Опубликовано в журнале Нева, номер 11, 2004
Игорь Николаевич Гамаюнов — шеф-редактор отдела “Общество” “Литературной Газеты”. Публицист. Литератор. Окончил факультет журналистики МГУ в 1966 году, работал спецкором в газетах “Пионерская правда” и “Советская Россия”, в журнале “Молодой коммунист”.
Статьи к очерки последних лет И. Гамаюнова —выступления по проблемам защиты прав человека. Не раз они становились поводом для пересмотра неправосудных решений, открывали двери тюрем для тех, кто был осужден ошибочно. Живет в Москве.
Может быть, меня ослепляет стремление к истине, но, по-моему, зло торжествует именно тогда, когда оно остается скрытым… Наконец, разве я не задался целью нарисовать как можно более верную картину нравов?.. Только одно поставил я себе за правило: не упоминать имен лиц, желающих остаться неизвестными.
Из путевых заметок маркиза де Кюстина. Россия в 1839 году.
Да хранит тебя Бог, наша малознаемая нами Россия!
Николай Гоголь. Театральный разъезд
Свою страну особенно остро воспринимаешь вдали от нее.
…В Калифорнии, неподалеку от Сан-Франциско, в жаркий августовский день мы бродили с писателем Юрием Дружниковым, у которого я гостил, по песчаной полосе тихоокеанского побережья, наблюдая, как океан катит на материк мглистые клубы густого тумана, постепенно застилающего солнца. Говорили, разумеется, о России (до ее дальневосточной окраины оттуда совсем близко — насколько часов лету). И бывший мой соотечественник, коренной москвич, больше 10-ти лет преподающий в Калифорнийском университете русскую литературу, заговорив о трудностях адаптации россиян в Америке, сказал вдруг:
— Да и вам там, в России, сейчас не легче. Другая страна. Другая жизнь. Вы тоже, можно сказать, эмигранты, прибывшие в Россию из Советского Союза. Только, наверное, не все это осознают.
Мы, конечно, слегка пополемизировали, так как, по моим наблюдениям, бывшие наши соочественники судят о покинутой родине в основном по тому, что происходит в Москве — в вулканическом ее кратере, именуемом Садовым кольцом. И довольно туманно представляют себе нынешнюю жизнь российской глубинки, известной своим консерватизмом.
Но дома, оказавшись в очередной командировке, я все чаще вспоминал утверждение Юрия Дружникова. Потому что и в самом деле везде, куда приезжал, видел ДРУГУЮ ЖИЗНЬ, какой бы привычной она на первый взгляд ни казалась. Я хочу попытаться в серии очерков всмотреться в эту жизнь. Ведь пережитые Россией последние 10—15 лет заметно изменили какие-то, примелькавшиеся нам, черты, а какие-то смазали или наоборот — укрупнили. Появилась к тому же режущая глаз контрастность: брошенные, будто вымершие деревни в российской глухомани, в областных же городах — дети-попрошайки у гостиничных подъездов, а в пригородных зонах — громадные особняки российских нуворишей.
Обыденностью оказалось то, что раньше было бы немыслимо: бывший председатель захудалого колхоза, став крупным собственником, проводит бархатный сезон на Майорке. Мэр большого города в Поволжье однажды вечером едет на встречу с авторитетами преступных группировок, чтобы, примирив их, прекратить кровопролитную стрельбу на улицах. А в суде соседнего облцентра слушается дело милицейского начальника, оказавшегося бандитским вожаком.
Даже то, что особенно ценилось в человеческих отношениях — сочувствие в беде, попытка помощи в безвыходной ситуации, — оказывается, может теперь принять криминальную форму. Вот один сюжет на эту тему: в Мосгорсуде слушалось дело четверых жителей Подмосковья, совершивших ограбление, чтобы на похищенные деньги сделать дорогостоящую операцию умирающей дочери своего товарища.
ОГРАБЛЕНИЕ ВО ИМЯ СПАСЕНИЯ
Владимир Мисюрев невысок, худощав. Говорит с остановками, преодолевая горловые спазмы, подавшись вперед, выдвинув лицо сквозь металлические прутья клетки. Мисюрев — отец умершей девочки, уроженец деревни Микулино Рязанской области. Он проходит по делу как организатор банды.
— У Оксанки саркома… На правом бедре… — толчками выдавливает из себя слова Владимир. — Уколы каждый день… Кричала… Мучилась… И мы мучились…
Судья Говоров, подперев щеку рукой, слушает не перебивая и не торопя. Прокурор Красавина, чье молодое обаятельное лицо сейчас непроницаемо, сидит за столиком напротив клетки. Ее медленный изучающий взгляд скользит по лицам сидящих напротив четверых адвокатов, словно бы отгородивших собой от нее клетку с подсудимыми. На прокурорском столе в образцовом порядке лежат листки с записями, раскрытый Уголовно-процессуальный кодекс, сложенный вчетверо носовой платок.
— Весь поселок знал… Собрали деньги… — голос Мисюрева звучит все глуше. — Денег хватило на месяц… На обезволивающие уколы… И опять дочь кричала…
На скамейке для публики кроме меня еще один посетитель — сухонький, пожилой, в лоснящемся от потертостей пиджачке, с накрученным на простуженном горле шарфом неопределенного цвета. Он тяжело, с хрипами, вздыхает, переводя беспокойный взгляд с Мисюрева на судью, а потом — на прокурора, словно пытаясь понять, как действуют на них слова подсудимого, и я гадаю: кто он, этот мой сосед? Отец Мисюрева? То есть дед несчастной Оксаны?
— Я тогда был готов на все!.. — признается Мисюрев, давя грудью ребристые прутья клетки, будто пытаясь из нее вырваться.
… Он работал тогда водителем грузовика в торгово-закупочной фирме “Продкомплект”, где все, начиная с гендиректора 3авинского и кончая главбухом Гавриловой, знали о его беде. Ездил в Москву из Белозерска Воскресенского района на электричке, для чего вставал и пять часов утра, чтобы к 8 быть в офисе, у Курского вокзала. Развозил консервы по оптово-розничным рынкам, сам грузил-разгружал, экономя на грузчиках — прежний директор давал ему на это неподотчетные деньги. Но пришел Завинский и лишил его побочного заработка. К тому же перестал выплачивать ему еженедельную премию, а на бензин выдавал рубли строго по километражу. Когда же зашел разговор о большой сумме взаймы на операцию дочери (около 20 тысяч долларов), резко ответил: “Нет у нас таких денег”. Хотя Мисюрев знал: в конце каждого месяца в сейфе офиса скапливается в 3—4 раза больше — черный нал, не облагаемый налогом. То-есть деньги, как понимал Мисюрев, украденные у государства. Но до мысли — украсть украденное! — он дошел не сразу. Решил заняться побочным бизнесом.
Объявили перерыв, и в коридоре, у дверей 313-го зала, я знакомлюсь со своим соседом. Нет, он не Мисюрев-старший, он Анфалов, отец сидящего радом с Мисюревым долговязого парня — Юрия. Да, живет в Белозерском — обычный подмосковный поселок из пятиэтажек, народ бедствует, так как предприятия в округе позакрывались, кое-как кормятся с огородов. Сын Юрий учился в одном классе с Наташей, женой Мисюрева, и она однажды попросила его отвезти на своем “Жигуленке” дочку Оксану в онкоцентр, Юра отвез. С этого и началось.
— Нельзя в наше время другому сочувствовать, — вздыхает, хрипя, Анфалов-старший и, откашлявшись, добавляет: — Ни за что пострадал мой Юрка.
… Бизнес же Мисюрев планировал разный. Вначале хотел торговать лесоматериалами, для чего наведывался на лесопилку — присматривался. А потом, когда ездил в Смоленскую область за дешевой картошкой, узнал: там, в полуосыпавшихся блиндажах, местные жители до сих пор находят оружие, хорошо сохранившееся, иногда — в смазке. Продают за бесценок. Скупить, а затем продать в Москве рыночным торговцам — вот выход из ситуации. Так думал Мисюрев, советуясь с приятелем Сергеем Лисняком, живущим на одной с ним улице в Белозерске и — сидящим сейчас вместе с ним в клетке для подсудимых.
Сергей план одобрил. Поехали. В поселке Темкино Смоленской области спросили про оружие первого встречного — им оказался начальник поселковой пожарной части Валерий Трусов, заядлый рыбак, не раз натыкавшийся на осыпавшиеся блиндажи по берегам окрестных речек. Он-то и продал им два револьвера системы “Наган” модификации 1930 года, да еще гранату впридачу — “рыбу глушить”. Но перепродать оружие Мисюрев не смог. Ездил на рынок в Лужники к знакомому азербайджанцу (он раньше палатку в Белозерске держал), но того ни модель, ни цена оружия не устроили. И только после этого в разговорах Мисюрева с Сергеем возникла тема: а может, поговорить с гендиректором Завинским “как мужик с мужиком”? Ведь деньги лопатой гребет, для него 20 тысяч долларов — не сумма!
О том, как “поговорили” с Завинским, рассказал суду после перерыва Юрий Анфалов, переминаясь в клетке с ноги на ногу, косясь на сидящего в зале отца затравленным взглядом… В тот декабрьский день он, Юрий, снова откликнулся на просьбу: отвез Мисюрева и Лисняка в Москву, на улицу Пришвина, к дому, где жил Завинский. План был — подстеречь в подъезде, вывести и, усадив в машину, съездить с ним в офис за деньгами. Не получилось. Гендиректор, по словам Юрия, оказался патологическим трусом. Не выслушав даже Лисняка и Анфалова (Мисюрев оставался в автомобиле), вырвался и убежал, бросив на ступеньки барсетку с документами.
Сам Завинский этот эпизод растолкует суду иначе: его будто бы били, вставив в рот револьверное дуло и повредив губу. Но объяснить, почему не заявил в милицию и не зафиксировал побои в травмпункте, не сможет. То ли такие эпизоды были для него обыденными, то ли не хотел тратить драгоценное время. Не ясно. Ясно одно: ни сам Завинский, ни его обидчики не считали тот “мужской разговор” чем-то исключительным и тем более — противоправным. Обычная разборка, ничем, правда, не завершившаяся. В стране, чье население в большинстве своем вынуждено жить “по понятиям”, получая зарплату черным налом, главным правилом становится выяснение отношений с применением силы. Поэтому-то и в суде эпизод с барсеткой стал фигурировать только потому, что Мисюрев в покаянном порыве сам рассказал о нем следователю.
Ну а до встречи со следователем случилось вот что.
…Посовещавшись, они решили стать на один день гангстерами, чтобы отнять у Завинского нужную сумму. За руководством к действию далеко ходить не стали — каждый вечер по всем каналам ТВ в боевиках демонстрировались изощренные способы отъема денег. Да и сами они до этого решения ангелами не были. Мисюрев несколько лет назад, в момент жесточайшей безработицы, извел чужую корову на мясо, но на его продаже попался и был осужден к условному сроку. У Лисняка же числились две судимости за мелкие хищения.
Анфалов, правда, их на этот раз не поддержал, сказав, что такие игры не для него. Пришлось просить поучаствовать младшего брата Мисюрева — Дмитрия, недавно отслужившего в армия, парня медлительного, но зато высоченного и плечистого, к тому же остро переживавшего все то, что происходило с его 13-летней племянницей. А через 9 дней после эпизода с Завинским, 29 декабря, все трое — братья Мисюревы и Сергей Лисняк — приехали на электричке из Белозерска в Москву к 8-ми утра.
У них все получилось: Владимир Мисюрев, пройда в офис, минут через десять предложил главбуху Гавриловой, водителю Пучкову и механику Кузнецову (сам Завинский был в отъезде) попить чаю. Для чего вышел за водой в коридор, “забыв” защелкнуть металлическую дверь. В туалете его дожидались Сергей и Дмитрий. Напялив спортивные шапочки с прорезями для глаз, они ворвались в офис с криком: “Всем на пол!” Приказали открыть сейф, выложить деньги.
Тут возник непредвиденны” момент: Кузнецов, перекладывавший пачки денег в сумку налетчиков, делал это нарочито медленно — тянул время до возвращения Мисюрева, который, конечно же, должен вызвать охрану. Но у Лисняка не выдержали нервы: угрожающе размахивая прихваченным из дому кухонным ножом, он чиркнул им по лицу механика, оцарапав его… А в остальном все прошло по сценарию: деньги упаковали в две объемистых сумки, главбуха Гаврилову, Пучкова и Кузнецова заперли в подсобное помещение, куда чуть позже затолкали и будто бы избитого Владимира Мисюрева, демонстративно охватившего руками голову. И, сняв маски, отправились на электричке в Белозерск. Приехав же, вопреки международной гангстерской традиции — немедленно делить добычу! — в квартире Лисняка вывалили гору денег на кровать (в пересчете па доллары там было около 80 тысяч). Полюбовались. И, конечно же, решили отметить событие. Единственное, на что они из той суммы потратились, не дожидаясь Владимира, была бутылка поддельного коньяка, купленного в соседнем киоске.
Тем временем в офисе “Продкомплекта” события развивались так: пленники, сумев открыть дверь, вызвали службу безопасности. Ее начальник Сальников, хорошо знавший сотрудников и осведомленный о ситуации в семье Мисюрева, завел его в кабинет и, взглянув в глаза, спросил: “Твоя работа?” Владимир, смертельно уставший от всего пережитого, измотанный бессонными ночами, безденежьем и необходимостью врать сослуживцам, вдруг понял: затеянное ему не по силам. Лучше признаться сейчас, потому что от него не отстанут. И он признался”: “Да ведь дочери же — на операцию!” И сел в машину, отправившись с нарядом милиции в Белозерск — возвращать похищенное.
Они приехали туда ночью: деньги все так же, нетронутой горой, высились на кровати.
…И вот они встают сейчас по очереди — там, в клетке. Каются. Оправдываются. Дмитрий Мисюрев признается:
— Когда мне брат предложил, я сразу согласился, не задумываясь… Оксанку жалко…
Лисняка же возмутило в обвинительном заключении утверждение, будто они руководствовались в своих действиях корыстью:
— Да у нас до приезда милиции столько было возможностей поделить и попрятать деньги, оставив Мисюреву его долю на операцию! Там же русскими деньгами почти восемьдесят тысяч долларов, а на операцию нужно двадцать. Но мы ж их не тронули!
Между тем, в обвинительном заключении содержалось еще одно утверждение, грозившее им всем максимальными сроками, потому что их группу следователи назвали бандой. А “мужской разговор” с Завинским вместе с налетом на офис и обнаруженные в доме у Лисняка револьверы — все это подпадало под определение “серийные преступления с применением огнестрельного оружия”. Мисюрев же, своим немедленным признанием и выдачей денег практически не оставивший следствию возможности “проявить себя”, тем не менее был возведен в ранг организатора банды.
У этой странности есть простое объяснение; за прошедшие по отчету разоблачения банды дают премии и звездочки на погоны, повышают по службе. Ну как тут удержаться и не погрешить против истины! А то, что эти, сидящие в клетке люди, не уголовники-профессионалы, что мотив ах преступления продиктован исключительными обстоятельствами, так ли уж важно в российской ситуации обвальной преступности?
