Опубликовано в журнале Нева, номер 10, 2004
Леонид Наумович Столович родился в Ленинграде в 1929 году. Окончил философский факультет Ленинградского университета в 1952 году. С 1953 года живет и работает в Эстонии преподавателем Тартуского университета. Доктор философских наук (с 1966 года), профессор (с 1967 года). В настоящее время почетный профессор Тартуского университета. Работает в области эстетики, аксиологии, истории философии. Автор более 40 книг и 500 публикаций на 20 языках.
На первый взгляд может показаться несерьезным и даже кощунственным само сопоставление грандиозного явления Мифа — не только прародителя всех видов культурной деятельности людей, но и одной из непреходящих форм их современного существования, — и анекдота — смешного минирассказа о бывшем или небывшем, оживляющем нашу беседу. Но обратимся к одному из таких минирассказов.
На том свете встретились Христос и Маркс.
— Почему твое антинаучное учение существует уже почти 2000 лет, а мое научное рассыпается через полтора столетия? — спросил Христа основоположник научного коммунизма.
— Твоя основная ошибка в том, что ты свой рай показал.
В этом анекдоте, как в фокусе, скрещиваются лучи, идущие и от мифа, и от анекдота. Анекдот воспроизводит фантастически-мифическую реальность — посмертную встречу основателей двух систем мифологий: религиозной и утопически-светской. Но миф анекдота как бы без особых усилий опрокидывает и ту, и другую мифологию.
Разумеется, не все анекдоты таковы. Они могут быть не только умными, но и глупыми, тонкими и пошлыми, блистательно-остроумными и примитивно-тупыми. Однако и то, что называют произведением искусства, — далеко не всегда шедевр, и, вместе с тем, существует понятие “искусство”, вполне определенное в своей неопределенности (см. одно из недавних основательных исследований этого понятия — книгу Бориса Бернштейна “Пигмалион наизнанку. К истории становления мира искусства. — М.: “Языки славянской культуры”, 2002).
Для того, чтобы определить соотношение анекдота и мифа, необходимо договориться о понятиях, составляющих это соотношение. О том и другом существует обширная литература. Опираясь на нее, я постараюсь определить схождение и расхождение феноменов мифа и анекдота, без которых, при всей их кажущейся неравнозначности, немыслима история человеческой культуры.
А. Ф. Лосев писал в “Диалектике мифа”: “Действительно, только очень абстрактное представление об анекдоте или вообще о человеческом высказывании может приходить к выводу, что это просто слова и слова. Это — часто кошмарные слова, а действие их мифично и магично”. (Лосев А. Ф. Из ранних произведений. — М, 1990, с. 466).
Анекдот обладает мифотворческими потенциями, создавая эстетико-художественную реальность, переходящую в массовое сознание (образ “страны дураков”, без которой не обходится ни один народ, “армянское радио”, анекдотический “англичанин” или “чукча”, Ленин, Пушкин, Чапаев, Штирлиц Брежнев как анекдотические персонажи, послевоенные “генеральские жены” и послеперестроечные “новые русские” и т. п.).
Как и миф, анекдот, по словам Ю. М. Лотмана, — “один из самых древних жанров фольклора” (Лотман Ю. М. Письма. 1940–1993. — М.: “Языки русской культуры”, 1997, с. 461). Будучи результатом народного творчества, и миф, и анекдот анонимны. Анекдот к тому же живет полулегально, а порой и вообще без легальной “прописки”. По-гречески anekdotos означает “неопубликованный”, “неизданный”. Поэтому безответным остается вопрос: “Кто сочиняет анекдоты?” По этому поводу тоже есть анекдот:
В радиопередаче ведущий программу говорит: “Нам поступают много вопросов о том, кто сочиняет анекдоты. Этим интересуется товарищ Иванов из Брянска, товарищ Сидоров из Тюмени, товарищ Петров из Перми, товарищ Андропов из Москвы”.
