Рассказ
Опубликовано в журнале Нева, номер 10, 2004
Лев Юрьевич Альтмарк родился в 1953 году. Прозаик, журналист. Публиковался в российских журналах и коллективных сборниках. Автор нескольких книг прозы. Живет в Израиле.
Первое время Костя жил в комнате вместе с Дани, и ему нравился этот уверенный и самостоятельный парень, немного взбалмошный и шумный, как, впрочем, все сабры-израильтяне.
Это вовсе не плохо, думал Костя, пообщаюсь с ним — быстрее иврит освою, и, вообще, надо расширять круг знакомств, глупо вариться в собственном соку.
Как волшебную музыку, слушал он речи Дани. А тот с удовольствием вещал о том, как после школы служил в армии и его сперва не хотели брать в боевые части из-за проблем со здоровьем, но он добился своего и попал в Ливан десантником. Немного шокировало то, как Дани, картинно сжимая кулаки и сверкая глазами, расписывал свои ратные подвиги. Вероятней всего, это было преувеличением, если не откровенным враньем, а врал Дани довольно часто, притом настолько безыскусно и примитивно, что тотчас попадался, но нисколько при этом не смущался, а, наоборот, фантазировал с новой силой.
Еще интересней было слушать рассказы о том, как Дани после армии, по примеру многих сверстников, год болтался по миру: побывал в тибетском монастыре, путешествовал по Индии, курил опиум в Юго-Восточной Азии, спал с мальчиками в Таиланде и был даже в загадочном Гоа, где и сам уже не помнит, чем занимался. Если верить Дани, то повсюду за ним тянулся шлейф удивительных приключений с нападениями злоумышленников, перестрелками и автомобильными погонями, соблазненными дамами и неожиданными встречами с самыми известными людьми на планете. Вилл и дорогих автомобилей Дани не нажил, но прозябать вместе с родителями и многочисленной родней в мошаве категорически не хотел. Поэтому, поступив в университет, поселился в общежитии. Тут он как раз не был оригинальным, а шел по вполне стандартному, проторенному пути, чтобы первую тысячу долларов, основу своего будущего материального благополучия, заработать самому, без родительской помощи и опеки.
Послужной список Кости был куда скромнее, ничем достопримечательным похвастаться он пока не мог. Проучившись пару лет в машиностроительном институте, он приехал в Израиль один, без родителей, оставшихся в России. Год провел в киббуце, теперь поступил в университет. Особых друзей у него не появилось, а те, что были, остались в России или в киббуце. Потому он и привязался к Дани.
Поначалу их отношения не складывались. Конечно, Дани удобнее было бы жить в комнате с кем-нибудь из ивритоговорящих, но и против Кости он не особо возражал, лишь предупредил сразу после вселения:
— Значит, так, парень. Ты теперь в Израиле, и будем жить, как у нас принято.
— О чем ты? — удивился Костя.
— Никаких замашек, которые ты привез из России! Поясняю: свинину в комнате не жрать, водку не пить, девушек — если приведешь — на ночь не оставлять. И… мойся почаще. Понял?
— Понял, — насупился Костя и отвернулся. Разговаривать дальше ему расхотелось. Никакого повода заподозрить в “антиизраильских” грехах он никому пока не давал, а бороться с дурацкими стереотипами, которыми напичканы такие самоуверенные и недалекие люди, как Дани, не хотелось. Просто это ниже его достоинства.
Но дулся он недолго, потому что скоро понял, что никакой неприязни Дани к нему не испытывает, а правила распорядка, выданные в такой категоричной форме, в первый же вечер сам и нарушил: собрал в комнате компанию однополчан и длинноногих, пахнущих душистым шампунем девиц, веселился с ними до трех часов ночи, в итоге одну из девиц уложил в койку, а горы мусора, оставшиеся после вечеринки, великодушно позволил утром убирать Косте.
— Иногда нужно отвести душу, — без тени смущения заявил он, бесцеремонно выпроводив девицу, и отправился в душ.
Занимались они на разных отделениях: Дани на социологическом, Костя на компьютерном. В университете почти не встречались, а если встречались, то Дани всегда пролетал мимо со скоростью ракеты. Чувствовалось, ему очень не хотелось показывать своим университетским плейбоям, с которыми он крутился, что общается и, более того, живет в одной комнате с олимом из России.
