Послесловие Б. Никольского
Опубликовано в журнале Нева, номер 10, 2004
К 25-летию со дня кончины — 1978–2003; к 75-летию со дня рождения — 1929–2004
Поминайте наставников ваших…
Евр. 13, 7
Предисловие
Почему появились эти “затеси”? Бежит время, из памяти уходит многое; “иных уж нет, а те уже далече”. Автор понимает уязвимость своего положения: ведь многие из здравствующих клириков, облеченные высоким саном, знали владыку гораздо лучше и общались с ним теснее и доверительнее. И, казалось бы: им и перо в руки! Но налицо замкнутый круг: чем выше сан и должность, тем меньше свободного времени. Ведь личные воспоминания — это не доклад, составление которого можно поручить референту-спичрайтеру. Как говорят в армии, “тут вам не институт, здесь головой работать надо!” А если “голова” (украинск. председатель) привыкла только править готовый текст и ставить под ним свою подпись?
Вот и предлагается серия отрывков из воспоминаний о “человеке Церкви”. Предвижу упреки в наличии неточностей, — ведь не случайно есть парадоксальное выражение: врет, как очевидец. Кто-то может воскликнуть:
“Владыка такого не мог сказать!” В ответ на эти возражения можно привести эпизод, имевший место в 1920-х годах. Тогда в советской России устраивались диспуты на разные темы; особенно любил в них участвовать нарком просвещения А. В. Луначарский. Однажды, в ходе спора, он сослался на какие-то слова Ленина (не к ночи он будет помянут). И тут же с места вскочила социально озабоченная дамочка-марксистка и истерично закричала:
“Ленин этого не говорил!” Нарком спокойно парировал: “Вам, уважаемая, не говорил, а мне — говорил”.
Будущие историки, лет через 50, в сравнении с нами будут обладать преимуществами: к этому времени откроются архивы, уйдут из жизни все “заинтересованные лица” и можно будет писать о делах минувших лет объективно и непредвзято. Но вряд ли, читая архивные бумаги, можно будет ощутить ту живую атмосферу, в которой мы жили, с ее невосполнимыми чертами. В предлагаемых заметках речь пойдет именно о “мелочах архиерейской жизни”, из которых складывается живой портрет владыки Никодима.
Знакомство с митрополитом
Как состоялось мое знакомство с митрополитом Никодимом? Ведь к деятелям такого ранга с улицы не попадают. Свел нас случай; знакомство состоялось благодаря… “Реквиему” Моцарта.
Самое начало 1970-х годов. В Большом зале филармонии исполняется “Реквием”, естественно, на латыни. Впереди сидит слушатель, в руках у него — рукописный латинский текст с переводом на русский язык. В перерыве подхожу к нему с просьбой: нельзя ли как-нибудь переписать слова? Он дает мне номер своего домашнего телефона, адрес. Через неделю наношу визит. В квартире — иконы, лампады. Спрашиваю о профессии, и в ответ слышу: “священник”.
Отец Игорь Ранне, настоятель Свято-Троицкого собора (в те годы — бывшей) Александро-Невской лавры, секретарь епархии, “правая рука” митрополита… И когда, некоторое время спустя, я заикнулся о своем желании поступить в семинарию, он устроил мне “уединенцию”…
Первая встреча с владыкой Никодимом в митрополичьем кабинете. Энергичные движения, неподдельный интерес к новичку. Не дослушав фразу до конца, прерывает: “Все ясно, понял”. И шутливо: “У меня есть один недостаток: я быстро соображаю”.
Вскоре я подал прошение о допуске к вступительным экзаменам в семинарию. Митрополит проявил особый интерес к абитуриенту с высшим техническим образованием и, несмотря на свою загруженность, присутствовал на устном экзамене. Члены комиссии погоняли меня по семинарской программе, после чего владыка решил: зачислить прямо на первый курс академии. Тогда же он включил новоиспеченного первокурсника в свой штат иподиаконов, но без места, — в “лист ожидания”.
Вакансия открылась при необычных обстоятельствах. Книгодержцем у митрополита был семинарист по фамилии Ждан. Однажды владыка должен был в Троицком соборе Александро-Невской лавры прочесть молитву, не входящую в обычное чинопоследование богослужения. Скажем, помянуть за здравие тезоименитого иерарха. Но книгодержец перепутал страницы и открыл заупокойную молитву. Владыка, читавший текст громко, на весь храм, дошел до “усопшего раба Твоего…” Пауза… Затем он легонько хлопнул Ждана по лбу и в сердцах воскликнул: “Ты не Ждан, а жбан!” Это был серьезный “прокол”, и книгодержец был отправлен “за штат”. Этот урок запомнился мне надолго и, будучи киигодержцем, я всегда “смотрел в святцы”, прежде чем “бухнуть в колокола”. А Ждан пошел на повышение и стал первым иподиаконом у викарного епископа Мелитона.
Стремительная карьера
Владыка не участвовал в массовом закрытии храмов, проводившемся в 1959–1964. На эти годы пришлось его служение в Русской Православной миссии в Иерусалиме (1956–1959), а затем сравнительно недолгое служение в Ярославской епархии (1960–1963), краткое пребывание на Белорусской кафедре (1963) и перевод на Ленинградскую (с 9 октября 1963). “На Покрова” 1964 года “дорогого Никиту Сергеевича” сняли, и гонения на Церковь ослабли. Так что владыке повезло в полном смысле слова. Как, впрочем, и Хрущеву. Ведь прикажи “Хозяин”, и Хрущев мог бы стать и Ежовым, и Берией…
Митрополит Никодим вспоминал о своих первых шагах в Чистом переулке, где располагается патриаршая резиденция. В 1959 году, перед встречей со Святейшим Патриархом Алексием I, владыке был дан ценный совет. Один из служащих, входивший в ближайшее окружение патриарха, сказал владыке: “Святейший не любит, когда при обсуждении каких-либо вопросов беспрестанно повторяют: как скажете! как благословите! Надо отвечать по-деловому: „Я считаю, что следовало бы поступить так-то и так-то””. Совет был с благодарностью принят, однако владыке не нужно было искусственно “подыгрывать” патриарху во время аудиенции. Эта линия поведения вполне соответствовала его деятельной и самостоятельной натуре.
Пользуясь благорасположением патриарха Алексия I, владыка часто бывал по делам в Чистом переулке. Как это нередко бывает, “доступ к телу” начальства регулируют секретари. Таким влиятельным “царедворцем” был тогда Данила Андреевич Останов. Многие архиереи вынуждены были мириться с его капризами, дабы не попасть в немилость к Святейшему. Не избежал этого и владыка Никодим: ссориться с Данилой было “неполезно для пользы дела”, и приходилось терпеть прихоти самодура. Но подавленные чувства искали выхода, и после кончины Алексия I владыка нередко вспоминал эпоху “остановщины”.
В рассказах митрополита часто фигурировал такой эпизод. Один архиерей, которому уже нечего было терять, прибыл на аудиенцию к Святейшему и просил Останова доложить. Данила тянул время, дескать, патриарх сейчас занят, нужно подождать еще и еще… Наконец чаша терпения архиерея переполнилась, и он резко произнес: “Мирянин Останов! Если патриарх скажет мне ждать, я могу сидеть хоть сутки. Но вас ждать я не намерен ни минуты. Немедленно доложить!” И Данилушка поплелся в покои…
Лучшим периодом своей жизни владыка считал годы служения на приходах Ярославской епархии (1949–1952) и особенно в Угличе. Отсюда он был взят “наверх” и за годы своей стремительной церковной карьеры никак не мог побывать в этом древнем городе. Это ему удалось сделать лишь за несколько лет до кончины — во время путешествия на теплоходе по Волге. В Угличе судно стояло несколько часов, и владыка совершил богослужение в приходской церкви. Глядя на старушек-прихожанок, он узнавал некоторых из них и даже вспоминал, что они, как и прежде, стоят в храме на своих привычных местах. В конце службы, когда прихожане подходили прикладываться ко кресту, одна из бабулек, подслеповато щурясь, сказала митрополиту: “Отец Никодим, что-то тебя давно не видно!”
Серебряный Бор
Резиденция в подмосковном Серебряном Бору была выстроена как загородный дом Председателя ОВЦС. В 1970-х там жил не только митрополит Никодим, но и два его заместителя по Отделу: архиепископ Ювеналий (ныне — митрополит Крутицкий и Коломенский) и епископ Хризостом (ныне — архиепископ Виленский и Литовский). Резиденцию в обиходе так и называли: “Три святителя”.
Резиденция в Серебряном Бору располагалась на 2-й Парковой аллее (улице). На этот адрес посылали свои письма те прихожане, с которыми владыка состоял в переписке. Некоторые из них, по душевной простоте, выводили на конверте: “Серебряный Бор, 2-я просека… ”
Однажды резиденцию митрополита в Серебряном Бору посетили родственники владыки, в то время, как он совершал там литургию в полном архиерейском облачении. Маленький мальчик, присутствовавший при этом, рассказывал потом: “Я был у царя!”
Владыка Никодим благожелательно относился к старообрядцам и искренне сожалел о том, что они воздерживаются от сближения с Русской Православной Церковью. У владыки была митра, изготовленная на старообрядческий манер, с меховой опушкой. У себя в резиденции, в Серебряном Бору, владыка часто носил старообрядческое “оплечье”. По инициативе владыки Поместный собор 1971 года принял решение о снятии клятв со старообрядцев.
Обладая неограниченным влиянием в Московской Патриархии, владыка продвигал своих ставленников в епископат, на должности, связанные с долгосрочным пребыванием за границей. И уж конечно он мог бы в этом смысле “озолотить” своего племянника Георгия, который иногда гостил у владыки в Серебряном Бору. Но владыка был в этом отношении чрезвычайно щепетилен и непотизма не поощрял. И Жора пошел по медицинской части.
Энергия владыки была неисчерпаемой. Даже одержимый сердечными недугами, он разрывался между обеими столицами. Лежа на одре болезни в Серебряном Бору, он постоянно работал с бумагами. Иногда что-то срочное нужно было отправить в Питер. И тогда начинал работать “воздушный мост”. Иеромонах Лев выезжал на архиерейской “Чайке” в Шереметьево (Шереметьево-2 тогда еще не было) и вылетал в Ленинград. Секретарь епархии протоиерей Борис Глебов встречал его в Пулково, и епархиальная “Волга” следовала к адресату. Иногда вдогонку следующим рейсом посылали кого-нибудь из иподиаконов. Затем бумаги (и отец Лев при них) возвращались в первопрестольную — к митрополиту. Бывали дни, когда иеромонах Лев делал за день две “ходки” туда и обратно. В шутку его называли аэромонахом.