Многолетний мой опыт судебного очеркиста подсказывал: прокурор, поддерживающий обвинение, повязан со следствием корпоративными узами, и вряд ли будет корректировать свою позицию. Отбарабанит заранее подготовленный текст, уйдя в перерыве пить кофе с ощущением незыблемой нормальности происходящего. Я всматривался в непроницаемое лицо прокурора Красавиной, гадая: отбарабанит? Или — откорректирует?
И вот она встала с единственным листком в руке. Слегка кашлянула. За ней, в широком окне, был виден Богородский вал — по нему тек поток автомобилей, сновали трамваи, увозя на своих боках и крышах слепящие солнечные блики. Там шла обычная напряженно-суетная московская жизнь, и, казалось, прокурор будет говорить сейчас от имени этой жизни. Речь Красавиной была короткой и энергичной: отказавшись в обвинении от статьи “бандитизм”, она предложила суду, учитывая исключительные обстоятельства, подтолкнувшие подсудимых к преступлению, определить им меру наказания “ниже нижнего предела”. От имени всей нашей нынешней жизни прокурор призывала суд проявить милость к людям, оказавшимся в клетке.
…Я понимаю, ни прокурор Красавина, ни судья Говоров, назначивший подсудимым минимальные сроки наказания, не могли выйти за пределы уголовного дела. А за его пределами осталась не только смерть тринадцатилетней девочки, чью жизнь отец пытался спасти ценой преступления. Осталась ситуация, когда большинству российских детей, живущих в небогатых семьях, дорогостоящая медицинская помощь недоступна. И, каждый ребенок из тех семей в любой момент может очутиться на гибельном краю.
Да уверены ли вы, читающие эти строки, что кто-то из них уже сейчас не оказался на том краю? Я не уверен И не знаю, как примирить такое в своем сознании…
ДЕТИ КЛАВДИИ
Видимо, время сейчас такое — даже сугубо семейные конфликты становятся отпечатком социальных противоречий. Ну что, казалось бы, особенного в ссоре старшего брата, построившего новый дом, со своей сестрой и пожилой матерью?! И не такое в семьях случается. Но когда пламя пожара охватило их стены и крышу, соседи поняли: загорелось не случайно.
В тот день, возвращаясь из сельмага, услышал я то ли выстрелы, то ли взрывы. Что-то гулко лопалось в воздухе, и эхо этих звуков катилось над крышами села и соснами ближнего леса. Спросил ехавшего на велосипеде мальчишку: “Что это, не знаешь?” — “У Иванцовых оба дома горят! — крикнул он. — Шифер на крыше трескается!..”
Иванцовы жили в дальнем переулке, рядом с лесом, и, всмотревшись в ту сторону, я увидел белесые, почти прозрачные клубы дыма, подымавшиеся вверх легкими толчками. Свернул, ускорив шаг. Заметил: с разных сторон по улицам и переулкам села торопятся люди — туда же.
Со многими я был знаком — не первый год приезжаю сюда летом. И, подходя к горевшему дому, знал уже мгновенно разнесенную беспроволочным деревенским “телеграфом” подробность: в доме был лишь шестилетний сын Иванцова, когда загорелось. Он, выбежав на улицу, почему-то не стал звать людей, а, устроившись на сваленных у соседних ворот бревнах, наблюдал, как взметываются языки огня из распахнутых окон.
Соседка же заметила пожар, когда огонь перебросился с бревенчатой избы на впритык пристроенный двухэтажный дом из кирпича, выедая изнутри его обшитые деревом стены, паркетный пол, недавно завезенную мебель, вгрызаясь в деревянные перекрытия и шиферную крышу. Поэтому пожарные машины после вызова приехали лишь к развязке: старая изба пылала, как хорошо разогревшийся костер, а новый дом стрелял в небо кусками раскаленного шифера.
Из толпы, стоявшей в переулке, я видел, как пожарники в блестящих касках и брезентовых робах не спеша — торопиться уже было некуда — сбивали тугими струями слабые языка огня с сарая, стоявшего чуть в стороне, как поливали водой заборы и крыши соседних домов, куда летели искры и куски шифера. Они локализовали пожар — это все, что было в их силах.
Толпа оцепенела, завороженная зрелищем. Гудело пламя в кирпичном доме, как в печке с хорошей тягой. Достающая до раскаленной крыши струя из брандспойта превращалась в пар. Лопнули стекла окон, и теперь внутри видны были сплетенные в живой, свирепый, разрастающийся ком огненные языки. А над домом стоял горячий столб воздуха, подымающий в небо черные хлопья пепла. Заскулила собака, и тут все опомнились, крикнули вразнобой пожарникам — те немедленно оттащили конуру и гремевшего цепью пса подальше. Кто-то, заметив младшего Иванцова, сидевшего на бревнах у соседских ворот, стал окликать его, но он не отводил глаз от огня.
— Петру позвонили? — спрашивали в толпе.
— Вроде да, — отвечали. — Вон соседка, Дарья, вызвала его вместе с пожарными.
— Не вызвала, а просила сказать, что горит, — уточнила стоявшая здесь же Дарья, бегавшая на почту звонить. — Не было его на месте, отъехал он.
— Конечно, работа такая, третью фирму, говорят, открыл, — откликнулся голос из толпы на это уточнение. — Верка его тоже разрывается в трех местах бухгалтером, мозги вывихнуть можно.
Вера, жена Петра, была сподвижницей во всех его начинаниях.
— Вон даже сына без присмотра оставили. Видно, он с огнем и добаловался.
Снова стали звать младшего Иванцова.
— Вова, туда искры летят. Поди к нам.
Тот, наконец, услышал. Спустился с бревен — в джинсовых шортах, с расцарапанными коленками, белокурый чуб коротко острижен, светло-серые глаза на бледном лице мечутся.
— Как это вышло, Вова?
Молчит.
— Ты играл со спичками?
Кивает.
— И нечаянно поджег?
Опять молчит. И вдруг, обведя всех скачущим взглядом, объясняет:
— Нет, я нарочно… Так мне баба Маня велела…
Его бабушку Маню схоронили полгода назад, и стоящие вокруг не сразу поняли, о чем он. А Вова добавил:
— Баба Маня, когда болела, сказала: сделай то, что мне помешали.
И снова была минута изумленного оцепенения. Знали в селе — затяжной конфликт в семье Иванцовых добром не кончится, но чтобы — так?!. Полгода внук носил и себе бабкино завещание в вот — исполнил.
Историю этого конфликта мне рассказали, когда Петр Иванцов отвез пожилую мать сначала в психбольницу, где врачи диагностировали у нее лишь тяжелейшую депрессию, а затем — в дом престарелых. Мнения в селе по этому поводу разделились: одни осуждали Петра, другие, вздыхая, оправдывали. Мол, да, нехорошо, родная мать все-таки, но старуха-то совсем тронулась — пыталась поджечь собственный дом. Те, кто осуждая, объясняли: не могла баба Маня видеть, как старший брат Петр сестру Клавдию из родного дома гонит.
О Клавдии в селе тоже судили по-разному, считая: не всякий человек волен исправить свою судьбу Кто-то может, а у кого-то силенок нет. У Клавдии вот сил не хватило: дважды была замужем, одна троих детей растит, двое из них — внебрачные. Такой характер — она и на одной работе долго не может, пять или шесть мест сменила. Но зато добрая, уступчивая, ни с кем никогда не ругается, говорили ее защитники. И веселая — за праздничным столом первая петь начинает.
Росли Петр с Клавдией без отца — он рано умер. Мать в совхозе работала. Жили скудно, ходили в обносках, но уже тогда разность характеров сестры и брата определилась: смешливая Клавдия ко всему относилась легко, не стеснялась в поношенном платье в клуб на танцы бегать, а Петр был обидчив и замкнут, предпочитал сидеть по вечерам дома над книгами. “Этот своего добьется”, — говорили о нем. И не ошиблись.
Правда, прежде, чем основать три своих фирмы, купить квартиру в городе и “Жигули” — девятку, а к дому матери пристроить кирпичную “дачу” (так он ее называл), пришлось ему, по его же словам, нелегко: был малооплачиваемым инженером, пока не сообразил свое дело начать. Взял в аренду баню-развалиху в пригороде. Отстроил, парную завел и два бассейна Народ пошел, даже — поехал, на “Жигулях” и иномарках, мест не хватало, входные билеты стали брать заранее, сразу на два сеанса.
И дела его поправились.
Он возле бани два киоска поставил: один с напитками, другой — с промтоварами. Войдя во вкус, еще несколько торговых точек открыл. Потом фирму зарегистрировал — оптовыми закупками занялся. И еще две, дочерние — это уже когда от бани отказался. Прошел слух, будто откупился он ею от чересчур крутых рэкетиров. По-прежнему был он не очень разговорчив, но уж если говорил, то суждения его звучали безапелляционно и резке. За деловую хватку Петра в селе зауважали. Приходили советоваться, а бывало, и просить, чтоб к себе взял. Кого-то брал, кому-то отказывал. Те, кому посчастливилось, рассказывали:
— Работы, конечно, много, и спрашивает со всех Петр строго, но зато платит хорошо. Одно плохо — хмурый очень. Хоть бы пошутил иногда, нет, все молчком.
— На всех не угодишь, — отвечал Петр, когда ему передавали эти слова. — Что-нибудь одно: или работа, или шуточки. Сестра Клавдия раздражала его именно этим — бесконечной своей улыбчивостью и шутливой болтливостью. Был уверен — из-за ее легкомыслия не ладится у нее жизнь. Замуж выскакивала за бестолковых и пьющих, а серьезные отваживались с ней лишь на краткосрочные романы. Петр был с сестрой суров и бесцеремонен, отчитывал при всех, доводя до слез. Жена его, Вера, старалась в их отношения не вмешиваться, а вот мать непременно встревала, защищая Клавдию. Петр, срываясь, кричал:
— Кого защищаешь? Она же лентяйка и дура, способна только нищету плодить!
Суровость Петр считал главным воспитательным средством, втолковывая матери:
— Мы с тобой забаловали Клавдию. Ты с ее детьми сидишь, пока она в городе развлекается. Я ей деньгами помогаю. Надо это прекратить, тогда она за ум возьмется.
— Да ведь сестра она тебе, — возражала мать, — родная кровь. Ее жалеть надо, тогда, может, и у нее жизнь наладится.
Жалеть сестру ему было некогда.
Он занимался строительством, потому что, когда они все съезжались, в старой избе становилось тесно. Мотался на “Жигулях” в город, гнал оттуда грузовики со стройматериалами. Двухэтажный дом подняли за одно лето. А к следующему настелили паркет, завезли мебель. Но семейного мира это не принесло.
Петра раздражали теперь дети Клавдии, бегавшие с его Вовкой по комнатам нового дома. Как-то в воскресный день, разбуженный их беготней, он накричал на Клавдию, брякнув, что ее “отродье” дурно влияет на Вовку.
— Так что, нам вообще отсюда уехать?
— Ну и уезжай, раз не можешь свою голытьбу в узде держать!..
Все село видело, как плачущая Клавдия вела своих троих на станцию, на электричку — ехать в город, где у нее была комната в коммуналке.
С этого момента что-то случилось с матерью Иванцовых. Стала баба Маня заговариваться, бормоча неразборчивое и глядя на собеседника взглядом, погруженным в себя. Часто уходила с внуком Вовкой в лес, собирала с ним травы, приговаривая:
— Когда умру, лечить всех будешь. Вот эта от кашля, эта от ломоты в спине, а эта от сердца.
— У тебя сердце болит? — спрашивал Вовка.
— Болит, внучек, — отвечала баба Маня. — Всех мне жалко, а отца твоего больше всех. И зачем ему дом, если в нем Клавкины дети не бегают?
А однажды Петр, спускаясь со второго этажа в кухню, услышал запах паленого, увидел распахнутую дверь в избу, к торцу которой был пристроен его дом, и, вбежав в полутемный коридор, застал сцену: Вовка поджигал спичками кучу тряпья, а баба Маня помогала ему, бормоча:
— Правильно, внучек, гори оно огнем, это добро, если нет от него радости.
Тогда-то Петр и решил отвезти мать к психиатру.
Врач объявил Петру, что отклонений серьезных нет, а есть депрессия, из-за которой оказалась бабушка в пограничном состоянии, то есть между нормой и патологией. Пройдет это быстро, если создать в доме благожелательную обстановку и обеспечить уход.
Ни на то, ни на другое у Петра времени не оказалось, и, поколебавшись, он все-таки отправил мать в дом престарелых. Навещал редко — минуты свободной не было. Оправляя вместо себя Веру с Вовкой, передавал с ними гостинцы. К весне баба Маня простыла, болела тяжело, ее перевезли в больницу, и Вера с Вовкой стали приезжать туда. Обычно Вера оставляла сына у кровати бабушки, а сама шла к врачам и медсестрам, рассовывая в карманы белых халатов свернутые в трубочку купюры.
О чем в этот момент говорила бабушка с внуком, Вера не знает.
Умерла баба Маня, чуть-чуть не дотянув до Пасхи. Хоронили ее здесь, на сельском кладбище, и всем казалось, что ее смерть примирит брата с сестрой. Но Клавдия со своими детьми сразу после поминок уехала, так ни разу и не оставшись с Петром с глазу на глаз. Видимо, Петр не очень был к этому расположен.
В тот день, когда от старой их избы осталась груда искрящейся золы, а от нового дома — закопченные стены, я видел, как к редеющей в переулке толпе подкатила знакомая “девятка”. Хлопнула дверка. Рослая фигура двинулась к дому и, словно споткнувшись, остановилась. Петр стоял неподвижно с минуту и — отвернулся. Смотреть на то, что было домом и стало пожарищем, он не мог. Соседка Дарья подвела к нему сына.
— Твоя работа? — спросил его Петр.
Сын кивнул и повторил, как заведенный.
— Мне баба Маня велела.
— Баба Маня? — склонился к нему отец. — Ты что, бредишь?
— Нет, — отрицательно замотал головой сын, — не брежу. Я ее вчера во сне видел.
Дернув за руку, Петр рывком посадил его в автомобиль, и, хлопнув дверцей — будто выстрелив, уехал.
А на другой день, проходя мимо, я увидел в переулке Клавдию с детьми. Они стояли у сгоревших домов, всматриваясь в почерневшие стены и остывшую уже груду золы ошеломленно и недоверчиво.
…Они теперь вспоминаются мне всякий раз, когда, возвращаясь на электричке в Москву, вижу, как бредут по вагонам с протянутой рукой маленькие попрошайки. Когда слышу, как просят помочь — “чем можете”. И кажется мне, что все они — дети Клавдии, чей брат, поглощенный укреплением своего благополучия, одним махом разрубил родственные узы, освободив себя от хлопотной обязанности помогать им.
Я понимаю его инстинктивное желание, чтобы все вокруг немедленно стали такими же работящими и хваткими, как он сам. Разделяю его брезгливое отношение к лени и безответственности. Догадываюсь, что неизбежные перемены в нашей жизни заставят обладателей этих черт выпить до дна горькую чашу нищеты и позора Но мне не по себе от мысли, что из этой же чаши придется хлебнуть и детям Клавдии, не виноватым в том, что угораздило их родиться в переходное для России время.
