Опубликовано в журнале Нева, номер 10, 2004
Детский центр исторического воспитания (Детский исторический музей) расположен в старинном деревянном особняке на Болотной улице, 13, которому в 2002 году исполнилось 100 лет. История этого дома так же необычна, как и он сам. Возникший как частное владение и покинутый своим последним хозяином в связи с начавшейся Первой мировой войной, он в 1917 году оказался вовлеченным в круг революционных событий, кульминацией которых стало проходившее здесь конспиративно-историческое заседание ЦК партии большевиков. В то время здесь располагалась Лесновско-Удельнинская подрайонная Дума, председателем которой был Владимир Александрович Трофимов. До последнего времени, за исключением самого этого факта, нам о нем ничего больше не было известно.
Но удивительные и неожиданные события продолжают происходить на Болотной и сейчас. Одно из них и послужило поводом для появления предлагаемой рукописи. Как-то среди посетителей музея оказалась внучка В. А. Трофимова — Галина Всеволодовна Кравченко. Мы обратились к ней с просьбой рассказать о своем деде на заседании Клуба любителей истории Лесного, а затем и написать об этом для музея. Так появились эти воспоминания.
А в особняке на Болотной и сегодня продолжается работа по изучению истории своей “малой Родины”, у истоков которой почти столетие назад стоял один из преподавателей Коммерческого училища в Лесном В. А. Трофимов.
Л. Н. Кудимова,
заведующая Детским центром исторического воспитания
(филиал Государственного музея политической истории)
Галина Кравченко
Старый Лесной: три адреса моего деда
В середине 60-х годов прошлого века совершенно изменился облик Лесного — тогда еще окраины нашего города со стороны Карельского перешейка. Ушло поколение деревянных домов, имевших каждый свое неповторимое лицо и живших в ладу с окружавшим их миром природы. Вместе с ним ушло и старшее поколение его обитателей. Его представителями были и родители моего отца, судьба которых долгое время была тесно переплетена с жизнью старого Лесного и коснулась происходивших там событий.
Мой дед, Владимир Александрович Трофимов, родился 28 (15) июня 1881 года в Петербурге в семье чиновника. В 1905 году окончил курс историко-филологического факультета Санкт-Петербургского императорского университета (словесное отделение) и стал учителем русского языка. Любознательный и общительный по натуре, он, еще будучи студентом, не остался в стороне от революционных идей своего времени и вскоре стал их активным пропагандистом среди рабочих столичных предприятий — завода Калинкина, “Айваз” и других. На протяжении многих лет он был, как тогда говорили, “беспартийным большевиком”, вступив в партию лишь в 1931 году по рекомендациям М. И. Калинина, Е. И. Стасовой и М. Г. Бехман (из группы латышских коммунистов).
О начале своей профессиональной деятельности мой дед пишет так: “С 1905 года началась моя педагогическая работа — преподавателя русского языка в различных среднеучебных заведениях. Интерес к вопросам совместного обучения побудил меня взять преподавание в школе Левицкой (1908–1911) в Царском Селе, а затем в восьмиклассном Коммерческом училище в Лесном (1911–1922)”. Таким образом, накануне Октябрьской революции В. А. Трофимов — преподаватель Коммерческого училища в Лесном на Малой Объездной улице.
К этому времени он живет поблизости, в одном из домов застройки домовладельца Шмидта по Старо-Парголовскому проспекту, 32 (после войны д. 46, в настоящий момент на этом месте корпуса дома № 40 по проспекту Тореза). Он глава большой семьи. Еще в 1906 году он вступил в гражданский брак с Зинаидой Николаевной Семеновой, моей бабушкой, величавой красавицей, обладавшей к тому же острым природным умом и сильным характером. До встречи с моим дедом она была замужем за инженером Балтийского завода Евдокимом Федоровичем Семеновым и уже имела двоих сыновей. В 1908 году родился мой отец — Всеволод, а позже, в 1911-м — его младший брат Василий. И тот и другой по тем временам считались незаконнорожденными, однако ситуация была разрешена в высшей степени благородно: Е. Ф. Семенов дал им свое имя, фактически их усыновив, а в семье, где они росли вместе со старшими братьями, никто никогда не делил детей на “своих” и “чужих”.