— Ну и пусть, — твердил себе Костя, — каждому свое. Им со мной неинтересно, а мне с ними…
Здесь он, конечно, кривил душой, ведь всегда обидно, когда существует какой-то мирок, в который тебя не пускают, потому что ты в нем чужак и, как бы ни старался в него проникнуть, всегда обречен на неудачу. Пока тебя не примут за своего.
В последнее время Костя довольно много времени проводил в компьютерных классах — занимался, выполнял курсовые задания, а недавно и вовсе нашел подработку: макетировал рекламу для русскоязычных газет. Возвращался поздно, когда Дани уже спал, и тогда он осторожно пробирался в темноте к своей кровати, раздевался и быстро ложился. На общение не оставалось ни времени, ни сил.
В этот день, когда он вернулся около полуночи, свет в комнате горел, и Дани не спал. На полу валялись пустые бутылки из-под пива, и сам Дани был какой-то взъерошенный и мрачный.
— Что случилось? — удивился Костя.
— А? — Дани скользнул по нему пустым взглядом, как по пивным бутылкам на полу. — Ничего… Это тебя не касается. — Он отвернулся и минуту сидел молча, потом не выдержал и отрывисто, с трудом подбирая нужные слова, проговорил: — Трое ребят из моего отделения — ну, из того, в котором я служил, — вчера погибли в Газе. Мои друзья… На мине подорвались. А им служить оставалось всего по паре месяцев. Вот такие дела…
— Ужасно… — только и сказал Костя. Говорить еще что-то было наверняка лишне и неуместно. Да он и не знал, что говорят в таких случаях. Лучше помолчать.
— Что уставился? — неожиданно разозлился Дани. — Небось понять не можешь, отчего этот “мароккашка” сопли распустил, когда должен радоваться, что сам жив-здоров остался? У вас, “русских” — вон каждый день в новостях передают, — люди сотнями гибнут во всяких там чечнях и таджикистанах, да еще дома взрывают, и на улицах бандитские перестрелки, а все равно каждый день праздники да веселье! Мы же тут по каждому погибшему наизнанку выворачиваемся… Разве вам это понять?!
— Зачем ты так? — Костя нахмурился, но обидные и несправедливые слова Дани его почему-то не раздражали, а словно обтекали и уходили в пустоту. — Не нужно так обо всех. В России тоже скорбят о погибших. А подонки, которым на все плевать, везде есть…
— Не знаю! — Дани пнул ногой пустую бутылку и обхватил голову руками. — Эти ребята были мне как браться. Даже больше… Один из них был, кстати, из ваших, из олимов. Но на войне об этом забываешь — она всех уравнивает и в жизни, и в смерти. Виктором его звали, отличный был парень…
Ночью, лежа в постели, Костя долго не мог заснуть и все прислушивался, как ворочается и вздыхает в своем углу Дани. Он пробовал думать о неведомом ему Викторе, которого Дани, в отличие от него, считал своим другом и настоящим парнем, но познакомиться с ним теперь уже никогда не удастся.
Утром Дани растолкал его и угрюмо сообщил:
— Меня не будет пару дней. Поеду на похороны… И еще: извини, если я вчера сказал что-то не так. Сам понимаешь…
— Ничего, ничего, — смущенно пробормотал Костя и стал одеваться.
Сегодняшний день был не очень загружен: две лекции в университете, а потом он собирался наведаться в газету — нет ли на сегодня какой-нибудь работы. Однако впервые ему почему-то не хотелось куда-то торопиться и, поглядывая на часы, нестись следом за отходящим автобусом. Костя не спеша вышел из общежития и отправился куда глаза глядят.
Перекушу где-нибудь, подумал он, но в ближайшее кафе заходить не стал: там круглые сутки из висящих над дверями динамиков гремела пронзительная восточная музыка. В кафе на соседней улице было спокойней, в небольшом зале натужно похрипывал кондиционер, было прохладно и, главное, тихо. Устроившись за столиком, Костя огляделся. Посетителей было мало, и те, пока он ожидал толстушку-официантку с заказанными чипсами и кофе, скоро разошлись. После кофе он закурил первую сегодняшнюю сигарету, и его внимание привлекла забытая кем-то на соседнем столике утренняя газета.
