколько раз приезжал сюда и пытался найти это печальное место, но следов от него не осталось. Он поехал в Курск, чтобы найти кладбище, где был похоронен его младший брат. Кто-то из местных жителей показал ему место, где было кладбище. Теперь там построен магазин.
Несмотря на то, что он пережил в России, у него не осталось чувства злобы к русским. Он прекрасно понимал, отчего на его долю выпало столько мучений и несчастий. Мы с ним вместе ездили по громадным немецким военным кладбищам, где на могилах стояли одинаковые плиты и у солдат, и у офицеров.
Возле города Арнхайм находится небольшое кладбище англичан, погибших при попытке захвата этого города. Попытка эта даже для меня, человека невоенного, выглядела безнадежной. Англичане использовали планеры, чтобы бесшумно приземлиться на подступах к городу. О том, как они в случае неудачи будут возвращаться, видимо, не подумали, и поэтому почти все принимавшие участие в этой операции погибли и похоронены на этом кладбище.
У входа нам встретился пожилой человек без руки с сигарой во рту и в помятом, неряшливом суконном зеленом пальто. Он был вовсе не похож на немца. Мы разговорились. Это был англичанин, который потерял руку в этом бою и решил не покидать своих фронтовых товарищей, лежащих в могилах на этом кладбище. Он трогательно заботится о могилах и рассказывает посетителям о битве за Арнхайм.
Подобных кладбищ в Германии много, повсюду памятники с точными датами рождения и смерти. А у входа в павильонах лежат книги с фамилиями всех погребенных. Любой может найти в этой книге нужную ему фамилию.
Слова “Никто не забыт и ничто не забыто” претворяются у немцев в жизнь лучше, чем у нас. Мы запомнили только вторую часть этой фразы. Мы мыслим тысячами и миллионами погибших, забывая о каждом в отдельности. Может быть, потому, что страна у нас огромная, и потери были огромными, и нам как бы не до мелочей.
Сейчас под Петербургом в деревне Сологубовка ведутся работы по созданию самого большого в мире кладбища немецких военных. За счет немецкой стороны кроме кладбища восстановлена православная церковь, разрушенная во время войны. В подвальном помещении создан музей, рассказывающий об обороне Ленинграда, а во второй части находятся фотографии, документы немецкой стороны. На стендах лежат книги, в которых записаны имена всех похороненных на этом кладбище. Между церковью и захоронениями разбит “Парк Мира”. В парке установлена скульптура “Материнство” немецкой скульпторши фон Ляйснер.
Меня попросили повторить памятник для Бергедорфа, однако я сделал новую скульптуру — фигура погибающего воина — и назвал ее “Памяти павших”. Мне хотелось, чтобы это был памятник всем молодым людям, погибшим в этой войне. А еще бы мне хотелось, чтобы ни одному скульптору в будущем не приходилось бы работать над этой печальной темой. И чтобы в будущем жизнь не давала для этого повода.