В 1956 году в том же доме на Старо-Парголовском мои “дед Владимед” (так он сам себя назвал, когда родился мой брат, а его внук Виталий) и “баба Зина” отпраздновали золотую свадьбу и еще прожили вместе до самого конца почти десять лет. Дед пережил свою “подругу жизни” “Сулико” — как он ее называл — на четыре года и умер в 1969 году, на 89 году жизни.
О событиях 1917 года лучше всего рассказать его собственными словами. Это выдержки из воспоминаний, написанных в 1963 году, которые хранятся в домашнем архиве. И, естественно, в них отражена его партийная позиция коммуниста.
“…По стране прокатилась волна Февральской революции 1917 года, и народ заявил о своих правах и требованиях. За этот промежуток времени — от Февраля к Октябрю — возникли всевозможные свободные объединения и, между прочим, в качестве органов местного самоуправления, районные Думы.
26 августа 1917 года состоялось первое заседание районной Думы Лесного и Удельной, избранной на основе всеобщего избирательного права и тайным голосованием, впервые в мире проведенном в революционной России1.
Избранию этой Думы, известной под названием Лесновской, предшествовала широкая и деятельная подготовительная работа. По Лесному пронеслись многочисленные и разнохарактерные собрания. Сразу возникло несколько центров — в помещениях Политехнического института, Лесного института и Коммерческого училища.
Ряд собраний в Коммерческом училище провело Общество дачевладельцев Лесного, члены которого ранее входили в Общество благоустройства Лесного и немало сделали в этом отношении еще в дореволюционной обстановке.
Местные партийные органы РСДРП(б) включили меня в группу товарищей, выдвинутых кандидатами в Лесновскую Думу. Она образовалась в составе 40 членов (в книге “Большевики Петрограда в 1917 году” 1957 года указано 42). От партии в Думу вошло 19. Кроме того, к нам присоединились два товарища из числа меньшевиков. Это сразу определило наше решающее большинство в составе Думы. На первом заседании я был избран председателем Думы, М. И. Калинин — председателем Управы. (Разместилась Дума в дачном особняке на Болотной улице, который в силу последующих событий получил значение памятника истории и культуры, впоследствии став филиалом Государственного музея политической истории России, с 1998 года — Центр детского исторического воспитания. — Г. К.)
Лесновско-Удельнинская Дума стала первым большевистским учреждением в истории нашей Родины и в истории нашей партии. Заседания ее были публичны, присутствовали все желающие, насколько их вмещал небольшой зал на первом этаже особняка.
С первых же шагов своей деятельности Дума повела активную борьбу со спекуляцией фуражом и хлебом. Владельцы лавок во главе с богачом булочником Сотовым придерживали хлеб для сохранения более высоких цен. Лесновская Дума постановила: запретить свободную торговлю хлебом — и провела это в жизнь. Каждый житель Лесного и Удельной смог теперь покупать хлеб по установленным твердым ценам…”
Интересно отметить, что в этих же записках дед мой признает, что “все выносимые Думой постановления давались с большим трудом”, проходили через горнило острых дискуссий, вызывали противодействие политических оппонентов. Он пишет: “Помню, как один из членов Думы, студент Политехнического института, эсер по убеждениям, упрекал нас за проведение этого постановления. Он повторял: └Вы уничтожили личную инициативу, я теперь не вижу перспективы…”
На заседаниях против нас выступали кадеты, а за ними эсеры и меньшевики. Особенно запомнился своими энергичными выступлениями член партии Народной свободы, профессор Политехнического института Франц Юльевич Левинсон-Лессинг. Он нередко вступал с нами в полемику. С иронической улыбкой он говорил: “Вы называете себя марксистами, но не имеете о марксизме никакого представления. Поверьте, я знаю марксизм лучше вас…” Другим постоянным оппонентом был местный, весьма популярный доктор Захар Григорьевич Френкель, также претендовавший на роль марксиста в качестве меньшевика, члена РСДРП, побывавшего в ссылке. Он жил в собственном доме на Васильевской улице и часто являлся на заседания Думы в сопровождении своей жены.