Заголовки были посвящены гибели солдат, друзей Дани. Фотографии погибших — и это сразу бросалось в глаза, — словно по какой-то жуткой пропагандистской задумке, свидетельствовали о единой судьбе выходцев из трех таких непохожих друг на друга общин: марокканской, русской и эфиопской. Снимки были наверняка сделаны самими солдатами для отправки близким, мол, вот какие мы бравые, и нипочем нам тяготы службы на территориях… Тексты снизу были стандартными и по-армейски сухими: имя, возраст, город и время похорон. Дальше — мелкий шрифт с подробностями гибели и клятвами командования о неминуемом отмщении террористам. Читать этого Костя не стал, лишь по-прежнему рассматривал слегка смазанные газетные фотографии солдат.
В голове вертелись набившие оскомину фразы о том, что в бессмысленной и страшной мясорубке войны гибнут, как правило, самые лучшие и молодые, и это глупо и противоестественно. У каждого из погибших остались близкие и любимые, у каждого были какие-то увлечения, каждый из них был по-своему уникален, и вообще нет на свете людей лишних и ненужных. Но ничего теперь не вернуть. Все для этих ребят осталось в прошлом, и ничего — в настоящем или будущем…
Одновременно не было почему-то той беспросветной и оглушающей тоски, от которой никуда не деться, один выход — зарыться лицом в какую-нибудь плотную, беспросветную ткань и даже не плакать, а по-собачьи скулить, жалея себя за то, что выпала такая незавидная доля скорбеть по погибшим. Не было и острой, сосущей боли от сознания невозможности найти себе место на этой земле.
— Неужели мы так огрубели? — пробормотал Костя, вглядываясь в фотографии. — К войне и смерти почти привыкли… Это нормально?
Еще раз прочтя текст под фотографиями, он обратил внимание на то, что похороны солдата-эфиопа состоятся сегодня на военном кладбище в их городе. Оказывается, они с этим солдатиком были земляками, может быть, даже встречались на улице.
Раньше Костя никогда не обращал внимания на эфиопов, не то чтобы презирая их, как некоторые из тех, кто и себя не очень-то любит, или считая их людьми совершенно иной, чужой, культуры, что наверняка было так, — просто ни у него, ни у них до последнего времени не было прямой необходимости контактировать друг с другом, мол, я не мешаю вам, и вы мне не мешайте. Так они и жили, может быть, даже на одной лестничной площадке, но в двух совершенно разных, непересекающихся мирах.
И вдруг Косте пришло на ум, что война — это не только невидимая линия фронта между нами и арабами и даже не безумные, бессмысленные теракты мусульман-самоубийц с реками крови и плачущими матерями погибших. Война — она повсюду: и на этой мирной полусонной улице с редкими проносящимися машинами, и в этом полутемном кафе, где так приятно хрустеть чипсами под кофе, и в этом мире, поделенном на эфиопов, марокканцев, русских и арабов, и даже… внутри каждого из нас. И эта невидимая война будет идти до тех пор, пока… А что пока? Все помирятся между собой? Перестанут ненавидеть друг друга?.. Может, причина в той веками пестуемой абстрактной ненависти, тянущейся корнями к первобытному стадному недоверию к чужаку, непохожему на тебя лишь тем, что он не желает жить по придуманным тобой законам и в ответ на это тоже не питает к тебе добрых чувств? Потому война и не прекращается ни на мгновение, а затишье и демонстративное перемирие всего лишь передышка перед новой бойней, в которой никогда не будет победителей. Будет лишь новая кровь и новая ненависть. И нет на свете такой армии, чтобы оградить каждого человека от его собственной агрессивности, неудовлетворенности и глупых беспочвенных амбиций…
Костя встал и, последний раз взглянув на газетные снимки, вдруг решил, что должен непременно поехать на военное кладбище, где сегодня будут похороны солдата-эфиопа.
Время еще было, можно не торопиться. Возвращаться в общежитие не хотелось, а еще меньше хотелось ехать в университет и заниматься какими-то делами. Лучше побродить по улицам, благо сильной жары сегодня нет.