Даже в тех редких случаях, когда достоверно известно, что тот или иной анекдот придуман Карлом Радеком, Фаиной Раневской или каким-либо другим остроумным человеком, его авторство, как это ни звучит парадоксально, включается в мифическую анонимность анекдота, ибо сама личность анекдототворца становится легендарной и очень часто невозможно отличить анекдотические события с участием Раневской, рассказанные Радеком или Хармсом, от потока анекдотических историй, выдаваемых за их творчество. К примеру, остроумие Фаины Раневской было поистине феноменальным. Она не утруждала себя придумыванием метких ответов и афоризмов. Они возникали сами собой как ее находчиво-остроумная реакция на ситуацию или определенных людей. Потом их передавали из уст в уста, а затем возникал юмор по типу “как бы сказала Раневская”. В книге “Фаина Раневская. Случаи, шутки, афоризмы” (Составитель и издатель И. В. Захаров. М.: “Захаров”, 1999) собрано и то, что, по авторитетным свидетельствам, сказано самой великой артисткой, и то, что она могла бы сказать. Но и в тех, и в других присутствует образ хулиганисто-гениальной Раневской, образ, сам ставший реально-мифическим.
Фольклорная анонимность, общая для мифа и анекдота, вступает в противоречие с их литературной явленностью при публикации. Это особенно явственно стало обнаруживаться, когда после начавшейся в СССР перестройки анекдот вышел из подполья и многочисленные издания стали печатать старые и новые анекдоты. Можно сказать, пошел целый косяк брошюр, книг, целых серий брошюр и книг, целиком заполненных анекдотами, вплоть до восьмитомной “Антологии мирового анекдота”, вышедшей в Киеве (издательство “Довира”) в 1994–1995 гг. Притом подавляющее число публикаторов анекдотов бесцеремонно их приватизируют. Фольклор на самом деле — всеобщее достояние, и трудно возражать на то, что конструкции тех или иных анекдотов, созданные народом-анекдототворцем, кочуют из сборника в сборник. Однако на изложение уже опубликованного анекдота авторское право распространяется. И в этом отношении анекдот подобен мифу. Мифы о Прометее, Эдипе или Сизифе не созданы были ни Эсхилом, ни Софоклом, ни Камю. Но присвоение кем-либо другим их изложения и интерпретации этих мифов называется воровством.
Изменило ли природу анекдота его литературное существование? Думается, что нет. Ведь и “до исторического материализма”, и вне его выходило много сборников анекдотов, но они не поколебали его основу, так же, как миф остается мифом и после выпуска огромного числа описаний мифов и их художественных воплощений.
Вместе с тем, анекдоту пребывать в книге так же тягостно, как вольнолюбивому зверю в зоопарке. Анекдоты, разумеется, можно читать. Но, странное дело, их постраничное чтение навевает скуку, тогда как живой анекдот — свежий и остроумный анекдот, даже почерпнутый из какого-либо сборника или интернета, но творчески рассказанный вовремя и к месту, воздействует и в бесцензурную и нецензурную эпоху, как и тогда, когда он колыхал застойный социализм.
По характеристике А. Ф. Лосева, “миф есть (для мифического сознания, конечно) наивысшая по своей конкретности, максимально интенсивная и в величайшей мере напряженная реальность. Это не выдумка, но — наиболее яркая и самая подлинная действительность” (Лосев А. Ф. Из ранних произведений, с. 396). Переставая быть действительностью, миф превращается в сказку, в художественно-игровую реальность, не претендующую стать реальностью фактической (хотя для ребенка в раннем возрасте сама сказка играет роль мифа, когда он еще свято верит, что ему подарки приносят действительно Дед-Мороз или гномы).
Родство анекдота с мифом не в последнюю очередь проявляется в том, что он не просто фантастически-художественно отражает жизнь, становясь художественным произведением, но и бытует в жизни, делаясь ее частью. Да и анекдот нередко порождается самой жизнью людей, их бытом, (см. Жовтис А. Непридуманные анекдоты. Из советского прошлого. — М.: “ИЦ-Гарант”, 1995; раздел “Жизнь тоже шутит” в книге “Евреи шутят. Еврейские анекдоты, остроты и афоризмы о евреях, собранные Леонидом Столовичем”). Ирония истории в изобилии творит иронические истории. Жизненность анекдота обусловлена анекдотизмом жизни. В одном из польских анекдотов содержится такой диалог:
— У тебя есть новый анекдот?
— Нет. А у тебя?
— Тоже нет. Тьфу! Что за правительство?!
В том, что жизненность анекдота обусловлена анекдотизмом жизни, убеждаешься, читая многочисленные анекдоты в интернете. Натужные попытки придумать новый анекдот только в редчайших случаях приводят к успеху. И это происходит лишь тогда, когда удается подсмотреть и лаконично представить действительно анекдотический случай или анекдотическую ситуацию в жизни. Андерсен говорил, что лучшие сказки — это те, которые придумывает сама жизнь. К анекдоту это относится в еще большей мере.