Можно себе представить, сколько мог бы сделать полезных дел для Церкви митрополит Никодим, если бы дожил до эпохи факса и электронной почты! Представим себе ряды келейников, секретарей и иподиаконов, сидящих за компьютерами, как в Центре управления космическими полетами… А сотовые телефоны, а пейджеры?
В редкие минуты отдыха владыка любил гулять по берегу реки. В Ленинграде вдоль Обводного канала не очень-то погуляешь (грузовики, шум, грязь). Но в Серебряном Бору условия идеальные. Здесь все дышит историей и настраивает беседу на этот лад. Рассуждая об эпохе Бориса Годунова, о Смутном времени, владыка вряд ли мог предположить, что где-то здесь в реке “искупается” другой Борис, после чего на Руси снова будет смута…
Заграница
Будучи начальником Русской Духовной миссии в Палестине (1957–1959), о. Никодим выучил древнееврейский язык и владел им в совершенстве. Неутомимый архимандрит объездил Святую Землю с Библией в руках; прибыв в какое-либо место, упомянутое в Священном Писании, он читал соответствующий отрывок. А с Иорданом у владыки была “кровная” связь.
Войдя в реку, он сильно поранил ногу бутылочным осколком и потом долго не мог остановить кровотечение.
Бывая за границей, владыка стремился выучить хотя бы несколько фраз на местном языке. Но иногда его подводили тонкости произношения. Так, совершая богослужение в одном из православных храмов Хельсинки, владыка преподал прихожанам благословение на финском языке: “Мир (рауха) всем!” Но звук “у” был произнесен нечетко, и получилось: “Деньги (раха) всем!”
Еще большая накладка произошла в Греции, в годы правления черных полковников. Митрополиту нужно было нанести визит в Министерство иностранных дел. Взяв такси, он сказал шоферу: “Министерство внешних (эксотерикон) дел!” Но шоферу послышалось: “эсотерикон” (внутренних дел). Когда такси подкатило к мрачному зданию, опоясанному проволочными заграждениями и вышками, владыка взглянул на зловещие лица охранников и понял, что его здесь не ждали…
Владыка объездил много стран; собирался он побывать и в Чили. Но не успел: в стране произошел переворот, и к власти пришел Пиночет. Снова черные полковники…
Нельзя сказать, что владыка путешествовал по миру в неких “процедурных шорах”, сидел в международных президиумах исключительно ради принятия резолюций, коммюнике и результативных документов. В свободное время он стремился посещать все то, что на языке ООН именуется “всемирным достоянием человечества”. А в более узком кругу называется “церковным туризмом”. Он с иронией рассказывал об одном высокопоставленном церковном иерархе, который совершал поездку по Ближнему Востоку. Когда кортеж автомобилей подъехал к известным на весь мир развалинам, посетить которые — мечта каждого образованного человека, “высокое лицо”, не выходя из машины, промолвило: “Каменья — они и есть каменья”. После чего кортеж развернулся в обратном направлении.
Будучи по существу вторым (после патриарха) лицом в Русской Православной Церкви, владыка имел зеленый (дипломатический) заграничный паспорт. Это давало ему право пользоваться депутатским залом при вылете за границу и при возвращении, а также освобождало от обязательного таможенного досмотра. Владыка пользовался этой привилегией и ввозил в страну центнеры религиозной литературы, пополняя книгами библиотеку Ленинградской духовной академии, раздавая семинаристам Библии брюссельского издания на русском языке.
Однако “депутатские привилегии” были весьма условными. При необходимости досмотр, включая личный, могли учинить любому “неприкасаемому”. (Широко известна была история с главой Евангелическо-Лютеранской Церкви Латвии, которого “взяли на кармане” по наводке из рижского ГБ. Прямо в депутатском зале у него при личном досмотре изъяли “незаконную” валюту.) Так что владыка Никодим должен был учитывать все это и не переступать условную черту. В его резиденции в Серебряном Бору был богатый подбор зарубежных изданий на русском языке. Но в совокупности, выражаясь тогдашними терминами, эта “литература” не тянула на 70-ю статью УК. Она тянула только на 191–1.
Владыке часто приходилось вылетать за границу по срочным делам, не терпящим отлагательства. (Например, участие в похоронах предстоятелей Церквей.) У Московской Патриархии не было таких привилегий, как “бронь обкома”, “бронь ЦК” или “бронь МИДа”. Но, как шутили еще в сталинские времена, “блат выше наркома”. В международной кассе Аэрофлота у ОВЦС все было “схвачено”. Бывали тупиковые ситуации, когда действительно мест не было — вся бронь уже “выбрана”. И тогда аэрофлотовская кассирша “брала грех на душу” — продавала второй билет на то же место. За это ей грозил выговор, и она просила сотрудника ОВЦС: “Вы уж там за меня помолитесь!”
Владыка занимал “свое” место в салоне 1-го класса одним из первых, при всех регалиях: в белом клобуке, с панагиями, с посохом. И появлявшийся затем “двойник” с простым кейсом не решался вступать в спор с маститым “князем Церкви”. “Недоразумение” приходилось улаживать бортпроводницам, и “номенклатурщика из ЦК” пристраивали во втором салоне, но обслуживали по разряду 1-го класса.
Часто бывая за границей, владыка был прост в обиходе, если это не касалось официальных моментов церковно-дипломатического протокола. Так, он с удивлением отзывался об одном почтенном профессоре-протоиерее (прошедшем лагеря), с которым ему доводилось бывать в поездках: “Он может за ужином в ресторане устроить сцену — почему вино не подогрето! Я этого не понимаю”.
Общаясь с православными эмигрантскими кругами, владыка неоднократно убеждался в том, что нельзя быть в беседах до конца откровенным. Случалась утечка информации: “Скажешь что-нибудь по секрету архиепископу Брюссельскому Василию (Кривошеину), а завтра об этом знают не только в Бельгии, но и в Париже”, — сетовал владыка Никодим. Болезненной темой было отсутствие религиозной свободы в Советском Союзе. “Вы нас ругайте, а мы будем вас опровергать. А вы нас еще сильнее ругайте”, — так “инструктировал” владыка своих западных оппонентов.
Рассказывают, что однажды владыке Никодиму довелось быть на пресс-конференции, где собрались журналисты-“антисоветчики” и где также присутствовали работники советского посольства. Первый вопрос — естественно! — свободна ли Церковь в Советском Союзе? Как подобные вопросы воспринимал Н. С. Хрущев, когда его “прижимали к стенке” “заокеанские недруги”? По рабоче-крестьянски: “Вопрос провокационный, отвечать не буду!” И, в который раз, про “кузькину мать”.
А теперь слово владыке Никодиму.
— В нашей стране Церковь свободна и независима. — (Пауза. Иронические улыбки западных “журналюг”, довольные ухмылки работников “совзагранучреждений”). — Но нам могут что-то посоветовать, а могут что-то и не посоветовать. — (Реакция в зале — с точностью до наоборот). — И это не удивительно: ведь мы живем в стране Советов! — (Общий взрыв смеха, аплодисменты).
Если даже эта история всего лишь легенда, она хорошо иллюстрирует тактику тогдашней борьбы “за успех нашего безнадежного дела”.
Иногда, в разговорах с “приближенными”, владыка делился опытом церковного управления. Вступая в новую должность, принимая новую епархию, не следует сразу же делать резких движений. Все насторожены, готовы к отпору. Но менять что-то надо — для церковной пользы. Пройдет несколько месяцев, за это время можно присмотреться к ситуации, бдительность притупится. И тут — серия указов об освобождениях и назначениях. И сразу же — в длительную поездку за рубеж. По приезде епархиальные страсти уже улягутся.
Ленинградская епархия (1963–1978)
Обычная неделя, если не было больших праздников, проходила у владыки так: с понедельника по пятницу в Москве (ОВЦС), суббота и воскресенье — в Ленинграде. За два дня, проведенных в городе на Неве, владыка развивал такую кипучую деятельность, что и здоровому это было бы не под силу. Всенощная, литургия, вампир-уполномоченный, десятки посетителей, сотни прошений… Иногда владыка говорил: “У меня две жизни: ленинградская и московская”. Но второго, запасного сердца, к сожалению, не было…
Ни дня владыка не мыслил себе без Евхаристии. Если он не совершал ее сам в приходском храме, то присутствовал и причащался за литургией в крестовой церкви, находившейся в здании Ленинградской духовной академии. За богослужением пел небольшой хор из иподиаконов. Здесь были “все свои”, и поэтому ектения об оглашенных опускалась. В будние дни владыке не давали покоя звонки, и ему порой приходилось отлучаться из крестовой церкви к телефону. Возвращаясь, он виновато вздыхал: “Москва!” К счастью для него, тогда еще не было мобильников…
Распорядка дня как такового у владыки не было. Изменения могли произойти в любой момент. Вот что рассказывал шофер митрополита Николай Иванович. Однажды владыка отпустил его до вечера, и Николай Иванович отправился в баню при академии. “Сижу в парилке, вдруг вбегает секретарь: машину срочно к подъезду!” Я выскакиваю в тулупе “на босо тело” (дело было зимой), подгоняю машину к подъезду. Пар валит, лицо красное. “Владыка, благословите! — “Бог благословит! Ехай!”
Однажды мне довелось видеть владыку в гневе во время моего послушания на дежурстве. (Иподиаконы по очереди несли дежурство у кабинета, где владыка принимал посетителей.) Народ все шел и шел; в коридоре собралась большая толпа. Отпустив последнего (как он считал) посетителя, владыка вышел из кабинета и увидел толпу новых ходоков. Но запас его сил был исчерпан; он прошел к себе в покои и приземлился на диван “с пустыми баками”. А затем устроил мне разнос (первый и единственный).
В глубине души владыка сознавал, что приказа “не пущать” не было, и поэтому он быстро остыл, примирительно сказав: “Побереги архиерейские нервы”. В другой раз и по другому поводу он добавил: “Глядя на тебя, я почему-то быстро успокаиваюсь”.
…В кабинете идет прием посетителей. А на кухне при митрополичьих покоях строгая матушка Ольга (пожилая монахиня из Закарпатья) готовит обед на десяток персон. Скажем, в 3 часа дня прибудут “официальные лица”; до трапезы еще далеко, а есть хочеться. И вот владыка во время “технологического перерыва” крадется на кухню “заморить червячка” и украдкой хватает с блюда запретный кусочек. (Владыка страдал диабетом, и врачи запрещали ему вкушать определенные виды блюд.) При этом — предельная концентрация внимания: чтобы не увидел ни врач, ни матушка Ольга, которая не поощряла кусочничества. Жуя на ходу, митрополит виновато улыбается дежурным иподиаконам — они свои, не выдадут!