И еще одна догадка тяготит меня: если все наши, такие необходимые перемены замешаны на взаимном ожесточении, разрыве родственных уз и страданиях детей, выброшенных за порог нормальной жизни, то не окажемся ли мы совсем не там, куда хотели прийти?.. Ведь чужая беда не навсегда чужая. Она, как искра от пожара, может однажды сжечь благополучие тех, кто рядом.
С КУВАЛДОЙ В ГОСТИ
Их было пятеро — московские студенты, учились в Тимирязевской академии, страдали из-за нехватки денег, стипендия, как и родительская помощь, были нерегулярными. Однажды один из них, вертя в руках газовый пистолет, смеясь сказал:
— А ведь если его нацелить в лоб какому-нибудь новому русскому, тот враз деньги выложит!
Остальные, хихикая, стали фантазировать: как ворвутся на какой-нибудь оптовый склад, как крикнут: “Всем лечь! Это ограбление!” И уже на следующий день в рекламном издании “Оптовик” высмотрели удобный адрес — улица Самотечная, 13. Там некое ТОО “Босфор” продавало оптом винно-водочную продукцию. Маски вырезали из рукава водолазки, выпросили у знакомых еще один пистолет — пневматический. И в субботний полдень, когда работники магазина-склада, заваривая чай, расслабленно смотрели телевизор, студенты вбежали к ним, размахивая пистолетами и отчаянно вопя: “На пол! Молчать! Ограбление!”
Здоровенные мужики немедленно рухнули со стульев на пол. Один из них, перед тем как упасть, выкинул из кармана по команде грабителей связку ключей от сейфа, но замок оказался тугой, и ему, упавшему, велели ползком приблизиться к сейфу, стоявшему на полу, открыть его, не поднимая головы. Чтоб не разглядеть налетчиков. Потом, деля добычу, студенты бурно веселились по этому поводу, вспоминая, как обладатель ключей полз к сейфу, растопырив по-лягушачьи локти и коленки.
Итоговая сумма оказалась такой внушительной, что они сняли квартиру у Борисовских прудов, где и продолжили празднество. А когда деньги кончились, нашли по публикациям в том же “Оптовике” еще один адрес. Затем — еще один.
Я вспоминаю эту историю всякий раз, когда нахожу в криминальной хронике очередное сообщение об ограблении, совершенном вроде бы нормальными молодыми людьми. Вижу их растерянно-улыбчивые лица за решеткой в 312-м зале Мосгорсуда. Слышу их голоса, оставшиеся у меня в диктофонной записи: “…Да какие мы преступники, мы же никого не убили. Мы только попугали!” Пребывая в ошеломленно-удивленном состоянии, все пятеро похожи были на не совсем проснувшегося человека, в чье сумеречное сознание, еще не свободное от признаков сна, ворвалась — вместе с лязгом тюремной двери — жестокая реальность.
…К концу шестого месяца своей новой жизни они уже обзавелись двумя настоящими боевыми пистолетами — ТТ и ПМ, портативными радиостанциями и наручниками. Перед каждым выездом проводили тщательную разведку, прикидывая, как войдут и как выйдут, где удобнее поставить свой потрепанный BMW, чтобы умчаться с добычей легко и быстро.
Так же легко и быстро они вломились в квартиру, которую им подсказал какой-то знакомый, для чего лишь понадобилось прихватить кувалду и бабахнуть ею по двери. Сковали наручниками двух женщин, пожилую и молодую, а девчонку-дошкольницу заперли в кухне, выпотрашили все заветные углы квартиры и с 13 тысячами долларов, грудой золотых украшений и видеокамерой “Panasonic” умчались.
А когда делили добычу, отмечая заодно наступающий Новый год в кругу ближайших подружек, сняли себя этой видеокамерой. Следователи, смотревшие потом попавшую к ним видеозапись, изумленно смеялись над их мальчишеской выходкой — ведь они, сами того не понимая, приготовили вещественное доказательство своего преступления: в кадре был стол, заваленный долларами, золотыми цепочками и браслетами, а вокруг стола, среди девчонок — пятеро лихих налетчиков, с бокалами шампанского, упоенно произносящих саморазоблачительные тосты.
…И вот в перерыве между судебными заседаниями, с разрешения конвоя и адвокатов, они объясняют мне из-за решетки мотивы своих “проступков”:
— Да, проблема не в нас, а в несовершенствах общественного устройства… Вы посмотрите вокруг: хоть кто-нибудь живет по правилам?… Дорогие автомобили и особняки, счета в зарубежных банках — это разве заработано?
— Те, у кого мы забирали деньги и ценности, утаивали от государства свои доходы, не платили налоги. Мы, можно сказать, осуществляли дополнительное налогообложение…
После этих слов по лицам всех пятерых, сидящих на скамье за решеткой, скользят улыбки. Понимают же, как демагогичны их самооправдательные фразы, но не могут отказать себе в удовольствии продемонстрировать гибкость мысли. Учились ведь в вузе, участвовали в семинарах и коллоквиумах, сдавали экзамены и — довольно успешно. А то, что их судят сейчас за бандитизм, что сроки им грозят максимальные, плохо, конечно, но — не смертельно.
— Встать! Суд идет! — объявляет секретарь суда, и перерыв прекращается. Из совещательной комнаты выходят, рассаживаясь за судейским столом, два заседателя во главе с председательствующим судьей Мосгорсуда Николаем Юрьевичем Говоровым. Разбирательство продолжается. Дотошные допросы свидетелей и пострадавших дополняют характерными штрихами картину студенческих налетов, поразительную по сочетанию мальчишеского инфантилизма и уголовно-профессиональных приемов, почерпнутых, как оказалось, в основном из голливудских боевиков.
…Узнав из рекламного объявления об офисе 000 “Продовольственная база └Покогорг”” на улице Угрештской, они отправили Владимира Михалева на разведку. Он туда ездил несколько раз — рассмотрел положение комнат, удобны ли подъездные пути, куда лучше поставить автомобиль. Оказалось, касса с сейфом расположена в глубине здания. Сергей Радайкин предложил: кому-то из них нужно одеть форму инкассатора, чтоб не вызвать подозрений. Ему и выпало.
Купили форму, мешок инкассаторский. Приехали. Автомобиль остановили на соседней улице. Радайкин в форме уверенным шагом продефилировал через торговый зал в комнату, где была касса, обнаружив там двух женщин. Одна из них, кассир Федорова, удивилась: инкассацию в этот день не заказывали. Предложила пришедшему отметить в его карточке, что кассиры отказываются от инкассации.
И тут Радайкин выхватил из кобуры пистолет ТТ: “Лечь на пол!” Женщины легли. Громыхнув дверцей сейфа, лжеинкассатор смел все содержимое в мешок. Выходя, увидел: в торговом зале два брата Моржоховы, Мурат и Тенгиз, держат на всякий случай под прицелом газового пистолета группу женщин, уговаривая их не волноваться: “Сейчас вас отпустим, вот только друг выйдет, он у нас медлительный очень…”
Вместе с Радайкиным они выбежали на крыльцо, обогнули здание и оказались на улице, где их ждал в автомобиле Михарев. “Стойте, — спохватился Тенгиз, — у меня часы с руки слетели! Пойду поищу!” — “Да ты сбрендил? — закричали на него. — Другие купишь!” — “Мне эти жалко! — канючил Тенгиз в уносящемся на большой скорости BMW. — Я к ним привык”.
Его часы “Orient” оперативники нашли в тот же вечер у ворот базы. Но предъявить их на опознание владельцу смогли лишь три месяца спустя, уже после того, как лихие гангстеры, пребывая в кайфе от очередного успешного налета, на этот раз на квартиру, сняли на видеозапись дележ добычи, изготовив для следователей самый главный вещдок против себя.
Обнаружилась на суде и еще одна особенность нынешних разбоев: многие из них не расследуются!… И часто даже не фиксируются. То есть тот, обозначенный уголовной статистикой, вал разбойных нападений и грабежей отнюдь не отражает действительную нашу реальность. Этот вал, может быть, в десятки раз больше!
Вот перед судом предстает один из пострадавших — невысокий молодой человек в черном свитере, кожаных штанах и тяжелых башмаках на неимоверно толстой подошве — бывший директор ограбленной фирмы, ныне уже не существующей. Он смущенно улыбается, когда судья Говоров спрашивает его, почему после ограбления не подал заявления в милицию. “Я поговорил с участковым, — мнется бывший директор, — тот отсоветовал. Сказал, что милиция загружена под завяжу, не до нас. Зачем канцелярию разводить…”
Вряд ли он тут лукавит: милиция и в самом деле старается не фиксировать, если есть возможность, те преступления, которые обошлись без крови. Но почему директор так легко согласился на предложение участкового? “Ущерб был сравнительно невелик”, — сообщает он, по-прежнему улыбаясь, но всем присутствующим в зале суда ясно: деятельность фирмы на девять десятых была теневой, и любое сообщение об истинном ущербе привлекло бы внимание налоговых органов.
Этот директор не одинок.
Никто из пострадавших от студентов-налетчиков не подавал заявлений, подтверждающих грабежи, до тех пор, пока студенты сами, попавшись, не рассказали о своих подвигах, назвав адреса.
Даже гражданки Саакян и Мгеброва, лишившиеся после визита студентов с кувалдой 13 тысяч долларов и целой кучи золотых украшений, не обратилась с заявлением в милицию. Медлили. А когда задержанные налетчики с поспешностью нашкодивших мальчишек подробно рассказали, где добыли доллары, золото и видеокамеру, и хозяев этого добра пригласили в милицию, ограбленные наконец-то спохватились, изложив письменно все то, что с ними случилось.
Оказывается, все ограбления студенческой банды были выявлены благодаря бдительности всего лишь одного человека — оперуполномоченного специального отдела милиции ГУВД Москвы Андрея Глухова.
…В сумрачный январский день Глухов вместе со своей оперативной группой находился на Олимпийском проспекте, неподалеку от известного в Москве магазина “Жемчуг”, когда заметил, как подъехал автомобиль марки BMW-735. Хлопнули дверцы. Двое вышедших из автомобиля показались Глухову странно суетливыми, и он вошел в магазин следом. Рассмотрел их. Это были два сухопарых чернявых паренька, чем-то похожих друг на друга. Они толкались среди посетителей, торопливо предлагая по сильно заниженным ценам золотые кольца и серьги.
Когда Глухов предложил им пройти к патрульной машине, они окончательно стушевались, стали бормотать что-то о бедственном положении, вынудившем их торговать семейными реликвиями. Но Глухов подобного рода объяснения слышал не раз и поэтому решительно препроводил этих двух, оказавшихся братьями Моржоховыми, а с ними и — сидевшего за рулем BMW Сергея Радайкина, в отделение.
И на первом же допросе все трое, вначале запутавшись в собственном вранье, дали в конце концов правдивые показания. Они рассказали сперва, откуда золото, которое решили продать, так как “русские деньги прогуляли, встречая Новый год, а доллары менять не хотелось”. Затем, уже у себя, на съемной квартире, где те доллары были изъяты вместе с видеокамерой, пистолетами, масками, наручниками и портативными радиостанциями, они стали рассказывать о налетах на оптовые склады и офисы, будучи уверенными, что оперуполномоченный Глухов давно за ними следил и всю подноготную про них знает.
Голливудские фильмы, откуда они в основном и почерпнули криминальный опыт, видимо, внушили им еще одно, сгубившее их стереотипное представление о многознающем и вездесущем сыщике, от которого, если уж попался, все равно не отвяжешься — лучше сразу признаться.
— По глупости, конечно, попались, — говорят они мне в следующем перерыве. — А причина того, что мы совершали — плохая экономика, плохое социальное устройство. Стипендии вовремя не платили. В общем, наши проступки — результат криминальной ситуации в стране в целом…
Так они рассуждали.
Нет, не притворялись, не зубоскалили. Им, таким начитанным, умеющим хорошо говорить и прилично держаться, незнакомо чувство вины. Они не просто инфантильны, а — начисто лишены правового сознания. И при всей своей начитанности не способны (хотя бы и притворившись) критически оценить все то, что с ними произошло. И вот жалуются:
— В камерах изолятора тесно, медобслуживание плохое. Напишите про это! Почему такое творится?
— Пусть правительство позаботится, чтобы навели порядок в тюрьмах. Так жить нельзя!
Они уже заговорили лозунгами… Поразительно!.. Ощущение, будто учились в вузе только для того, чтобы уметь оградить себя от каких бы то ни было угрызений совести.
— А ведь мы могли бы закончить вуз, — заявляют мне они, — стать нормальными людьми… Нет, не дали нам доучиться!
Им всем от 22 до 25 лет. У кого-то родители уже пенсионеры, кто-то из многодетной семьи. С криминальной средой не соприкасались. Особых интересов и пристрастий, кроме бесконечного просмотра в общем-то однообразных боевиков, не проявляли. Хотя — не совсем так: один из них, по свидетельству любимой девушки, обожал компьютерные игры. Целыми днями, бывало, валялся дома на диване с игровой приставкой, пялясь на экран монитора…
В сентябре 1865 года Федор Михайлович Достоевский в письме издателю М. Н. Каткову так рекомендует свой роман “Преступление и наказание”: “…Это психологический отчет одного преступления. Молодой человек, исключенный из студентов университета, мещанин по происхождению и живущий в крайней бедности, по легкомыслию, по шаткости в понятиях, поддавшись некоторым странным “недоконченным” идеям, которые носятся в воздухе, решился разом выйти из скверного своего положения. Он решился убить одну старуху, титулярную советницу, дающую деньги на проценты… Тут-то и развертывается весь психологический процесс преступления. Неразрушимые вопросы встают перед убийцей, неподозреваемые и неожиданные чувства мучают его сердце. Божья правда, земной закон берет свое, и он кончает тем, что принужден сам на себя донести”.
Перед студентами нынешними, ворвавшимимся с кувалдой в чужую квартиру, лишь случайно никого не убившими, никакие неразрешимые вопросы не встают. Им незнакома проблема нравственного выбора. Они легко оправдали себя стечением обстоятельств, предъявив счет не себе, а обществу.
И, возможно, в чем-то они нравы: общество, не обремененное заботой о собственном нравственном здоровье, не встревоженное резким имущественным расслоением своих сограждан, не сформировавшее представление о добропорядочном, честном образе жизни, должно было породить людей, легко программирующихся на преступление. Без осознания справедливости наказания, которое за преступлением следует.
…Они, эти студенты-налетчики, самоорганизовавшиеся в банду, были ошеломлены, услышав приговор — 11 лет лишения свободы. И очень обиделись на суд, а значит, и на все общество. Боюсь, что отбыв свое наказание, они ему еще захотят отомстить за свою обиду.
ОХОТА НА “ЗАЙЦА”
Более нелепого уголовного дела я не припомню: в Бутырской тюрьме больше двух месяцев ждал суда человек, чья вина состояла лишь в том, что он, оставленный государством без зарплаты, был вынужден ездить на работу “зайцем”. Но дело это возникло не случайно: как только нашим силовым ведомствам нужно срочно поправить свою отчетность, начинается охота на “зайца”.