На одной из улиц рядом с Костей притормозил белый пикап “рено”, и знакомый голос его окликнул:
— Костик, сколько лет, сколько зим?!
Это был его дальний родственник по имени Марк, живший в Израиле уже добрый десяток лет и работавший бригадиром на стройке. Сразу по приезду Костя встречался с ним довольно часто, а потом, когда поступил в университет, все реже и реже. Последние месяцы они не виделись вовсе, даже не перезванивались. Оно и понятно, Марк работал с утра до ночи, да и у Кости не было свободного времени. В шаббат, когда можно встречаться, Марк отсыпался на неделю вперед, а Костя весь день читал и тоже отсыпался на неделю вперед.
— Куда ты запропастился? — радостно затараторил Марк, выскакивая из машины и приглаживая свои пышные смоляные усы, которые, как ему казалось, придавали его широкому добродушному лицу начальственный вид. — Давненько к нам не заглядывал! Что нового?
— Ничего особенного, — пожал плечами Костя.
— Ну, и отлично! — еще больше развеселился Марк. — Отсутствие новостей не всегда плохо. А мы с женой тебя вспоминали недавно, думаем, куда ты исчез, обиделся, что ли?.. Слушай, — он глянул на часы, — у меня есть минут сорок свободных, давай где-нибудь посидим, по баночке пива опрокинем…
И хоть Косте не хотелось отвлекаться от своих мыслей, отказать Марку он не мог.
— Едем, я местечко знаю! — Марк распахнул дверь пикапа и полез за руль. — Мы иногда с мужиками там собираемся.
Они поехали в промышленную зону, где были в основном мелкие заводики, торговые центры и автомастерские. Жилых кварталов тут не было, зато было полно всяких ресторанчиков и кафе, что всегда удивляло Костю.
— Что мать пишет? — шумно выдохнул Марк, едва они расположились за столиком в одной из забегаловок и откупорили пиво.
— Все то же. Это в столицах жизнь, а в провинции живут тяжело, денег не хватает, дача спасает немного… Ждут пенсионного возраста, тогда уже сюда приедут.
— Это мы проходили, — отмахнулся Марк. — С работой для таких, как твои старики, здесь всегда проблема. Улицы подметать и задницы старикам мыть — это не для них. Правильно делают, что пока не едут… Ну, а сам-то ты как?
— Обо мне какой разговор? — даже улыбнулся Костя. — У меня все в порядке.
Некоторое время они молчали, но Марк не тот человек, чтобы праздно проводить время.
— А у меня на стройке каждый день приключения. Хоть записывай — то анекдоты, то трагедии. — Ему очень хотелось поделиться с кем-то новостями, а так как большую часть жизни он проводил на работе, то и все его новости были именно оттуда. — Я уже рассказывал, что работают у нас в основном арабы с территорий. Так что все приключения — с ними…
— У нас и своих безработных хватает! — очередной раз удивился Костя, уже заранее зная ответ Марка.
— Нашим нужно платить установленный законом минимум, плюс страховку, плюс социальные надбавки, плюс еще черт-те знает что, — охотно отозвался Марк, — а арабы согласны работать и за половину минимума. К тому же никаких обязательств с нашей стороны… Вот случай был на днях. Один из них упал с лесов с третьего этажа и разбился, но, слава Богу, не насмерть. Я перепугался и сразу вызвал “скорую помощь”, которая его увезла в больницу. И какая, ты думаешь, была реакция у его собратьев?
— Ну?
— Подходит ко мне их старший и давай ныть: мол, зачем “скорую помощь” вызывал? Говорю: человека спасать надо было. А он: мы его и знать не знаем, а счет за “скорую помощь” и его лечение тебе пришлют. Ты же эти деньги из наших общих вычтешь. Люди меньше получат, а это плохо… Врет, конечно, все они друг друга знают, но за деньги на все готовы. Вот такой сволочизм происходит. Хотя не уверен, что, если бы наши работали на таких условиях, было бы иначе…
Слушать подобные истории Косте было неприятно. Но Марк не сгущал краски и, по сути дела, называл вещи своими именами. Выходило, что жизнь на самом деле гораздо грубей и безжалостней, чем ее представляешь. Как бы хорошо ты ни думал о людях, какими бы благородными и отзывчивыми сердцами их ни наделял, всегда находятся те, кто напрочь перечеркивает идиллические картины братских человеческих отношений. А уж о согласии, взаимопонимании и доброте вообще нечего говорить…
Костя посмотрел на часы и вздохнул:
— Мне пора.