Когда наваливались неотложные дела, владыка мог принимать посетителей до часу ночи. Это вело к огромному переутомлению и ускорило кончину святителя. Как-то он назначил одному клирику аудиенцию, и тому пришлось ждать с обеда и до полуночи. Владыка принял его на пределе сил и от переутомления забыл, зачем вызывал. Расспросив о делах, о здоровье, он отпустил с миром недоумевающего батюшку. Но это скорее исключение из правила. Обычно посетители, даже отстояв в очереди полдня, выходили из кабинета владыки окрыленные. Он был человеком дела, и от него нельзя было услышать нечто расплывчатое, типа: “Нам надо пообщаться. Зайдите как-нибудь”.
Войдя в здание академии, где в те годы располагались и покои митрополита, можно было безошибочно определить: в Питере владыка или в отъезде. Протоиерей Борис Безменов (в прошлом закончил биофак) вспоминал: “Прошло больше двадцати лет со времени кончины митрополита, а он до сих пор мне иногда снится, и я в страхе просыпаюсь, с чувством неисполненного долга”. Одно слово, Хозяин…
Жизнь побуждала владыку заполнять делами свое время накануне отъезда вплоть до последней минуты. Вот типичная картина отъезда в Москву. До отхода “Стрелы” остается 20 минут, а владыка все еще “шуршит бумагами” у себя в покоях. Потом, в сопровождении секретаря, быстрым шагом идет по коридору к машине. Шофер Николай Иванович трогает с места и, осенив себя крестом, выжимает из ЗИМа все, что можно.
Начальник Московского вокзала обычно бывал в курсе дела и иногда задерживал отправление экспресса до 5 минут. Шествуя по перрону к вагону СВ (место № 19, одиночное полукупе), владыка тяжко дышал, опираясь на посох и глотая нитроглицерин. И в машине, и в купе — бумаги, подписи, распоряжения… Реже бывало так, что до отправления поезда было еще несколько минут, и Николай Иванович сразу уезжал после нелегкого рабочего дня. А владыка продолжал с собеседником разговор, начатый еще в кабинете. В последний момент “гражданин провожающий” выскакивал из вагона и в полночь, под музыку Глиэра, шел в подряснике по перрону под испытующим взглядом дежурного милиционера.
С билетом в Москву проблем никогда не было. Если на “Стрелу” все места были распроданы, начальник вокзала мог распорядиться, чтобы к составу прицепили еще один вагон. Проводники знали владыку в лицо и с радостью приветствовали именитого пассажира. Расплачиваясь за чай, митрополит оставлял на столике красненькую десятку. Тогдашнюю, старорежимную, с “черепом”.
…Поезд прибывает в Ленинград. На перроне владыку встречает небольшая свита; во главе — секретарь епархии протоиерей Борис Глебов. Машина ждет митрополита у центрального входа, где разрешено стоять только обкомовским “волгам”. Но отец Борис — в “доверительных отношениях” с гаишником, и тот “не замечает” архиерейский “ЗИМ”. Тем более что на автомобильном номере — буквы “ЛЕБ”. В те годы это означало принадлежность к “номенклатуре”.
Новгородская епархия (1967–1978)
К 1964 году в Новгородской епархии осталось всего 25 храмов, и в 1967 году она была присоединена к Ленинградской. Ленинградский “митрополичий округ” включал также и Карелию, где осталось всего 4 храма.
Объезжая Новгородскую епархию, владыка иногда посещал Валдай и бывал в Иверском монастыре. Как и в других упраздненных обителях, в бывших монастырских кельях жили посторонние люди. Они равнодушно смотрели на посетителя в странной длинной одежде, который рассказывал своему личному секретарю — иеромонаху Льву — об истории монастыря. И вряд ли владыка мог предположить, что именно “Лев родной”, уже будучи епископом Новгородским и Старорусским, возродит к жизни эту древнюю обитель…
Бывая в новгородской Святой Софии — в те годы музее, — владыка заходил в алтарную часть, садился на горнее место и несколько минут о чем-то думал. Может быть, о том, что он и не доживет до открытия собора, но уж отец Лев — точно доживет!
А вот что случилось в Боровичах. После службы, напутствуемый прихожанами, владыка сел в “ЗИМ”, прихватив с собой несколько иподиаконов, в том числе и меня. Тем временем Николай как старший иподиакон бегал по церковному двору и распределял оставшихся — кому садиться во вторую машину, куда положить чемоданы с облачением и т. п. Идет время, владыка улыбается, машет рукой старушкам. А Коля тасует иподиаконов и чемоданы по второму, по третьему кругу. Кого-то вынимает из “ЗИМа”, кого-то сажает. Владыка, не переставая расточать улыбки и поклоны, просит: “Коля, поехали!” Но тот никак не может завершить рассадку. Наконец, минут через десять, все закончено, и, забравшись в “ЗИМ”, Коля начинает оправдываться… Никогда я не видел владыку в таком гневе. Здоровому человеку в такой ситуации непросто, а если сердечник… Загнать эмоции внутрь — значит они будут работать на разрушение. Им надо дать выплеснуться. Часть святительского гнева обрушилась на Колю, а часть — на архиерейский посох. Он чуть не был сломан о стенку кабины.
Уже потом, взяв на два тона ниже, владыка объяснил причину гнева. У каждого человека есть какой-то слабый пунктик (“таракан в голове”). У владыки — вынужденные паузы при официальных проводах. Когда все прощальные слова сказаны, транспорт должен двигаться, — будь то машина, поезд или самолет. Любая задержка вносит в эмоции элемент фальши, заставляет вымучивать пустые фразы.
Уже совсем успокоившись, владыка рассказал, как однажды, при возвращении из-за границы, в зарубежном аэропорту его с почестями проводили до паспортного контроля, но тут по радио было сказано, что рейс откладывается на два часа. “Два часа испытаний…”
Занимая высокое официальное положение в Церкви, владыка не мог общаться с диссидентами, находившимися “под колпаком” органов. Но он всячески помогал и содействовал “отсидентам” — священникам, освободившимся из ГУЛАГа. В Новгородской епархии это был архимандрит Клавдиан, настоятель собора в Старой Руссе; протоиерей Михаил Елагин, секретарь Новгородской епархии. По приглашению владыки Никодима в Ленинграде гостил архиепископ Иркутский Вениамин, узник сталинских лагерей.
Пользуясь покровительством владыки Никодима, о. Михаил Елагин, вопреки всем запретам властей, совершал невозможное. Так, в один из дней городские власти обнаружили, что за ночь здание епархиального управления из одноэтажного превратилось в двухэтажное. Тронуть о. Михаила отцы города не решились, но зато отыгрались на строительном тресте и упрятали за решетку тех, кто выделил епархии стройматериалы помимо “фондов”. И когда о. Михаил, затеяв очередное строительство, приходил в тот же трест, то начальство, завидев “рокового” батюшку, в страхе разбегалось.
Действуя за широкой спиной владыки Никодима, о. Михаил Елагин разработал безотказную систему, суть которой доверительно излагал за праздничной трапезой в узком кругу слушателей. “Если вы задумали что-то построить на приходе, нужно “пропитать” все звенья цепочки — от сельского исполкома до обкома. Главное — не пропустить ни одного звена, иначе все рухнет. А когда все звенья “смазаны”, стройматериал завезен, рабочие на месте, раствор готов — (и тут в голосе о. Михаила звучал металл), — поить, поить и поить!”
Живя в эпоху, когда “запрещено было все, кроме того, что было разрешено особым решением ЦК”, владыка Никодим вынужден был включаться в закулисные игры, вести неофициальные переговоры, устраивать “хитрые обеды” с “нужниками” (нужными людьми), чтобы решить какое-либо дело в пользу Церкви. Он любил рассказывать историю про снабженца, который творил чудеса и мог доставать на базах любой “дефицит”. Секрет снабженца заключался в том, что у него был нервный тик. Приходит он на базу и спрашивает: “Кирпич есть?” И вроде бы подмигивает заведующему складом. Тот подмигивает в ответ: “Найдем!” — “Древесина есть?” — “Конечно есть!” и т. д.
Отдел внешних церковных сношений (ОВЦС) (1960–1972)
В отделе работали люди “с биографией”. Чего стоил один Александр Казембек, видный деятель эмиграции, репатриировавшийся в Советскую Россию. В отделе переводов трудился сын генерала Кутепова, похищенного в Париже и ликвидированого агентами НКВД. Павла Кутепова война застала в Югославии, и он вступил в ряды Советской армии-освободительницы, не скрывая свою “подноготную”. В конце войны он был арестован СМЕРШем, отсидел 10 лет во Владимирской “крытке”. Его “оформляли на 9 грамм”, но следователь, ведший дело, заболел, а тут подоспел указ об отмене смертной казни. По словам Павла, у него в тюрьме было два желания: съесть сразу килограмм хлеба и увидеть в тюремном дворике зеленую траву. Членом отдела был профессор-протоиерей Ливерий Воронов, отсидевший 10 лет в Норильске “ни за что”: во время войны был в оккупации и, будучи священником Псковской миссии, не партизанил и не пускал поезда под откос. А значит — “немецкий прихвостень”.
Отец Ливерий опасался открыто выражать свои взгляды до конца перестройки. Как-то, в конце 1980-х годов, в разговоре за обеденным столом, я высказал уже заурядную по тем временам мысль: Ленин был такой же палач, как и Сталин; оба они — “убийцы за письменным столом”. Поперхнувшись супом, о. Ливерий подчеркнуто четко произнес: “А я уважаю Владимира Ильича как основателя социалистического государства”. Я продолжал настаивать на своем, и тогда профессор, отсидевший при Сталине свою “законную десятку” в Норильске, произнес фразу, потрясшую меня своей “многоплановостью”: “Отец Августин! Если меня спросят — был ли у нас с вами этот разговор, я не смогу сказать, что его не было”. От лагерной психологии о. Ливерий начал освобождаться только после августа 1991 года.
За такие светлые головы приходилось “платить кесарю”. В те же годы в отделе отирался переводчик Сергей Гордеев — стукач, закладывавший по-черному участников заграничных поездок, с которыми он, как “подсадной”, вел “задушевки”. Владыка пытался вышвырнуть “любимца органов” из отдела, но, при всем его влиянии, не смог этого сделать. Серегу убрал лишь митрополит Смоленский Кирилл, возглавивший отдел в 1989 году: времена менялись, надо было выкорчевывать “сергианство”. Это было едва ли не самое первое, что он сделал в должности председателя ОВЦС. Лишился своего кресла и “референт, что из органов”…
На одном из миротворческих форумов владыка познакомился с Чаковским, тогдашним главным редактором “Литературной газеты”. Представляясь собеседнику, владыка отрекомендовался: “Митрополит Никодим, сын рязанского коммуниста”. А шеф “Литературки”, назвав свое имя, добавил: “Внук одесского раввина”.