А ведь известно: среди нынешних бед России самая болезненная — рост числа тяжких преступлений, гигантская коррупция, дерзкие квартирные грабежи, торговля оружием. Суды завалены исками к мошенническим финансовым пирамидам. Тюрьмы переполнены подследственными Но особо опасным преступником для Таганского суда Москвы оказался пожилой человек, купивший фальшивое удостоверение пенсионера, чтобы ездить на работу, на которой ему полгода не платили зарплату.
“Мы узнали, что папа в тюрьме, случайно, когда нам позвонила незнакомая женщина…” Из беседы с Натальей Детковой, дизайнером, дочерыо подследственного пенсионера Ю. И. Минеева
За ним пришли ранним ноябрьским утром. Позвонили в дверь:
— Вы Минеев? Пройдемте.
Сказали — на полчаса, в отделение.
Уходя, Минеев даже не разбудил старика-отца, они жили вдвоем, в Митино, потом, в Бутырке, мучился еще и от мысли, что 82-летний отец, инвалид, передвигающийся на костылях, оказался брошенным. Внуки — в другом конце Москвы, не наездятся.
О том, что папа пропал, Наталья Деткова узнала на следующий день, из путанного разговора с дедом — он из-за возраста и нездоровья общался не всегда отчетливо. Стали гадать, куда отец мог уехать. К родственникам, в Дорохово? Дозвонились — не приезжал. Значит, на даче? Собирался что-то там ремонтировать, увлекся, наверное.
А еще через день Наталья услышала в трубке хрипловатый, слегка плывущий женский голос. Говорившая была не совсем трезва:
— Ваш отец с моим Санькой — в одной камере, на одной койке спят, по очереди. Просил передать, чтоб за стариком присмотрели.
Какая камера? Что за койка?.. Наталья с трудом осмысливала совершенно невероятную для их семьи ситуацию: отец почему-то в тюрьме, в жутко тесной камере. Сообщает же об этом не милиция, а жена сокамерника, которой удалось повидаться с мужем. Он-то и передал от Юрия Ивановича записку с телефоном — живой, мол, не волнуйтесь.
Но как тут не волноваться, когда невозможно понять: почему он в тюрьме? Такой законопослушный, никогда на дачу в электричке без билета не ездит, полгода назад оформил пенсию, и вдруг — тюрьма. Бред какой-то. И потом: разве в ваше время бывает, чтоб увозили человека в тюрьму, не поставив в известность родственников?
Оказалось — бывает.
Деткова немедленно поехала в Бутырку, отстояла очередь, но в справочном окне ей объяснить ничего не смогли. Пришлось пробиваться к начальнику. Он тоже не объяснил, послав в Таганский суд, который направил в Бутырку ее отца. Туда она приехала с мужем, но судья Александрова не пустила их дальше порога, не любит (так сказала), когда подходят близко. Так и объяснялись — через всю комнату, но хоть что-то выяснили.
Оказывается, судья Александрова объявила Ю. И. Минеева в розыск — это когда человека, скрывающегося от правоохранительных органов, ищут по всей России. “Он никуда из Москвы не уезжал”, — удивилась Деткова. “Зато уклонялся от явки в суд”, — сказала судья. Да, он привлечен. Статья 327-я Уголовного кодекса РФ — использование поддельного документа. В троллейбусе 26-го маршрута (“Он этим номером на работу ездит”, — вспомнила Наталья), возле бывшего Птичьего рынка контролеры обнаружили у Минеева фальшивое пенсионное удостоверение.
— Почему фальшивое? — не поняла Деткова. — Он ведь уже пенсионер.
Ей втолковали: случилось это за два месяца до того, как он оформил пенсию.
— Но разве за такое сажают?
— А вы загляните в Уголовный кодекс.
“Инженер Минеев у нас 29 лет. Ведущий специалист. Разрабытывал и монтировал спутниковые станции связи. Зарплата? 350 рублей. Но и ее не платят, денег нет. А он все равно приезжал. Работяга, педант…” Из беседы с исполнительным директором Московского НИИ радиосвязи В. С. Воробьевым.
В институт Минеев ездил из своего Митино на автобусе до метро, затем с одной пересадкой до Таганки, а оттуда мимо Птичьего рынка на троллейбусе. Туда и обратно — 3 часа. В дороге читал. Другого свободного времени не было — дома его жизнь состояла из разнообразных хлопот. Старика-отца, участника войны, возил по врачам. А да недавнего времени мать, лежачая больная, медленно угасала — длилось это больше 10 лет.
Работу любил — до фанатизма. Нравилось осознавать свою причастность к сложным системам радиосвязи, дозволяющим “слышать Космос”. Приходилось, конечно, мириться со специфическими неудобствами: институт был в ведении оборонной промышленности, из-за его секретности не пускали за границу. Так Минеев ее и не пересек ни разу.
Но — не завидовал. Не жаловался, когда даже нищенскую зарплату перестали платить. С приработком было туго: он мог, конечно, разобраться в любой аппаратуре, но кто в наше время полного ее изобилия будет что-то чинить — покупают новую. Дочь заставляла отца: “Возьми у нас денег, вам же с дедом не хватает”. Брал неохотно, словно переступая через что-то. Но чаще отнекивался: “Дедовой пенсией перебьемся”.
Перебиваться становилось все труднее: квартплата дорожала, в институте полгода не получал ни копейки. Устроиться на другую работу не мог — до выхода на пенсию оставались месяцы. Решил: как-нибудь дотяну. Но денег не было даже на проездной. А тут еще дочь оказалась без работы.
И за два месяца до пенсионного рубежа, в отчаянии Минеев сделал то, что делали, по его наблюдению, многие: купил за 50 рублей в переходе метро у сизоносой личности пенсионное удостоверение. А еще через день в троллейбусе к нему подошли дотошные контролеры.
Когда они вели его в 36-е отделение милиции, он подумал в сердцах: “Да лучше б я пешком через всю Москву ходил” — так было совестно. В милиции на него завели дело, но Юрий Иванович не придал этому особого значения: формальность, подумал. Удостоверение между тем послали на экспертизу, выяснив, что Минеев его не подделывал (то есть не вписывал своей рукой свою фамилию), а только им пользовался. И — направили дело в суд.
К этому времени Минеев стал вполне законным пенсионером, бесплатно ездил на всех видах транспорта, к судье Александровой приезжал дважды, но рассмотрение дела откладывали — не по его вине. Суды сейчас перегружены, работают со сбоями. В третий раз в суд он поехать не смог: старика-отца срочно отвозил в госпиталь. А сообщить судье об этом впопыхах забыл. Потом у них в подъезде ЖЭК затеял ремонт, почтовые ящики сняли, и следующие судебные повестки до него не дошли. Родственникам же о своих неприятностях Минеев не говорил — очень уж нелепой была ситуация. Да и надеялся — кончится все каким-нибудь штрафом.
А кончилось тюрьмой.
“Мы, как правило, изменяем меру пресечения в целях предотвращения срывов судебного заседания…”
Из беседы с председателем Таганского межмуниципального суда Москвы Л. Н. Дмитриевым.
О том, с кем дожидался суда, Мянеев рассказал, когда отошел от шока: в тридцатикоечной камере, с 70 подследственными. Среди них — наркоманы и туберкулезники. Там постоянно что-то происходит: выясняют отношения, кричат, стирают носки. Кто-то сидит на толчке, кто-то ест. Дерутся. Совокупляются. Когда узнают, за что Минеева загнали в тюрьму, не верят: “Врешь ты все, дед”. Тот, с кем Минеев делил спальное место, задержан в Сокольниках с сумкой, набитой оружием — шел продавать. У других тоже эпизоды не шуточные.
Минеев считает: да, он виноват, надо было сообщить судье, что отвозил отца в госпиталь. Но виноват не настолько же, чтобы отправлять его, как особо опасного преступника, в тюрьму. И потом: если меру пресечения изменили для того, чтобы следующее судебное заседание не сорвалось, почему его держали в переполненной Бутырке больше двух месяцев?
Пытаясь разобраться, я задал этот и другие вопросы двум уважаемым юристам. Вот их ответы.
Председатель Таганского межмуниципального суда Москвы Дмитриев Алексей Николаевич:
— Не знаю, как именно было, потому что материалов по этому делу у меня перед глазами нет, а все дела я помнить не могу, у нас их ТЫСЯЧИ. Но знаю, как бывает на практике. И у меня такое бывало, может, только по другим статьям: если человек злостно уклоняется от явки в суд… А в принципе злостности здесь не надо, достаточно один раз не придти, и мы изменяем меру пресечения.
— У Минеева была уважительная причина неявки.
— Комментировать это я не буду, так как не видел дела. Но теоретически ситуация для меня не удивительна, и я допускаю, что здесь все было и разумно в том числе.
— Но какой тогда по количеству мест должна быть Бутырка, если в ней будут содержать троллейбусных “зайцев”?
— Логика есть в ваших рассуждениях, только скажу вам: это очень редко бывает, когда троллейбусные “зайцы” не являются в суд.
— Человек отвозил старика-отца в госпиталь. К тому же он, инженер-электронщик, награжденный орденом “За трудовое отличие”, даже предположить не мог, что за такое его отправят в тюрьму.
— То, что он инженер, это еще не индульгенция от того, чтобы его не помещать в следственный изолятор. У нас там и министры бывают…
— …Из тех, кто ворует миллионы. А Минеев нищий работяга, не получавший полгода ни копейки.
— Повторяю: я дела не видел. Решения же судей, не отмененные в установленном законом порядке, для меня являются законными и обоснованными. А вот почему дело долго не рассматривается, я проверю.
Заместитель Генерального прокурора Звягинцев Александр Григорьевич:
— В рассказанной вами ситуации решение об изменении меры пресечения принято судом, и прокуратура не вправе его отменять. Хотя, если говорить о прокуратуре, она избрала такую политику: не заключать под стражу тех, кто совершил мелкие преступления.
— Кого, на ваш взгляд, стоит до суда содержать под стражей?
— Того, кто совершил убийство, умышленное тяжкое преступление, изнасилование, является членом банды, замешан в коррупции. А главное, представляет опасность для общества и способен, оставаясь вне стен следственного изолятора, повлиять на ход следствия.
— Следствие по делу Минеева закончилось весной, а в Бутырку его посадили осенью.
— И тогда же, весной, оно могло бы быть прекращено. Во-первых, из-за того, что малозначительно. В статье 14-й Уголовного кодекса РФ, части 2-й ясно сказано: “Не является преступлением действие (бездействие), хотя формально и содержащее признаки какого-либо деяния, предусмотренного настоящим Кодексом, но в силу малозначительности не представляющее общественной опасности, то есть не причинившее вреда и не создавшее угрозы причинения вреда личности, обществу или государству”. Во-вторых, это дело можно было бы прекратить согласно статье 6-й Уголовно-процессуального кодекса РФ — в связи с изменением обстановки, так как подследственный достиг пенсионного возраста. К тому же нельзя не учитывать, что люди, совершая такого рода мелкие правонарушения, действуют В СОСТОЯНИИ КРАЙНЕЙ НЕОБХОДИМОСТИ. Ведь их подталкивает к таким шагам само государство, оставляя людей без зарплаты, то есть без денег, которые они заработали.
…А теперь о том, как проходил суд.
Его ввели в наручниках — как опаснейшего преступника, конвойные деловито громыхнули дверцей клетки, Минеев шагнул туда и сел, устало осмотрелся сквозь прутья решетки, кивнул родственникам.
Мог ли он инженер-электронщик, ездивший когда-то на Байконур запускать спутники, предположить, что прославляемое его трудом государство однажды, доведя его до отчаяния, вынудит совершить правонарушение, а затем бросит за решетку?..
Суд шел по строгому процессуальному руслу: допрос подсудимого. Допрос свидетеля. Прения сторон — прокурора и двух адвокатов. Судья Александрова монотонно задавала вопросы. Ответы были такими же монотонными, потому что не несли новой информации. Подсудимый не отпирался — ни в момент дознания (когда контролеры привели его в милицию), ни на следствии (когда подложное пенсионное свидетельство отправляли на экспертизу), ни здесь в суде.
Было ощущение жуткой нелепости происходящего. Человека, которого государство вынудило стать троллейбусным “зайцем”, судят так, будто он по меньшей мере подорвал обороноспособность России. Ведь все всерьез: и конвойные (они на лестничной площадке вырвали фотоаппарат из рук дочери Минеева, когда она попыталась сфотографировать отца, идущего в наручниках), и бесстрастно-суровое выражение лица судьи Александровой (по статье 327-й наказание до 2 лет, а склонность к крайним решениям судья уже продемонстрировала), и изможденный облик отрастившего в Бутырке бороду Минеева, измученного тюремным бытом.
Особенно резко контраст между поводом и мрачной торжественностью судебного действа проступил, когда судья спросила свидетеля — контролера Дурникина, узнает ли он подсудимого. Дурникин, нетерпеливо дернув плечом, удивился: “Да откуда! Это ж было год назад, а у нас таких случаев на 26-м троллейбусном маршруте по три-четыре каждый день”.
Рослые конвойные хмуро переминались с ноги на ногу возле клетки с запертым в ней инженером Минеевым. О смягчающих его вину обстоятельствах, не выявленных следствием, говорил о прениях адвокат Леонид Прошкин. О том, какие космические радиосистемы монтировал “трудоголик Минеев”, рассказал суду адвокат Александр Михайлов. Прокурор Ларина попросила наказать Минеева 6 месяцами лишения свободы — условно. Сам Минеев в последнем слове, раскаявшись в содеянном, объяснил: “Мы же со стариком-отцом еле выкарабкивались, я на рынок ходил, ящики грузил, тем и спасались…”
Потом в материалах дела я наткнулся на такие его строчки, написанные в тюрьме: “И хотя мне стыдно за наше государство, ввергнувшее нас в нищету и отчаяние, еще более мне стыдно за себя, впервые в жизни попытавшегося обмануть это государство”. От него же я потом узнал, в каких условиях он писал эти строки: душная камера, спят на нарах по очереди, в туалет (он в углу, занавешен простынями) тоже очередь; все простужены, кашляют; все раздражены, ссоры и драки начинаются из-за пустяка, основной “контингент” — кавказцы и таджики, попавшиеся на наркобизнесе; их отношение к москвичу Минееву было определенным — “ментовская подсадная утка”; один из них пригрозил: “Выйду на волю, выслежу, где живешь, убью, а квартиру продам”. Другой же, убивший в ссоре жену, беспричинно разозлившись, вдруг сказал Минееву: “Вот ночью, когда уснешь, загоню в ухо шариковую ручку — мозги проткну. Жди…” Но Минесву даже там было стыдно не только за государство, а и за себя!..
Затем еще на 1,5 часа Минеева, застегнув наручники, увели из зала. Судья Александрова все это время у себя в кабинете писала от руки двухстраничный приговор (как же тщательно надо выписывать каждую буковку, чтобы растянуть это удовольствие на 1,5 часа!). Но толпа родственников и друзей терпеливо томилась в зале, не расходясь. Наконец Минеева снова ввели, и судья огласила свой вердикт. В 8 вечера выяснилось: он приговорен к 6 месяцам лишения свободы — условно.