— Куда торопимся?
— На кладбище. Там сегодня хоронят солдата, погибшего в Газе.
— Твой знакомый?
— Нет. Товарищ моего соседа по комнате.
Марк недоуменно пожал плечами, но комментировать этот бессмысленный, по его мнению, поступок Кости не стал, лишь сказал:
— У меня еще есть немного времени. Если хочешь, подброшу тебя до кладбища. Это недалеко от нашей стройки.
Если ехать автобусом, то до кладбища добираться не меньше часа, да еще неизвестно, как часто ходит автобус. На машине Марка они добрались минут за двадцать.
Новое гражданское и военное кладбище располагалось в голой каменистой пустыне за городом, где еще не успели посадить деревья и кустарник, лишь бульдозерами расчистили огромную площадку, и на ней ровными рядами раскопали сотни мест под захоронения. Несколько рядов в самом начале были заняты, на могилах стояли новенькие мраморные надгробия и памятники, остальные же, пока пустые, были аккуратно бетонированы и присыпаны землей. Костя с любопытством заглянул в ближайшую пустую могилу. На кладбище в Израиле он был впервые.
Небольшое одноэтажное здание за воротами оказалось пустым, лишь через оконное стекло виднелась обычная больничная каталка, на которой покойника отвозят к могиле. Хоть каталка была окрашена в веселый салатный цвет и поблескивала хромированными ручками, она почему-то повергла Костю в какой-то леденящий ужас, и он долго не мог отвести от нее взгляда.
— Пойдем памятники посмотрим, — предложил Марк, — надписи почитаем.
— Я лучше здесь посижу, — сказал Костя. — Иди один.
Пока Марк расхаживал между надгробий, Костя безучастно сидел на скамейке у здания, то и дело поглядывая в окно на каталку. Она почему-то казалось ему одушевленной и с нетерпением ждущей своей жуткой работы.
Вскоре на дороге показался синий микроавтобус с больничной эмблемой на боку, несколько легковых автомобилей и армейский джип пятнисто-зеленого цвета с металлическими сетками на окнах.
— Маловато пока людей, — прикинул Марк. — Кто хоть этот солдатик?
— Эфиоп.
— Ну, этих наедет много. Они — люди дружные, всегда вместе. Не то что наши…
И действительно, спустя некоторое время следом за процессией показался еще один большой автобус, битком набитый людьми. Это было видно издалека.
— Все в сборе, — попробовал пошутить Марк, но голос его дрогнул.
Из подъехавшего первым синего микроавтобуса вышло несколько мужчин и, мельком глянув на Костю и Марка, прошли в здание, потом двое из них подкатили каталку к микроавтобусу и уложили на нее длинный продолговатый сверток в белой ткани.
— Это же покойник в саване! — догадался Костя. — Здесь в гробах не хоронят…
Каталку с покойником закатили под навес и оставили рядом со скамейкой, на которой сидел Костя. Тем временем подъехали остальные машины.
Краснощекий и подтянутый армейский раввин, более похожий на ковбоя с Дикого Запада, чем на благообразного священника, стал деловито отдавать распоряжения командирским голосом, и солдаты с автоматами, вышедшие из джипа, засуетились и забегали, словно были не на похоронах, а на обычных армейских учениях.
Сгрудившиеся у машин эфиопы — старики и женщины в белых марлевых накидках, дети в аккуратных костюмчиках, белых рубашках и галстучках — пришли в движение, попробовали подойти поближе к покойнику, но, побаиваясь грозного раввина-ковбоя, остановились в нескольких шагах. Послышался разноголосый плач, а женщина, наверное, мать солдата, тонко и протяжно что-то закричала.
— Совсем как наши бабы в России голосят по покойнику, — шепнул Марк. — Не могу на эти вещи смотреть, давай поедем отсюда…
Костя отрицательно помотал головой и пошел к сгрудившимся эфиопам и солдатам.
