Опубликовано в журнале Нева, номер 10, 2004
Cтихи читают единицы. На самом деле стихи всегда читали единицы, даже тогда, когда их читали и слушали сотни тысяч. Теперь “сотни тысяч” слушают поп- или рок-музыку. Это плохо для поэтов, но хорошо для поэзии. Она возвращается к самой себе, переставая быть массовым явлением.
Когда раньше люди, в массе своей, читали стихи, они находили в них созвучные себе мысли и чувства, которые нигде больше не находили, так как те были “запрещены”: политическую фронду, откровенные любовные переживания, отчаяние, протест против мира серости и лжи. Теперь все это можно найти в той или иной масс-культуре. Поэзия перестала исполнять несвойственную (но постоянно навязываемую) ей функцию — выражать мысли и чувства людей. Она и раньше этого не делала, но, когда читатели “отхлынули” от поэзии, стало ясно, что большинство из них находило в ней не то, чем она была, а теперь нашли это все в другом месте.
А что же поэзия? Она осталась собой, то есть, в первую очередь, царством слова. “Словесничаю, совершаю слово” — так назвал свое занятие В. Ширали.
Несмотря на невнимание массового читателя, поэзия как и прежде торжествует, так как слово в ней воцаряется над тем “бессловесным”, что со всех сторон одолевает человека. Но торжество поэзии глухое, особенно сейчас, когда ее почти никто не слышит. Впрочем, так было и раньше. Слышат всегда единицы. Попробуем же прислушаться и принять участие в этом торжестве.
Но прежде приведем биографическую справку, совсем необязательную для восприятия творчества В. Ширали, но … отдадим дань культурой привычке и любопытству читателя. Тем более что справка составлена с помощью самого поэта.
Виктор Ширали родился 9 мая 1945 года. Первое стихотворение было написано им в тринадцать лет, но отсчитывает он себя от второго, написанного в пятнадцать. Впервые его стихи были напечатаны в 1968 году (с подачи М. А. Дудина). В этом же году познакомился с Л. В. Успенским.
В 1967 году наехал в Царское Село, где и познакомился с Татьяной Григорьевной Гнедич (она-то, добавим, из великих старух серебряного века и благословила его, и даже написала развернутую рецензию на его стихи1, надеясь, что их напечатают). С ее рекомендациями ездил к П. Антокольскому и А. Вознесенскому.
В 1969 году был рекомендован в Союз писателей СССР Р. Погодиным с книжкой детских рассказов. Книга не вышла. В 1979 году выпустил первую книгу стихов “Сад”, был рекомендован в Союз писателей СССР А. Вознесенским, Р. Рождественским и О. Сулейменовым. В Союз не приняли. В 1984 году был доведен до самоубийства местной милицией. Насмерть не расшибся. В 1989 г. выпустил вторую книжку стихов “Любитель” и был принят в Союз писателей СССР. В 1992 году выпустил двухтомник “Сопротивление”, в 1999-м — книгу “Долгий плач Виктора Гейдаровича Ширали по Ларисе Олеговне Кузнецовой и прочие имперские страсти” и книгу прозы “Всякая жизнь”. В 2001 году книжку избранных стихов “Флейтисточка”2. Жив, продолжает писать. В настоящее время в издательстве “Нева” готовится к выпуску полное собрание стихов В. Ширали: “Поэзии глухое торжество”.
Нормальная такая биография русского поэта. Дожил уже почти до 60-ти, выпускал даже книги стихов, хоть — при Советской власти — и обрезанные цензурой, при жизни удостоился полного собрания стихов… И скажи спасибо. А что доводили до самоубийства, что не печатали, что гнали… так знал же, когда начинал, что за “работа” в России быть поэтом. Хватит об этом. Перейдем к стихам.
Нет, не так быстро. Прежде надо сказать и о “неофициальной” биографии поэта. Согласно ей, он — хотя и с определенными оговорками — принадлежал “неофициальной” петербургской культуре 60-х и 70-х годов, в которой его имя гремело рядом с именами и более старших: И. Бродского и Л. Аронзона, и его сверстников: О. Охапкина, В. Кривулина, Е. Шварц, и младших: П. Чейгина и Б. Куприянова. Не будем всех перечислять, большинство из них поэт упоминает в цикле стихов “Сопротивление”. Впрочем, Ширали занимал особое место в культурном ландшафте тогдашнего Петербурга. Где-то на границе между официальной и неофициальной культурой, не принадлежа по-настоящему ни той, ни другой. Принадлежа, в сущности, одной поэзии. Одному слову. К чему мы, наконец, и перейдем.