Владыке нередко доводилось, на миротворческом поприще, общаться с руководством протестантских общин. Однажды он был в гостях у одного из пресвитеров, теща которого была православной. Среди икон, висевших в красном углу, владыка увидел портрет о. Иоанна Кронштадтского, а также и свою фотографию, по поводу чего выразил недоумение. Пастор “поддержал” владыку, сказав, что нельзя молиться умершим праведникам и, тем более, живым людям. Но старушка осадила зятя: “Вася! Ну не твое же фото ставить в иконостас!” Рассказывая об этой истории, владыка смеялся с видимым удовольствием.
В 1975 году в Найроби (Кения) проходила V Генеральная Ассамблея Всемирного Совета Церквей (ВСЦ). Владыка Никодим возглавлял делегацию Московского Патриархата на этом форуме. В повестке дня были разные вопросы, острые и “так себе”. Во время дебатов по “горячим” темам владыка брал ответственность на себя, и все члены делегации должны были голосовать единогласно, глядя на святителя. По второстепенным вопросам — вразнобой, демонстрируя свободу мнений. А как определить “уровень вопроса”? Очень просто. Владыка сидит впереди; и все смотрят на его длани. Если вверх пошла правая рука, значит все — “заединщики”. Если левая — полный плюрализм. Домой вернулись, как тогда говорили, “с победой”, но часть здоровья владыка оставил в Найроби.
Делегации Московского Патриархата крупно повезло на IV Генеральной Ассамблее ВСЦ. Она состоялась в Упсале (Швеция) весной 1968 года, в “мирное время”, и у владыки Никодима особых стрессов тогда не было. Советские танки вошли в Прагу в августе…
Первый инфаркт случился у владыки в 1972 году, а второй последовал незадолго до проведения межрелигиозного миротворческого конгресса в Москве (октябрь 1973 года). Прикованный недугом к постели, он поручил возглавить форум от Русской Православной Церкви своему ближайшему сподвижнику — владыке Ювеналию (Пояркову). Сам он лишь мог смотреть по телевизору фрагменты заседаний, транслировавшиеся в вечерних новостях. С грустью в голосе он говорил: “Ведь я „срежиссировал” этот форум, определял порядок рассадки президиума, порядок чтения докладов…” Многое при подготовке пришлось “замкнуть на себя”, и вот случилось “короткое замыкание” на сердце…
В 1977 году был проведен очередной межрелигиозный миротворческий конгресс. Он также проходил без участия владыки Никодима. Конгресс 1982 года состоялся уже после кончины митрополита (1978). Уже были введены советские войска в Афганистан (1979), в Польше было объявлено военное положение. И когда шла подготовка к очередному миротворческому форуму, то его участников уже насмешливо называли “писники” (англ. реасе — мир), а к одному из слов девиза конгресса добавляли приставку, убийственную по смыслу: “Религиозные деятели — за прочный мир, за разоружение и установление госбезопасности в Европе”. В те же годы родилась такая расшифровка аббревиатуры ОВЦС: “Отдел, где „внешние” сношают церковных”.
“Из-под глыб”
Для нескольких поколений клириков Ленинградской епархии реальным воплощением зла был уполномоченный по делам религий Жаринов Григорий Семенович. По слухам, во время войны он служил то ли в СМЕРШе, то ли в заградотряде; в общем, в кресло уполномоченного он спланировал из органов. В своем кабинете близ станции метро “Чернышевская” он восседал под портретом Маркса, а на столе у него была небольшая фигурка черта в виде Мефистофеля.
Владыке часто приходилось встречаться с ним по делам Церкви, и каждая беседа откладывала рубец на сердце. В процессе поступления в академию у меня возникли трудности: отягчающее по тем временам обстоятельство — светское высшее образование. Обсуждая с владыкой эти проблемы, я как-то резко отозвался о Жаринове, рассчитывая найти сочувственный отклик у владыки. Но он, не желая посвящать новичка во все извивы церковной дипломатии, закрыл тему, сказав: “Ты не знаешь моих отношений с уполномоченным”.
О том, какая атмосфера была в 1960–80-х при уполномоченном Жаринове, видно из следующего эпизода. Выйдя за штат, бывший настоятель храма на Смоленском кладбище протоиерей Михаил Славницкий посещал церковь св. Николая на Охтенском кладбище и молился в алтаре. Однажды, в день своего ангела, он стоял у жертвенника и вынимал частицы из просфоры. Новый настоятель обратился к нему: “Отец Михаил! Если желаете, облачайтесь и сослужите!” Приглашение было с благодарностью принято, именинник занял место у престола. Идет литургия, диакон заканчивает очередную ектенью, и настоятель говорит: “Ваш возглас, отец Михаил!” Пауза, замешательство, и, вместо возгласа, — на весь алтарь: “А с Григорием Семеновичем согласовано?”
О той тяжелой атмосфере, в которой приходилось действовать владыке, рассказывал он сам. Уполномоченный сделал все, чтобы упразднить колокольный звон на приходах, действуя через “своих” старост и слабохарактерных настоятелей. Но оставалось одно исключение: в колокола по-прежнему звонили, когда владыка подъезжал к храму, выходил из машины и следовал к алтарю. Здесь благоговение перед владыкой было сильнее страха перед уполномоченным. И тогда Жаринов решил надавить на самого митрополита. В одной из бесед он сказал: “Вы — современный человек и должны понимать, что это отжившая традиция; зачем же бить в колокола? Да и жители из соседних домов жалуются…”
Вставать в позу, заявлять, что этот нажим незаконен, по тем временам было бесполезно. И владыка ответил: “Открою вам, Григорий Семенович, секрет. Я человек тщеславный, и мне приятно, когда меня встречают и провожают колокольным звоном. Ничего не могу с собой поделать”. И уполномоченный, снизойдя к этой “слабости”, махнул рукой, дескать, ладно, пусть звонят. Рассказывая о том, как он обвел вокруг пальца матерого гэбэшника, владыка радовался, как ребенок.
Но порой счет складывался в пользу Жаринова. Вторая половина 1960-х годов. На должность инспектора Ленинградской духовной академии владыка назначил протоиерея Иоанна Белевцева — честного и порядочного человека. Будучи человеком прямолинейным и резковатым, о. Иоанн не желал идти на “доверительный контакт” с уполномоченным и общался с ним с явной неохотой. “Гриша” начал давить на владыку, требуя заменить непокладистого инспектора на “позвоночного” — выполняющего его команды по телефонному звонку. “Позиционное преимущество” было на стороне Жаринова, и митрополит был вынужден сделать “рокировку”. Накануне летних каникул о. Иоанн подал владыке прошение об отпуске. Резолюция была такова: “Прошение удовлетворить, с освобождением от должности инспектора ЛДА”. С точки зрения формальной логики — абсурд. Но есть еще и неформальная. Блестящий специалист в области истории Русской Православной Церкви был сохранен для науки, вскоре получил звание доцента, а потом и профессора. А на должность инспектора (“мальчика для битья”) был поставлен более контактный, начинающий молоденький о. Владимир Сорокин…
Сталинская идеология если не налагала свою печать, то, по крайней мере, отбрасывала тень на живших под ее прессом. Владыка мог с удовольствием пересказывать эпизоды из фильма “Волга-Волга” и других подобных комедий, фальшь которых была очевидна поколению “семидесятников”. В “табельные” дни — 1 мая и 7 ноября, если на это время не приходились церковные праздники, владыка смотрел по “ящику” репортажи с Красной площади. И мы, которых тошнило от одного вида обрюзгших “хариусов” вождей, должны были сидеть у экрана, как и вся “канатчикова дача”. Впрочем, и Штирлиц не уклонялся от участия в партайтагах с партайгеноссе.
Владыке, как Штирлицу, часто приходилось моментально просчитывать ситуацию на нескольких уровнях. Как-то в покоях речь зашла о том, чтобы подготовить для митрополита небольшой проект речи (“болванку”, как говорил он), — минут на десять. Владыка ценил и понимал юмор, и я рассказал ему “в тему” анекдот про Брежнева.
Генсек просил подготовить ему речь на 10 минут. Читает ее с трибуны, проходит полчаса, а она все не кончается. Наконец дочитал, сошел с трибуны и в гневе отчитывает референта, — почему такая длинная. “Мы и написали на десять минут, — оправдывается тот. — А зачем вы взяли с собой все копии?”
Сдерживая смех, владыка показал глазами на потолок и строго произнес: “Злой анекдот!”
В первый год моей учебы в академии, когда любой новичок под особым “колпаком”, владыка как-то взял с собой иподиаконов в Москву. На патриаршем богослужении в Елоховском соборе присутствовало несколько архиереев, в том числе и гость из Англии — митрополит Сурожский Антоний (Блюм). Держу архиерейский молитвослов перед владыкой Никодимом; он заканчивает чтение вечерних молитв. Закрываю книгу и слышу тихое: “На всякий случай: не подходи к митрополиту Антонию”. По тем временам придурки-комитетчики могли бы это квалифицировать как “несанкционированный контакт с гражданином страны — „потенциального противника”, члена агрессивного блока НАТО”. Да еще с “выходом” на Кестон-колдедж. И владыке приходилось играть в их игры…
Владыка был не только “князем Церкви”, но и ее чернорабочим, принимавшим на себя тот тяжкий груз, который взваливало на нее советское государство. Воистину, борьба “из-под глыб”, — в атмосфере доносов, интриг, слухов, которые провоцировали “органы”. Стремясь создать атмосферу постоянной неуверенности, нестабильности, “комитетчики” часто запускали “дезу”, после чего в епархии, в академии долго перешептывались: а правда, что такого-то убирают? Но владыка решительно пресекал “хитрые” разговоры типа: “А вот, говорят, что…” Он тут же просил уточнить: кто говорил, кому, когда? Так он отбивал у интриганов охоту ловить рыбку в мутной воде.
Владыка не мог терпеть стукачей, сводящих счеты с недругами с помощью доносов. В начале 1970-х что-то не поделили между собой заведующий библиотекой ЛДА Зубков и делопроизводитель академической канцелярии Петр Сенько. Вскоре на стол митрополиту легли две “телеги”, и в тот же день оба автора — кандидаты богословия — были переведены на приходы на должность пономарей.