Разумеется, между мифом и анекдотом нельзя ставить знак равенства. Миф стремится постигнуть бытие быта. Предмет анекдота — быт бытия. Сам анекдот в наибольшей степени адекватен себе, живет в полной мере, когда он рассказан по случаю какого-либо события в частной или общественной жизни, в связи с возникшей жизненной ситуацией, как ее анекдотически-мифический прецедент, аналогия этой ситуации и ее объяснение.
Взаимоотношение мифа и анекдота может характеризоваться как диалектическое противоречие. Таким же противоречием является взаимосвязь анекдота и произведения искусства. Можно, наверно, сказать, что анекдот балансирует на грани мифа и искусства.
Мифическая реальность анекдота — это не то же самое, что реальность мифа. Миф утверждает небылицу как быль. Анекдот демонстрирует быль как небылицу.
— Рабинович, вы с ума сошли! Зачем вы притащили в синагогу собаку!?
— Ребе, это не простая собака, она же умеет петь!
Собака запела. Ребе восхищенно:
— О, вэйзмир, она так поет, что может быть кантором в нашей синагоге!
— Ребе, я таки ей твержу то же самое. А она не хочет и слушать! Только зубным техником.
Чтобы оценить эту одесскую байку, нет необходимости верить в поющую собаку, которая имеет призвание зубного техника, точно так же, как впечатление от поэмы Твардовского “Теркин на том свете” не предполагает веры в реальное существование “того света”. Фантастическая реальность анекдота, по сути дела, является реальностью художественно-игровой, но она функционирует подобно мифу: не заменяя жизнь и быт, она становится и тем, и другим, помогая освоить их ценностно, предлагая их ценностный эквивалент, притом в ироническом ключе.
Существенное отличие анекдота от мифа, на мой взгляд, заключается в том, что только первый обладает потенциалом комического. Миф принципиально серьезен. Ему не до шуток. Он занят нешуточными проблемами жизни и смерти. Это становится особенно очевидным при учете трансформации мифа в религиозное сознание. Эту свою серьезную природу миф сохраняет именно в религии, в узком и широком смысле слова, то есть в различных религиозных конфессиях и тех фантастических представлениях, которыми человек заменяет реальную жизнь.
Исследователями, изучающими психологию религии, было замечено, что религия способна использовать все человеческие чувства, за исключением одного — чувства юмора. Правда, смех был присущ некоторым мифическим персонажам. Мифология знает смеющихся богов. Это их был “гомерический хохот”. Однако смех небожителей носит вполне человеческий характер. Вместе с тем над самими богами смеяться было кощунственно. Как заметил однажды А. И. Герцен, “заставить улыбнуться над богом Аписом, значит расстричь его из священного сана в простые быки” (Герцен А. И. Собрание сочинений в тридцати томах, т. XIII. — М., 1958, с. 190).
Родственность анекдота мифу проявляется также в том, что одним из источников анекдота явилась притча, которую используют многие священные тексты. Но она в этих текстах и в анекдотах проявляется по-разному. В религиозных текстах притча серьезна. Она здесь прежде всего средство выражения мудрости, правил “благоразумия, правосудия, суда и правоты”. Уже в древности было осознано значение притчи как “изречения разума”, чтобы “простым дать смышленость, юноше — знание и рассудительность”, мудрому — умножение познания, разумному — “мудрые советы”. С этого начинается библейская “Книга притчей Соломоновых”.
Мудрая притчевость свойственна и лучшим анекдотам. Не случайно формулы этих анекдотов перешли в поговорки и афоризмы, резюмирующие наш жизненный опыт: “Мне бы ваши заботы, господин учитель!”, “Разве это жизнь?”, “Не делайте волну!”, “Иди докажи, что ты не верблюд!” и т. п.
Однако анекдотическая притча отличается от религиозной именно тем, что в ней заключена энергия остроумно-комического. Это становится очевидным при сопоставлении религиозных повествований притч и основанных на них анекдотов. Вот как, например, хасидская притча о поучительности технических изобретений, рассказанная Мартином Бубером, перетекает в анекдот:
— Можно учиться у всего, — сказал как-то раби из Садгоры своим хасидам. — Всякая вещь может научить нас чему-нибудь, и не только та, что сотворена Богом. Творение рук человеческих также способно преподать нам урок.