16 октября 1917 года, как известно, состоялось расширенное заседание ЦК РСДРП(б), на котором под руководством Ленина было постановлено непосредственно готовиться к восстанию. Оно проходило в строгой конспирации в помещении Лесновско-Удельнинской Думы, предоставленном Центральному Комитету по инициативе М. И. Калинина. Конспирация была проведена вполне уверенно: здание думы находилось под охраной дворника тети Кати, убежденной и твердой большевички2.
В декабре 1917 года я вышел из состава Думы. Я демонстративно выступил против приказа Главковерха Крыленко о разгоне Учредительного собрания. Я принял этот приказ как серьезное нарушение директив партии: в течение всей осени в газете “Правда” и других большевистских изданиях (“Путь правды”, “Правда труда” и др.) из номера в номер печатались статьи, в которых Временное правительство обвинялось в сознательной оттяжке созыва Учредительного собрания, в противоположность чему “Правда” постоянно подчеркивала то, что большевики непременно созовут его (безусловно, деду вскоре же пришлось “покаяться” в своей “ошибке”. — Г. К.).
К январю 1918 года Лесновская Дума прекратила свое существование. М. И. Калинин, ставший ее председателем после моего ухода, был избран в члены Городской Думы Петрограда. А я все свои интересы и усилия направил на разработку вопросов социалистической школы”.
И снова преподавательская и общественная деятельность идут параллельно. Продолжается работа учителя в Коммерческом училище, и одновременно в ноябре 1918 года В. А. Трофимову поручается заведование Внешкольным подотделом и, в частности, Коммунально-просветительной секцией при Петроградском губсовдепе. В 1920—1921 годах он являлся членом Исполкома Выборгского районного Совета и “заведывающим” Отделом народного образования района.
В Коммерческом училище он стал одним из руководителей краеведческого кружка старшеклассников, наряду с преподавателями М. Я. Рудинским (основатель кружка) и М. К. Азадовским. Главной задачей кружка, первое собрание которого состоялось 25 февраля 1916 года, было изучение истории Лесного и охрана уцелевших памятников старины. Особое значение придавалось сбору и сохранению для будущего документов о жизни самого коммерческого училища. В 1922 году кружок положил основание к созданию Общества изучения Лесного, которое затем было преобразовано в Отделение общества “Старый Петербург” в северных окрестностях.
Удивительны своим содержанием и разнообразием темы, над которыми работал первый состав кружка: “О церквах Лесного”, “История Лесного института”, “Геологическое прошлое и настоящее Лесного”, “О пожарном деле в Лесном” и многое другое. И уж, конечно, не оставили равнодушными юных исследователей овеянные трагической романтикой давние события XIX века — дуэль князя Новосильцева с Черновым и история трагической любви Карла и Эмилии. Заинтересовавшись последней, к тому времени почти что легендой о местных Ромео и Джульетте, Сергей Безбах сумел выявить ее достоверную основу и установить отдельные подлинные факты. Сергей Александрович Безбах впоследствии стал одним из виднейших краеведов нашего города и ведущим специалистом по истории Лесного (в конце 20-х годов им была издана книга “Лесной”, которая до сих пор остается основным источником по истории этого района)3.
Связь с бывшими учениками своего первого выпускного класса, в том числе и. с учениками краеведческого кружка, мой дед поддерживал всю жизнь. Во все послевоенные годы, пока стоял дом на Старо-Парголовском, в нашей квартире проходил их ежегодный традиционный сбор (сохранилась фотография последней встречи — 1961 года, на ней вместе с дедом 10 человек). С предвоенных лет и до конца жизни мой дед — преподаватель, затем доцент кафедры русского языка Ленинградского государственного университета. Главный предмет его научного интереса — современный русский литературный язык, диалектика строя речи. Все эти годы он остается активным членом партии.