Затрагивая тему отношений к властям, владыка часто цитировал слова апостола Павла: “Будьте мудры, как змии, и просты, как голуби” (Мф. 10, 16). А некоторые клирики из его тогдашнего окружения простодушно развивали тему — ведь Сам Христос говорил: “Стяжите друзей от мамоны неправды” (Лк. 16, 9). Впрочем, от самого владыки ссылку на эти слова мне слышать не приходилось.
Не нам судить о тех временах; можно лишь сопоставить сказанное (безоценочно) со словами папы римского Пия XI. Комментируя заключение Латеранского соглашения (1929 год) с Муссолини, он заметил: “Для блага Церкви я готов заключить договор даже с диаволом”.
Моя первая поездка за границу в составе церковной молодежной группы состоялась в 1977 году. “Страной назначения” была Финляндия, — какая никакая, а все же — “капстрана”. (Это про Болгарию тогда шутили: “Курица — не птица, Болгария — не заграница”.) Времена были что ни на есть “застойные”, “маразм крепчал”. Зная, что в составе группы обязательно будет “тайное ухо”, владыка предупредил: “В Хельсинки есть большой книжный магазин. В русский отдел не заходи! Первая поездка может оказаться последней!”
Вняв дельному совету, русский отдел с его “антисоветчиной” я посетил с предосторожностью, чтобы не увидели свои. Но “тайное ухо” (игумен из Одесской духовной семинарии) все же сработало, но топорно. Через некоторое время после поездки мы гуляли с владыкой по лаврскому саду, без “прослушки”. На всякий случай понизив голос, владыка сказал:
“Говорят, что во время поездки ты, якобы, злоупотреблял спиртным. Там очень смеялись…”
Был ли митрополит Никодим “связан с КГБ”? Такая формулировка заведомо неточная. В ту эпоху тайная полиция пронизывала все слои общества, в том числе и церковные. При Андропове было создано “5-е управление КГБ по борьбе с идеологическими диверсиями”. Православие было одной из них, поскольку размывало основы режима, воздвигнутого на песке. “Шестерки из пятерки” собирали компромат на духовенство, вербовали в осведомители. Это была рутинная, вялотекущая деятельность; в ОВЦС был кабинет “референта”, и все знали, что он “оттуда”. Такой же “референт” сидел в академии, его кабинет соседствовал с митрополичьим (удобно для прослушивания). Подобный чекист присутствовал практически в каждом крупном НИИ, а в оборонке он возглавлял “1-й отдел”. “Особисты” контролировали армию; в ельцинскую эпоху их оттуда убрали, при Путине снова вернули. Все предельно ясно и открыто.
Напрашивается аналогия с армией. Осмелюсь предположить, что владыка Никодим был в Русской Православной Церкви фигурой такого же масштаба, что и маршал Жуков в армии. (Жуков сражался против внешних врагов, а митрополит — против внутренних.) И если маршал находился под “колпаком” органов, значит ли это, что полководец “спутался с НКВД”? На таком уровне обыденные оценки и понятия смещаются. Жуков стал маршалом благодаря своему полководческому таланту, а не потому, что его, допустим, продвигал наверх Ежов или Берия. Жуков сам ходил под угрозой ареста и летом 1953 года сполна рассчитался с Лаврентием Павловичем. Сегодня имена “особистов”, которые “курировали” Жукова, давно забыты, а статуя маршала стоит на подходе к Красной площади.
Автор этих заметок сознает спорность своих рассуждений и отнюдь не настаивает на правоте. Многое мы еще не знаем; подождем, когда откроются архивы. В любом случае будем помнить о той надписи, которую владыка Никодим завещал высечь на своем надгробии: “Господи, аз яко человек согреших. Ты же яко Бог щедр, помилуй мя, видя немощь души моея”.
Литургист, магистр богословия
Будучи правящим архиереем, владыка практиковал литургическое творчество. Так, в храме ЛДА в праздник трех святителей: св. Иоанна Златоуста, св. Василия Великого и св. Григория Богослова — литургия совершалась на греческом языке. Если сам митрополит был в отъезде, то богослужение возглавлял ректор академии — викарный епископ Мелитон. Владыка Никодим мог свободно служить по-гречески, но пожилому епископу Мелитону это было трудновато. Особенно сложным был момент, когда архиерей, держа в руках дикирий и трикирий, выходит из алтаря на амвон и, осеняя народ, возглашает: “Господи! Призри с небесе и виждь…” Эту довольно длинную фразу владыке Мелитону изображали на картонке по-гречески и прикрепляли к трехсвечнику (трикирию), чтобы она была перед глазами. Начав возглас по-гречески: “Кирие!…”, владыка Мелитон стал осенять народ, картонка упала на пол, и ему пришлось продолжить по-церковнославянски, на память. Как тогда шутили: “Кирие! А остальное в трикирии…”.
А если литургию возглавлял сам митрополит, то он служил по греческому чину, со всеми его отличиями от русского. Так, после пения Символа веры, когда воздух следует убирать с престола, владыка делал им несколько кругов над чашей и дискосом, как это практикуется у греков. По инициативе владыки Никодима в храме ЛДА стала практиковаться литургия апостола Иакова; ее совершали в день памяти апостола. Иногда в небольшой крестовой церкви в покоях митрополита совершали литургию студенты-священники и диаконы из Эфиопии, обучавшиеся в ЛДА. Владыка с интересом наблюдал за их необычным богослужением — босиком, с приплясыванием (священный танец “тимкат”).
Иногда, сетуя на загруженность административными делами, владыка жалел о том, что он не может заняться серьезной научной деятельностью. При этом он добавлял: “В душе я — литургист”. Обладая великолепной памятью, владыка знал наизусть церковный календарь и мог безошибочно назвать имена тех святых, память которых празднуется в данный день.
Церковным гимнотворчеством владыка мог заниматься в самых разных ситуациях: сидя в президиуме миротворческой конференции, в самолете и просто “в обиходе”. Однажды в Серебряном Бору он буквально разрывался между бумагами и телефонными звонками. Потом, отложив все дела, быстро прошел в трапезную с блокнотом — на святителя “накатило”. Присев у края стола, он быстро набросал несколько строк, а затем вырвал листки, но неудачно — часть текста осталась в блокноте на обрывках. Со словами — “приведи все в порядок, мне некогда”, он передал мне это “хозяйство”, а сам снова занялся “текучкой”. Осторожно извлекши обрывки из блокнота, я соединил их с основным текстом, написанным размашистым почерком, а затем склеил скотчем. Это были кондак, тропарь и величание одному из святых. Именно этот текст вскоре и был утвержден на заседании Св. Синода.
Завершив огромный труд по составлению биографии папы Иоанна XXIII, владыка представил машинопись на соискание степени магистра богословия. Будучи правящим архиереем Ленинградской епархии, владыка мог бы защитить работу в стенах ЛДА, где он имел неограниченное влияние и где можно было бы организовать “режим продавливания”. Но, будучи щепетильным в такого рода делах, владыка представил работу на рассмотрение Ученого совета Московской духовной академии. Консервативная профессорско-преподавательская корпорация МДА могла бы “зарубить” работу, написанную с явной симпатией к главе Римско-Католической Церкви, а при тайном голосовании соискателю могли бы набросать “черных шаров”. Но владыка сознательно шел на риск и с честью выдержал испытание, став магистром богословия (15 апреля 1970 года).
В те годы Ученый совет МДА был “зубастым”. Владыка рассказывал об одном влиятельном протоиерее, который представил свою работу в Совет МДА на соискание степени магистра богословия. После диспута было проведено тайное голосование; подсчет дал печальный результат: 1 голос “за”, все остальные — “против”. Вечером в квартиру неудачного соискателя нанес визит один из преподавателей МДА и доверительно сообщил, что “за” голосовал именно он. Через полчаса с той же вестью пришел второй, потом третий… Четвертого протоиерей спустил с лестницы.
Предчувствуя свою близкую кончину, владыка “выталкивал на орбиту” своих воспитанников, чтобы их не “затоптали” после его смерти. Кто-то в ускоренном порядке получал очередной сан, кто-то — ученую степень. Мне, начинающему преподавателю и приходскому священнику, владыка внушал: составляй конспект лекций на соискание магистерской степени. Если нет времени — наговаривай на магнитофон. После кончины владыки наступили другие времена. А в 2000 году скончался последний “полноценный” профессор СпбДА — магистр богословия архиепископ Михаил (Мудьюгин), защитивший свою работу еще при владыке Никодиме.
Приняв дела от митрополита Николая (Ярушевича), отправленного в отставку с поста председателя ОВЦС и вскоре скончавшегося, владыка Никодим узнал о том, что еще в 1958–1959 Московской Патриархии было разрешено издавать ежегодник “Богословские труды”. Но реально ничего не делалось, поскольку митрополиту Николаю было достаточно “Журнала Московской Патриархии”, где ежемесячно печатались его (и в основном только его) проповеди.
Владыка Никодим сделал все возможное, чтобы в 1960 году увидел свет первый номер этого ежегодника. Он же и стал председателем редколлегии “БТ”. А 20-й сборник “Богословских трудов” был полностью посвящен его памяти…
Владыка был выдающимся богословом; его перу принадлежит более двухсот статей. Но порой ему приходилось творить в узких рамках определенного жанра. Например, составлять речи при вручении посоха новопоставленным епископам. Таких “крестников” у него был не один десяток, и будь он даже семи пядей во лбу, повторы неизбежны. А если еще учесть его загруженность…
И тогда на помощь приходили другие перья — “оперившиеся” птенцы его гнезда. Мы считали за честь составлять “заготовки” для владыки. Получив машинописную “болванку”, митрополит начинал правку текста, что-то вычеркивал, что-то добавлял: “мои мысли — не ваши мысли”. И так постепенно из соавтора он превращался в автора…
Его преемник по кафедре был загружен текучкой не так сильно и вполне мог бы творить “нетленку” от себя. Но на каком-то уровне закрепляется привычка “опираться на кадры”…
…Секретарь епархии доверительно сообщает: митрополит Антоний просил подготовить проект доклада “Миссия и евангелизация в Восточной Европе”. Он будет опубликован на самом верху — во Всемирном Совете Церквей!
Какая могла быть в те годы евангелизация в Советском Союзе? Я решил составить проект доклада “с подковыркой”. Проштудировал труды тогдашних “классиков” и выудил цитаты из ранних “творений” Маркса, Ленина и даже Фиделя (“три бороды — три составные источника”). Общий смысл цитат: верующие — тоже люди и имеют право на свободу вероисповедания. Подковырка в том, что нынешние вожди отошли от принципов своих же предшественников и подавляют эти права.
