Опубликовано в журнале Нева, номер 11, 2004
Из частной переписки Галины Старовойтовой
Среди вороха писем иные как вспышки — озаряют день, год, целый пласт ушедшей жизни. С воспоминаниями восстает и душа (слово почти забытое, не так ли?), и давние настроения поражают сходством или контрастом давних, юных — и зрелых.
Письма Галины Старовойтовой из Ленинграда — часто открытки с видами уголков города, любимого, для нее единственного — и никуда из России не уехала, хоть сто, тысячу раз могла, и привелось ей в землю родимую лечь, по слову Ахматовой. Помните:
Но ложимся в нее и становимся ею,
Оттого и зовем так свободно — своею.
Написано в Ленинграде в 1961 году.
Первая по времени открытка от 1975 года изображает набережную Мойки невдалеке от того места, где через 20 с лишком лет была последняя квартира Старовойтовой и где мемориальная доска увековечила ее четкий, сходный в чем-то, на мой взгляд, с ахматовским профиль…
Открытка сохранилась отлично в моем взвихренном архиве, увы, не упорядоченном, потому после публикации писем Старовойтовой в “Звезде” (№ 4, 2004 г.) даю еще несколько открыток, адресованных мне из Ленинграда в Свердловск (Екатеринбург). Это штрихи к облику Галины, портрету не политика, но частного лица, друга.
Дорогая Оля — happy new year!
Байрон говорил, что новый год — почтовая станция, на которой судьба меняет лошадей. Резвых тебе лошадок. Целуй Настю. Надеюсь на встречу в Пантино, сообщи срочно, если нужны деньги на покупку дома — будем доставать.
На радио и TV я звоню исправно — пока безуспешно. То этих дам нет, то вообще не отвечают. Зайду в начале января.
Целую, Галя.
Помянутое Пантино — живописнейшая деревня на Южном Урале, ныне исчезнувшая, куда летом я обычно выезжала с дочкой Настей. И была мечта — создать там что-то вроде интеллигентского прибежица вдали от власти, официоза, жить в гармонии с природой,тогда еще роскошной, изобильной. И я мешками слала друзьям сушеные травы, ягоды, грибы, соблазняя картинами будущего процветания и совместных интеллектуальных занятий. (Там, например, собирался писать со мной вместе роман “Марфа” Дмитрий Михайлович Балашов — тогда еще мы не разошлись во взглядах. И он даже приезжал в Пантино — но это уже совсем из другой оперы…) Что-то виделось вроде современных коммун, позже то тут, то там возникающих в России. Но не состоялось — слишком много у каждого оказалось дел на “большой Земле”: аспирантуры, дети, публикации и прочее. Деньги мне, впрочем, собрали бы, надумай я все же дом купить. Дружба понималась свято, бескорыстно; ублажать “нужников” посчитали бы делом презренным, плебейским, да такое и в голову бы не пришло.
Радио и TV, помянутые Галиной, — это мои опусы, которые должны были там пройти уже после моего отъезда из Питера. В Ленинграде же я много публиковалась в 60-е годы в газете “Смена”, будучи журналистом по профессии. В Свердловске эта профессия для меня оказалась запрещенной — там режим был куда суровее, чем в столицах.
Следующая открытка, также поздравительная — к 1 мая 1976 года, — совсем коротенькая; на обороте — фото города Пушкина с видом павильона “Верхняя ванна”.
Оленька, веселых праздников тебе, Насте. Отчего ты замолчала? Приветы и поцелуи от Миши. Пиши!
Галя.