Пытаться дать самостоятельную объективную оценку свергнутому и отвергнутому прошлому, в том числе и созидавшим его людям, в такой момент очень трудно, и прежде всего потому, что ее не примут, не услышат аргументов — того требует и задает тон корпоративный конформизм. Поэтому в своих воспоминаниях о человеке, который всю свою сознательную жизнь был сначала тем, что несколько снисходительно называлось “беспартийным большевиком”, а затем обычным и подлинным, если так можно сказать, коммунистом, ограничусь лишь следующим общим замечанием по поводу.
Партия, когда она уже вполне упрочилась в стране как единственная и безраздельно правящая, состояла, по существу, из двух основных групп входивших в нее людей — карьеристов и циников, с одной стороны, и — романтиков. Первых представляла в большинстве своем номенклатура, верхушка партии, которая в финале, предав своих рядовых и встав под знамена своих бывших “заклятых” врагов, не только что неколебимо осталась у власти, но подскочила к неведомым до того ее высотам. В среде партийных организаций различного уровня были, как и везде, люди того и другого склада. Но здесь вторых, то есть романтиков, тех, кто искренне верил, именно верил в возможность достижения провозглашенных идеалов, было очень много. Без них у партии никогда не было бы той “всенародной мощи”, которой она в действительности и обладала.
Но как бы там ни было, тень партии всегда падает на личность. Всех поворотов партийной судьбы моего деда я не знаю, потому не могу и судить о ней в полной мере. Однако то, что мне известно, позволяет считать, что он безусловно принадлежал к плеяде романтиков. Более того, по крайней мере, два факта из его партийной биографии свидетельствуют о его принципиальности, о том, что его взгляды и убеждения были именно его личными убеждениями, и, когда они не совпадали с поведением и мнением большинства, он поступал так, как подсказывала ему совесть, свои собственные принципы.
Один из них, о котором уже упоминалось, — протест против разгона Учредительного собрания в 1917 году. Второй — попытка защиты в годы репрессий близкого друга по партии, секретаря ЦИК Ивана Акулова.
Узнав об аресте, дед тотчас же пишет Калинину: “Сегодня (23 августа 1937 г.) при посещении семьи Акуловых я узнал, что Иван арестован. Я не могу отделаться от этого кошмарного удара. Но вместе с тем не могу допустить мысли, что Иван — предатель партии и Родины. Вот уже тридцать лет я его знаю, но всегда я знал его как убежденного ленинца и как честного человека. Что же случилось? Может быть, он стал жертвой клеветы? Эта мысль не дает мне покоя…”4 Не получив ответа, он сам отправился в Москву на прием ко “всенародному старосте”, однако М. И. Калинин его не поддержал. Видимо, будучи ближе к самым верхам, лучше видел масштаб репрессий и понимал всю безнадежность ситуации.
На Старо-Парголовском проспекте родители моего отца прожили до 1962 года, вплоть до того печального момента, когда сам дом вместе с другими, уцелевшими после войны, пошел на слом, уступая место волне нового строительства. (Наш дом оказался последним в этой череде и к тому же самым стойким, он сопротивлялся до конца — его каменную лестничную клетку пришлось взрывать.) Недолгий остаток лет они провели в квартире на втором этаже нового девятиэтажного дома у Поклонной горы (пр. Энгельса, 96). И в эти последние годы дед оставался верен себе: никогда не был безразличен к тому, что происходило вокруг, по мере сил старался противодействовать всему, с чем был не согласен. Боролся за сохранение исторической памяти, облика города, старых исторических названий.
Однажды я неожиданно оказалась свидетелем одного из таких выступлений деда, прозвучавшего, правда, в “заочной” форме.
В середине 60-х годов на Ленинградском телевидении большой популярностью пользовались “Литературные вторники” — передача, которая шла в прямом эфире. Они всегда были интересными, отличались новизной тем и остротой суждений. От них веяло духом свободомыслия, стремлением выйти за рамки идеологического диктата. Но до поры до времени они как бы балансировали на грани дозволенного. До той последней и роковой передачи в январе 1966 года, которая была посвящена теме сохранения в нашем языке традиций русской культуры.