Мой коллега по перу — профессор протоиерей Николай Гундяев — тоже был задействован на этом послушании; он написал проект доклада в более сдержанном, академическом стиле. Обе заготовки в назначенный день легли на стол митрополита. Пробежав глазами тексты за тонкой работы фарфоровой чашечкой чая, архиерей попросил секретаря: “Женечка! Скажи машинистке, чтобы соединила обе части и перепечатала набело!” После чего доклад ушел “наверх” и вскоре был опубликован в Женеве за подписью правящего. Сначала идут ссылки на святых отцов Церкви — и вдруг резкий “левый уклон”: сплошные Маркс-Энгельс-Ленин-Кастро…
О титулах
Владыка рассказывал о том, как, будучи еще в сане архимандрита, он был направлен в Грузию — присутствовать на праздновании тезоименитства грузинского патриарха Ефрема IV. Обращаясь с речью к виновнику торжества, гость из России произнес: “Ваше Святейшество!” и далее — по тексту, не учтя того, что у грузинского патриарха есть второй титул: “…и Блаженство”. И тогда патриарх Ефрем, вклинившись, воскликнул: “Нэ жалэй! Нэ жалэй!”
Будучи еще архимандритом, будущий владыка был однажды приглашен на престольный праздник в собор, куда прибыло духовенство из разных епархий. У престола все должны вставать “по старшинству” — архимандриты, протоиереи, священники. У “младших” наперсные кресты посеребренные (“беленькие”), у “средних” — позолоченные, а у “старших” — с украшениями. Здесь все просто, без вопросов. В своей “подгруппе” тоже можно определиться: пожилые, маститые протоиереи занимают почетные места, за ними следуют менее “продвинутые в возрасте”.
Отец Никодим оказался в паре с незнакомым архимандритом, приблизительно одного с ним возраста. Казалось бы, становись к престолу и молись. Но занять место “одесную” (справа от престола) — более почетно, чем “ошуюю” (слева). И вот “конкурент” подходит к о. Никодиму и, сладко улыбнувшись, спрашивает: “Как ваше святое имячко?”
— Никодим.
— А с какого вы года?
— С 1929-го.
— И я с 29-го.
Отошел в раздумьи. А через пять минут — новый заход.
— А в каком году вас рукополагали?
— В таком-то.
— Надо же! И меня в том же!
Снова “впал в задумчивость”, и по третьему кругу.
— А в каком месяце?
И тут отец Никодим не выдержал и рассмеялся.
— Батюшка! Становитесь справа! (“И, дескать, не морочьте мне голову!”)
“Ревнитель протокола” с радостью встал одесную; он, видимо, забыл евангельские слова: “Последние станут первыми…” А когда о. Никодим стал вторым лицом после патриарха, подобные “искатели чинов” подходили в рязанском соборе к матери владыки и пытались “приложиться к ручке”: “Владычица!” Но митрополит такие попытки безжалостно пресекал.
В 1970-х викарным архиереем Ленинградской митрополии был епископ (впоследствии — архиепископ) Тихвинский Мелитон (Соловьев). Бывший фронтовик, он до преклонного возраста сохранял врожденную мягкость и деликатность. Митрополит Никодим называл его “владыка-воин”. Главным бухгалтером в епархии в те годы была горластая наглая теткообразная дама, не боявшаяся никого, кроме митрополита. Ежемесячное жалованье почтительно, в конверте, доставлялось ему прямо в покои. А викарию она могла позвонить по местному телефону и изречь властным тоном: “Зайдите ко мне в кабинет!” И маститый архиерей смиренно заглядывал в “серпентарий”: “Вызывали?” Узнав об этом, митрополит немедленно уволил зарвавшуюся “владычицу”: “Если хамство в крови — надо делать переливание крови”. В резолюции на увольнение было начертано: “Для пользы Церкви”.
Один из молоденьких иподиаконов владыки был призван на военно-морскую службу. Митрополит посылал ему телеграммы, иносказательно поздравляя Германа с Рождеством, Пасхой и днем ангела. Но, чтобы не “дразнить гусей” — особистов в Североморске, владыка подписывал “шифровку” предельно кратко: “Ленинградский”, что, вероятно, и давало чекистам пищу для размышлений, анализа, сопоставлений…
Этим иподиаконом был Герман Ветров, чье возвращение на “гражданку” было связано с драматическим эпизодом. Грузовик, на котором демобилизованные возвращались из Североморска, перевернулся; в живых остался лишь один Герман. Продолжив учебу в семинарии, он принял монашеский постриг, закончил академию. Ныне архимандрит Маркел — настоятель одного из храмов в Царском Селе (г. Пушкин).
У владыки был реальный взгляд на современное положение Константинопольского Патриархата. Где-то в душе он, по-видимому, считал, что Москва по-прежнему остается “третьим Римом”. В официальной церковной печати патриарх Константинопольский никогда не именовался “вселенским”. В 1970 году владыка пошел на заведомый конфликт с Константинополем, подготовив решение Синода РПЦ о даровании автокефалии Американской Православной Церкви и автономии — Японской. Он любил рассказывать историю о том, как один из титулярных архиереев (то есть не имеющий реальной епархии) Константинопольской Патриархии с подковыркой спросил митрополита Московской Патриархии: “Какого числа в этом году будет советская Пасха?” — “В тот же день, что и турецкая”, — последовал ответ.
Пути митрополита Никодима и Солженицына никогда видимым образом не пересекались. (Разве что Александр Исаевич несколько лет прожил на Рязанщине.) И “Великопостное послание” Солженицын адресовал не владыке Никодиму, а тогдашнему главе Русской Православной Церкви (МП) — патриарху Пимену. Но, как сказал поэт, “бывают странные сближенья”. В 1974 году, когда КГБ бросило нобелевского лауреата на нары в Лефортово (перед высылкой за границу), тогдашний Экзарх Западной Европы митрополит Антоний (Блюм) демонстративно отслужил в Лондоне молебен “за здравие раба Божия Александра”. Снять владыку Антония с Лондонской кафедры органы не смогли (руки коротки), но должности экзарха он был лишен. И тогда это бремя взял на себя митрополит Никодим (сентябрь 1974 года); должность экзарха стала еще одной, наряду с прочими его многочисленными титулами. Все они были перечислены в некрологе, после того, как непосильное бремя погубило владыку Никодима. Но на его надгробии, помимо титула “митрополит Ленинградский и Новгородский”, высечено только то, что досталось ему по стечению обстоятельств:
“Патриарший Экзарх Западной Европы”.
“Мелочи архиерейской жизни”
Приняв в 1947 году монашеский постриг от “аввы Димитрия” — архиепископа Ярославского и Ростовского — и получив новое имя Никодим, будущий владыка обратился в милицейские органы с просьбой изменить ему имя в паспорте. Борис “умер” для мира; лишь только отец владыки не мог к этому привыкнуть и по-прежнему называл его мирским именем.
У владыки не было личной жизни; такой праздник, как Новый год, он мог проводить в ночной “Красной стреле”, следуя с иподиаконами из Ленинграда в Москву и далее — в Рязань, чтобы посетить могилу матери.
Как и у любого архиерея, у владыки были прихожанки-почитательницы. Одна из них особенно ему досаждала. Где бы ни служил митрополит, она неизменно занимала место в непосредственной близости от владыки. Особенно это бросалось в глаза за всенощным бдением, когда во время богослужения он восседал в стасидии, вне алтаря. “Сомолитвенница” всегда стояла по левую руку от кресла, и ее постоянное присутствие за всеми службами невольно создавало атмосферу двусмысленности. Она моталась за митрополитом в Москву — торчала в Елоховском соборе, — в Троице-Сергиеву лавру.
Однажды владыка поехал навестить отца в Рязань и заодно послужить в кафедральном соборе. “Ну вот, наконец-то отдохну, — рассказывал владыка. — Занял место в стасидии, огляделся по сторонам, смотрю — и здесь стоит!” В полной безопасности он чувствовал себя только за границей. В утешение я рассказал владыке приходскую байку, и она помогала ему впоследствии с кротостью переносить “Мариино стояние”.
Одна вредоносная старушка знала службу назубок и постоянно “подсказывала” батюшке. Начинает он, допустим, литургию, но бабулька его опережает и негромко, но внятно произносит: “Благословенно царство… ” А священник вынужден повторять возглас за ней. Старушка “ведет” службу дальше: “Миром Господу помолимся!” И батюшка вторит ей, скрежеща зубами. А смышленая бабка накануне справилась о том, какие отрывки будут прочитаны из Апостола и Евангелия. Прочитали они “в паре” послание св. апостола Павла и дошли до Евангелия.
“От Матфея святого Евангелия чтение”, — привычно подсказывает начетчица, а священник ей вторит, предвкушая: ну, погоди у меня! “Во время оно”, — звучит старушечий голосок. И тут ликующий пастырь, сложив комбинацию из трех пальцев, тычет в подсказчицу и кричит ей:
“Вот тебе „во время оно”! Вот тебе „во время оно”!” А затем торжественно возглашает: “Рече Господь ученикам Своим… ”
Владыка был весьма требователен к своему архиерейскому “гардеробу”. В его покоях висело несколько десятков роскошных облачений — на каждый праздник — разных цветов. То же можно сказать о митрах, клобуках, панагиях. На это владыка средств не жалел: что-то покупалось у наследников почивших священнослужителей, что-то приобреталось за границей. Владыка не раз говорил: “После моей смерти все, что принадлежит мне как архиерею, — передать Церкви. И лишь остальное — родственникам”.
После кончины владыки (1978 год) на Ленинградскую кафедру был перемещен из Белоруссии митрополит Антоний (Мельников) (скончался в 1986 году). Мне довелось наблюдать его в быту и невольно сравнивать его линию поведения с жизнью его предшественника. Упоминания о митрополите Антонии полезны для контраста, чтобы рельефнее “вылепить” образ владыки Никодима.
Однажды делегация во главе с митрополитом Никодимом находилась в США. В одном из городов (возможно, Сан-Франциско) владыка увидел в витрине антикварного магазина большое напрестольное Евангелие, выставленное на продажу. Выяснилось, что это Евангелие было когда-то вывезено с Валаама и, проделав долгий путь, оказалось на тихоокеанском побережье. Владыка решил спасти святыню и вернуть ее на родину. Все представительские, суточные и прочие средства были собраны по кругу, Евангелие было выкуплено и, по прибытии в Ленинград, владыка передал его в Свято-Троицкий собор Александро-Невской лавры.