В. Ширали — чистый лирик. Вопреки однажды услышанному мной мнению В. Кривулина, что сейчас писать от первого лица уже нельзя, В. Ширали всем своим творчеством доказывает, что лирика и в наше время возможна. Вопрос: какой ценой? Ответ находим в стихах поэта: ценой смерти. Лирическое “Я” возможно, если это “Я”, стоящее перед лицом смерти. Удивительно, что “чистый лирик” Ширали, начиная со стихов 60-х годов, то есть по преимуществу “любовной лирики”, и вплоть до своих только что написанных “Последних стихов” всегда имел в виду смерть, а не только сейчас, когда это “нормально” для его возраста.
Любовь поэта, более того, сама его поэзия, разворачиваются, как правило, “на фоне смерти”.
Уже с первого стихотворения готовящегося к печати собрания стихов (которое автор любезно предоставил мне для прочтения) мы попадаем в эту коллизию: смерти, любви и творчества.
Нужда задуматься о том что смерть близка
Сегодня вечером иль через пол столетья
Но жизнь моя не боле чем искра
Которая дай сил
Лицо твое осветит
В чужих веках
Останется оно
В меня
Как в отраженье
Влюблено.
1967
Сам творческий акт в этой перспективе видится некой вспышкой любви, сохраняющей для будущих веков… Что? Поэт говорит: “лицо любимой”. Но никакого “лица” мы не видим. Вместо лица мы видим лишь само стихотворение. Любовь и память о смерти в их взаимном переплетении оказываются основой творчества.
Весь первый раздел готовящегося сборника — это практически без исключения любовная лирика. Но это не просто “стихи о любви”, это стихи как “памятник любви”, который невозможен без вторжения смерти.
Поцелуев теплый частый дождь
— Вот и лето.
Вечер
Смятая волос твоих придушенная тьма
Я умру
И ты пребудешь вечной
Для меня
Ясно, что для того, чтобы чему-то воздвигнуть памятник, необходимо, чтобы это — для тебя — умерло. Поэт и переживает любовь почти все время под знаком смерти. Под знаком своей смерти. Под знаком смерти любви. Но смерти любви в ее чувственном выражении. В стихах любовь не умирает, так как стихи — памятник любви и не подвержены смерти. Да, чувственная любовь перестанет. Есть в ней “усталость”, пресыщение, есть конец. Есть конец чувственной любви, но любовь, запечатленная в стихах, — “непрестанна”. Поэт начинает стихотворение словами: “Я тебя может быть перестану” (имеется в виду: любить, ясное дело, чувственно. — Г. Б.), но тут же выдвигает антитезу: “Я тебя никогда не забуду” и заканчивает стихотворение так: “Я тебя может быть перестану / Я тебя /Никогда / Не устану” — имеется в виду помнить, а значит и любить. Усталость, пресыщение побеждено памятью, то есть самой поэзией.
Здесь, между прочим, в качестве ремарки можно заметить, что сама эта тема: “Я тебя никогда не забуду” хорошо известна по рок-опере “Юнона и Авось” на слова А. Вознесенского, в симпатиях к которому, вопреки негативному отношению к нему питерского андеграунда, неоднократно, эпатируя этот андеграунд, признавался Ширали. Эта симпатия — яркий пример того, что Ширали стоял на границе “официальной” и “неофициальной” культуры. Но, и это очень важная оговорка, Ширали, хотя и мог в чем-то пересекаться с Вознесенским, однако ту же самую тему решал совершенно по-другому. И главное, в чем отличался Ширали, практически с первых его стихов, — это то, что они были поэзией, в которой лирический герой все время “умирал”, а вместе с этим умирали, запечатляясь в слове, его чувства. Официально это было “запрещено”. Поэтому Вознесенский был, при всей его “левизне”, разрешенным “эстрадным поэтом”, то есть, в сущности, явлением масскультуры, а Ширали, несмотря ни на что, — нет.
Другим “запрещенным” ходом Ширали было его отъявленное “донжуанство”. Сам для себя он обосновывал его посредством двух силлогизмов: 1. “Не называй любимых имена — / была и есть любимая одна”; 2. “Но Вы душа моя / И я / Хочу чтобы душа моя / Моя меня / Любила”.