Передача шла на Союз, и, как тысячи и тысячи зрителей, мы тоже смотрели ее в тот вечер (тогда я жила уже отдельно от родных, своей семьей, на Васильевском острове). О содержании и уровне развернувшейся дискуссии говорил сам состав собравшихся в студии за круглым столом. Помню, что там были писатели Лев Успенский и Владимир Солоухин, и Дмитрий Сергеевич Лихачев.
Зашла речь о топонимике как важной составляющей традиционной культуры народа. О том, как безответственно и бездушно стираются старые названия городов, проспектов, улиц, о том, что этот нескончаемый процесс переименований уничтожает историческую память, традиции, разрушает культурную среду. И — примеры, примеры, свидетельства, факты.
Постепенно стало возникать ощущение, что происходит нечто неординарное. Страсти накалялись, жар дискуссии разгорался, казалось даже, что порой пробегали какие-то искры веселости и озорства — народ-то был не лишен юмора, а факты напрашивались сами…
Перешли к письмам с требованиями вернуть старые названия… И вдруг ведущий произносит: “А вот что нам пишет доцент Ленинградского университета Владимир Александрович Трофимов…” “Это мой дед!” — сказала я, мгновенно испытав и выразив своим вздохом то, что обычно называется “смешанным чувством”. А дед писал еще об одном акте вандализма, совершенном за последние годы: о переименовании Ланского шоссе в проспект Смирнова, о недопустимости потери его подлинного исторического названия. И эта выдержка из письма была одной из тех полновесных капель, которые переполнили чашу терпения высшей партийной власти: санкции последовали незамедлительно — на следующий же день были уволены редакторы передачи, а затем снят и директор Ленинградской студии Б. М. Фирсов, впоследствии видный социолог. (Историческое название “Ланское шоссе”, магистрали, идущей от набережной Черной речки, было восстановлено в 1991 году. До середины прошлого столетия это был северо-западный въезд в город — на ферме железнодорожного моста, под который ныряло шоссе, крупно значилось — “ЛЕНИНГРАД”.)
Несмотря на многие несовпадения — характеров, образования и даже некоторых взглядов, — мой дед и баба Зина были едины в главном, что составляло основу прочной семьи: в укладе жизни и в своей позиции по отношению к происходившим тогда событиям и окружавшим их людям.
Моей бабушке, Зинаиде Николаевне, не пришлось много учиться, но то, что она однажды узнала, что запало ей в душу, проходило с ней через всю жизнь. (Уже в зрелые годы она окончила акушерские курсы при клинике Отто и таким образом обрела и профессию. Как долго она практиковала, не знаю, я этого не застала, однако талант врачевания у нее был несомненный.) С детских лет она многое помнила из того школьного предмета, который назывался Законом Божьим: библейские сюжеты, притчи, знаменательные даты и праздники православного и народного календаря, знала их смысл и значение (с большой охотой соблюдала и их кулинарные традиции). И всегда к месту, к случаю — и в то же время как бы между прочим, мимоходом приобщала и нас к этому знанию. Она хранила в своей памяти стихи, слова народных песен, романсы и арии из опер, множество пословиц. Все это не было просто знанием, а вплеталось в повседневную речь, в ход и события жизни.
Только один штрих. Шел 1961 год — год нашей национальной славы. 12 апреля и 6 августа. Гагарин и затем — Титов. Первый космонавт был в полете 108 минут. Это была вспышка молнии, фейерверк, перевернувший сознание, внезапное чудо.
И вот снова сообщение ТАСС: в космосе “Восток-2” с Германом Титовым. 6 августа, старт в 9 утра. И снова мир замер. Но на этот раз начались и долгие часы ожидания: шел час за часом, корабль накручивал виток за витком, а сообщения о приземлении все нет. Проходит день, наступает вечер, приближается ночь. Бабушка в волнении ходит по дому и приговаривает: “Уж полночь близится, а Германа все нет!..” (Герман Титов возвратился на Землю только на следующий день, пробыв в космосе более 25 часов, совершив за это время 17 витков вокруг Земного шара).