В параллель: Будучи в Австралии на конференции ВСЦ “Миссия и евангелизация”, митрополит Антоний (Мельников), преемник владыки Никодима по Ленинградской кафедре, свободное время посвящал визитам в антикварные магазины. На представительские деньги были приобретены фарфоровые статуэтки для личной коллекции. Они были бережно уложены в митрополичий клобук и обернуты наметкой, после чего клобук с “пастушками” был уложен в один из чемоданов.
Однажды во время прогулки по лаврскому парку мы дошли до Некрополя, и владыка Никодим захотел посетить музей городской скульптуры. Вход в музей был платный, но у владыки при себе не было ни копейки. Немного смущаясь, он попросил меня купить билеты, что я с радостью и сделал. Но ему было неудобно перед бедным студентом, и он пошутил: “С меня двадцать копеек. Буду должен”.
А потом, выйдя из музея, мы пошли мимо Троицкого собора. Показав на орден (герб) Александра Невского, укрепленный над входом в храм, владыка похвалился: герб был извлечен из подвала, отреставрирован и помещен на свое законное место его стараниями. Так же, как и герб над входом в Князь-Владимирский собор на Петроградской стороне.
У владыки не было особой страсти к произведениям искусства, если это была светская тематика. Так, о картинах, висевших в его загородной резиденции в Комарове, он с иронией говорил: “Это — не Айвазовский, а это — не Шишкин”. Альбом с почтовыми марками Ватикана, подаренный владыке при визите в град святого Петра, лежал у него в Серебряном Бору без движения. Почтовые открытки с видами зарубежных городов также пребывали в хаотичном виде, пока не были сделаны коробки — для каждой страны своя. У владыки просто не было времени на хобби, и он вполне мог бы сказать, как один американский конгрессмен: “Мое хобби — лобби”, то есть, в данном случае, — защита интересов Церкви.
После своего первого инфаркта владыка стал чаще бывать на даче в Комарове. Появилось и больше свободного времени. Владыке купили велосипед — исполнилась его давняя мечта. (Он был необычайно рад этому; по его словам, в детстве у него не было такой возможности: семья жила бедно.) Старший иподиакон — Николай Тетерятников — добродушно ворчал:
“Святитель как ребенок! В Ленинграде у него “ЗИМ”, в Москве — “Чайка”, а он радуется железяке!” Коля считал себя более опытным человеком: ведь он отслужил в армии, а это — школа жизни.
К владыке Коля относился с почтением. Как-то поздней осенью владыка выходил из храма после службы и в сопровождении первой пары иподиаконов направлялся к машине. Сильный порыв ветра закружил наметку митрополичьего клобука, и Коля с трудом сумел ее поймать. “Стихия!” — со значением сказал он митрополиту, открывая дверцу автомобиля. Владыка часто любил рассказывать об этом эпизоде.
Однажды владыка привез из Австралии оригинальный сувенир: кобра обвивает мангусту в смертельной схватке. У митрополита Антония это был бы экспонат № 1, и за чашкой чая (китайский фарфор) он объяснял бы, что это — “прижизненный подлинник”. А митрополит Никодим, насытившись экзотикой, попросил меня составить текст дарственной бумаги, и вскоре “сладкая парочка” была отправлена в музей антропологии и этнографии АН.
Владыке часто поступали книги, переданные в епархию по завещанию. Книги шли в академическую библиотеку; после кончины митрополита туда же поступило и его личное собрание.
В Белоруссии в годы правления архиепископа Антония (Мельникова) было закрыто множество храмов, упразднена семинария в Жировицах. “Зомбированный ЧЕКой”, он боялся даже давать рекомендации молодым людям для поступления в Ленинградскую и Московскую духовные школы. Абитуриентам-белорусам приходилось добывать нужные бумаги в других епархиях. А в Ленинграде все было иначе.
Вспоминает протоиерей Игорь Мазур, преподаватель Санкт-Петербургской духовной академии. Его призвали в армию из 1-го класса семинарии; сразу после отказа сотрудничать с “органами”. При демобилизации замполит запугивал его: “Забудь о семинарии, не позорь Вооруженные силы!” В Ленинграде такая же “накачка” шла от уполномоченного. Последняя надежда на личную встречу с владыкой Никодимом. Выслушав “вопль души”, митрополит спросил: “Хочешь учиться? Будешь учиться!” Все остальное он “взял на себя”. А сколько было таких отказников? И за каждого владыка “ложился на амбразуру”…
А в это время в Минске бережно сдувалась пыль с подлинного “гарднера”; гостям демонстрировался севрский и майсенский фарфор.
Владыка Никодим любил цитировать слова Бисмарка (передаю смысл по памяти): “Мы делаем историю, а дело историков — оправдывать наши действия”. Сам митрополит называл это “проломить стену”. Так, в начале 1970-х годов он добился зачисления в академию автора этих строк, уже имевшего высшее светское образование. По тем временам это был вызов режиму: если выпускник престижного физфака говорит идеологам из Смольного: “Нате!”, “я возвращаю ваш портрэт” — значит, “неладно что-то в датском королевстве”. Брешь в стене была пробита, и вскоре в пролом хлынули математики, физики, филологи, биологи, экономисты, не желавшие служить прогнившему режиму.
Вспоминаю еще один “бисмарковский” жест владыки. Во время пасхального богослужения в Николо-Богоявленском кафедральном соборе владыка рукополагал во иеромонаха автора этих строк. Один из моментов этого чинопоследования — когда от стихаря отстегивается орарь и звучит возглас “аксиос!” (греч. “достоин!”). Как назло петелька ораря перекрутилась, и, чтобы отстегнуть орарь, надо было распутать этот узелок.
Как поступил бы в этой ситуации митрополит Антоний? Он сказал бы жалобным голосом своему иподиакону: “Женечка, посмотри, что там не ладится?” Потом началась бы суета, беготня алтарников, и все это — на глазах у сотен прихожан…
Что делает владыка Никодим? Резкий рывок, пуговица обрывается, орарь свободен. Потеря невелика, потом пришьют заново. Сам по себе эпизод мелкий, но говорящий о многом. Ведь главное — жертвуя второстепенным, выигрывать качество. таков был принцип митрополита Никодима.
Праздничные “колядки”
Выздоравливая после первого инфаркта в Серебряном Бору владыка вызвал из Ленинграда нескольких своих иподиаконов, и они составили небольшой хор, певший за богослужениями Страстной и Светлой седмицы в домовой церкви. Времени между службами было достаточно, и каждый “заполнял вакуум” по-своему. Старший иподиакон Николай Тетерятников (ныне — протоиерей, настоятель церкви в поселке Девяткино, под Санкт-Петербургом) стал упражняться в стихотворчестве. Свое двустишье он посвятил автору этих строк, тоже иподиакону, не обладавшему вокальными данными. Вот этот шедевр:
Из потухшего кадила не дождешься дыма,
Это соло в нашем хоре исполняет Дима.
Владыка долго смеялся вместе со всеми и дал понять, что за мной — ответный ход. Коля был награжден встречной “колядкой”; к процессу подключились и другие иподиаконы, — так началась поэтическая лихорадка. Что-то было написано и “на выздоровление владыки”.
Таким образом зародилась традиция; начало ей положил сам владыка, сказавший: “Следующий цикл — к Рождеству!” При этом он “со значением” посмотрел на меня. Так состоялось мое назначение на должность “датского” поэта.
В течение нескольких лет, на Пасху и на Рождество, владыка собирал после службы иподиаконов на чашку чая, предвкушая новые вирши. Сначала шел “разбор полетов” — подводилась черта под напряженной чередой предпраздничных богослужений, с сопутствующими им неизбежными промахами и накладками. Потом в какой-то момент владыка “менял пластинку” и, с хитрецой во взоре, поворачивался ко мне: “Та-ак! Ну, что у тебя? Послушаем!”
После чтения “нетленки” первый машинописный экземпляр вручался митрополиту, и вскоре через “секретариат” расходились “верные списки”, широко известные в узком кругу. У кого-то из собратьев сохранился полный комплект обоих циклов; я же приведу по памяти несколько отрывков.
Начнем с самого митрополита. Иногда возникали довольно острые темы, и читать при народе, сердечнику, прямо “в лоб”, что-то хлесткое, было бы неполезно для его здоровья. За день-два до “поэтического вечера” я испрашивал у владыки минуту для консультации и излагал концепцию будущего стиха. Например: целый год митрополит дерет три шкуры с “приближенных”, уже рукоположенных им же в священный сан. Огромные нагрузки, строгий спрос. А в Великий Четверг, на чине “умовения ног” он смиренно склоняется перед ними же, восседающими на амвоне…
Получив “добро” на разработку темы, в Светлый Понедельник читаю четверостишье, из которого запомнились последние строки:
…Он целый год им мылил шеи,
А моет почему-то ноги…
Владыка, довольный, заразительно хохочет вместе со всеми “взмыленными”…
Темы подсказывала сама жизнь. Своих иподиаконов владыка подбирал, руководствуясь, наряду с прочими, и их внешними данными: чтобы хорошо смотрелись во время архиерейского богослужения, чтобы “парные” были примерно одинакового роста и т. п. Это были студенты академии и семинарии, намеревавшиеся пополнить ряды белого (женатого) и черного (монашествующего) духовенства. Владыка порой беседовал с каждым из них и мягко, ненавязчиво, старался склонить к принятию пострига. Но если таковая предрасположенность не выявлялась, то он давал благословение на брак и сам же венчал жениха и невесту.
Один из иподиаконов, Коля Коньков, долго колебался в выборе пути и наконец склонился к “белому” варианту. На Пасху ему были прочитаны стихи, в последних строках которых были “забиты все гвозди” (выражение владыки):
Жизнь ударит óбухом,
Ты поймешь потом:
Лучше жить под клобуком,
Чем под каблуком.
Нужно было видеть владыку в эти секунды: давясь от смеха, он переспрашивал: “Как, как? Еще раз! Как там? „Под каблуком, под клобуком?”” Затем, успокоившись, надел очки, взял лист и архиерейским басом, с назиданием, перечел их будущему “подкаблучнику”. И тут же, вздохнув, промолвил: “Тяжела ты, шапка на монахе!”
(Имея широкий круг общения, владыка приближал к себе тех студентов обеих Академий, в которых он видел потенциальных архиереев. Вполне естественно, что не все прошли “естественный отбор”: кто-то женился, кого-то отчислили и т. п. Для оставшихся у владыки была своя оценка. О том, кто подходил по всем статьям, он отзывался так: “Это — персона”. Тому, кто еще не “дотягивал”, владыка внушал: “Ты должен стать персоной”.)