Душа у человека одна, поэтому, очевидно: “была и есть любимая одна”, так как любая дама сердца — это одна и та же “душа” поэта, имеющая — под формой слова — своим “содержанием” очередную возлюбленную. А теперь вспомним про смерть. Донжуанство Ширали, как он вполне отдавал себе отчет, имело и обратную сторону: ту самую, которую он взял из пушкинского “Дон-Гуана” и вынес в эпиграф своей “Пляжной композиции”: “О, Донна Анна… (проваливается)”. Оставим мораль кому-нибудь другому. Сами же вспомним только конец этого замечательного и трагичного стихотворения:
Наталенька,
Наталья,
Натали…
Когда ж твои раскосые раскиснут?!
(…К барьеру, сволочь!
Отстрелялись Вы.
А у меня еще остался выстрел!…)
— Что ты сказал?
— Что я люблю тебя!
Что мне осталось потерять немного:
Тебя,
Тебя.
Тебя,
Еще тебя!
И Бога.
Ну вот, так мы и добрались до самого главного, что необходимо сказать о поэзии Ширали, — до Пушкина.
Ширали один из немногих — едва ли не единственный — поэт, продолжающий пушкинскую линию в русской поэзии. Что я имею в виду? Не только то, что Пушкин писал любовную лирику, и Ширали в этом смысле его продолжатель. Во-первых, не только в этом, если уж на то пошло. Даже тематически тут не только любовные стихи, но и стихи о дружбе, свободе (внутренней в первую очередь), об отношении к литературной черни и власть придержащим, о поэзии, наконец. Но все же этим дело не исчерпывается. Главное — это сами стихи. И вот тут-то сформулировать, в чем именно Ширали является продолжателем Пушкина, не так просто. По крайней мере, это не легче, чем сформулировать, в чем, собственно, состоит гений Пушкина. Насколько мне известно, это никому еще удовлетворительно не удалось (хотя попыток было немало). Так вот, дух Ширали является, не во всем, конечно, но в чем-то очень важном созвучным духу Пушкину. Судите сами:
Она еще спала, моя душа,
На дне зеленого ночного шалаша.
Сквозило солнце меж его ветвей.
Улыбчатое что-то снилось ей.
Она жила от сада вдалеке,
Но с яблоком надкушенным в руке.
Это из “программного” стихотворения Ширали 68 года “Сад”, написанного, между прочим, в Пушкинском заповеднике, где поэт по счастливому стечению обстоятельств служил то ли сторожем, то ли смотрителем. Смотритель имения Пушкина. Это не работа, это призвание.
Очень рано Ширали почувствовал себя если не наследником Пушкина — это было бы слишком большой наглостью — но, скажем так, живущим тем же духом. В чем же, собственно говоря, было это сходство? Разумеется, не в повторении пушкинских размеров, просодии и тем его стихов (хотя элементы этого можно обнаружить). На самом деле наиболее “пушкинские” у Ширали как раз те стихи, в которых поэт совсем не следует пушкинской просодии, но просто живет духом Пушкина. Как он его понимает, можно обнаружить, например, в такой поэтической декларации:
Тебе же, милый, я говорю —
Не стоит гальванизировать
Канонические формы стихосложенья…
Надо глубоко забыть,
Забить в себя мастерство,
нажитое до нас,
А свое собственное
Творить сиюминутно.
Декларация эта — из цикла “Искусство поэзии” (1970), в котором Ширали успешно скрещивает Аполлинера с его свободным стихом и Пушкина с его внутренней свободой и гармонией. Циклу предпослан эпиграф из Аполлинера:
Я позабыл древнее искусство игры в поэзию —
Я просто люблю.
Вот эта “просто любовь” и составляет суть поэзии Ширали. Так он понял Пушкина, “забывшего”, “забившего в себя” творчество поэтов, писавших до него, так он понял свой творческий метод.
Под любовью, конечно, не следует понимать исключительно любовь к женщине (хотя как же без нее?). Но свести все к ней было бы слишком тривиально. Любовь — это, я бы сказал, то, в свете, точнее, в “про-свете” чего, происходит явление любимого. Последнее может в равной мере быть женщиной, псом, городом, снегом, просто лицами людей, случайно встреченными в метро или самим метро, как, например, вот в этих стихах:
По эскалатору метро взлетали лица,
И было каждое, как голубица,
Светло
и проносилось мимо кратко,
Как будто запускал их снизу кто-то.
Люблю метро
За это,
А еще за то, что там
Одну тональность обретает гам,
А в поездах перерастает в гул,
И слов не разобрать,
И только губ
Движение пытаешься понять.
Все мы напоминаем там одну
Стремительно гудящую струну,
Отчаянно она напряжена,
И с низких “у-уу…” взвивается до “а-аа!..”