— Чему мы можем научиться у поезда? — с сомнением спросил один из хасидов.
— Тому, что из-за одного мгновения можно потерять все.
— А у телеграфа?
— Тому, что каждое слово учтено и ему назначена цена.
— Ну, а у телефона?
— То, что мы говорим здесь, слышно там… (Десять ступеней. Хасидские притчи, собранные и изданные Мартином Бубером. — Иерусалим; Москва: Гешарим, 1998, с. 72–73).
Из вполне серьезного библейского рассказа о сотворении Богом Евы возникло множество анекдотов, и лучшие из них несомненно остроумно-смешны. В одном из них определяется сущность советской социалистической демократии:
Создал Бог Еву из ребра Адама и сказал ему: “Выбирай себе жену!”
По справедливому наблюдению Ю. М. Лотмана, “анекдот одновременно зеркало быта и зеркало юмора, он рассказывает, как люди живут и что им смешно”. Притом, существуют “анекдоты, которые смехом вызывают сочувствие, а не обидную насмешку. Смех — гибкое оружие, им и ласкают, и убивают, по французской поговорке” (Лотман Ю. М. Письма, с. 460, 462). Юмор в анекдоте и делает его непосредственно притягательным, всегда желанным и популярным вне и вопреки всякому ритуалу и табу, через которые являет себя чистый миф. Смех, звучащий как отклик на анекдот, и есть его понимание и в то же время глоток свободы.
Анекдот как аккумуляция юмора, как реальность комизма способен раскрывать комизм реальности, показывать абсурд реальности и реальность абсурда, парадоксальность реальности и реальность парадокса. Комедийность анекдота и дает ему возможность быть разрушителем пафосных мифов, а эффективность такой разрушительной деятельности обусловлена тем, что сам анекдот генетически и сущностно связан с мифом, и, следовательно, находится с ним как бы в одной плоскости. Чисто рациональная критика мифа не задевает его иррациональной основы. Не только клин клином вышибают, но и миф мифом.
Такое мифическо-антимифическое бытование анекдота особенно проявляется в тоталитарном обществе, когда комедийное начало анекдота вступает в конфликт с официально пропагандируемыми мифами.
Борис Слуцкий писал в свое время:
Место государства в жизни личности
уменьшается до неприличности.
Люди не хотят читать газеты.
Им хватает слушать анекдоты.
Анекдот в условиях тоталитарного режима взял на себя функцию не только газеты, но и эпоса — древнейшей формы воплощения мифа. Современный анекдот — это действительно эпос XX и теперь уже XXI века, притом эпос, способный вызвать гомерический хохот. Как и древний эпос, анекдот в тоталитарном обществе мог существовать только как устное народное творчество. Устность и анонимность обеспечивали его неуловимость, в отличие от его рассказчиков и любителей. Ведь своеобразие бытования анекдота состоит в том, что своим остроумием и комическим потенциалом он способен разъедать, разоблачать любой миф, в особенности навязываемый сверху. Тоталитарное государство это очень хорошо понимало. Не без основания появился анекдот о конкурсе на лучший анекдот, в итоге которого первая премия — 25 лет, вторая — 10 лет и три поощрительных — по 5. Комедийное начало анекдота — великий разоблачитель мифов. И поэтому не случайно в период тоталитарного режима за анекдот можно было попасть и на Волго-Дон, и вообще надолго вон.
Мифическо-антимифическая природа анекдота проявляется и в анекдотах, посвященных отдельным личностям вне зависимости от реального достоинства самой личности. Например, анекдоты, в которых фигурирует имя Пушкина, выступают в двойной функции: и как создатели анекдотического пушкинского мифа, и как разоблачители мифа, обволакивающего поэта. Подчеркнем, что речь идет не о “разоблачении” самого поэта, а того или иного варианта мифа о нем, стирая с великого поэта не только хрестоматийный, но и мифологический глянец. Они, как и другие явления этого жанра, создали художественный образ мифического Пушкина. Но они же не позволили действительному Пушкину окаменеть, превратиться в мумию, в члена Правления Союза Советских писателей (см. Столович Л. Н. “Пушкинские” анекдоты // “Вышгород”, Таллинн, 1999, № 1–2, с. 206–216, а также в кн.: Столович Л. Н. Философия. Эстетика. Смех. — СПб.; Тарту, 1999, с. 291–301).
Место анекдота в культуре определяется культурой самого анекдота, которую образует его диалог с мифом и с искусством.