Вынести более жесткий приговор, чем требует прокурор, было бы чересчур даже для самого строгого судьи. Хотя можно и нужно было вообще не доводить до суда это стыдное для нашего правосудия дело. Точнее — постыдное. Ведь Минеев никого не убил, ничего не украл, не был звеном в разветвленной у нас коррупции. Он оказался загнанным государством в такую нищету, что вынужден был ездить на работу, где ему полгода не платили ни копейки, бесплатно — по подложному пенсионному удостоверению. Как делают многие, не считая это зазорным. Только вот он попался.
Фон же, на котором развернулась эта судебная драма, впечатляет: выстрелы а подъездах, гигантская коррупция, голодающие шахтеры-забастовщики, массовые невыплаты ЗАРАБОТАННЫХ денег. А тем временем вокруг российской столицы и облцентров растут роскошные коттеджи малооплачиваемых госчиновников. Но ни один из них еще не был приговорен судом за ограбление своего народа!.. За них за всех сидел за решеткой рядовой инженер Юрий Минеев.
Для нашей статистики дела троллейбусных “зайцев” очень удобны. Из них можно сложить такую отчетную цифру РАСКРЫТЫХ преступлений, что она напрочь затмит цифру НЕРАСКРЫТЫХ. Дает возможность министру внутренних дел заявить об успешном начале тотальной борьбы с распоясавшейся преступностью. А председателю Верховного суда РФ — о том, с какой чудовищной перегрузкой стали работать на ниве правосудия люди в мантиях. А министру юстиции — еще раз напомнить всем о беспрецедентной переполненности российских тюрем. Внушая тем самым российскому народонаселению мысль о том, что государство изо всех сил охраняет людей от преступных посягательств криминальных элементов.
Лгущее своему народу государство не могло не породить лицемерную и жестокую систему правосудия. Ирония новейшей истории России состоит в том, что, трубя на всех международных перекрестках о гуманизации своего правосудия, российская судебная реформа создала систему, распространяющую свою гуманность только на проворовавшихся госчиновников. Породила такие экземпляры господ в мантиях, которых назвать судьями язык не поворачивается. Потому что истинные судьи, как бы ни изматывал их конвейер судебных дел, не позволят карательным инстинктам задавить в себе естественное чувство справедливости и идеалы правосознания.
НЕЖДАННЫЕ ГОСТИ
Все, казалось, было в крестьянской России — комиссарские реквизиции, подневольный труд, победоносное вранье о расцвете колхозного строя. Но вот пришли другие времена — рыночные. Казалось бы, ничего не должно мешать личной инициативе и предприимчивости. Нереальная российская действительность не вписалась и в эту схему. В чем я убедился, когда пытался написать о том, почему у нас “не пошло” фермерство.
Я узнал эту историю в командировке, объехав несколько сел в поисках крепкого фермера. Все, кто считался крепким, говорить о себе отказывались. Наотрез! “Не ко времени”, — отвечали уклончиво.
Только один признался: “Ну, допустим, скажу про свои уловки, чтоб выжить. Да про рэкет и про дела местных начальников. Какое мне здесь потом житье? Бежать — прятаться? Все равно найдут, цацкаться не будут — пулю в лоб и точка”. Но, вздохнув (с трудом, видно, держался, так хотелось о бедах своих сказать), добавил: “Тут инженер-газовик, бывший фермер, в райцентровской гостинице кочует. Может, он расскажет”.
Я нашел его в номере собирающимся ужинать. Рослый. Крепко сбит. Лет тридцати пяти. Мы спустились на первый этаж, в кафе, которое по вечерам называлось рестораном (наверное, потому что после восьми вечера здесь в динамиках оглушительно гремела музыка). Ели мы с ним почти без слов, чтоб не напрягать голосовые связки. А чай решили пить в номере — у меня с собой был кипятильник.
За чаем Алексей (так он велел себя назвать) в разговор втянулся не сразу — скептически вслушивался в мой анализ трудностей фермерского движения. И только когда я стал распространяться насчет общинной психологии русского крестьянина, мешающей ему фермерствовать, Алексей, закурив, едко сощурился: “Вы бы уж называли ее рабской психологией, так точнее…” И я включил диктофон.
Из диктофонной записи.
— …А вот это ни к чему. Выключите! Меня ж, если с подробностями напишите, вычислят.
— Обещаю: географические и бытовые подробности изменю. Кассету же сохраню для истории. Лет через пять отдам в музей, в фонотеку “смутного времени”.
— Ну, разве что в фонотеку, если такая появится, — Алексей хмыкнул. — Только, извините, расскажу без имен. А если нечаянно ляпну, вы уж их измените. Хотя, чего уж теперь… У нас тут говорят: волков бояться, в лес не ходить…
Они приехали на усадьбу к ужину. Варя накрывала на стол, Алексей резал хлеб, Петька гремел рукомойником. Бормотал телевизор — шли новости.
Приехавших было трое. Вошли двое, третий остался за рулем. Черныш, еще не спущенный с цепи, захлебывался лаем.
— Поговорить надо.
Вышли на крыльцо. Была оттепель. Влажным ветром тянуло из степной мглы — их дом стоял в конце улицы, чуть на отшибе.
— Много не возьмем, в среднем 20 процентов с прибыли, — сказал тот, что в кожаной кепке.
— Какая прибыль, я ж только этой весной начал, — возразил было Алексей.
— Тогда 25, раз не понимаешь. Кредиты брал? Вот с них и отстегивай, — пояснил другой, повыше, в кроличьей шапке.
— Но я ж технику на них взял, корма.
— Это твои проблемы… Да заткни ты пасть своему псу, — вспылил вдруг в кожаной кепке, — или я сам это сделаю.
Он вытащил из кармана куртки руку — в ней был пистолет. Алексей загнал Черныша в будку, провожая гостей до ворот.
— Приготовь деньги, если хочешь, чтоб по-хорошему, — сказал тот, что повыше, садясь в желтую “Ниву”. — Послезавтра приедем.
У него оставался день. Утром Алексей сразу же доехал в райотдел милиции. К начальнику. В приемной толпился народ, пришлось ждать. Наконец, вошел. Начальник слушал его вполуха: отвлекали звонки, забегали сотрудники подписывать такие-то бумажки. Потом вошел улыбчивый, странно знакомый человек. Пожав начальнику руку, он почему-то сел без приглашения за тот же приставкой столик, напротив Алексея и положил радом кожаную кепку. Да, это бала та самая кепка И человек был тот самый.
— Слушай, Николаич, — сказал он начальнику, по-прежнему улыбаясь, — я в облцентр еду, ты хотел что-то Максимычу передать. Давай, захвачу
Начальник засуетился, захлопал ящиками стола. Выругался.
— Ну, старая калоша, совсем мозги набекрень. Зайди к Вендяпину, у него оставил. И позвони оттуда, если что не так.
— Откуда? — уточнил улыбавшийся. — От Вендяпина?
— Все шутки шутишь. От Максимыча.
Улыбавшийся поднялся, снова пожал начальственную руку и, забирая со столика кепку, подмигнул Алексею:
— До встречи.
— Так про что вы? — часто заморгав, поднял на него взгляд начальник, припоминая, о чем шел разговор. — Кто-то к вам приезжал?.. Так-так.. А свидетели были?.. Жена сын? Ну, какие это свидетели — родственники?.. Они кого хочешь оговорят, если отцу надобно. Соседи не видели? Нет? Угрожали, говорите? А запись есть?
— Какая зависть?
— Ну, магнитофонная, конечно. Нет? Как же вы хотите, чтоб мы их опознали?
— Чего их опознавать, они завтра за деньгами приедут — вот и берите. А один из них только что здесь был, он по какой-то вашей просьбе к Вендяпину пошел.
— Слушай, парень, ты в своем уме? — начальник смотрел на него исподлобья немигающим уже взглядом. — За такие клеветнические шуточки можно и срок схлопотать.
Алексею было предложено оставить заявление. Он оставил. Кинулся на улицу, к своему “Жигулю” — немедленно ехать в область. И увидел: автомобиль осел — все четыре колеса проткнуты. Побежал на автобусную станцию — не успел: рейсовый уже ушел. Ждать проходящего? Ловить попутку? Он был словно в беспамятстве, когда рванул дверцу какого-то “Москвича”. Опомнился, увидев за рулем Пашку Филиппова, фермера из соседнего села. И тут же бухнул ему все, что стряслось. Пашка, выруливавший на шоссе, вдруг затормозил:
— Не повезу.
— Обалдел, что ли? Ты ж сам в область едешь.
— Слазь, не повезу, — заупрямился Филиппов. — Ты там дров наломаешь, а костер у нас у всех будет.
— Почему у всех?
— Да потому что все уже платят, один ты был неохваченный, а мстят они всем сразу… Слазь!
Алексей вылез. Постоял, не зная: то ли ловить другую попутку, то ли возвращаться домой. Представил, как в облцентре, куда доберется не раньше полудня, будет через секретаря рваться в кабинеты больших начальников, где ему лишь повторят: “Оставьте заявление”. И решил вернуться.
Он провозился с колесами до вечера, приехал в сумерках, и уже у ворот почуял неладное: Черныш не гремел цепью. Он неподвижно лежал в снегу, испятнанном кровью, освещенный светом лампочки, что над крыльцом.
Жена была, как в лихорадке. Рассказала: приехали, Черныш на них кинулся — пристрелили. Уезжая, сказали: “Теперь пусть твой хозяин сам за нами побегает”. Оставили номер счета в банке, куда нужно перевести деньги завтра же. Иначе сожгут. Вначале — свинарник. Потом — дом.
Из диктофонной записи.
…Назавтра я, конечно, не успел — у меня не оказалось таких денег. А взаймы взять не у кого. Поехал их искать, чтоб договориться об отсрочке. А где они, сволочи? Ищи волка в поле, адреса-то не оставили. Приезжаю в райцентр, останавливаюсь у милиции. Торчу столбом возле машины, чтоб издалека было видно. Часа полтора мерз, у всех на посмешище. Кто из знакомых ни приедет, спрашивает: “Свиданку, что ль, бабе назначил?”
Гляжу, выворачивается из-за угла желтая “Нива”. Они. Этот, невысокий, в кожаной кепочке, дверцу открыл, смеется: “Созрел?” И включили они мне “счетчик”: за каждый просроченный день набежала тысяча рублей, по тем временам это были деньги. Вначале я продал колесный трактор. Потом пустил под нож все свиное стадо, оставил только свиноматку… Еле расплатился!.. И начал химичить, чтоб выжить.
Правда, кое-каким хитростям меня и до этого научили, но теперь я стал просто “профессором ловкаческих наук”. В облцентре, неподалеку от проходной одного завода, покупал по дешевке ящиками гвозди, конечно — ворованные, вез в Подмосковье, там они были нарасхват, продавал намного дороже. На вырученную сумму покупал сникерсы, кроссовки, куртки, вез обратно, сбывал оптом в коммерческие киоски. И уже из этих денег расплачивался с “волками” — так мы с женой прозвали убийц нашего Черныша. На жизнь хватало еле-еле. Хозяйство хирело. Я же был просто одержим одной задумкой — отомстить сволочам. Не знаю, до чего б дошел…
Его любимым занятием стало — чистить ружье. По вечерам разбирал, протирал, смотрел в стволы на свет, нет ли копоти. Выковыривал из патронов пыжи, ссыпал в коробку мелкую дробь, заряжал заново — картечью. Жена Варя говорила ему: “Леш, выбрось ЭТО из головы. Бог их сам накажет”. Хотя верующей вроде никогда не была.
В облцентре окольными путями узнал: тот счет, по которому платит “волкам” свою подать, принадлежит фирме, основавшей зерновую биржу. А человек в кожаной кепке служит там в охране, и даже не начальником. А по совместительству в детской спортивной школе ведет секцию карате. Это Алексея бесило больше всего — эдакая мразь детей воспитывает!..
Затем он стал выяснять, кто руководит зерновой биржей. Составил список. И — ахнул: почти все — бывшие работники обкома КПСС. Один — секретарь, двое — заведующие отделами, остальные — инструктора. “Ну, да ведь и бывший президент Ельцин был секретарем обкома”, — пытался он себя успокоить, но в голове зрела упорная мысль: бывшая областная партэлита на зерновой бирже свила мафиозное гнездо, которое надо немедленно разгромить.
Как? Попытаться в Москву пробраться к высшим чинам МВД, ФСБ и все рассказать? А если не пробьется?.. Терял голову от бессильной злости: “Гранату им всем в окно кинуть, что ли?..” И слышал в ответ на свой непроизнесенный вопрос тихий ответ жены: “Бог их накажет, Леша”.
Советовался с Варей: вернуться в колхоз? Жена качала головой с сомнением. Колхозы теперь сплошь назывались “Товариществами с ограниченной ответственностью” или “Авционерными обществами”. Что сути не меняло. Воровали не только по-прежнему, а еще и с большим остервенением. Потому что работа там была барщиной, практически бесплатной — если и платили, то гроши. Жили за счет собственного подворья. Тащили с колхозного поля, с молочно-товарных ферм, со складов — солому, сено, комбикорм.
Каждую весну на колхозных фермах — голодный коровий мык. Подойти невозможно, хоть и скотина, а орет по-человечески. Начинался отел, и тут же — массовый падеж. Дохли в основном телята. Их вывозили в овраг, забрасывали хворостом — закапывать недосуг. На подворье же скотина у всех ухожена, но давала прибыток ровно столько, сколько нужно, чтоб крестьянин с семьей прокормился. Да, может, что из одежды купил. Те, кто половчее (в смысле — побольше могли красть), кормили еще и городских родственников. И уж самые отчаянные, возившие ворованные корма на мотоциклах с колясками и в багажниках “Жигулей”, оказывались с мясом в базарных рядах. Но таких можно было по пальцам перечесть.
Председателям же эта ситуация только на руку: они брали по-крупному, чаще — деньгами, да еще — стройматериалами. Затевается, к примеру, строительство большого колхозного гаража и замирает на уровне фундамента. А у преда (так сейчас называют председателей) тем временем двухэтажный дом на окраине райцентра растет. Или же трехэтажный коттедж в дачной полосе облцентра.
Из диктофонной записи.
— …Когда слышу насчет общинной психологии русского мужика, меня просто колотит. Ну, какие у него могут быть общинные интересы, если он не лентяй? Да, лентяю в колхозной куче выгоднее. Можно прожить на халяву, там трудно точно учесть, кто, что и как сделал. А если не лентяй, а трудяга? Да он любым способом, в том числе и воровством, будет свои трудзатраты компенсировать. Знает, стыдно это, унизительно. Особенно, если с мешком комбикорма поймают. Но он таким образом восстанавливает справедливость. Понимаете? Воровством — справедливость!
— Но вот ведь и фермеры химичат. Даже, как я понял, и крепкие. Почему?
— Очень просто. Потому что есть еще один, главный, рэкитир — государство. Ну, подумайте, что остается делать фермеру, если ему кредиты дают под сумасшедшие проценты? А цикл оборота денег у фермера длинный — нужно посеять, вырастить, собрать, продать. Или, если это живность, то — вырастить, пустить под нож, реализовать мясо. Только в торговле быстрый оборот, потому и прирабатывают фермеры коммерцией.
— Даже самые зажиточные?