Жизнь в старом доме (в кв. 18 дома № 32 — 46 по Старо-Парголовскому проспекту) была строго регламентирована. В те послевоенные годы, когда мы жили вместе, утро начиналось (если это не было летом) с бабушкиного обхода печей, а их было пять — выгребалась зола и угли для самовара и закладывались новые поленья, которые заготавливались “между дверьми” более молодыми обитателями дома. Затем — утренний чай, после чего дед, если у него не было занятий в университете, уединялся в кабинете “стучать на машинке”. После обеда — опять “стучать на машинке”, и — “чай в кабинет”. Это было не распоряжение, а скорей определенный ритуал, поскольку все давно уже было отработано до автоматизма, но звучало театрально-торжественно и… озорно — в глазах. Чай — не сразу после обеда, а в пять часов. И если в доме был “народ”, а он был почти всегда, даже в будни, когда все домочадцы были на своих работах и учебах, то к этому времени, как и к вечернему чаю, ставился самовар, но дед к общему столу не выходил, и чай отправлялся прямо на его письменный стол — крепчайший, в тонком стакане и в серебряном подстаканнике.
В каком бы составе мы ни собирались за обеденным столом, это были всегда самые ценные минуты общения друг с другом, здесь обсуждались и семейные проблемы, и наши школьные дела, и всегда что-то самое интересное мы узнавали от деда, а иногда незаметно вовлекались в литературные и иные дискуссии. И дед, с лукавинкой в глазах, всегда подбивал на нестандартный ход мысли и приветствовал оригинальность мнений и оценок. Сторону молодых и пытливых в этих дискуссиях и беседах представляли: я, на пороге окончания школы, потом студентка, мой младший брат Виталий и нередко приезжавший к нам на каникулы из Москвы сын старшего брата отца — Леша Семенов.
Литературу, особенно русскую, дед знал прекрасно. В его библиотеке насчитывалось около шести тысяч книг. Но это была и любовь, и профессия. Вторым, уже в полном смысле любительским увлечением деда было коллекционирование граммофонных пластинок. Началось это еще до революции. К тому времени, о котором идет речь, у него уже было свыше тысячи пластинок, начиная с Вари Паниной и Анастасии Вяльцевой до Клавдии Шульженко и “Камня Севастополя”. Как и все в его ведении, они были строго систематизированы и хранились в трех разделах: “Вокал”, “Музыкальные” и “Декламация” — номера зеленым, синим и красным карандашом. На каждом конверте крупно, его прекрасным твердым почерком (перышко “рондо”) были надписаны автор, название, исполнитель, чтобы было легче находить. Соответственно был и каталог.
После ужина дед часто устраивал нам музыкальные вечера или, как он обычно говорил, “концерт по заявкам”. И тут начиналось самое задушевное. В комнате, которая называлась “читалка”, которая, как и столовая, была проходной и полутемной, поскольку окном и застекленной дверью выходила на террасу, на тумбочке стоял старинный граммофон. Он отличался от многих других тем, что труба у нею была не сверху в характерном экзотическом изгибе, а внизу, под диском, и открывалась дверцами. На нем и крутились все наши любимые пластинки. Традиционно вечера начинались с “Приглашения к танцу” Вебера. Любимого было слишком много, чтобы все можно было перечислить. Особенно дед любил русские народные песни в исполнении Лидии Руслановой и хора Пятницкого. Часто слушали Изабеллу Юрьеву и Кето Джапаридзе, конечно, Утесова и Шульженко, Шаляпина, Карузо, Титта Руффо. И еще бесконечно многое — арии из опер, симфонии, монологи и отрывки из спектаклей в исполнении Качалова, Москвина, Юрьева, Корчагиной-Александровской и многих других выдающихся актеров того времени.