Миша — Михаил Вениаминович Борщевский, муж Галины в течение почти 30 лет, отец ее единственного сына Платона. С ним-то, Мишей, я и познакомилась первым, когда мы с ним одновременно жили в огромной коммунальной квартире в старинном доме с лепниной по Литейному проспекту. Оба снимали по комнате. Миша тогда учился заочно (или на вечернем, точно не помню) на философском, факультете ЛГУ, читал безумное количество книг, в том числе и “самиздатских”, бегал по вечерам “на Пестеля” — в компанию поэтов, где душой был Иосиф Бродский (ныне профиль поэта увековечен на “Доме Мурузи”); энергия, ум и остроумие били в Мише ключом. Галочка же еще только заканчивала 10-й класс — тоненькая, умненькая отличница, поразившая Мишу недетским увлечением философией. Чистая девочка из хорошей семьи, вдумчивая, серьезная, с огромной жаждой знаний и деятельности на благо людей. Это не одни слова были — там предпринимались начинания в виде школьной коммуны… но об этом пусть лучше расскажут здравствующие участники тех событий. Миша нас с Галей и познакомил, а после его женитьбы на Гале дружба стала общей.
…Переношусь в 1982 год, к открытке с видом Кольца-горы, посланной в Свердловск с Кавказа. Старовойтова в очередной раз была начальником этно-культурологической экспедиции.
Дорогая Оля, спасибо за письмо.
Я подлечила бронхит, хожу по горам, худею и “держу хвост морковкой”. Одна, но радостна (поклонников отстраняю), много читаю. День рождения прошел тайно от окружающих (впервые в жизни), но было много письменных поздравлений, и чудесно провела день в горах, глядя на Эльбрус, читая и загорая, вдали от всех.
Вылетаю в Абхазию, оттуда домой в середине июня.
Пиши о себе. Не грусти, ты ведь как Феникс, всегда возрождаешься.
Целую тебя. Привет Насте. Пиши.
P. S. Как твое здоровье?
* * *
2 декабря, 1982 года
Свердловск, Шорный пер. 13-А, кв. 8. Щербининой Ольге
Дорогая Оля, давно хотела тебе написать. ‹…›
С тех пор, как ты уехала (из Ленинграда, где жила у Галины в гостях. — О. Щ.), происходило многое…
В Абхазии я вела две жизни… Первая жизнь заставляла меня вскакивать среди ночи, полной воплей лягушек, рева коров и блеянья коз (наверное, так же орут по ночам джунгли), разрывая сон о том, как меня убивают. Эта же первая жизнь заставила меня погрузиться в запой общения (одним из его результатов было получение нескольких предложений замужества и еще большего числа предложений менее угрюмых форм отношений).
Кроме того, самостоятельную отдельную жизнь образуют собственно абхазские сюжет. Об этом не напишешь, хотя рассказываю я всем уже несколько месяцев. Там было две линии: во-первых, я впервые ясно поняла, как люди, только что произошедшие от Адама, живут наедине с природой, в своей экологической нише: выживают, не погибая от голода и холода, да еще строят свою разветвленную и ритуализированную культуру, постепенно понимая, что в ее центре стоят они сами, венец творения. Теперь на это наслоилась всякая шелуха, но благородная и здоровая основа их глубоко совестливой жизни остается неизменной.
Во-вторых, было много социально-детективных историй, связанных с тем, что нашу русско-американскую экспедицию поместили в самое пекло абхазо-грузинских столкновений, ведь там произошла только что настоящая революция! Они так ее и называют. (Имеется в виду начало национального движения абхазов за независимость. — О. Щ.)
Я была в гуще событий, так как меня приказом из Москвы назначили начальником этнографического отряда взамен прежнего…
О революции, взрыве национального самосознания и пр. расскажу как-нибудь при встрече…
Американцы были (в экспедиции. — О. Щ.), все понимали, но сами по себе неинтересны: гораздо интереснее наш состав, полугениев — полусумасшедших антропологов, биологов, этнографов. Мы носились на своих ГАЗах по горным дорогам…
То же предстоит и в следующем сезоне, если не стрясется никаких катаклизмов. (Меня тут один профессор социологии из Англии так воодушевил в последние дни возможностью прожить еще одну жизнь — там, “за бугром”… Оказывается, ничто не мешает мне еще окончить английский университет и стать там не эмигранткой, а своей). Не промахнись, Асунта!