И гасится шипящими дверей.
И всё.
Дорога длится полчаса…
Всплываем на поверхность,
Тонем в ней,
Разъединяя наши голоса.
1968
Ширали — поэт, влюбленный в бытие, пьющий его из горла и стопочками. Его вторая книга стихов так и называлась — “Любитель”.
Вторая книга стихов… Можно подумать, что поэта так и печатали по мере написания этих стихов. Сначала “Сад” (1979), потом — “Любитель” (1989)… Но все было совсем не так. Стихи долгое время существовали лишь в устном исполнении и в машинописи, а в сборники, которые стали, наконец, выходить, попадали совсем не в порядке своего написания, а как придется, точнее, как цензура, предстательствующая за читательский желудок, пропускала. Сначала — самое легкое, потом потяжелее… Наверно, в этом есть свой смысл.
Как бы то ни было, в “Любителе” поэт опять раскрывает свой “пушкинский” метод творчества — в диалоге с читателем:
Влюбись в мгновенье,
Когда на скучной пустоте листа
Настанет мир,
Наступит проявленье
Искусных слов…
Поэзия Ширали — это “чудное мгновенье” проявления бытия в слове. “Явленье явного”, как говорил высоко чтимый Ширали Осип Мандельштам. Фотографические ассоциации здесь уместны, но не стоит их преувеличивать, как и кинематографические. Если это “кинематограф”, то не всякий, а тот, что у любимого Ширали Отара Иоселиани, к которому были обращены такие строки:
Полеты птиц для развлеченья глаз
Я совершал, кружась под небесами
Веселыми пернатыми глазами
Настолько высоко,
Что видел Вас.
В культурном отношении Ширали впитал в себя многое из эстетических увлечений своего времени — джаз, экзистенциальный, импрессионистический кинематограф, французскую свободную поэзию (Аполлинера и Сандрара), Брейгеля, Дюрера, Матисса, Босха и Боттичелли… В архитектуре он более всего любил барокко. Но какими бы “техниками” ни увлекался Ширали, он все равно жил тем же самым духом Пушкина.
Но что значило жить этим духом в конце XX века? Где-то Ширали сказал:
Поэзия — это попытка точности,
Пытка точностью.
У Пушкина была школа “гармонической точности”. В конце XX века “пытка точностью” звучит почти как пытка электрическим током. Быть точным в СССР “периода застоя” значило в этом умирающем, засыпающем и задыхающемся организме находить, “схватывать” и когтить бытие, или — обратная сторона медали — стать в такую точку, под такой ток, чтобы самому быть когтимым им.
К тридцати
Мы становимся.
И, похерив свое мастерство,
Вытворял,
Коновальничал
Над душою,
Отчизною,
Музой.
А она надо мной,
Проявляя свое естество,
Оставляя на теле
Открытые
Рваные
Розы.
На это требовалось если не мужество, то, по крайней мере, верность своему призванию. Сохранить эту верность было не так уж просто, если подумать.
Двухтомник Ширали “Сопротивление”, вышедший вскоре после падения советской власти (1992), наряду со стихами предыдущих сборников содержал немало стихов, которые цензура считала вредным для читательских желудков, доставляющих, видимо, слишком острое ощущение бытия. Я намеренно не говорю анти-советских, ибо Ширали никогда не был поэтом-диссидентом, он не был даже представителем андеграундной культуры, так или иначе конституировавшей себя через отталкивание от официальной и, главное, от тогдашней власти. Ширали сознавал себя в равной степени далеким от “общих мест”, как официальной культуры, так и неофициальной (которой было суждено выплыть на поверхность в “перестройку”). Последняя отомстила ему, как и первая — почти полным замалчиванием его имени.
“Сопротивление”… чему же и кому, если не советской власти? Нет, конечно, и ей, родимой, но не как таковой, а как проявлению того зла, что хочет взять человека “живьем” и лишить свободы. “Сопротивление” же состоит в том, чтоб живым не дасться, чтоб вырваться на свободу, хотя бы и ценой жизни. Разумеется, ценой жизни. Всей жизни. Меньшего свобода не стоит:
Еще немножечко — и мы переживем,
Мы перемучим.
Пересможем.
Перескачем.
Еще прыжок –
и нас не взять живьем.
Им не гулять
и не наглеть удачу.
Еще два-три стиха.
Один глоток.
Свободного.
Еще один,
пожалуйста,
в отдачу.
И все.
И убежал.
И пнут ногой —
готов?
Готов!