— Конечно! Вот, к примеру, Пашка Филиппов, который меня из своего “Москвича” выпихнул… Кстати, правильно сделал, но об этом — потом… У него 500 гектаров, 2 комбайна, 3 колесных трактора, 2 гусеничных, 3 Камаза и тот самый “Москвич”. Хозяйствует не один, с ним еще два брата младших. Все с семьями. Начал с 91-го, тогда кредиты были льготные, под низкий процент, он успел взять и раскрутиться. И даже у него — чем дальше, тем хуже. Налоги удушающие!.. Ну, например, стадо бычков на откорме увеличил вдвое, гони налог тоже вдвое. Будто государство цель поставило: наказать фермера за то, что он больше работает. Бред какой-то!.. Наоборот, поощрять надо. А тут еще электроэнергия, горючесмазочные дорожают, аж дух захватывает. Не расплатиться.
— Неужели и он химичит?
— Конечно. Вырастил овес, продает за наличные, чтоб в отчете не светиться, налогов не платить. Корма покупает — тоже за наличные. Бычков на две трети число занижает, пускает под нож, а мясо (опять-таки за наличку!) знакомому завстоловой сбагривает. А куда деваться? Нужно ему горючкой к севу запасаться, так он 50 процентов зерна (это с 500 гектаров!) отдал… Да еще, как и я, грешный, гвоздями под Москвой приторговывает, делает “бизнес”.
— А в газетах трубили о том, как государство материально помогает фермерам.
— Да эти миллионы, о которых вы читали, до села не доходят. Застревают на уровне области, крутятся в коммерческих банках, и процент с них течет в кошельки агропромовских начальников. Поинтересуйтесь, где они отпуск проводят? Думаете, в Сочи… Ан нет. На Канарских островах! Я тут сейчас по своей новой работе езжу много. Вижу: огромные куски земли просто брошены. В сорняках!
— Бывшие фермерские?
— Да. Бросают и — дёру. Кто-куда. Я вот в газификацию, другие — в торговлю. Недавно в нашей газете цифра мелькнула — то ли 600, то ли 700 фермерских хозяйств в области позакрывалось… Ну, а мне-то, конечно, пришлось бы сейчас в тюрьме сидеть, если б не жена. Я ведь твердо решил: убью этого, в кожаной кепке, а Варя мне в ухо, каждый день, одно и то же: “Не надо, Леш, их всех и без тебя Бог накажет”.
Наказание случилось перед Пасхой, на шоссе, у райцентра: там, в кювете обнаружили лежавшую на боку желтую “Ниву”, всю исколотую автоматными очередями. Человек в кожаной кепке был убит сразу, двое других — смертельно ранены, они скончались в реанимации, так ничего толком и не рассказав.
Ходил упорный слух, будто фермеры, скинувшись, заплатили за эту расправу. Но вскоре у их ворот стал притормаживать, не глуша мотора, темно-зеленый “Уазик” с брезентовым верхом. Подъехал он и к воротам Алексея. Посигналил. Алексей подошел. С ним, открыв дверцу и не выхода из машины, довольно вежливо поздоровались стриженные наголо, совсем молодые парни (лет по двадцать) в кожаных куртках, на головах же — ни шапки, ни кепки, видно, такой шик.
Ему протянули бумажку: “Это — вам”. Там был другой номер банковского счета. И — телефон. “Если кто еще приедет, — проинструктировали, — скажите, “крыша” у вас — Чибрей. Захотят познакомиться, пусть звонят. И добавьте: пусть ездят потише, дороги сейчас скользкие, в кювет недолго свалиться…” Тут в машине весело гогогнули. “Договорились?” Алексей кивнул.
Он понял: одна мафиозная группа вытеснила другую. Только-то и всего. Но чья — эта? Алексей не стал выяснять, решил: с фермерством надо завязывать. Но ответ на свой вопрос все-таки получил. Правда, не сразу.
Газовщиком же он стал так. В юности окончил факультет механизации, вернулся в родное село колхозным инженером, фермерство довершило образование — научился слесарным и сварным работам. Знал: первейшая проблема сельского быта — вместо привозных баллонов труба с постоянным газом. С батареями отопления. С газовой плитой и негаснущими вдруг конфорками. Все, как в городе. Мечта каждой российской крестьянки. Ради этого они готовы вытащить из загашника самые заветные деньги.
Он продал дом и свинарник (жаль было, особенно дом, еще отец-покойник строил), перебрался с женой и сыном в окраинный микрорайон облцентра, к одинокой Вариной тетке, старухе восьмидесяти лет, давно их к себе зазывавшей. Зарегистрировал фирму, подобрал мастеровитых ребят. Заказы собирал в самых дальних районах.
Первое, с чем столкнулся — с так называемой частичной газификацией: сельское начальство всеми правдами и неправдами прокладывало газовую ветку только на свою улицу, к своим двухэтажным особнякам. Остальные же оставались без газа. Хотя деньги брали со всех. К начальству, конечно, ходили с вопросами, иногда — скандалили, даже грозили судом. Но в суд, как правило, подавать не отваживались. К тому же ответ начальства всегда был полон оптимизма: “Да немножко ж осталось, вот трубы достанем, и будет вам газ. Эхо же дефицит!”
Они врали. Привычно и нагло. Потому что большая часть собранных денет тратилась не на трубы, которых — хоть завались. Деньги бывших колхозников, заслуженных пенсионеров и молодых фермеров “крутились” в коммерческих банках. Умножали благосостояние сельского начальства.
В одном дальнем селе после приезда Алексея (а о нем уже шла молва по районам — толковый, мол, честный мужик!) решили собрать деньги по второму разу. Но он вначале пошел к председателю местного ТОО. Бывший “пред” колхоза “Заветы Ильича” жил в трехэтажном особняке, сложенном из красного кирпича. В доме — газ. В гостиной на 2 этаже лепнина на потолке, богатая люстра. Мебель современная. “Пред” удивился наглости гостя, но выгонять на всякий случай не стал — мало ли от кого, может, от самого Чибрея.
Алексей выложил на стол два ватманских листа: на одном — схема частичной газификации, а на другом — той, за которую “предом” были собраны исчезнувшие деньги. Алексей назвал украденную сумму. И примерный процент с оборота за год. Затем показал заявление в суд, подписанное обманутыми жителями, добавив, что решил выступить там экспертом. Он видел, как одутловато-багровое лицо преда становилось бледно-зеленым. Как дрожали пухлые руки, наливавшие в фужер коньяк.
— Ты маленько ошибся, — пробубнил ему пред, опрокинув в себя фужер. — Насчет процента с оборота. Хочешь правду? Приехали стриженные от Чибрея, а у меня денег нет. Ты думал, они только фермеров стригут? Ну, я, признаюсь, сдрейфил, знаю, как они “счетчик” включают. И дал из собранных половину. Понял, правдоискатель сраный? Нет? Тогда, может, Чибреевым ребятам позвонить?
— Погоди минутку.
Алексей спустился во двор, к “Жигулям”, и поднялся к преду со своими тремя, весьма рослыми парнями.
— Вот теперь звони, если смелый.
Затем выложил на полированный стол пистолет (кстати, газовый, но отличить его от обычного было трудно). Пред вздохнул, глядя на оружие, и влил в себя еще фужер коньяка. Подумав, спросил уже не совсем твердо:
— Я понимаю, у вас свой бизнес. Но какая вам разница? Для вас же они снова денег собрали. Тяните свои трубы на здоровье, чего вчерашнее ворошить?
Вот в этот момент Алексей и сорвался.
— А ты знаешь, сытая харя, что твои подопечные пенсионеры отдали нам самое последнее — похоронные деньги? И что мы сейчас тебя кокнем, вложим пистолет в жирную твою лапу, а милиции сообщим, что покончил жизнь самоубийством — от позора?!. И представим разоблачительные бумаги.
…Пред опрокинул в себя третий фужер и, с трудом поднявшись, ушел в соседнюю комнату (дома в тот момент, кроме него, никого не было, жена с детьми гостила в облцентре у родственников). Алексей прислушивался: будет звонить? Телефон стоял в этой комнате, но в соседней мог быть другой аппарат. Услышал же характерный металлический звяк — выпивший пред никак не мог попасть ключом в сейф. Наконец, попал. Взвизгнула металлическая дверца. “Сейчас выйдет со своим пистолетом и начнет палить”, — подумал Алексей. Но пред вышел с толстой пачкой денег.
— Ладно, ваша взяла. Убедили, Это мой эн-зэ. Можете вернуть похоронные. — Он провожал их по крутой лестнице вниз, еле держась за перила.
— Только расписочку-то не забудьте, — просил.
— Завтра будет.
Жаловался на жизнь.
— Думаете, легко всем угодить? Приезжает областное начальство — всех угощай, на прощанье каждому в карман по конвертику. Едешь в область что-то выбивать, обязательно с конвертами, да чтоб потолще. И коммерческие банки тоже еще те — обещают один процент, дают другой. Кругом одно вранье и рвачество!
— Все-таки крутили в банке газовые деньги?
— Да с земляными работами заминка вышла, я и решил: чего деньгам лежать?.. Думаю, потом, когда процент набежит, комбайнерам будет из чего зарплату платить. С наличкой, вы ж знаете, трудно, по два-три месяца, бывает, деньги не даем. У меня комбайнеры даже забастовали — стоят в поле, ни с места, а зерно осыпается. Еле уговорил. А тут еще Чибреевские шакалы на части рвут.— Кто он, этот Чибрей?
— Начальник охраны одной фирмы… Ну, той самой… Да, ладно тебе притворяться, будто не знаешь… Ну, руководит фирмой родственник этого…
И он назвал известную фамилию работника областной администрации.
После такой информации (Алексей почти не сомневался в ее достоверности) он “завязал” и с попытками своего следствия. Ибо знал: каждый его шаг на этом пути будет стеречь пуля.
Из диктофонной записи.
— …На другой день мы поехали по домам — подписывать договора. Мы ведь у преда соврали, что уже взяли похоронные. Там четверо бабок, соседки, накануне в самом деле совали нам свои, последние — кто из-за иконы доставал, кто из старого сундука. Оказывается, они посоветовались и решили: или родственники городские приедут — разорятся на похороны, или сам председатель. Обязан, мол. При нас еще у бабок спор возник; а вдруг “пред” откажется? Или похоронит по дешевому разряду, без гроба, в полиэтилене? Так одна из них, самая шустрая, тут же села завещание писать: так, мол, и так, председатель обманул с газификацией, хотя деньги взял, отдаю последние, похоронные, чтоб хоть перед смертью с удобством пожить, а умру, все расходы на гроб и угощенье взыщите с него, с председателя, бывшего коммуниста Сермилина. И подписалась: бывшая доярка, Мария Ватутина, 83 лет.
— А как с договорами было?
— В начале не верили, что “пред” деньги вернул. Пришлось показать. Так старухи растрогались до слез. Говорят, вот, мол, Бог его вразумил. Фермеры тоже не верили, потом, подписывая договора, опасались: а не выйдет ли из этого чего скандального? Мы им их деньги вернули, а они трясутся.
— Ну, а милиция, прокуратура, судьи, об этом обмане “преда” неужели не знали?
— Конечно, знали. Все повязаны — кто дружбой, кто деньгами.
— И никакого просвета?
— Да возьмите милицию: она не с бандитами борется, а за бандитов. На них работает. Куплена потому что. Для отчета, конечно, бомжей да пьяниц ловят, протоколы пишут. Чибрея, если кто смелый его и арестует, то судья под залог выпустит, потому как сам на лапу втрое больше получит — такса известная.
— Что делать?
— Всех настоящих трудяг быстрее сделать собственниками. Настоящими, а не липовыми. Чтоб, например, фермер мог землю продать, купить, в банке заложить и беспроцентную ссуду взять. И на заводе акционер чтоб мог свой пай продавать. И не душить производителя налогами. Тогда и он разбогатеет, и казна. На милицию тогда другие деньги будут отпущены. Чтоб защитники наши не кормились с руки Чибрея, а служили нам, и значит — государству. Потому как государство — это же мы, трудяги, оно на заработанных нами деньгах держится…
…Возвращался я в Москву поездом. Соседи по купе, мужчина и две женщины, загромоздили проходы тяжелыми, как глыбы льда, сумками — везли мясо на рынок. “Не испортится?” — “Не успеет. Заморожено”. — “А что так много?” — “Скот у нас в каждом дворе режут. Кормов нет”. — “А почему?” — “Да у фермеров земля летом наполовину пустовала, брошенная, а в колхозах работали кое-как. Вот и вышел с зерном провал”.
Что за проклятие России: даже изобилие мяса на рынке тревожит! Режут скот, значит не будет молока, масла. Провал с зерном, значит, близки перебои с хлебом.
Мелькали за окном полустанки, деревни, березовые рощи. То вдруг открывалось поле, бескрайнее, уходящее в неясный дымчатый горизонт. Что только не делали с ним, с этим полем! “Засевали” трибунными призывами, лживой отчетностью, рабским трудом, повальным воровством. Только хозяйствовать по-настоящему не давали.
Неужели нужна еще одна встряска — разрухой и разбоем, чтобы, наконец, начать жить разумно?!.
По-человечески…
БЕЗРАЗМЕРНЫЙ МАГАРЫЧ
Наш дребезжащий “Москвич” пересекал пустынные поля курской глубинки, ныряя время от времени в прозрачные рощи. Мелькали вдоль дороги приземистые дома, томившиеся в летнем зное под старыми шиферными крышами, подернутыми зеленоватыми пятнами мха. Небогато живут куряне! Расступалось перед нами сонно бредущее через дорогу стадо, и загорелые дочерна пастухи, одетые в драные пиджаки, щурясь, провожали нас долгими взглядами.
До райцентровского городка Пристень оставалось несколько километров, когда водитель, знающе усмехнувшись, кивнул в сторону лесистого лога, застроенного неожиданными для здешних мест особняками из силикатного кирпича.
— А вот и “долина нищих”.
Авто наше принадлежало прокуратуре соседнего района, где я был по командировочным делам, и мой водитель, конечно же, знал про местную жизнь все.
— Вон видите двухэтажный коттедж под кровельным железом? Начальница налоговой инспекции Никитина построила. Деньги на строительство — казенные, а дом стал собственным.
Свернули в “долину”, подъехали по скрипучему гравию ближе. Новенькая крыша налоговой начальницы слепила глаза отраженным солнцем.
История Евдокии Михайловны Никитиной, документально подтвержденная уголовным делом, потрясает своей обнаженной простотой. Никитина, оказывается, просто любила захаживать в магазины, особенно в те, где проверкой была установлена недоплата налогов.
Такая неприятность случилась с магазином “Юг”. Его владелица Надеина подумала: умаслить надо начальницу. Пришла с предложением: если Никитина уменьшит сумму штрафа, Надеина отблагодарит. И штраф был уменьшен до символической, почти копеечной суммы. Ровно через день после его уплаты Евдокия Михайловна пришла в магазин и по-простому, без церемоний, спросила, где ее магарыч. “Выбирайте любой”, — щедро развела руками Надеина. Никитиной приглянулся зеленый велюр — не мелочась, она взяла сразу два отреза по четыре метра каждый.