Я вернулась в свой город, знакомый до слез, до прожилок, до детских припухлых желез…
Вернулась, опять вернулась в любимейший город… Вторая часть письма посвящена раздумьям о смертельной болезни нашего общего знакомого, нет, не сетованиям, а обдумыванием вариантов: Как ему помочь? (Кстати, С. жив до сих пор, хотя врачи предрекали летальный исход).
Галина всегда вникала в обстоятельства жизни друзей, все ей было важно: здоровье, настроение, а не только дела. А уж со мной, легко поддающейся настроениям, у нее всегда был повод ссылаться на Феникса или что-нибудь в этом роде. Вот для передачи колорита тех лет, тональности и стиля — обрывок сохранившихся моих записей (кажется, черновиков писем):
“Опустошенность гораздо страшнее боли. Это задымленная луна и серый сухой воздух; сырые, потрескавшиеся губы и тусклые круги вокруг глаз. Тусклый снег, желтая пожухлая трава на газонах… Это пустота, заполненная тонкой механической вибрацией троллейбуса. Боль — это яркая краска, это порыв, стремление вырваться, преодолеть… это бунт души. Боль конструктивна — или разрушительна. Она — действие”.
Сама Галина Васильевна была прежде всего человеком действия; вернее, она гармонично сочетала углубленную вдумчивость с деятельностью натуры, что встречается не так уж часто у нас в России. Вот — “удрала” ото всех в день своего рождения, глядя на вершину Эльбруса, читая и размышляя. Хотя обычно на торжества в их с Мишей квартиру на Трамвайном проспекте слетались тучи интересных людей — философов, актеров, музыкантов, коллег Гали и Миши по работе. Кстати, другом их был и убитый недавно ученый-этнограф Николай Гиренко, сотрудник Галины Васильевны Старовойтовой по Кунсткамере. А муж ее работал тогда в ИСЭПе — Институте социально-экономических проблем.
И, наконец, открытка от 1985 года — последняя из тех, что под рукой на сегодня. В залежах где-то есть еще интересные письма, помню из них отдельные фразы, например: “Не каждому удается соприкоснуться с народом в момент, когда он встает лицу к лица со своей Историей”. Это Галина Васильевна написала про армян Нагорного Карабаха, где под ее началом и мне довелось участвовать (еще “до событий”) в этно-психологической экспедиции 1984 года. И сохранились блокноты с записями, публикации — но это отдельная большая тема. А в приведенных текстах Галина предстает в частной жизни как человек, одаренный редким даром Дружбы.
Речь в нижеследующей открытке идет о моей дочери Насте, учившейся тогда в Художественном училище имени Мухиной, ее муже и свекрови. Открытка также поздравительная, новогодняя.
Дорогая Оля! С Новым годом, с новым счастьем! Желаю тебе не терять вдохновения, веры, надежды! Надеюсь, у тебя все сносно. Напиши! (Можно на д/в, можно Доне, Насте — для меня). У Насти все хорошо, я подробно с ней общаюсь, но ее очень тревожит (за тебя) тон твоих писем и оценка ее жизни. В сущности, она счастлива, и пусть это потянется… пока. Все лучше, чем ей жить в общежитии. Галя после своего брака ее не тиранит. Петя — подрабатывает и ее любит. Чего ж еще? Учеба идет.
Я в январе, м. б., съезжу по “Знанию” в Новгород и зайду к Балашову (после 15-го — 20-го).
Не падай духом, дорогая, пиши. Целую, Галя.
Писали мы в те годы много и охотно. Общение, в том числе письменное, исповедальное, было душевной необходимостью. Стихи, раздумья, анализ и самоанализ составляли существенную часть жизни, без них она оказалась бы обедненной и пресной. Жили — как писали роман… Потому и хранятся письма и помогают воссоздать душевный строй ушедших, но не забытых, незабываемых людей.
август 2004 года, Санкт-Петербург