Из легковой машины вышли седой армейский генерал и двое мужчин в строгих черных костюмах — представители городских властей.
— Сейчас митинг устроят, — шепнул Марк, пристраиваясь за плечом Кости. — Все как у нас… Только вместо попа с кадилом армейский раввин…
Костя огляделся вокруг, но Дани нигде не было. Наверняка он поехал на другие похороны.
— Понимаешь, — неожиданно запинаясь и быстро, словно его кто-то мог прервать, заговорил Костя, обращаясь к Марку. — Погибших было трое, и один из них наш, из олимов. Виктором его звали… А смерть — она для всех одинакова, и ей безразлично, откуда ты — из России, Эфиопии или здешний… Там, — он нервно махнул рукой куда-то в сторону, — все равны. Все…
— И арабы? — грустно усмехнулся Марк.
— Все, — повторил Костя. — Там все равны — и правые, и виноватые…
— Ошибаешься, брат. Если б все было так просто… — вздохнул Марк и поглядел на часы. — Ой, меня уже время поджимает. Поеду. Тебя прихватить до города?
Костя отрицательно покачал головой.
— Как хочешь. Будь здоров! — Марк боком выскользнул за ворота, и через минуту его пикап уже выруливал на дорогу.
Тем временем солдаты с автоматами обступили каталку, а раввин запел что-то печальное и протяжное. Эфиопы колыхнулись, крики и плач усилились, но самый старший из них, с головы до ног закутанный в белую марлю, махнул в воздухе палкой со смешным пучком волос на конце, и все тотчас замолчали. Процессия медленно двинулась к могиле на краю выделенного в стороне воинского участка. Там уже стояли двое могильщиков в мятых, испачканных кипах с лопатами и кирками.
Под навесом остался лишь Костя, который почему-то не мог сдвинуться с места. Какое-то странное оцепенение овладело им. Он бессмысленно разглядывал аккуратные травяные газоны вокруг могильных участков, по которым степенно, не боясь людей, разгуливали какие-то белые длинноногие птицы, похожие на аистов. Потом его взгляд остановился на ящерке, замершей на асфальтовой дорожке.
Костя опять думал о том, насколько все, что мы делаем, мелко и несущественно перед лицом смерти, которая приходит в самый неподходящий момент, вне зависимости от наших планов и намерений. Бессмысленность и неестественность такой ситуации обезоруживает и… убивает. И нет ни сил, ни возможности кому-то пожаловаться и поплакать в жилетку, потому что никому еще не удалось ни предотвратить смерть, ни обмануть… Всевозможные представления о загробном мире и бессмертной душе начинают казаться выдуманными и вычурными книжными мудростями, сочиненными в утешение самим себе людьми, находящимися в добром здравии и едва ли помышляющими о грядущей кончине. Другое дело, когда ты на грани… Или, может, человек все же о чем-то догадывался и создавал свои теории в отчаянии от неизбежности общей судьбы?..
Костя полез в карман за сигаретами, но пачка оказалась пустой. Беспомощно оглядевшись, он встал и пошел к выходу с кладбища.
На автобусной остановке было пусто: автобус прошел совсем недавно, а следующий будет не скоро. Он махнул рукой проходящей машине, и та притормозила. Толстый шофер в выцветшей футболке с надписью “Пепси-кола” сперва пытался заговорить с ним, но короткие, односложные ответы его явно не удовлетворяли, и он замолчал, лишь включил приемник.
Тонкий, чуть подрагивающий женский голос пел о том, что нет у нас другой страны на земле и нет у нас других слов, кроме как на родном языке. И хоть это никак не было связано с размышлениями Кости, песня успокаивала и вселяла какую-то призрачную уверенность в том, что не все потеряно и есть у человека на земле какие-то точки опоры.
А потом стали передавать последние известия:
“…В ответ на вчерашний теракт в секторе Газа наши самолеты нанесли ряд ракетных ударов по домам, в которых укрываются террористы. Со стороны боевиков было произведено несколько ответных выстрелов. По сообщениям пресс-службы армии, с нашей стороны потерь нет. Все самолеты вернулись на базу…”