Надеина облегченно вздохнула, но, как оказалось, преждевременно: представления о размерах магарыча у нее и начальницы инспекции сильно разошлись. Евдокия Михайловна зачастила: то ей понадобилось из того велюра сшить себе костюм, а дочке платье (при магазине работала пошивочная мастерская). То, узнав, что Надеина едет в Москву за товаром, Никитина заказала ей привезти платье для дочки и сапоги — себе.
А потом Евдокия Михайловна засобиралась в турпоездку по Америке. И — запаниковала: в чем она покажется американскому народу? Как докажет, что курская начальница умеет одеваться не хуже какой-нибудь миллионерши из Оклахомы? Снова срочное задание Надеиной. Та опять везет ей из Москвы нечто из ряда вон: кофту-кардиган, жакет и юбку из ткани, пользовавшейся в тот момент сумасшедшим успехом — мокрый шелк. В дополнение на карманные расходы Евдокии Михайловне потребовались какие-то жалкие 8 тысяч рублей, но вконец измотанная Надеина наскребла только половину. За другой половиной Никитина, не медля ни минуты, зашла в другой магазин — в “Березку”, он тоже был у нее на крючке.
Затем у Евдокии Михайловны случился день рождения. И так как свои “дни” начальница инспекции любила отмечать широко, то велела все той же, уже еле дышащей от ее просьб, Надеиной доставить ей на дом 2 кг сыра, 2 кг масла, 10 банок шпротов, 10 банок печени трески, 6 банок красной икры, 10 банок майонеза и т. д., и т. п.
Магарыч оказался таким безразмерным, что по подсчетам несчастной владелицы магазина “Юг” во много раз превысил сумму недоплаченных ею в госбюджет налогов. Но Евдокия Михайловна и слышать об этом не хотела. Говорят, она напоминала наркомана, когда поднималась по ступенькам в магазин с остеклевшим взглядом навсегда уверенного в себе человека, которому положено отдать все, что его душенька пожелает. Чувство стыда или страха ей при этом было неведомо. Евдокия Михайловна знала: никто никогда не посмеет ей отказать.
Но отказ все-таки случился.
В тот день в магазине “Юг” за прилавком оказалась новая продавщица, не знавшая Никитину в лицо. А взгляд Евдокии Михайловны как раз упал на ее прилавок — там лежал симпатичный такой отрез драпа в елочку, о каком начальница инспекции давно мечтала. Никитина кивнула: “Заверните”. И услышала в ответ дерзкое: “А где ваш чек? Заплатите, вон касса”. Дальше, по свидетельству очевидцев, толпившихся около, состоялся такой диалог:
— Вы что, не знаете, кто стоит перед вами?
— Нет, не знаю, — отвечает ошарашенная продавщица.
— Ну, что ж, — цедит Евдокия Михайловна, — из этого следует, что ваш руководитель Надеина плохо информирует новых работников о районных начальниках такого ранга, как я. Очень жаль!
И, мстительно развернувшись, выходит из магазина, не удостоив кабинет Надеиной визитом. Молодую продавщицу, конечно, немедленно просветили. А Никитина на следующий же день явилась вновь. Правда, подошла уже к другому прилавку, где и получила от давно работающей здесь продавщицы завернутый драп. Даром, разумеется. Ее совершенно не смущало то, что весь город знал о происходящем. “А что город? — рассуждала она. — Кто в нем без греха? Да есть ли такие, кто не утаивает свои доходы от налогообложения? Нет? Вот то-то же!”
Хозяйка магазина Надеина прокляла тот день н час, когда решилась на сделку с Никитиной. И, в конце концов, заявив своим продавщицам: “Надоело!”, распорядилась ничего ей без денег не отпускать. А тут подоспела скандальная история с приватизацией казенного особняка, о которой стоит сказать особо.
…Как-то, еще до своих отношений с магазином “Юг”, Евдокия Михайловна объявила, что хочет улучшить жилищные условия сотрудников инспекции (ну, в самом деле, куда годится, очередь на жилье — 8 человек!). Как? Есть у инспекции фонд социального развития. Правда, не очень солидный. Но известен способ его пополнения: если сотрудники, обнаруживая в отчетности предприятий ошибки, исправляют их, и в госбюджет идет доплата налогов, то 10 % от доплаты — по закону! — поступают в виде поощрения в тот самый фонд. Накопленные за счет таких проверок деньги и должны были пойти на покупку жилья.
Но вдруг выяснилось — мало стали делать ошибок многоопытные бухгалтеры. И Никитина проинструктировали: берите у них черновики отчетов, там ошибок хватает. В крайнем случае сами вписывайте другие цифры, затем исправляйте, вот и прибавка 10 % в фонд. Замялись сотрудники: фальсификация же! Но Никитина недвусмысленно дала понять: кто откажется, будет уволен.
Так и собирали денежки, “отщипывая” от районного бюджета — от тех денег, которые составляют зарплату учителям и врачам. А когда “нащипали”, Никитина от имени налоговой инспекции заключила с подрядными организациями договор на строительство двухэтажного дома. Одноквартирного! Сотрудницы инспекции быстро догадались, кто та счастливица, которая вселится в казенные хоромы: сама Никитина. И — не ошиблись. И почувствовали себя не просто обманутыми, а — втоптанными в грязь.
Их руками, обманывая государство, Никитина готовила себе царское новоселье: общая площадь дома 346 квадратных метров, жилая — 160. К тому же, не в черте города, а за его пределами. Для того же, чтобы иметь право на расширение жилплощади, она распорядилась вписать в справку о составе своей семьи живущего в Москве взрослого сына и невестку. А как только дом был закончен, немедленно приватизировала его.
Когда следователи стали распутывать клубок ее грабительской деятельности, она с поразительным простодушием оправдывалась:
— Да ведь эти торговцы САМИ, без принуждения, мне отдавали товар. ДАРИЛИ! А кто в наше время отказывается от подарков?
Про дом и ловкую его приватизацию объясняла со слезой в голосе:
— У вас дети есть? Вы их любите? И я — тоже. Сын с невесткой на лето приезжают отдыхать, вот я и решила подарить им этот особнячишко. Он же дешевый! В Москве, например, начальники такого ранга, как я, такие деньги детишкам дают на карманные расходы!..
Умилительнее всего у Евдокии Михайловны этот мотив “любви к детишкам”. Хапуга, лгунья, разбойница с большой дороги, грабившая всех подряд, ан нет, в собственных глазах она другая — не для себя же преступала закон, для детишек! И уже — ореол страстотерпицы: надо же, на что пошла ради любви-то! А кивок на Москву — насколько лукав, настолько и справедлив.
…Моему приятелю, известному детективщику, искавшему в промежутке между двумя романами приработок, предложили в налоговом ведомстве должность — “по связям с прессой”. Обрадовавшись возможности подсобрать материал для забойного сюжета, интересуется условиями. “Пять тысяч рублей по ведомости, — объясняют, — и тысячу из рук в руки. Каждый месяц”. — “Тысячу рублей?”, — уточняет он. — “Да нет, — улыбаются снисходительно. — Долларов, конечно”.
Он не пошел. Спрашивал потом меня: “Если в этом департаменте главная зарплата — └черный нал” неизвестного происхождения, то ты представляешь, что делается в других?”
Я не представлял. Но догадывался: море “черного нала” самого разного происхождения плещется на просторах России, отнюдь не приближая нас к вожделеннному правовому капитализму и всеобщему правосознанию. Скорее — отдаляя. Усиливая и без того неизбежную при сменах общественного строя деградацию нравственности.
…А на этом фоне история курской начальницы уникальна лишь своим простодушием.
БАР У МОРЯ
Именно таким я представлял себе рай: крутой спуск к пылающему синевой морю; горячий ветер, вздыбливающий веерную листву пальм; базарчик на берегу — с развалом желтых дынь, с пирамидой персиков и сладострастным гудением пчел над грудой истекающего соком инжира.
А на пляже, за буйками, в кипении солнечных бликов, гоняются друг за другом дельфины — их сизые тела сверкают текучим масляным блеском. И ослепительно белое 20-этажное здание санатория, окруженное соснами, и его плоские, в 4 этажа, каскадные корпуса, сбегающие к морю ступенчатыми уступами, кажутся произведением самой природы — так органично они здесь вписаны.
Господи, думаю, глядя вокруг, бывает же такое везение — мне предстояло прожить два десятка дней в этом ведомственном уголке, защищенном от житейских тревог одним своим статусом — здесь проводят свои отпуска работники прокуратур, “очи государевы”, надзирающие за законностью. К тому же номер мой оказался в нижнем корпусе, в трех минутах от шуршащего галькой моря!
А вечером, когда на потускневшем небе прорезались первые звезды, внезапный рокот динамиков в зарослях бамбука взорвал тишину побережья песней — “Как упоительны в России вечера!” Там, в зарослях, оказывается, помещался микроскопический ресторанчик с ласкающим душу названием “Бар у моря”. Его современная аппаратура разразилась вслед за песней сокрушительными танцевальными децибелами. Их бешеная скачка по уступам каскадных корпусов сопровождалась хлопаньем балконных дверей — обитатели санатория закупоривались в надежде поспать.
Закупорился и я. Но время перевалило за полночь, а штормовая танцевальная атака, казалось, пронизывала даже стены. Ощущение — будто сидишь в бочке, по которой колотят палками. Во втором часу ночи не выдерживаю, по внутренней лестнице поднимаюсь в главный корпус. В фойе, за стойкой администратора — сумрачная женщина. Не дослушав, кивает: к ней уже подходили, жаловались, она звонила хозяйке ресторана: “Да вы позвоните ей сами”.
Набираю номер. Слышу в трубке обвальный грохот ударных инструментов и женский голос: “Да, это Нани. Что? Говорите громче!..” Я кричу. Бесполезно, меня не слышат. “Да вы спускайтесь к нам, — советует Нани, — на месте разберемся”. Спускаюсь. На площадке, освещенной мелькающим светом цветных прожекторов, меж столиков дергаются разнообразные фигуры. У стойки бара стоит щуплая темноволосая женщина в короткой юбочке. “Вам что заказать?” — спрашивает Нани, оценивающе всматриваясь. “Тишину”. — “Что?” — опять не слышит. Наклонившись, повторяю. Она, усмехаясь, кивает в сторону беснующихся посетителей: “Не могу же я их прогнать! А они любят, чтоб — громко”.
Тут только замечаю на подъездной площадке ресторана поблескивающие в сумраке автомобили — “мерседесы” и “вольво”. Это они вечером, въезжая на огороженную забором территорию, спускались по серпантину к пляжу, посверкивая лаком между деревьями. Догадываюсь: вряд ли эти авто принадлежат приехавшим из российской глубинки прокурорам.
Уснуть мне удалось лишь на рассвете, когда музыка стала затихать. Утром решительно иду к директору санатория.
Вижу в просторном кабинете плотного господина номенклатурной наружности с каменным лицом, напоминающим торжественное надгробие. Делюсь впечатлениями. Надгробие медленно наливается свекольным цветом и вдруг взрывается в распахнутую дверь клокочущим басом: “Позовите Нани!”
Она появляется в проеме двери неожиданно быстро. На вид ей лет двадцать, может, чуть больше. Как потом мне сказали, Нани совсем недавно была рядовой барменшей и вдруг стала хозяйкой заведения. Вот она, прислонившись к косяку, молча выслушивает монолог директора. Судя по застывшей на тонких губах усмешке Нани презирает здесь все — кабинет с длинным совещательным столом, монументального директора, скорбного меня, сидящего сбоку, да и весь этот санаторий с его архитектурными изысками и полунищими (по ее понятиям) обитателями. И демонстрация этого тотального презрения, видимо, доставляет ей немалое удовольствие. Дождавшись паузы, она резко поворачивается и уходит. Ни слова не говоря!
— Если еще раз!.. — вопит ей вслед директор. — Свет вырублю!
И, уже успокаиваясь, сообщает мне:
— Это же настоящая хулиганка! Да она же место у меня арендует!.. Договор расторгну!..
Но дни шли, а доходное место, арендованное Нани, продолжало терроризировать ночное побережье воем и грохотом.
…Сосед по столу, районный прокурор из-под Тулы, с красными от недосыпа глазами, виновато объяснил: путевки сюда им, прокурорским работникам, дают бесплатные. Чего-то еще требовать — все равно что дареному коню в зубы смотреть. И, кивнув в многолюдное пространство столовой, пожаловался:
— Здесь прокурорских одна треть, остальные — по коммерческим путевкам.
Среди этих, коммерческих, особо выделялись коротко стриженные граждане с мощной мускулатурой.
— Наши клиенты, — буркнул про них сосед, — на допросах-то они тихие, а тут…
Это, оказывается, они и приезжающие к ним гости шумно веселятся по ночам у Нани, днем спят, а перед ужином высыпают на пляж —с девочками. Утробно вопят, кидаясь в воду. Рассказывают всему пляжу, громко гогоча, смешные, по их мнению, анекдоты. Принимают горячительное, разбрасывая по гальке стеклопосуду. Ну, в общем, отдыхают, блин…
Господи, ужаснулся я, неужели и руководители прокуратуры проводят свой отпуск в этом нехорошем окружении?.. Да ну что вы, успокоил сосед, у руководства особый корпус есть, совсем в другом месте. Там не режет глаз имущественное расслоение отдыхающих. А тут пляжный мини-рынок доступен в основном коммерческим — у прокурорских зарплата не та. Даже зонтики и лежаки, бывает, не берут — за них по десятке платить надо, а денег нет. Приходится загорать экономно — на гальке. По-спартански.
А я между тем продолжал наносить визиты директору. Он при мне темпераментно срывал трубку, крича:
— Нани! Последний раз предупреждаю!
Но расторгать договор не торопился. Почему? Кто-то из вышестоящих не позволял? Очень может быть. И скорее всего все, наблюдаемые мной сцены были лишь грубой театрализацией особых с Нани отношений. Их подоплека, по предположению моего соседа, элементарна: договор для Нани наверняка предельно льготный, главные же взносы за аренду она отдает налом. В чей-то карман.
В конце концов сдался директор: переместил меня из нижнего корпуса в основной, на 7-й этаж. Здесь я тоже слышал по ночам до боли знакомое: “Как упоительны в России вечера!” Но ощущение было — из бочки выбрался. А место мое там немедленно занял только что приехавший новичок.
Вернувшись в Москву, я встретился с приятелем, удружившим мне ту, недешевую, кстати говоря, путевку. Он сообщил любопытную новость: директор этого санатория как-то странно, вдруг, был уволен.
— А Нани? — спросил я.
— Все там же, — поморщился приятель, вспомнив, видимо, ее презрительно-насмешливый взгляд. — Говорят, она его и сняла благодаря своим связям. Жуткая особа!..
“Кто жил и мыслил, тот не может в душе не презирать людей…” — вспомнил я. Это я не о себе. Это я о Нани, непобедимой владелице пляжного ресторанчика. Да и за что бы ей уважать людей, облеченных прокурорскими и прочими полномочиями, но не способных обуздать произвол “настоящей хулиганки”, ощутившей вдруг свою власть?!.. А ведь именно на этих людей в синих мундирах — на “очи государевы”! — мы все еще надеемся, когда криминальная хроника бьет всех нас по мозгам очередным громким преступлением. Обнажая нашу незащищенность. Загоняя нас в “комплекс жертвы”. Ах, как сладко, как тупо, как нелепо множеству растерянных россиян мечтается в эти минуты о “сильной руке” и “железном порядке”!..