Иногда тема стихотворения возникала на сугубо “профессиональной” почве. Во время архиерейского богослужения некоторые юные прихожанки невольно засматривались на молоденьких иподиаконов и иногда не могли преодолеть в себе искушения “положить на них глаз”. Такие “очарованные странницы” узнавали, где будет служить владыка, и кочевали из храма в храм, стараясь попасть на глаза ничего не подозревающему избраннику. Одна из них назначила себя в “сомолитвенницы” иподиакону, стоявшему “на посохе”, — Володе Ишунину. Несмотря на то, что он вскоре принял постриг с именем Симон, “дева неразумная” продолжала во время богослужений “есть его глазами”. По этому случаю он получил к празднику стихи, в последних строках которых к нему был обращен страстный призыв:
Ты скажи мне прямо, душу не томя:
Симоне Ишунин! Любиши ли мя?
Надеюсь, нынешний владыка Симон, архиепископ Брюссельский и Бельгийский, не будет на меня в обиде “за разглашение”: ведь уже истек 25-летний срок давности…
Круг лиц, которым посвящались эпиграммы, порой расширялся. Одно время при владыке в Ленинграде гостевал его давний приятель — архимандрит Авель (Македонов). Они знали друг друга еще по Рязани, и их связывало много общего (вот кому бы написать воспоминания!) В начале 1970-х отец Авель загорелся желанием поехать на Афон, что в те годы было весьма непросто. Однако владыка как Председатель Отдела внешних церковных сношений употребил все свое влияние, чтобы мечта его друга осуществилась. Для этого подвижнику пришлось принять греческое гражданство и дать обязательство пожизненного пребывания на Святой Горе.
Прибыв в Свято-Пантелеимоновский монастырь, отец Авель вскоре понял, что обстановка здесь, мягко говоря, далека от нормальной. Несколько монахов, присланных сюда из разных обителей тогдашней “страны Советов”, прошли “естественный отбор”. Получив предписание подобрать кандидатов для отправки на Афон, наместники монастырей поступили по принципу: “На тебе, убоже, что нам негоже”. Выражаясь в терминах психиатрии, в Грецию спихнули “девиантов”, то есть людей с отклонениями. Как рассказывал о. Авель, однажды ночью он был разбужен странными звуками: как будто в ризнице пилят решетку. Пойдя “на звук”, посланец из Рязани вошел в келью к собрату и увидел, что тот водит одним напильником по другому: вжик, вжик!
— Что ты делаешь, брат?
— Отгоняю радиацию!
И снова: вжик, вжик!
В пожизненном окружении “специфического контингента” отец Авель пребывать не захотел. Он воспользовался единственной возможностью вернуться на родину: для прохождения лечебного курса. Для митрополита снова начались хлопоты: как “вытащить” афонского насельника из греческого гражданства, не испортив отношений с греческим МИДом? В ожидании решения по своему “делу” отец Авель жил при академии, столовался при митрополичьих покоях и любил попариться в академической бане. Все это происходило на виду у иподиаконов, тема носилась в воздухе и просилась в строку. И вот что получилось:
Смиренный инок после бани
Заснул и видит страшный сон:
Билет он в кассе просит до Рязани,
Ему дают плацкарту на Афон.
Когда эти стихи были прочитаны, покои взорвались от смеха. Владыка лег грудью на стол, его плечи содрогались от хохота. Не удержался от смущенной улыбки и виновник веселия. К его счастью, проблема вскоре была решена, и он получил “плацкарту” в кафедральный собор Рязани…
Первый и Третий Рим
Владыка ездил за границу с размахом, благо средства на ОВЦС тогда отпускались щедро. В один из его первых визитов в Италию и Ватикан при владыке находился его тогдашний секретарь, отвечавший за багаж из 20 “представительских” чемоданов. Каждый день секретарь сверялся со списком — кому что подготовить в качестве подарка. Порожние чемоданы заполнялись “ответными” сувенирами, — это была в основном богословская литература, пополнившая потом библиотеки Духовных академий. Секретарь блестяще справился со своими обязанностями, но с небольшой “накладкой”. Только в самолете он вспомнил, что в Риме остался его плащ. Впрочем, вскоре плащ прислали по почте, но таможенная служба пыталась взыскать с владельца пошлину…
Желая похвалить кого-либо, владыка говорил: “Умник!” Более умеренная похвала звучала так: “А ты не дурак!” А если надо было отругать провинившегося, последняя фраза могла прозвучать и утвердительно; при этом — легонько кулаком по лбу. Но это — только по отношению к своему ближайшему окружению, к тем, кто поймет и не обидится.
Конкретный случай. Члены делегации РПЦ (МП) во главе с владыкой отправились в середине 1960-х в Западную Германию. В Кельнском соборе один из клириков наивно спросил у местного священника: “А этот храм действующий?” И владыка тихонько пробасил: “Молчи, дурак!”
Еще один эпизод. Делегацию РПЦ пригласили в католический храм — присутствовать на мессе. Когда местные священники пошли причащать прихожан, образовавших коридор в середине храма, один из наших клириков затесался среди причастников. Патер, не глядя на лица, вложил и ему в уста гостию (облатку) со словами: “Корпус Кристи!” (“Тело Христово!”) и пошел дальше со Святыми Дарами. Наш батюшка, держа облатку в зубах, вопросительно смотрит на владыку. Прихожане-католики смотрят на обоих. И митрополит в сердцах восклицает: “Ешь, дурак, а в следующий раз рот не разевай!” (Это к вопросу об интеркоммунионе.)
Владыка благожелательно относился к католической общине в Ленинграде. По великим праздникам — на Рождество Христово и на Пасху — в католический храм, что в Ковенском переулке, по благословению митрополита направлялся в качестве гостя представитель Ленинградской митрополии. Местный ксендз, о. Иосиф Павилонис, по приглашению владыки ежегодно присутствовал за пасхальным богослужением в алтаре Николо-Богоявленского кафедрального собора и приглашался к причастию Святых Христовых Таин.
Проводя время в неустанных трудах, владыка порой спохватывался в последний момент, вспоминая, что не успел поздравить папу римского Павла VI с Пасхой или Рождеством Христовым. Бывало так, что мне приходилось ехать на Центральный телеграф к полуночи и писать от имени митрополита поздравление латинскими литерами. Через день-другой владыка с удовлетворением сообщал: пришла ответная телеграмма.
Владыка положил много сил для улучшения взаимоотношений с Римско-Католической Церковью. Его смерть была весьма символической: он скончался после пятого инфаркта, на аудиенции у новоизбранного папы римского Иоанна Павла I. Как сказал кто-то из хорошо знавших митрополита, будь во власти владыки самому “срежиссировать” свою кончину, он не смог бы написать лучшего сценария.
Тело владыки было положено в гроб, который незадолго до этого послужил временным ложем для усопшего Павла VI, перед тем, как папу похоронили в крипте собора св. Петра. И именно в этом гробу тело митрополита было отправлено из Рима в Ленинград. Согласно международным правилам, в таких случаях гроб должен быть запаян. Поэтому было решено не вскрывать его заново во время отпевания владыки в Свято-Троицком соборе Александро-Невской лавры.
Не прошло и месяца после кончины владыки, как последовала скоропостижная смерть папы Иоанна Павла I. Со временем, когда горечь утрат была смягчена, в Ватикане появилась такая версия. Якобы, беседа с митрополитом Никодимом была настолько интересна папе, что ему не терпелось продолжить разговор…
Кончина владыки в Ватикане дала пищу для критиков его “прозападного” курса. Одним из них был митрополит Иоанн (Снычев), занявший Санкт-Петербургскую кафедру в 1990 году. Его кончина была в чем-то сходна со смертью митрополита Никодима. Он тоже умер во время официального приема (состоявшегося по случаю 5-летия деятельности одного из петербургских банков). Участники банкета ожидали тогдашнего мэра Анатолия Собчака с супругой, но чета опоздала почти на час. Когда высокие гости прибыли, жена мэра Людмила Нарусова, подошла к владыке Иоанну под благословение. Благословив супругу Собчака, митрополит начал медленно оседать на пол…
Пройдет еще несколько лет, и один из сподвижников владыки Никодима скажет примерно следующее: “Вот! Митрополит Иоанн все говорил, что владыка Никодим умер у ног папы римского. А сам?!”
Всего “семь седмин”…
Обладая железной волей, владыка в шутку называл себя слабохарактерным человеком. “Не могу себя переломить и просто отдыхать от дел”, — подтрунивал он над собой. Ему очень нравилась история про деревенскую старушку. Соседки ей говорят: “Степановна, что ты все крутишься по хозяйству, присела бы и передохнула!” А она в ответ: “Если не работать, дак че делать?”
Даже зимой владыка обливался в душе ледяной водой, так что даже кожа не выдерживала и трескалась. В конце концов не выдержало и сердце…
Несмотря на сердечный недуг, владыка развивал такую деятельность, что его ближайшие сотрудники порой не выдерживали нагрузки. Однажды он так загонял в ОВЦС своего личного секретаря, что тот потерял сознание. Но все это — в “горизонтальной плоскости”. Серьезным испытанием для владыки была служба в тех храмах, куда надо было подниматься по лестнице (Николо-Богоявленский кафедральный собор, верхний храм). Здесь помогал совет лечащего врача Николая Николаевича: вдох — одна ступенька, выдох — вторая…
Будучи в Выборге, владыка после богослужения отправился осматривать город в сопровождении иподиаконов. Машина подъехала к крепостной башне. Митрополит с грустью посмотрел на туристов, запросто взбегавших наверх и любовавшихся городом с обзорной площадки. Для владыки это уже было недоступно. Он расплатился здоровьем за свой “путь наверх”.
Особенно трудно владыке, как сердечнику, приходилось летом, в жару. В городских храмах знали, что во время архиерейского богослужения надо держать все двери и окна нараспашку. А где-нибудь в глубинке, где владыка служил редко, окна в храме могли быть заделаны наглухо еще с зимы. И вот владыке становится плохо во время литургисания. От престола не отойти, свежий воздух не вдохнуть. Озабоченный староста мечется по алтарю, пытаясь открыть окна, но безуспешно. Не будешь же во время службы высаживать тяжеленные рамы! А владыке совсем худо. И староста, вооружившись кочергой, начинает бить стекла под пение “Херувимской”…
Чувствуя приближение кончины, владыка сам себе в утешение назначал условия “игры в прятки” со смертью: “Если не умру до 50 лет, то потом проживу еще долго-долго!” К большому сожалению, не дожил. Судьбой ему было отпущено всего семь седмин…