Но вам уже не праздновать удачу.
Поэт и не ушел живым от тех, кто хотел взять его живьем. Он сохранил свободу, но умер — почти восемь лет с начала “перестройки” были для него периодом молчания. А потом что-то произошло, и в 1999 году он издал новый сборник стихов: “Долгий плач Виктора Гейдаровича Ширали по Ларисе Олеговне Кузнецовой и прочие имперские страсти”. Странное и необычное название для поэтического сборника.
В чем же загадка возвращения голоса? Ответ — в названии. Любовь к имеющей, казалось, что просто уехать, но оказалось, что умереть, любимой. Это оплакивание не только самоубившейся возлюбленной, но и родной земли, которая захотела стать Америкой, но так и не стала (ибо как одна земля может стать другой). Это плач о всей нашей блядской жизни, о всех нас.
И плачу я,
Пустырь видя повсюду
И сдох бы,
Сам себе дыханье прекратя
И вижу я, как вождь
Наград алкает всюду
И деву ждет бордель
И нежность похотя
Жена вдруг дарит мужу…
Это “перевод” на современный русский сонета Шекспира. В “Долгом плаче…” мы находим “перевод” на тот же язык и библейских псалмов, и некоторых сюжетов Евангелия, что тоже не случайно. Поэтический голос вернулся к Ширали не просто с возвращением любви, но с появлением ее нового качества, когда из “просто любви” (пушкинско-аполлинеровского периода) она стала любовью-состраданием, жалостью. Пушкинское никуда не делось, но тесно переплелось с чем-то новым, в чем поэт, впрочем, даже не особенно склонен признаваться, чтобы не впасть в излишний пафос:
Далась мне моя Родина
Как всем арапчатым
Русскоязычным
………………..
Далась мне моя Родина
В размер Маркизовой
Суфлирует:
Не лужи –
Чаши чаши
Отмахиваюсь:
Тише
Тише тише.
Ну вот, а теперь мы можем вернуться к тому, с чего начали: любви, смерти и творчеству. Оплакав свою любовь — женщину и Родину, поэт теперь сам встал перед лицом смерти.
Впрочем, не только смерти, но и страдания, боли:
А под левым соском
Трепыхается ком
Мускулистый а все одряхлевший
И просить ли чего
И жалеть ли о ком
А просить то чего
Чтоб полегче.
“Последние стихи” Ширали, что видно и по самому их названию, — почти все написаны “в виду смерти”. Но и здесь оказывается, что смерти (и ее подручным — старости и болезни) он предстоит не один, ибо стоять перед нею один на один — дело почти невозможное. Последние стихи Ширали можно было бы назвать: “Он, она и смерть”. Их “сюжет” прост: поэт дает женщине (=жизни) побороться за “лирического героя”, потягаться за него со смертью (смерть ведь тоже “женщина”, только другая).
Неизвестный поэт
С неопрятной седою душою
Хочет смерти
И спорит об этом с женою
А она молода
И еще седине не подвластна
Держит жизнь в кулаке
И поэта желанье не ясно
Ничего доживет
Когда жизнь обернется блевотой
Впрочем…
Лучше бросить поэта
И найти помоложе кого-то.
Казалось бы, поэт однозначно предпочитает женщину-смерть женщине-жизни, которую он даже как будто “прогоняет” — в жизнь. Но не дадим себя обмануть. “Лирический герой”, который “хочет смерти”, порой ища в ней спасения от физических и душевных мук — это не сам поэт. Сам поэт — ни на стороне смерти, ни на стороне жизни. Он на стороне поэзии, слова, которое по ту сторону жизни и смерти, поскольку сказывается и о том, и о другом.
На этом я бы хотел закончить свой “портрет поэта на фоне смерти”. Пока смерть — только фон. Пока говорится слово, и еще не умерла поэзия.
1 Рецензия, написанная в 1976 году, опубликована в составленной К. Кузьминским и Г. Ковалевым “Антологии новейшей русской поэзии. У голубой лагуны”. Ньютонвилл, Масс. 1983. Т. 4-Б. Там же статья о В. Ширали одного из знатоков “неофициальной” питерской культуры, К. Кузьминского.
2 В той же серии, в которой издан сборник “Флейтисточка”, в сборнике статей известного критика А. Пикача “Табунок — золотые копыта” (СПб.: Агат, 2003), в статье “Великолепный Ширали” поэзия В Ширали анализируется в одном ряду с такими поэтами, как И. Бродский, Л. Аронзон, А. Кушнер и В. Соснора.