Дед приоткрыл передо мной и азбуку звездного неба: научил находить и узнавать созвездия, отличать планеты от звезд. Обычно мы наблюдали вечернее небо на полянке в стороне от дома, где начиналась дорожка к Институтскому проспекту и “Круглому пруду”. Слева от нее — несколько раскидистых вековых дубов бывшего (уже тогда — бывшего) парка Турчиновича. (Эти великолепные деревья, как и дома, все до одного погибли при фронтальной застройке района в начале 60-х.)
С чувством, похожим на весеннее ожидание белых ночей, я всегда ожидала там осеннего волшебства — восхождения на наш Северный небосклон созвездия Ориона с Ригелем и Бетельгейзе (эти звездные имена я тоже впервые услышала от деда), а потом, еще ближе к зиме, вставал над горизонтом Сириус — царь ночного неба, сверкающий сапфир. Там, над дорогой, уходящей к “Круглому пруду” и Лесной академии (сейчас это место можно определить по едва различимой в зарослях кустарника, чудом сохранившейся до наших дней старой ограде “дачи Данилевского”).
Наш дом всегда был наполнен движением, событиями. В то же время интересно, что в доме за все те годы, что я его знала, ничего никогда не приобреталось из вещей, то есть мебели, обстановки. Дед и баба Зина как будто были совершенно лишены интереса к вещам, бесстрастны и безразличны к наживе чего-либо и переустройству своего быта. Во всех комнатах все годами оставалось на своих, когда-то давным-давно определенных местах и как будто было неподвижным, как стены. Все было как бы изначально, от века — просто, добротно и функционально: деревянные и железные, с панцирной сеткой, кровати, вместительные старинные шкафы и буфет, дубовый раздвижной обеденный стол, за которым свободно помещалось двадцать человек, кушетки и обтянутые лиловым “фруктовым” гобеленом канапе, в передней трюмо с полочкой, бронзовые бра с матовыми лепестками плафонов, большая, бывшая — керосиновая, лампа на бронзовых цепях над обеденным столом, стулья с высокими резными спинками и соломенной плетенкой. Был и рояль, но в полный голос звучал он обычно лишь по большим праздничным сборам.
Главное, чем был замечателен дом родителей моего отца, его гостеприимство и открытость. Как у Максимилиана Волошина в Крыму:
Дверь отперта. Переступи порог.
Мой дом раскрыт навстречу всех дорог.
Сюда приходили за советом и помощью соседи, гостили знакомые “из города”, останавливались знакомые знакомых на других городов Советского Союза. Здесь находили поддержку и приют те, кто попадал в беду. Незадолго до войны у них целое лето жил мой сверстник и друг детства девятилетний внук Марии Гансовны Бехман — Андрей Чигиринский. Как я узнала много лет спустя, в это время была арестована его мать, Жозефина Эрнестовна, радистка Морского порта (через некоторое время ее “отпустили” — видно, бывало и такое! — и она все годы блокады оставалась на посту и держала связь с кораблями Балтийского флота).
В то же время все это не было чем-то исключительным. Дома, широко открытые миру и людям, встречались еще не так уж редко. В условиях тех лет, о которых идет речь, это было и прямым продолжением, и в какой-то мере уже отголоском той культуры и стиля жизни, которые в полной мере выразили себя в среде интеллигенции начала прошлого века.
Июнь—октябрь 2001-го
1 Выборные муниципальные органы — районные думы во всех районах Петрограда — были созданы почти сразу же после Февральской революции в начале апреля 1917 года. Однако территории Лесного, Удельной и Новой Деревни вошли в черту города лишь в июле 1917 года, поэтому две новые, так называемые “подрайонные” думы — Новодеревенская, и Лесновско-Удельнинская — образовались позже.
2 Интересно, что “тетя Катя” — Е. А. Алексеева — в своих воспоминаниях о том же свидетельствует таким образом: “Даже председатель Думы В. А. Трофимов узнал о состоявшемся заседании только после революции”.
3 Подробнее об этом см.: Глезеров С. Е. К истории краеведческого движения в Лесном. — Невский архив: Историко-краеведческий сборник. Вып. V. СПб.: “Лики России”, 2001, с. 232—254.
4 Толмачев А. Калинин. ЖЗЛ. М., 1963, с. 226.