СЕКРЕТНЫЙ ОБЪЕКТ — РАШН БАНЯ
Странная она, нынешняя жизнь… Ну, представьте, в Москве умные головы напряженно думают, как выявлять злодейку-коррупцию. а в курской глубинке тем временем начальница районнного масштаба, легализовав взятки, открыто берет их, собирая как дань… А случалось ли вам видеть, какими вдруг беспомощно-анемичными становятся на сочинских пляжах грозные прокуроры, когда оказываются в окружении своих потенциальных клиентов?.. Я видел. Зрелище жутковатое…
Странность же в том, что вопреки всему жизнь в России продолжается. Вопрос, правда, в том, а какая она, эта жизнь? Каковы ее качество, ее содержательная компонента? Ответил мне на эти вопросы один предприимчивый хозяйственник, превративший секретнейший в недавнем прошлом объект холодной войны — бункер! — в баню… Лучшего места для дискуссий о судьбах России не найти, уверяю вас.
Мы подъехали к объекту вечером, когда побагровевшее солнце касалось ближней лесопосадки, а в пересохшей от зноя траве усилился треск кузнечиков.
Захлопнув дверцы директорской “Волги”, загнанной в ложбинку, заросшую лебедой по пояс (для маскировки, что ли? — подумал я), мы пешком поднялись на холм, увенчанный куцей грибообразной трубой, окрашенной в зеленый цвет. И, втянувшись в короткий, асфальтированный окоп, уперлись в дверь с пудовым навесным замком.
Директор загремел ключами, и дверь, открываясь, визгливо запела (она была цельнометаллической). Крутые ступени — вниз. Тусклая лампочка. Влажные бетонные стены. Небольшая площадка. И опять дверь, тоже металлическая, с круглой, как колесо, ручкой. Директор, крякнув, крутанул ее, надавил мощным плечом. Опять визгливая разноголосица дверных петель, опять ступени, на этот раз куда-то влево, но лампочки тут поярче, и пятно света внизу. Разрастаясь, оно обретает черты просторного зала.
Деревянные диваны вдоль стен перемежаются шкафчиками. Полуотдернутые шторы на дверях справа приоткрывают еще одну залу — с длинным столом, цветастой скатертью, сверкающей посудой.
Но завораживает другая дверь — в нее упираешься взглядом, когда входишь. Высокая, резная, она вся в цветных витражах, как жар-птица, да и распахивается на две половинки, будто два крыла. Там, за ней — заветное: парная и бассейн. Там вскоре зазвучат голоса, плеск и смех, радостные вопли и даже песни. А пока…
Пока директор Василь Семеныч, молодой человек тридцати с небольшим лет, под два метра ростом, сноровисто снимает штаны, стягивает рубашку, поторапливая и объясняя скороговоркой экскурсовода:
— …Торчало это бомбоубежище — ни уму, ни сердцу. Думаем, а на кой, раз такое пошло с Америкой примирение? Решили баню сделать, год возились — сами! Для себя!
И уже голым, подойдя к резным дверям с витражами, нежно погладил растопыренной громадной пятерней:
— Моя работа. Посмотришь — дальше жить хочется.
Мы дружны с Семенычем уже несколько лет, и всякий раз, приезжая в Саратовскую область в командировку, я наведываюсь на птицефабрику. Она в десяти километрах от города, к ее длинным корпусам каждый год что-то прибавляется — то новый цех, то какая-нибудь мастерская, а теперь вот — баня в бункере.
Здесь, в подземных хоромах, практичный Василий парит своих партнеров, добывая затем для фабрики корма и оборудование. Прослышало, конечно, про баню городское начальство. Наведалось. И пошло-поехало: как в городе нужный гость, звонят Семенычу: “Прими”.
Недавно привезли американца, зовут Билл, специалист по газофикации и электрификации крупных сельхоз-предприятий — Василию он вроде ни к чему, фабрика у него работает как часы, по голландской технологии, оттуда и специалисты-наладчики приезжали, а с кормами Билл вряд ли поможет. Но зато может помочь тот, кто просил “принять”.
Спускался американец по ступенькам осторожно, что-то сердито бормоча под нос (переводчик, студенческого вида парень, шедший впереди, не мог разобрать), а увидев дверь с витражами, бассейн и накрытый стол, засмеялся. Приподнявшись на цыпочки, он, дотянувшись, хлопнул Василия по плечу, кивнул на бутылку: “Дриньк?” И добавил по-русски: “Рашн баня — карош!”
И в самом деле — хороша баня!
…В парной Василий обычно забирался на самую высокую полку, где, казалось, можно было изжариться.
— Я привычный, — смеялся, — меня сейчас обстоятельства так жарят, как еще живой хожу, удивляюсь…
Вот одно из этих обстоятельств.
Как-то вошли к нему в кабинет трое рослых парней и без приглашения сели. Василий тут же как бы нечаянно выложил на стол пистолет, но один из них примирительно сказал:
— Да мы к тебе за другим. У тебя, говорят, баня отличная. Пусти попариться.
Но потом выяснилось: не только за этим. Оказывается, узнали о нем все. Нет, они действительно не прочь были попариться в его замечательной бане, но, конечно же, главным было другое. И потому лежавший на столе директора пистолет вызвал у них улыбки. Они, видите ли, хотели дружить. Они знали: у него двое детей — девочка и мальчик. Хорошие детки, жалко, если с ними что-то случится. Им хотелось защитить его деток от злых людей. Мало того, готовы были защищать его жену, его дом, его фабрику и его самого, потому что умеют это.
Василий прикинул, что будет, если он выстрелит: пистолет был газовым. Допустим, ему удастся всех их парализовать, и он вызовет милицию. В их карманах не то что нагана, перочинного ножа не найдут. Их не за что будет сажать — они не дрались, не ломали мебель, не хулиганили. Они пришли “наниматься на работу”. Такие вот вежливые головорезы.
И Василий, глядя на них, стал про себя высчитывать. Он спросил, какая им нужна сумма. Предложил: я вам на нее дам копченых кур и рулет, это деликатес, идет нарасхват. Вы продаете, получаете в три раза больше. Одну треть фабрике, две — вам.
Была пауза. Трое, набычившись, напряженно думали.
— Продавать будете здесь, у шоссе, поставим киоск. Можете прикупить импортное спиртное, чтобы эффектно выглядело…
Последнее их, кажется, доконало.
Киоск появился у развилки шоссе уже через два дня. Василий убедил их все до мелочей оформить, “чтоб менты не придрались”, и подписал с ними договор.
— …Теперь у меня на службе три бандита, — смеялся Василий, ворочаясь на верхней полке и медленно с головы до пят багровея, — делают две работы сразу: охраняют фабрику и реализуют продукцию.
В бассейне он, после шумного плеска и воплей восторга, ложился на спину и, отплевываясь от затекавшей в рот воды, продолжал:
— Эта ребята страшны только в темном подъезде. А вот пострашнее их у вас там, в Москве сидят главные госрекетиры…
— Ну, давай назад повернем — жить будем, как раньше, — предлагал я ему, это был мой испытанный демагогический аргумент.
Но назад он не хотел категорически.
Он успел попробовать то, что называлось “командной системой”, когда был молодым специалистом: перед праздниками его, начинающего зоотехника, сажали в микроавтобус, и он развозил по квартирам партхозэлиты дефицит. Элегантно упакованный. Увесистый. Вкусно пахнущий. Причем — “за так”. Правда, на свертках стоял номер фабрики, чтоб запомнился. Чтоб на партхозактиве, если кто-то вдруг — с критикой, тут же началось бы у начальства слюноотделение.
И врать приходилось — жутко вспомнить: заходит к нему, зоотехнику, как-то молодая начальница цеха, празднично сияет, докладывая — перевыполнение по яйцу в этом месяце! Сует ему отчетную бумажку, а он шипит:
— С ума сошла? Я внесу эту цифру в отчет, нам через месяц ее, удвоенную, спустят из управления как план. Поняла, дурья башка? Уполовинь!
И она уполовинила.
А однажды, когда шла компания по припискам, на них натравили инспектора — старлея из БХСС. Тот, ходивший на фабрику недели две, как-то дотошно пересчитал в одной клетке цыплят и, старательно умножив на число клеток, ахнул: поголовье было чуть ли не вдвое больше, чем по бумагам.
— Да ведь это с расчетом на падеж, — объясняли ему, — болезни цыплят косят.
Но твердокаменный старлей, запломбировав клетки, пообещал утром комиссию, чтоб акт был по всей форме (все уже знали, что он рвется в капитаны и от своего не отступит). А утром комиссия обнаружила в клетках груды передохших цыплят… То ли корма оказались некачественными, то ли, как в том цехе шутили, старлей (так, впрочем, и оставшийся без капитанской звездочки), болезнь какую-то занес.
Параллельный учет и сбыт — дело для них, как, впрочем, и для других птицефабрик (а Василий работал на многих), дело обычное. И — гнусное. Для высокого начальства весьма удобное, потому что посадить неугодного “за злоупотребление” ничего не стоило.
Сейчас, вроде бы, все по-честному, а платить рабочим не из чего. Нет денег! Планируешь одну себестоимость, а тут — бац! — выросли цены на энергоносители, яйцо дорожает, его не берут, фабрика в прогаре… Закрывать? Негоже. Надо выходить из положения. Как?.. Ну, во-первых, бартером, объясняет Василий. Тем же владельцам электроэнергии нужны яйца, куры и деликатесный рулет. Для этого, хоть фабрика и специализирована на производство яйца, выстроил цех, где растит, забивает и коптит кур, и другой — где запустил линию по производству рулета. И магазин в городе свой открыл. А уже из этих вырученных денег платит рабочим.
Сколько? Смеется. Пережитки социализма мешают ему точно подсчитать… Почему?… Да воруют!.. Как?.. Уносят с работы “на себе”. Женщины специальные пояса шьют с ячейками для яиц, с карманами для куриных тушек. Он, директор, пытается это легализовать: берите, но — на семью, не больше! Кто больше, с того — штраф! После третьего штрафа несун пишет заявление об увольнении по собственному желанию, но число не ставит — эту бумажку кладут в красную папку. Попался в четвертый раз, ставят число и — привет горячий. Куда уходят? В “челноки” большей частью: закупают в Москве или за границей импорт и здесь, в провинции, реализуют. Заметил, сколько прибавилось магазинчиков на центральных улицах?
Я заметил. И не только это.
…Наша машина в летний поддень попала в пробку: ее образовали “Жигуленок” и потрепанный “Вольво” — водители остановились поболтать. Обоим лет по девятнадцать—двадцать. Оба стрижены наголо — мода, означающая, что владелец безволосой головы скорее всего охранник магазинчика (а может — хозяин), и в кармане у него много кое-чего имеется. Один из них стоял, опершись на открытую дверцу, курил, второй, высунувшись из “Вольво”, рассказывал, а орава спешащих машин смирно (ни единого сигнала!) ждала. Наконец стриженые распрощались, поток машин сдвинулся, и сидевший за рулем человек (а ехал я, между прочим, в милицейской машине) объяснил: “У них пачки долларов в карманах, гаишник подъедет, ему зелень в зубы и — вперед”.
— То, что эти стриженые поделили город, — сказал мне Василий, — даже то, что время от времени постреливают друг в друга, не так страшно. Другое страшнее: они покупают местных политиков. И стравливают их.
Мы вышли с ним передохнуть, накинув простыни, и Василий снова погладил пятерней цветную, из витражей, дверь:
— Эх, хорошо! Если сгорю на этой работе, буду такие вот двери делать, фабрику открою!
— А может, в политики пойдешь?
— Да ни за что! Звали ведь, ночь не спал, прикидывал. И — не пошел.
Вспоминает: тот, что звал, парился здесь. Казалось бы, забудь мирские тревоги, насладись. Нет. Долдонил о своих врагах-соперниках. Грозил им карами, когда обретет большую власть. Обещал подключить органы, пусть проверят, с какими авторитетами уголовного мира дружбу водят и на чьи деньги предвыборную кампанию в области ладят. И все — с таким ожесточением!
— Плохо ты его парил!
— Ему без пользы. Он злобой насквозь пропитался. И — завистью. Там у них все или, скажем, почти все берут. Точнее, они получают так называемые подъемные от разных группировок, чтобы их интересы на областном уровне отстаивать. И вот каждый боится прогадать: а вдруг не на ту поставил? Вдруг другая богаче и подъемные у нее пожирнее?! Вот и мучаются, ночи не спят.
— Разоблачения боятся?
— У них джентльменское соглашение: без публичных свар, хотя у каждого друг на друга, как когда-то у Руцкого, по пятнадцать чемоданов компромата. Но как-то тут у нас случилось: в областной газете критическая заметка прошла, а в ней — имя. Да с намеком. Может, это случайно, а может, нет. Тут же в другой газете — статья, а в ней — другое имя. Оба соперники. Ну и началось… Выступления по ТВ, иски в суд за оскорбление… В общем, у них своя свадьба.
..Была ночь, когда мы, петляя меж корпусов птицефабрики, выехали на дорогу. За рулем сидел Василий. На шоссе, набрав скорость, он включил негромкую музыку, потом, щелкнув дверцей “бардачка”, извлек оттуда все тот же газовый пистолет и аккуратно положил его в выемку между своим и моим сидениями.
— Зачем? — спросил я. — Тебя же здесь и те, и другие знают.
— На всякий случай, — ответил он, не сводя глаз с ухабистой дороги, освещенной прыгающим светом фар.
…Как-то у Бердяева наткнулся на мысль — об ужасе одиночества человека, угодившего в самую сердцевину кризиса гуманизма.
Не от этого ли ужаса наша тайная, задавленная страхами, жажда общения, которая в бане, под “дриньк”, прорывается так необузданно? И — стремление находить друг в друге похожее? Василий, рассказывая мне про американца Билла, обронил с простодушным удивлением: “Знаешь, он такой же заводной, как я…”
После той командировки, месяц спустя, звоню ему. Рассказывает: соперничество двух провинциальных политиков закончилось смертью одного из них: в своем гараже он выстрелил себе в живот из охотничьего ружья… Мучительная смерть!.. Хотел в грудь, да рука дрогнула… Говорят, у него не было выбора: соперник предъявил на него органам уголовный компромат.
И опять — у Бердяева: “… Труден и трагичен путь свободы, потому что поистине нет ничего ответственнее и ничего более героического и страдальческого, чем путь свободы”.
На этом ли пути мы сейчас? И не столкнут ли нас с него диковатые рыночные отношения, регулируемые не законом, а пулей и взяткой? Успеет ли сформироваться общественное правосознание прежде, чем вертикаль власти вновь по инерции обретет характер тотального принуждения, хорошо знакомого России по недавним временам?
Так разыгрывается драма истории, утверждает Бердяев, “с ее постоянной борьбой начала свободы и начала принуждения и постоянным переходом от одного начала к другому”.
Осталось только угадать, к какому началу нас качнет в ближайшее время.